Онлайн чтение книги Копи царя Соломона King Solomon's Mines
XV. Болезнь Гуда

Когда поединок закончился, сэра Генри и Гуда отнесли в хижину Твалы, куда пошел и я. Оба они были страшно истощены борьбой и потерей крови, да и мое состояние было немногим лучше. Я очень крепок и вынослив благодаря своей легкости и долголетней привычке; но в этот вечер и мне было совсем скверно, и моя старая рана, которой наградил меня лев, опять начала болеть, как это всегда у меня бывает, когда я очень слабею. Кроме того, ужасно болела у меня голова после того удара, от которого я упал без чувств поутру. Вообще трудно было представить себе более плачевное трио, чем то, какое представляли мы в этот вечер; нам только тем и оставалось утешаться, что все-таки несравненно лучше лежать здесь и прескверно себя чувствовать, чем валяться убитым на поле, как многие тысячи храбрых людей, проснувшихся утром во цвете сил и здоровья. При помощи красавицы Фулаты, которая постоянно о нас заботилась с тех пор, как мы спасли ей жизнь, мы кое-как стащили свои кольчуги, которые, несомненно, спасли жизнь двоим из нас в этот день. При этом оказалось, что мы все покрыты синяками и ссадинами; стальная ткань спасла нас от всяких сильных повреждений, но от синяков спасти не могла.

И сэр Генри, и Гуд, оба сплошь были покрыты синяками, да и у меня их было довольно. Фулата дала нам каких-то ароматических листьев, которые принесли нам облегчение, когда мы приложили их вместо пластыря к больным местам. Но как ни болели эти синяки, все же они и вполовину нас так не тревожили, как раны Гуда и сэра Генри. У Гуда была сквозная рана в мясистой части бедра его «прекрасной белой ноги», и он потерял очень много крови; а у сэра Генри – глубокий шрам над губой, сделанный топором Твалы. К счастью, Гуд был очень порядочный хирург, и, как только мы добыли свою аптечку, он основательно прочистил раны и потом ухитрился зашить сначала рану сэра Генри, а потом и свою собственную, и очень даже хорошо, если принять во внимание, что всю эту операцию ему пришлось производить при скудном свете первобытной кукуанской лампады. Затем он обильно смазал раны каким-то противогнилостным веществом, хранившимся у него в аптечке, и мы перевязали их остатками носового платка.

Между тем Фулата приготовила нам крепкого бульона, так как мы были слишком слабы, чтобы есть. Бульон мы наскоро проглотили и поскорее улеглись на великолепных звериных шкурах, которых было очень много в хижине умершего короля. По странной насмешке судьбы на постели Твалы, под его собственным меховым одеялом, спал в эту ночь тот самый человек, который его убил, – сэр Генри.

Я говорю: спал; но после такого денечка спать было трудно. Начать с того, что со всех сторон раздавались:

Отовсюду доносился вой женщин, оплакивавших своих мужей, сыновей и братьев. И было от чего плакать: ведь больше двадцати тысяч человек, то есть чуть не третья часть всей кукуанской армии, погибли в этой ужасной битве. У меня просто сердце надрывалось, пока я лежал и прислушивался к этим воплям. В эту минуту как-то особенно ясно сознавался весь ужас страшного дела, совершенного в это утро во имя человеческого честолюбия. Впрочем, к полуночи вопли женщин стали утихать и наконец затихли совсем, и среди наступившей тишины только изредка раздавался жалобный, раздирающий вой, доносившийся из ближайшей к нам хижины, – то выла старая колдунья Гагула по своему убитому королю.

После этого я заснул тревожным, прерывистым сном, беспрестанно вздрагивая во сне и просыпаясь в каком-то ужасе, так как мне представлялось, что я все еще деятельно участвую в ужасных событиях последнего дня. То мне мерещилось, что воин, которого я собственноручно отправил на тот свет, преследует меня на вершине какой-то горы; то я видел, что снова стою среди доблестных Белых, как в тот час, когда они покрыли себя бессмертной славой, выдерживая натиск целого войска Твалы на маленьком холмике. Наконец эта томительная ночь кое-как прошла; и когда рассвело, оказалось, что мои товарищи спали не лучше меня. Гуд был в сильном лихорадочном состоянии и скоро начал впадать в забытье и, что еще того хуже, кашлять кровью; по всей вероятности, у него было какое-нибудь внутреннее повреждение – результат тех отчаянных упражнений, которые проделывал над ним вчерашний воин, стараясь проткнуть копьем его стальную броню. Зато сэр Генри значительно оправился и отдохнул, несмотря на свою рану, которая очень мешала ему есть и совсем не позволяла смеяться; но члены его так одеревенели и все тело так ныло и болело, что он не мог пошевелиться.

Часов около восьми нас навестил Инфадус. Этот закаленный в боях старый воин чувствовал себя нисколько не хуже после вчерашних подвигов, хотя, по его словам, даже не ложился в эту ночь. Он был очень рад нас всех видеть и очень огорчился состоянию Гуда. Я заметил, что он обращается с сэром Генри с особенным благоговением, точно тот какое– то высшее существо. И действительно, как мы узнали впоследствии, во всем Кукуанском царстве нашего английского богатыря считали существом сверхъестественным. По мнению воинов, ни один человек не мог драться, как дрался он, а главное – после такого утомительного и кровопролитного дня не мог выйти на единоборство с Твалой, который считался самым сильным человеком во всей Кукуании, и перерубить одним ударом его толстую бычью шею. Этот удар даже вошел в пословицу в Кукуании, и с этих пор всякое необычайное проявление силы выражалось словами «удар Инкубу».

Между прочим, Инфадус сообщил нам, что все полки Твалы покорились Игноси и что провинциальные военачальники тоже начали изъявлять ему покорность. Смерть Твалы разом прекратила все затруднения, так как Скрагга был его единственным сыном и наследником, и у Игноси не оставалось никаких соперников.

Попозже, но также в течение утра, к нам зашел Игноси, уже увенчанный королевской диадемой. Когда он появился в сопровождении подобострастных телохранителей, следовавших за ним по пятам, я невольно вспомнил высокого зулуса, который пришел наниматься к нам в услужение в Порт-Натале всего несколько месяцев назад, и тут же подумал, как странно меняется человеческая судьба…

– Привет, о король! – сказал я, вставая.

– Да, Макумацан. Король благодаря вам! – был ответ.

Он сообщил, что все идет прекрасно и что недели через две он надеется устроить большое празднество, на котором покажется народу.

Я спросил его, что он намерен делать с Гагулой.

– Она настоящий злой дух страны, – отвечал он. – Я хочу убить и ее и всех остальных колдунов и колдуний. Она так долго живет на свете, что никто ее не помнит иначе как старухой, а между тем всю свою жизнь она обучала других колдовству и оскверняла страну злодеяниями пред лицом неба.

– Но зато она много, много знает, – возразил я. – Убить знание недолго, Игноси, но добыть его очень трудно.

– Это так, – сказал он задумчиво. – Только она, одна она знает тайну «Трех Колдуний», тайну тех мест, где кончается Великая Дорога, где погребены короли, где сидят на страже Безмолвные…

– И где хранятся алмазы. Не забывай своего обещания, Игноси; ты должен непременно отвести нас в алмазные копи, даже если тебе придется оставить в живых Гагулу, чтобы она могла указать нам туда дорогу.

– Не забуду, Макумацан; я подумаю о том, что ты сказал.

Когда Игноси ушел, я отправился к Гуду и застал его в сильнейшем бреду. Лихорадка, неразлучная с раной, крепко захватила его в свои когти, да еще осложнилась каким-то внутренним повреждением. Он пробыл в самом отчаянном положении около четырех суток, и я твердо уверен, что он непременно умер бы, если бы не Фулата, которая неутомимо ухаживала за ним во время болезни.

Женщины – всегда женщины, какого бы цвета ни была у них кожа, и куда ни пойдешь – всюду они одни и те же. А все же меня немного удивляло, что эта чернокожая красавица день и ночь склоняется над постелью больного и исполняет свое дело милосердия так же ловко и осторожно, с таким же тонким пониманием своих обязанностей, как самая лучшая европейская больничная сиделка. В первые две ночи я старался ей помогать, так же как и сэр Генри, который собрался ухаживать за больным, как только мог пошевелиться; но она приняла наше вмешательство с большим неудовольствием и наконец настойчиво потребовала, чтобы мы предоставили больного ей одной, уверяя, что мы не умеем с ним обращаться, что было, вероятно, совершенно справедливо. Она ухаживала за ним, не отходила от него ни днем ни ночью, давала ему его единственное лекарство – прохладительное туземное питье, сделанное из молока, смешанного с соком какого-то луковичного растения, – и неутомимо отмахивала от него мух. Как сейчас вижу всю эту сцену, повторявшуюся день за днем, ночь за ночью, при свете нашей первобытной лампы; вижу исхудалое лицо и широко раскрытые, неестественно блестящие глаза Гуда, который мечется на постели и бормочет всякую чепуху, и около него на полу – стройную кукуанскую красавицу с нежными глазами, которая сидит, прислонившись к стене хижины, и ее утомленное лицо так и дышит безграничной жалостью.

Мы думали, что он непременно умрет, и бродили кругом в глубочайшем унынии. Только Фулата ни за что не хотела этому верить.

– Он будет жить, – твердила она.

Вокруг главной хижины Твалы, где лежал больной, царила полная тишина; по распоряжению короля все обитатели соседних хижин, кроме сэра Генри и меня, перешли на время в другие помещения, чтобы ни малейший шум не беспокоил больного. Однажды ночью – то было на пятую ночь его болезни – я пошел его навестить, как всегда делал, прежде чем уйти к себе.

Я осторожно вошел в хижину. При свете стоявшей на полу лампы я увидел, что Гуд больше не мечется на постели и лежит совершенно неподвижно.

Итак, все кончено!.. И в порыве тяжкой скорби, наполнившей мою душу, я не мог удержать рыдания…

– Шшш!.. – раздалось из темного угла за изголовьем Гуда.

Я тихонько подошел ближе и увидел, что он совсем не умер, а просто спит крепким сном, не выпуская из своей бледной, исхудалой руки тонких пальцев Фулаты. Кризис миновал, и теперь он, наверное, будет жить! Он проспал таким образом восемнадцать часов, и все это время самоотверженная девушка продолжала сидеть около него, боясь, что он может проснуться, если она встанет и выдернет у него свою руку. Мне даже неприятно об этом упоминать, так я боюсь, что мне никто не поверит. Что она тут перенесла, как страдала от усталости, от невозможности переменить положение, наконец от недостатка пищи, это трудно описать; но когда он проснулся и освободил ее руку, она уже не могла пошевельнуться от изнеможения, и ее пришлось унести на руках.

Раз дело пошло уже на лад, Гуд стал очень быстро поправляться и скоро совершенно выздоровел. Когда он был уже почти здоров, сэр Генри рассказал ему обо всем, чем он был обязан Фулате; но когда дело дошло до того, как она высидела восемнадцать часов около его постели, боясь пошевельнуться, чтобы его не разбудить, глаза честного моряка наполнились слезами. Он повернулся и пошел прямо в ту хижину, где Фулата приготовляла нашу полуденную трапезу (мы теперь жили в своем прежнем помещении), захватив с собой и меня в качестве переводчика, хотя я должен признаться, что она понимала его удивительно хорошо, особенно если принять во внимание, сколь ограниченны были его познания во всех иностранных языках.

– Скажите ей, – обратился ко мне Гуд, – что я обязан ей своей жизнью и что я никогда не забуду ее доброты!

Я перевел его слова; она вся вспыхнула.

Повернувшись к нему одним из тех быстрых грациозных движений, которыми она мне всегда напоминала дикую птичку, она устремила на него свои большие карие глаза и кротко отвечала:

– Нет, господин мой, ты забыл! Разве не ты спас мою жизнь, разве я не должна служить тебе?

Нужно заметить, что эта молодая девица, очевидно, совсем забыла, что сэр Генри и я также принимали участие в ее освобождении от когтей Твалы.

Вскоре после этого события Игноси собрал на торжественный совет всех именитых кукуанских граждан и был торжественно признан королем. Это было очень величественное торжество. Разумеется, дело не обошлось без смотра войск, причем остаток Белых участвовал в церемонии, после чего король благодарил их в присутствии всего остального войска за блистательные подвиги во время великой битвы, сделал каждому воину богатый подарок и произвел их всех в офицеры нового полка Белых, который теперь формировался. Затем по всей Кукуании отдан был приказ воздавать нам королевские почести, пока мы делаем честь стране своим присутствием; а нам самим предоставлено право жизни и смерти над всеми гражданами. Кроме того, Игноси еще раз, в присутствии всего народа, подтвердил свои обещания, что отныне в его государстве кровь человеческая не будет проливаться иначе как по приговору суда и колдовские охоты будут уничтожены.

Когда церемония окончилась, мы подошли к Игноси. Напомнив ему, что нам бы хотелось поскорее проникнуть в таинственные копи, к которым вела Соломонова дорога, мы осведомились, не узнал ли он чего-нибудь нового по этому поводу.

– Друзья, – отвечал он, – вот что я узнал: там сидят те страшные исполины, что зовутся Безмолвными; им собирался Твала принести в жертву прекрасную деву. В этом же самом месте, в огромной пещере, скрытой в недрах гор, погребаются наши короли; тут вы увидите и тело Твалы вместе с теми, что ушли раньше его. Там же есть глубокий колодезь, выкопанный жившими в древности людьми, может быть, ради тех самых камней, о которых вы говорите. Здесь же, в «Обители Смерти», есть потаенная комната, известная только королю и Гагуле. Но Твала, знавший ее тайну, уже мертв, а я ее не знаю и даже не знаю, что хранится в этой комнате. Предание гласит, что однажды, много поколений назад, пришел сюда белый человек из-за далеких гор, и одна женщина провела его в потаенную комнату и показала ему сокровища, но, прежде чем он успел их похитить, она выдала его королю, и король того времени прогнал его назад в горы, и с тех пор ни один человек в эту комнату не входил.

– Это, наверное, правда, Игноси. Ведь мы нашли в горах белого человека, – сказал я.

– Да, нашли. Я обещал вам, что если вы найдете эту комнату и если там есть камни…

– Тот камень, что сияет на твоем челе, доказывает, что они есть, – прервал я, указывая на огромный алмаз, снятый мной с мертвого Твалы.

– Может быть; если они там, вы возьмете их столько, сколько сможете унести с собой – если вы в самом деле хотите меня оставить, братья! – прибавил он.

– Прежде всего надо найти эту комнату, – сказал я.

– Путь к ней может указать вам только Гагула.

– Ну а если она не захочет?..

– Тогда она умрет, – строго сказал Игноси. – Я только для этого пощадил ее жизнь. Стойте! Пусть она решит сама.

Он кликнул гонца и приказал привести Гагулу.

Через несколько минут ее привели двое стражей, которых она не переставала бранить и проклинать всю дорогу.

– Оставьте ее, – приказал им король.

Лишившись поддержки, она сейчас же упала на землю, как безжизненный сверток старого тряпья, да так и осталась лежать какой-то бесформенной массой, в которой только и было живого, что глаза, злые и блестящие, точно глаза ядовитой гадины.

– Чего ты от меня хочешь, Игноси? – запищала она. – Ты не смеешь меня тронуть. Если ты до меня дотронешься, я испепелю тебя на месте. Берегись моих чар!

– Твои чары не могли спасти Твалу, старая волчица, и мне они не опасны, – был ответ. – Слушай: я хочу, чтобы ты нам открыла, где та комната, в которой хранятся сияющие камни.

– Ха, ха, ха! – визгливо захохотала старуха. – Никто этого не знает, кроме меня, а я тебе никогда не скажу. Белые дьяволы уйдут отсюда с пустыми руками.

– Ты мне скажешь! Я тебя заставлю сказать.

– Нет не заставишь, о король! Ты велик, но в твоей ли власти выпытать правду у женщины?

– Трудно, но я добьюсь своего.

– Как же ты это сделаешь, о король?

– А вот как: если ты мне не скажешь, то умрешь медленной смертью.

– Умру! – возопила она в ужасе и в страшной ярости. – Ты не смеешь меня тронуть, король, – ты не знаешь, кто я. Сколько мне лет, как ты думаешь? Я знала отцов твоих и отцов твоих отцов. Я уже жила на свете, когда эта страна цвела юностью, и все еще буду жить, когда она состарится… Меня может убить только случай: ни один человек не посмеет поднять на меня руку.

– А все же я тебя убью. Слушай, Гагула, мать зла: ты так стара, что тебе нечего дорожить жизнью. Что значит жизнь для такой развалины, как ты? Ни образа, ни подобия, ни волос, ни зубов, – нет у тебя ничего, кроме злобы и зловещих очей. Убить тебя будет настоящим благодеянием.

– Безумец! – завопила старая ведьма. – Проклятый безумец! Или ты думаешь, что жизнь сладка только молодым? Хорошо же ты знаешь человеческое сердце, если так думаешь!

– Оставь свои злые речи и отвечай мне! – гневно сказал Игноси. – Согласна ты указать то место, где лежат сияющие камни, или нет? Если ты не согласна, то умрешь сию же минуту. – С этими словами он схватил копье и замахнулся над нею.

– Не покажу никогда, а убить меня ты не смеешь! Кто меня убьет, тот будет проклят навеки!

Игноси медленно опустил копье, пока оно не проникло в кучу лохмотьев. Она вскочила с диким воплем и тотчас же снова упала и покатилась по земле.

– Нет, нет! Я покажу! Только оставь мне жизнь, только позволь мне греться на солнце – и я покажу все, что хочешь!

– Хорошо. Я так и знал, что сумею тебя уговорить. Завтра ты пойдешь в горы вместе с Индафусом и с моими белыми братьями. И смотри не отступай! Если ты не послужишь им, то умрешь медленной смертью. Я сказал!

– Я все исполню, Игноси. Я всегда держу мое слово. Ха, ха, ха! Однажды привела одна женщина белого человека в потаенную комнату, и его постигла беда. (Тут ее злые глаза заискрились радостью.) Ее также звали Гагулой. Может быть, то была я.

– Ты лжешь! – сказал я. – То было десять поколений тому назад.

– Может быть; когда долго живешь на свете, все забываешь. А может быть, мне сказала про это мать моей матери, и ее, верно, тоже звали Гагулой. Помните одно: на том месте, где лежат блестящие игрушки, вы найдете кожаную сумку, наполненную камнями. Ее наполнил тот человек; только он не взял ее с собой… Бедствие постигло его, говорю вам! Может быть, поведала мне мать моей матери. Веселое будет шествие – мы увидим по дороге тела всех убитых в битве. Ха, ха, ха!