Онлайн чтение книги Женщины у колодца Konerne ved vannposten
VII

Весь город был полон звуками танцев. Что это было такое? Наступило ли время большого подъёма благосостояния в городе? Появились ли у берегов огромные стаи селёдок, или же Англии понадобились большие грузы леса и других материалов, в виду новой английской войны? Ничего подобного! В городе царило большое оживление, но за его стенами всё было спокойно.

Это приезжая танцовщица развратила всю общину! Прихожане пробовали сопротивляться заразе и устраивали в молельне христианские собрания, но было уже поздно. Эпидемия слишком распространилась. Она заразила, также и родителей. Сначала она захватила главным образом класс служащих, а потом распространилась дальше, на высшие городские классы. В столовой консула Грюце-Ольсена вальсировали, а также у Генриксена на корабельной верфи. Почётные граждане города напевали мелодии танцев, идя по улице.

Около танцкласса всегда можно было увидеть людей, которые слушали несущиеся оттуда звуки весёлой музыки и раскачивались в такт, представляя себе, вероятно, что они находятся там, в танцевальном зале, и танцуют вместе с другими. Полицейский Карлсен не принимал никаких мер против этого и никого не арестовывал.

Петру также видали однажды наверху, на тёмной лестнице танцевальной залы. Она печально сидела там, мечтая под звуки скрипки и постукивания ног в зале. Ах, бедная Петра! Мечты её были безнадёжны. Ведь она была замужем и всё для неё было потеряно. В довершение всех её огорчений, она опять стала толстеть и сделалась очень неуклюжей. Ей тяжело было стоять, и она могла только сидеть. Много лет удавалось ей сохранять свою стройность. Она была красиво сложена, когда была девушкой, но и это тоже миновало. Ей бы следовало лучше оставаться дома и не показываться людям! Но её уже видели на лестнице...

Шельдруп нашёл её там и спросил с участием.

— Ты всё здесь сидишь, Петра?

— Да, — отвечала она. — Уходи, Шельдруп!

Но он стал выказывать ей такое большое участие, что она поднялась на ноги и наградила его самой настоящей и заслуженной пощёчиной, хотя он и был сыном Ионсена. А как раз в это время кто-то находился внизу лестницы и, услышав этот звук, стал быстро подниматься по ней. Он увидал, что Шельдруп поспешно проскользнул в залу, а плачущая Петра стала, шатаясь, спускаться по лестнице и вышла на улицу.

Во всём этом была виновата одна только танцевальная учительница! Зачем она приехала? Лучше бы она оставалась в соседнем городе! Волнение, которое она внесла в городскую жизнь, никак не могло улечься. Наоборот, когда назначен был прощальный вечер в школе для учеников и учениц, кончивших курс, то между их семьями возникло ожесточённое соперничество. Родители старались одеть своих дочерей в шёлковые и тюлевые платья и завистливо поглядывали на наряды других детей.

Докторская семья возвращалась домой с этого вечера вместе с Ионсенами. Фиа была очень довольна и много танцевала. Её раньше отправили домой, чтобы она поскорее легла в постель и её усталые ножки могли бы хорошенько отдохнуть.

Взрослым же хотелось ещё немного побыть вместе и госпожа Ионсен пригласила зайти посидеть некоторых знакомых и, между прочим, адвоката Фредериксена, который особенно интересовал её. Она пригласила также и Генриксенов, хотя они и не принадлежали к их обществу.

— Да, да, Генриксен, приведите свою жену и приходите сами. И вы тоже, господин почтмейстер! — говорила она. Но особенно церемонно пригласила она докторскую семью. Конечно, нельзя было их обойти. Ведь все они известны были своими злыми язычками и консул прекрасно знал это.

Сколько скрытой вражды существовало между всеми этими друзьями и задушевными подругами! Неприязнь редко вырывалась наружу, хотя никогда не исчезала и лишь тлела под пеплом.

Все возвращались домой, оживлённо беседуя и то, и дело останавливаясь. Шли четверо в ряд и таким образом заграждали дорогу прохожим. Кто хотел пройти по улице, тот должен был протиснуться вперёд, через их ряды. Летний вечер был слишком хорош и располагал к прогулке.

— Поздравляю вас, — обратилась докторша к госпоже Ионсен. — Фиа ваша была такая хорошенькая сегодня!

О, докторша могла быть беспристрастной и не завидовать другим родителям. У неё не было детей, учившихся в танцевальном классе. Семья доктора вообще была бездетной.

— Не думаете ли вы, что было бы лучше одеть её в платье из более лёгкой материи? — заметила докторша.

— Ей хотелось непременно иметь шёлковое платье, — отвечала консульша. — Притом же, там было и без того достаточное количество дешёвых нарядов. — А заметили вы, как Гейльберги нарядили свою Алису?

Одна из дам вдруг произнесла:

— У одной из молоденьких девушек была такая толстая часовая цепочка!

— Это была одна из дочерей консула Ольсена, — заметил кто-то.

— Да, да, — бедняжка! Семья Грюце-Ольсена очень тщеславна, — проговорила госпожа Ионсен снисходительным тоном.

Она не могла простить Ольсену, что он тоже сделался консулом и был богатым человеком. Казалось бы, ей следовало радоваться, что круг её знакомых дам расширяется. Но нет, это было ей неприятно. И все это замечали. Отчего у неё так пожелтело лицо? Вероятно от досады. Госпожа Ионсен, впрочем, страдала катаром желудка4Катар желудка — воспаление слизистой оболочки желудка; устаревшее название гастрита..

— Перейдём к другим темам, — заметил адвокат Фредериксен, народный оратор. Его голос громко раздавался среди тихого летнего вечера, точно это ораторствовал матрос в кабачке.

— Да, поговорим о другом! — повторил он, обращаясь к Ионсену. — Что, ваши пароходы уже находятся на обратном пути, господин консул?

Вопрос этот был приятен Ионсену и он ответил:

— Да. Пароход «Фиа» возвращается. Он довольно долго пробыл в отсутствии.

— Рад бы я был иметь деньги, которые заработала «Фиа»! О, это далеко не пустяшная сумма, о нет! — заметил Генриксен, владелец верфи.

Как приятно было консулу слышать это! Но он возразил:

— Я отвечу вам, потому что моё молчание может быть ложно истолковано. В действительности «Фиа» вовсе не принесла мне такого большого дохода. Частенько я мог только радоваться тому, что в состоянии выдержать конкуренцию. Но, разумеется, в последние годы...

— Ого! — воскликнул Генриксен и покачал головой.

— Напрасно так нападают на общественную нравственность, — внезапно проговорил доктор.

— Как так?

Доктор продолжал, как будто не расслышав вопроса:

— Если уж такой человек, как консул Ионсен, пользуется правилами общественной морали, то значит она хороша!

— Общественная мораль? Что это значит?

Наступило продолжительное и неловкое молчание. У доктора вовсе не было охоты говорить что-нибудь такое, над чем другие могли бы презрительно посмеяться, поэтому он ограничился лишь общим замечанием, обращённым вскользь:

— Это клевета, что деловые сделки и спекуляция всегда идут рядом.

— Но я ещё никогда не...! — воскликнул удивлённо Генриксен, подняв брови, как будто он вдруг услышал что-то очень важное в эту минуту.

Однако консул Ионсен был неуязвим. Может быть, его нельзя было считать образцовым во всех отношениях, но он был крупным и способным человеком. В народе называли его первым консулом, в отличие от других, явившихся позднее и не имеющих большого значения.

— Торговые дела представляют тоже работу, заслуживающую вознаграждения, — отвечал Ионсен.

— Да, я тоже так думаю, — возразил доктор. — Поэтому я и считаю неправильным называть торговые сделки спекуляцией.

— Всё-таки, в известной степени, это спекуляция. Мы все спекулируем. Прежде чем доктор сделается доктором, он ведь тоже спекулирует. Он рассчитывает, что докторская практика даст ему средства к жизни и стремится к ней... Вы покачиваете головой?

— О да... и очень сильно!

— Ха-ха-ха! — засмеялась жена доктора.

— Медицина — это наука! — заявил доктор. — Но принесёт ли «Фиа» маленький или большой доход, это всё-таки будет...

— Отчего вы не договариваете?

— Это именно и есть то, что люди называют спекуляцией... По-моему, совершенно несправедливо.

— Тут, значит, не существует разногласий, — вмешался почтмейстер. Он, как добрый человек, хотел дать другой, более безобидный оборот разговору, который мог обостриться.

«Ну, и задам же я этой неумытой роже!» — подумал консул, но разумеется не высказал этого вслух. Он только незаметным образом перешёл на сторону жены Генриксена и стал с нею оживлённо разговаривать. Это была молодая, хорошенькая женщина, мать двух маленьких девочек, уже учившихся в танцкласс, хотя ей самой ещё не было тридцати лет. Она, как и её муж, вышли из народа. Консул Ионсен был очень предупредителен с нею и занимал её разговором. Порою он понижал голос для того, чтобы другие не могли слышать то, что он ей говорил. В будничной жизни он не всегда был так любезен и такой весёлый, как в эту минуту. Он хотел воспользоваться удобным случаем, который представился ему, и поухаживать за хорошенькой женщиной. Разве он не был здоровой, сильной натурой? И хотя в волосах его проглядывала седина, он всё-таки был настоящий мужчина, в полном расцвете сил.

Его раздражало то, что его взрослый сын Шельдруп вертелся тут и слушал.

— Иди вперёд и распорядись дома! — сказал он ему.

А госпожа Генриксен? Как она была довольна, как польщена его вниманием и такой почётной свитой! Она радовалась уже заранее, что увидит так много прекрасных вещей в доме первого консула Посещение консула было таким событием, таким великим событием в её жизни!

— Хотите вы кое-что обещать мне? — спросила она консула.

Он почувствовал дьявольское искушение и с развязностью ответил ей:

— Я не смею давать вам обещаний!

— Но... почему?

— Обещание? Вам? Ведь тогда мне надо будет сдержать его!

Молодая женщина рассмеялась и подумала, что первый консул просто очаровательный человек! Она высказала ему свою просьбу: не посетит ли их как-нибудь господин консул вместе со своей женой?

— Что же вы не идёте? — позвала их, остановившись, госпожа Ионсен.

Ничего другого не оставалось, как присоединиться к другим. Но консул дал себе слово, что ещё поговорит с госпожой Генриксен позднее, когда муж её будет всецело поглощён приготовлением пунша. Ионсен, как любезный хозяин, скажет ему:

— Пожалуйста, Генриксен, не стесняйтесь, будьте как дома...

И, когда Генриксен займётся пуншем, то консул займётся его женой.

Почтмейстер завёл речь о потомстве. Он был тощий, незаметный человек, и в городе его считали неудачником. Он известен был своим благочестием и любил говорить весьма многозначительно: «Да, чему же надо верить?». Когда он был молодым студентом, то мечтал об искусстве, о занятии архитектурой, о соборах и замках, но ему не удалось осуществить свою мечту и он не мог решиться избрать какую-нибудь определённую профессию. В конце концов, он поступил на почту. Он рисовал теперь церкви и дома, в свободное время начертил план дома высшей школы в городе. Это было красивое здание с колоннами, которое видно было уже издалека на берегу фиорда. Он ничего не взял за свою работу, но городское управление высказало ему много приятных вещей по этому поводу. У него была хорошая жена, хотя она и не была красива. Для него она была настоящим подарком судьбы. Она была старше своего мужа, но не настолько, чтобы это могло иметь какое-нибудь значение. Всегда молчаливая в чужом обществе, она и теперь почти не вмешивалась в разговор и не любила говорить о себе.

— Потомство, — сказал её муж, излагая свою теорию, что вообще родители должны иметь гораздо меньше значения, нежели дети, — именно дети являются центром, вокруг которого всё движется. Посмотрите, весь сегодняшний вечер родители просидели на скверных скамьях, вдоль голых стен. А между тем, разве они не испытывали огромное наслаждение, глядя на своих детей? Матери вовсе не были разряжены, зато дети были очень хорошо одеты. Некогда и матери их также бывали нарядно одеты, когда сами ещё были дочерьми. Тогда, лет тридцать тому назад, носили необычайно широкие юбки... Смотря на танцующую молодёжь сегодня, я вспоминал старые времена.

— Элегия! — заметил холостой адвокат Фредериксен.

— Да, да, совершенно справедливо, — возразил доктор. Но ему хотелось всё же сказать несколько слов почтмейстеру, который, хотя и считался ничтожным и безвредным человеком, но по существу был очень хорошим. — Вы говорите о потомстве? — сказал доктор, обращаясь к почтмейстеру. — Чего вы хотите этим достигнуть? Разве это такой мир, в котором можно иметь потомство! Как долго проживём мы сами и для какой другой цели мы живём, как не для себя? Будем же пользоваться временем, которое уделено нам, господин почтмейстер. Ведь смерть и так следует за нами по пятам и во всякую минуту может схватить нас. Мы находимся между двумя мельничными жерновами. Некоторые из нас мягки и податливы и позволяют размолоть себя без всякого ропота. А другие извиваются, как вы, господин почтмейстер, поворачивают свою голову назад и боятся за своё лицо. Но через секунду и они бывают размолоты жерновами. Это, должно быть, удивительное чувство, но мы все когда-нибудь испытаем его. Если начнётся снизу, то мы почувствуем, как постепенно, ноги и тело...

Доктор заметил одобрение на лицах своих слушателей, поэтому продолжал дальше шутить, приводя всех в содрогание.

— В конце концов, может быть и остаётся там частица, ещё не размолотая и двигающаяся независимо от других... Ну, разве не всё великолепно, не всё совершенно в этом мире?

Всеобщее молчание.

— Слишком безотрадно думать об этом! — заметил почтмейстер. — Но даже и при таких условиях хорошо всё же оставлять...

— Потомство? — подхватил доктор. — Да ведь и оно тоже будет размолото в свою очередь! Безотрадно, говорите вы? Я не знаю! Что меня касается, то я имею мужество порой ловить себя на том, что прикрываю свою лысину волосами и, следовательно, хочу снова восстановить то, что разрушено временем. Но я плюю на это!

— Да... конечно, — согласился почтмейстер, не желая дальше развивать эту тему.

Но консул подхватил брошенную кость. В самом деле, он не мог остаться в долгу перед таким высокомерием доктора.

— Если не будет никакого потомства, то человечество должно будет исчезнуть, — возразил он доктору.

— Пожалуйста! Это мне безразлично.

— Но ведь как раз вы обязаны спасать людей от смерти! Не так ли?

— Господин консул, господин первый консул! Неужели вы ищете логику у людей, находящихся между двумя жерновами? Скажите мне, где вы видите логику жизни? Где логика управления вселенной?

— Я допускаю, что вы, господин доктор, лично стоите за истребление человечества, но ваше ремесло, ваше жизненное призвание, заключается в том, чтобы помешать этому, чтобы сохранить человечество, — возразил ему консул.

Доктору не хотелось сначала выставлять на показ свою учёность перед малообразованным человеком. Но консул стал таким важным, достиг такой высоты, что доктор увидел себя вынужденным отвечать ему.

— Это, конечно, уже несколько превышает понятие о торговой сделке, не правда ли? — сказал он. — Тут дело идёт уже о целом мировоззрении. Когда врач склоняется над больным, чтобы помочь ему, то он делает это главным образом из сострадания к бедному человечеству.

— Ах, конечно!

— Да, смейтесь. Но, во всяком случае, он тут не спекулирует.

— Однако он получает свои пять крон, — возразил небрежно консул. — Врач такой же, какие все мы. Он спекулирует с пятью кронами, а я с тысячами. В этом вся разница!

Консул, улыбаясь, обвёл глазами всех окружающих и этим усилил общую неловкость. Доктор вынужден был тоже смеяться.

— Ну, вы порядочно-таки разогрели нас, господин почтмейстер, — обратился он к нему.

— Я? — удивился тот.

— Да, со своим потомством.

Тут почтмейстер не мог удержаться.

— Позвольте, милый доктор, — сказал он, — ведь потомство мы всё же должны иметь! Можно говорить, что угодно по поводу мельничных жерновов. Но нашей целью они всё-таки не могут быть!

— Мы носим нашу цель в самих себе. Когда я умру, то умрёт и всё, что меня касается. Вы верите в Бога, господин почтмейстер?

— А во что же мы должны верить? Вы разве не верите?

Доктор покачал головой.

— Никогда не встречал его, — отвечал он. — Думаете ли вы, что он происходит отсюда?

— Ха-ха-ха! — расхохоталась докторша.

— Но какая же это цель, которую мы должны носить в себе? — спросил почтмейстер.

— Каждый старается устроить своё существование как можно лучше. Например, наслаждаться жизнью.

— Жалкая цель, очень близорукая! Однако можно представить себе и другую, более дальновидную цель — это наше вечное продолжение через потомство. Что вы серьёзно думаете об этом? Я полагаю, что до сих пор вы только шутили с нами.

— Вовсе нет.

— Возьмите меня, например. Я здесь, в этом городе, почтмейстер. Одно положение может быть так же хорошо, как и другое. Но какие надежды могут быть у бездетного, когда он умирает? Я не получу удовлетворения, если даже займу более высокое положение. Наоборот, меня радует, ради моих собственных детей, что я не растратил своих дарований. Если я увижу, раньше чем умру, признаки, указывающие, что дети мои должны превзойти меня во всех отношениях, то я, что вполне естественно, буду преисполнен глубокой благодарности к Всевышнему. Я ничего не видел более печального в своей жизни, чем сыновья и дочери великих людей, дети знаменитых родителей. Это такое же печальное зрелище, как и дети, совсем не имеющие родителей. Относительно же меня, слава Богу, не может уже быть сомнений, что мои дети будут стоять выше меня. Да, да, с этой надеждой я умру. С возвышением моих детей, возвышусь и я сам. И это служит мне утешением.

Никто ничего не стал возражать против его теории. Разумеется, это была теория, утешительная для людей, не имевших успеха, достигших лишь очень немногого в своей жизни. Но она не годилась для тех, кто уже занимал высокое положение. О, нет!

— Вы славный человек! — сказал ему ласково доктор.

И консул, который сам по себе был значительным человеком, не только отцом своих детей, и который мог достигнуть ещё большего, так как дорога была перед ним открыта, и он кое-что имел уже в виду — консул тоже захотел сказать что-нибудь приятное. Он ласково кивнул ему головой и проговорил:

— По моему некомпетентному мнению, в ваших словах многое справедливо, господин почтмейстер.

— По вашему мнению? — возразил доктор.

Адвокат Фредериксен, которому надоедал своим разговором Генриксен, обрадовался случаю отделаться от него.

— Мнению, говорите вы! — сказал он. — Ну, да. Мы, холостые и бездетные, можем также иметь своё мнение относительно этого.

И когда он заговорил, то все испугались. Теперь он будет говорить без конца и никто уже не в состоянии будет вставить ни словечка. Консул ускорил свои шаги, распахнул двери дома и пригласил всех войти.

— Во всяком случае, — сказал он, смеясь, — мы должны теперь испытать, не исчезнут ли наши разногласия за стаканом вина?

В тот же самый момент, когда гости вошли в дом, молодой Шельдруп вышел, через кухню, на улицу. Его нисколько не интересовали пустые споры, вроде тех, которые вызвал почтмейстер своими рассуждениями. Никто не имел права осудить за это юношу! В его годы жизнь не представляется загадкой, и летняя ночь принадлежит молодости...