Онлайн чтение книги Женщины у колодца Konerne ved vannposten
VIII

Пожилые люди обыкновенно ясно запоминают дни и числа прошлых времён. Им нравится хранить в своей памяти всякие мелочи, как будто это что-нибудь важное и когда-нибудь может оказаться полезным для них. Они сохраняют даже газетные вырезки.

И вот, люди услышали звук парового свистка в бухте. Это не был почтовый пароход или небольшое грузовое судно, приходившее в бухту каждую неделю. Свисток услышали в каждом доме и поэтому все жители повылезли на крыши своих домов и стали смотреть в бухту.

— Это «Фиа»! — послышались голоса. — Взгляните, как она разукрашена флагами!

И в тот же момент мысли всех невольно унеслись в прошлое, к тому давно уже прошедшему воскресенью, когда толпа устремилась на набережную. Многие, всплеснув руками, говорили в котором году это было. Они высчитывали по возрасту своих детей. Тогда было настоящее переселение народов, об этом они хорошо помнят. «Фиа» отправлялась в Средиземное море. Теперь она возвращается после долгих, долгих странствований по далёким морям. Какое чувство гордости должно переполнять в эту минуту сердца многих, ожидающих парохода на набережной.

Матрос Оливер тогда ведь тоже был на пароходе при его отправлении в дальнее плавание. И теперь он пришёл встречать его и стал спускаться с вала к набережной, напрягая усилия и проталкиваясь вперёд на своей деревянной ноге. Он наивно думал, что его прежние товарищи будут высматривать его в толпе и будут ждать его прихода. Но нет, никто его не ждёт! Его позабыли. Они видят, стоя у борта, калеку и узнают его, но радости никто не выказывает при этом. Он первый должен приветствовать своих старых друзей.

Оливер стоял перед ними, и они разглядывали его. Он немного поседел и волосы у него повылезли, хотя он был ещё молод. Но зато он сильно растолстел, обрюзг и щёки у него отвисли. Неужели ему так хорошо жилось на суше? Может быть, про него можно сказать, что «не бывать бы счастью, да несчастье помогло!».

Матросы, опираясь на борт, обменялись с ним несколькими словами, только потому, что он калека. Но им некогда было разговаривать с ним. Они смотрели ищущими глазами на дорогу, идущую наверх, в город. Вон там идёт невеста какого-нибудь из них, или мать, или жена с детьми.

Матросы спешили немного принарядиться, пока ещё они не подошли.

Конечно, и Олаус был тут же. Он был такой же, как всегда, пьяный и бахвал. Если матросы «Фии» надеялись прихвастнуть при своём возвращении домой из невероятно далёких стран, то Олаус сразу испортил им всё дело. Он не выказал к ним ни малейшего уважения.

— Откуда вы пришли? — спросил он.

— Из страны, которая называется Китаем.

Но это ровно ничего не значило в глазах Олауса.

— Ах, вот что! Из Китая? — сказал он. — Да, да, свет уже не так велик теперь. Прежде моряк мог сказать, что он пришёл издалека. На прошлой неделе тут ходили два человека и просили денег и хлеба. Я спросил их, откуда они? «Из Персии», отвечали они. Да, из Персии, о которой мы знаем из священной истории, а где она лежит никому неизвестно! Есть у тебя табачок для моей трубки? Ему передали с парохода набитую табаком трубку. Он взял её, но не выразил никакой благодарности и только заметил, закуривая её:

— Ну, я курил и похуже этого!

Бросив сходни на пароход при помощи своей одной руки и половинки другой, он скомандовал:

— Берите же и укрепите канатом!

Вот каков был Олаус! Судьба тоже преследовала его. Он лишился руки и его лицо было испещрено синими пятнами, но разве он стал толстым и смирным от этого? Нет, чёрт возьми! Он не разжирел, как животное, не стал неподвижным, как мертвец. Лицо его не стало бледным, как у знатных людей, он остался пьяницей и бахвалом. Он тратил свои сбережения. Но к чему же иметь сбережения, если не тратить их?

Оливер взошёл на пароход. Нет, этого ему не следовало делать! Его не встретили с восторгом, как он думал. Матросы только пожали его протянутую руку и произнесли при этом лишь самые необходимые слова. Все были заняты свиданием со своими близкими. Неужели Оливер должен был с удивлением смотреть на людей, вернувшихся из Китая? Он сам так много путешествовал, побывал и там! Для него уже ничего не было нового. Нет, Оливеру не следовало приходить на пароход! Притом же он позабыл английские слова и уже не мог так хорошо, как прежде, разговаривать на матросском языке.

Помещение экипажа на пароходе осталось таким, как было — тёмный, дурно пахнущий трюм, хотя там и было всё вымыто, как по воскресным дням. Оливер уселся за хорошо знакомый ему стол и болтал без умолку, но всё больше про себя. Сначала его слушали, но матросам лучше хотелось узнать что-нибудь про своих и про важных лиц города. Поэтому они опять вышли на палубу и стали высматривать своих близких.

— Ну вот, вы видите, что я стал калекой, — сказал им Оливер.

— Да, ведь тебе совершенно отшибло пах и нижнюю часть брюха!

— Как? Мне? Я женатый человек и имею много детей. Бочка с ворванью не может же разбить человеку пах!

— Что за бочка? — спросил его Каспар. Оливер смутился.

— Разве ты не свалился на палубу и тебе не попала между ног поперечная балка?

— Нет, — отвечал Оливер.

В течение такого долгого времени он постоянно рассказывал о бочке с ворванью, что, может быть, и сам поверил этому. Чего он хотел достигнуть этой ложью? Не хотел ли он скрыть что-нибудь? Однако он скоро овладел собой и продолжал болтать. Капитана он совсем не увидал, а матросы вели себя очень сдержанно с ним. Они наверное знали из писем, получаемых из дому, как он жил. Он дурно вёл себя и много сплетен распространялось о нём и его семье в городе. Бедняга Оливер! Даже когда он вытащил из кармана газету и показал статью, восхваляющую его подвиг, то и это не произвело на матросов особенного впечатления. К тому же теперь явились на пароход их родные.

Глаза Оливера сверкнули. Правда, он разжирел и его умственные способности ослабели, но порою у него замечалась грубая хитрость, вырывающаяся наружу при случае. И теперь он обратился к своему прежнему приятелю и сверстнику Каспару:

— Разве твоя жена не придёт сюда, Каспар? — спросил он.

— Конечно, придёт, — отвечал Каспар.

— Так значит она опять вернулась домой?

— Домой? А где же она была?

— Этого я не знаю. Она была в отсутствии целый год. Говорили, что она за границей.

— Что ты такое рассказываешь? — спросил встревоженный его словами Каспар.

— Я? Ах, да разве не безразлично, что говорит такой бедняк, как я! Но и тебе, и другим должно быть всё равно, чем я был изувечен, балкой или бочкой с ворванью.

— Да, конечно, всё равно, — согласился Каспар. — А что же она делала за границей? — опять спросил он про жену.

— Говорят, она служила горничной на корабле.

— Нет, этого не может быть. Я каждый год получал от неё письма отсюда.

— О, да! — сказал Оливер.

По дороге домой он встретил жену Каспара. Она была в праздничной одежде, имела невинный вид и шла на пароход за своим мужем. Проходя мимо, Оливер сказал ей, что муж её ждёт, но она ничего ему не ответила, не желая останавливаться, может быть, потому что была слишком невинна, или слишком нарядно одета. Она торопливо прошла мимо.

Оливер вернулся домой, к своей семье. Посещение парохода было несомненно ошибкой с его стороны. В добрый час! Он не часто будет ходить туда. Что же касается Каспара и его жены, то с этой стороны ему нечего было опасаться. Ведь весь город знал это. К тому же калеку должно было защищать его собственное несчастье, даже если он и в самом деле вызвал разлад между супругами.

Он уселся к столу и начал ругать весь экипаж парохода.

Это сброд какой-то! Он должен был бы всех их отколотить хорошенько, когда у него ещё были силы.

Петра ничего не отвечала. Она даже не смотрела в его сторону. Он так надоел ей и своей болтовнёй, и своей собственной особой. О, как хорошо она знала его, изучила вдоль и поперёк! Это кусок сала, только одетый, как настоящий мужчина, в платье с пуговицами, в шляпе, косо сидящей на его верхнем конце. Он сидит на стуле и сопит, его деревянная нога высовывается и заграждает маленькую комнату. Как знакомы ей и все его речи, его ложь, его бахвальство, его голос, который всё более и более становится похожим на женский, его бесцветные водянистые голубые глаза и вечно мокрый рот. С каждым годом он всё более и более разрушался и только аппетит у него остаётся прежним. Но не всегда бывало достаточно пищи в доме...

Между тем, жизнь в городе протекала обычным порядком, хотя и заметен был во всём большой подъём. После того, как учительница танцев уехала из города, кончив своё дело, каждую субботу, вечером, устраивались танцы в зале ратуши. Развитие городской жизни ясно отразилось и на костюмах, и на образе жизни жителей. Только у Оливера и Петры не только не замечалось улучшения, но всё приходило в упадок с каждым днём. Сумасшедший муж хотел даже распродать её безделушки, стоявшие на комоде: белого ангелочка и копилку в виде свиньи, привезённые им в подарок ей из-за границы. А затем, в один прекрасный день, он отправился в город и продал дом, в котором они жили. Это был совсем уже бессовестный поступок.

Оливер не раз уже покушался продать дом. Адвокат Фредериксен, которому этот дом принадлежал по закладной, не будет же преследовать калеку! Но адвокат Фредериксен полагал, что он уже достаточно помог Оливеру, напечатав в газете заметку, восхваляющую его морской подвиг и прославившую его. Отчего же Оливер не совершал больше подвигов? Но продать дом, дом, принадлежащий другому!

И на Оливера была подана жалоба в суд.

Да, этого Оливера Андерсена давно уже следовало вышвырнуть из дома, но город покровительствовал калеке. Теперь Оливер сам, своим преступлением, лишал себя этого покровительства.

Он поплёлся к адвокату и стал просить пощады. Сделка о продаже будет уничтожена и, следовательно, всё останется по-прежнему. Но никакие мольбы Оливера не помогли — адвокат хотел воспользоваться случаем и очистить дом. Ничего не помогало, пока Петра не пошла сама к Фредериксену и не попросила его хорошенько. Но и ей не удалось получить от него согласие с первого же раза.

Что же было удивительного, если Петра украдкой уходила из дома вечером и садилась на лестнице танцевального зала, чтобы часок помечтать наедине? Её муж ведь не умер от стыда и лишений. Наоборот, он продолжал бахвалиться по-прежнему, ругал адвоката, этого живодёра, который обращался не по-человечески с калекой. Однако, не всё ли равно, если даже он обманулся в своих расчётах получить деньги за дом? Он ведь не стал от этого беднее, чем был. Сидя дома и разговаривая со своей семьёй, он не находил безвыходным своё положение. Он больше уже не думал о месте на маяке, но кто же мешает ему приобрести тележку и разъезжать с нею по деревням или поехать в большой город и там играть на шарманке?

— Да, — сказала Петра. — Ты бы сделал это!

— Так, так! — отвечал он. — А чем же ты и твоя семья будете жить?

Да, чем же они будут жить, в самом деле! Может быть, впрочем, он в состоянии будет заработать столько, что пришлёт кое-что домой? Но Петра в этом сомневалась. Сомневалась Петра, и даже прямо высказала это, говоря, что Оливер сожрёт свой заработок.

Мысль о поездке Оливера была оставлена, и семья его продолжала жить по-прежнему, изо дня в день. Но почему жизнь так плохо складывалась для них? Правда, в физическом отношении Оливер, кормилец семьи, был изувеченным человеком. Но ведь Ганнибал был кривым, Александр хромал. Таких примеров можно найти много! Оливер всё же не был совершенно лишён хороших качеств. Чего же хотят от него? В сущности, он был мирного нрава, не бегал кругом с налитыми кровью глазами, и не скрежетал зубами. С детьми он был ласков. Правда, он был калекой, без ноги, и пустая штанина жалко болталась вокруг деревяшки, когда он ходил. Но ведь это лучше, чем быть горбатым, так как, когда горбатый идёт, то кажется, будто он сам несёт себя на спине! Разве же у Оливера вовсе не было хороших качеств? Он не пил, о нет! Он даже не курил и в этом отношении скорее был похож на женщину.

Конечно, жизнь не стала лучше, когда родился третий ребёнок, девочка, которая кричала по ночам и будила утомлённого Оливера, кормильца семьи. Но это давало ему повод исчезать из дому, удовлетворяя свою страсть к бродяжничеству и он оставался дни и ночи в своей лодке и отплывал далеко, Что он искал там, в море, и что находил — одному Богу известно. Обыкновенно он совершал эти дальние поездки после бури, свирепствовавшей на море. Быть может, он надеялся ещё раз встретить повреждённое судно? Однажды он нашёл плавающий в море ручной чемодан. Там было немного белья и кое-какие женские наряды. Оливер отнёс всё это домой и очень хвастался своей находкой. Ему не захотелось приниматься в этот день ни за какую работу. В другой раз он нашёл пустой, но закупоренный жбан, а порою приносил домой кучку гагачьего пуха с островов, где птицы вили свои гнёзда. Он знал, что этот пух стоил дорого, но не решался нести его продавать в город, так как похищать этот пух из гнёзд было запрещено.

Но больше всего его раздражало отношение Петры к его находкам. Она пренебрежительно взглянула на них и промолвила:

— Это весь твой заработок за три дня? Зачем нам нужен гагачий пух? И что нам делать с пустым жбаном? Посмотри на малютку в колыбельке. Разве она лежит на пуху?

Оливер поднял глаза на ребёнка. Правда, он лежит в лохмотьях, но разве ему чего-нибудь не хватает? Он плачет только потому, что у него режутся зубы... Но вдруг Оливер встал и впервые пристально взглянул на девочку.

— Откуда у неё, чёрт возьми, голубые глаза? — спросил он.

Петра вздрогнула и отвечала:

— Откуда? Почём я знаю? Как ты можешь спрашивать это?

Оливер остановился, словно пригвождённый к полу, и не спускал глаз с ребёнка. Как это глупо! Разве дитя голубоглазых родителей не может иметь голубые глаза? Но у других, у мальчиков, глаза ведь карие! Тут что-то новое. О, конечно, у Оливера были собственные мысли на этот счёт, но он с каким-то тупым равнодушием относился ко всему. Теперь же перед ним была загадка. Где бывала Петра? Женщина, которая дала пощёчину Шельдрупу Ионсену, не может возбуждать подозрений.

Разве не может?

Калека впервые испытал жгучее, ревнивое чувство, причинявшее ему такое сильное страдание, что лицо его исказилось. Петра испугалась и прикрыла ребёнка.

Оливер, шатаясь, поплёлся к окну и стал смотреть в него. Если у старших детей были карие глаза, то от чего же младший ребёнок родился с голубыми глазами? Он хорошо знает сплетни, которые ходят про него и про его семью. Даже он понял намёки, которые были сделаны, так как они отличались грубостью и бесцеремонностью. Последнее, что он слышал, это было насмешливое замечание, что Петра, без сомнения, не всегда награждала Шельдрупа Ионсена пощёчинами.

Но даже если это так, то ведь у Шельдрупа Ионсена карие глаза, а у девочки голубые! Оливер не мог оставаться спокойным. Он стал подстерегать Петру на углах улиц и порой хватал её за грудь и спрашивал, куда она идёт? День и ночь он сторожил её и ни на минуту не находил спокойствия. Волосы его поседели. Единственное место, куда Петра могла беспрепятственно ходить, это был дом Ионсена на пристани. В лавку она тоже могла ходить без всякого предлога. Но он всегда шёл за нею и наблюдал, в самом ли деле она пошла туда.

Его безумство продолжалось. Ради выслеживания Петры он совершенно забросил рыбную ловлю и выпрашивал рыбу у других рыбаков, чтобы принести домой хоть что-нибудь. А Петра, глупая Петра, вместо того, чтобы успокоить его ревность, точно нарочно ещё сильнее разжигала её. Увидя, что это не угрожает ей никакой опасностью, она начинала дразнить его и доводила почти до бешенства. Ребёнок ведь мог наследовать свои голубые глаза от столяра Маттиса, и когда это пришло в голову Оливеру, то он не находил достаточно слов, чтобы излить своё презрение к нему, этому носорогу, к этому юбочнику! А Петра защищала его.

— Разве его ужасный нос стал меньше теперь? — говорил он.

— Нет. Но он не портит его, — отвечала она.

— Молчи! — вскрикивал Оливер. — Он столяр, так он должен бы сделать футляр для своего носа.

Странное дело, но были и другие люди, которые тоже как будто ревновали Петру из-за этих голубых глаз. Консул Ионсен, например, подшучивал над Петрой, делая вид, что тоже ревнует её.

— У тебя родилась девочка, Петра, как говорили мне?

— Да, — сказала она.

— И у неё небесно-голубые глаза?

Петра потупилась и ничего не ответила.

— Не все могут иметь небесно-голубые глаза, о, нет! — продолжал он шутить. Потом вдруг заговорил серьёзно: — У меня нет никакого места для твоего мужа, слышишь? Попробуй у Грюце-Ольсена!

И Петра опять ушла от него с пустыми руками. Дома её ждали семья и нужда. Временами она плакала и жалела сама себя. Но она была слишком молода и слишком здорова и потому не могла уж так предаваться отчаянию. Нередко она стояла в дверях своего дома, смеялась и болтала с проходившими мимо. Во всяком случае, всё это не глубоко затрагивало её.

Время проходило, и оба сына Оливера уже были в школе. Франк был одарён большими способностями, был освобождён от платы и получал превосходные свидетельства из школы. Но Абель тоже не был глуп, только он был совсем другой и обнаруживал удивительно бандитские наклонности. Он сам питался и одевался независимо от семьи, но случалось ему не раз терпеть голод во время его похождений. Однако он не унимался. Брат его Франк был слишком благоразумен, чтобы пускаться в такие предприятия. Впрочем, и он порой получал в городе обед и кое-что из одежды, а однажды он получил полный костюм из магазина консула Ионсена и пришёл домой одетый в новое с ног до головы. Конечно, консул Ионсен был как раз такой человек, который мог пользоваться жизнью сам и давать жить другим.

Семья Оливера, таким образом, влачила своё существование. Иногда бабушка снова отправлялась странствовать и приносила домой разные хорошие вещи: картофель, сало, муку и сыр. Часто только ей одной семья Оливера была обязана тем, что можно было кое-что сварить на обед. Но Оливер всё же чувствовал себя хуже всех. Болезнь его не проходила. Он занялся рыбной ловлей, но лишь на короткое время, да и то потому только, что достал для себя новую лодку. Видите ли, он нашёл эту лодку в море во время одной из своих поездок! Вероятно, её оторвало и унесло волнами, быть может, издалека, может быть даже из-за границы. Конечно, Оливер должен был бы заявить о своей находке, однако, он этого не сделал, оставил лодку у себя и только! Никто не поставил ему этого в вину. Ведь калека нуждался же в хорошей лодке! Он мог утонуть когда-нибудь в своей прежней полуразвалившейся лодке. Сначала Оливер хотел было продать лодку, но город не допустил этого. «Нет! Если уж ты нашёл эту лодку, то должен оставить её у себя», — говорили ему. И вот он стал ездить в ней на рыбную ловлю в свои свободные часы.

Свободные часы? Их было немного у него. Его болезненное состояние удерживало его на берегу, удерживало дома. У Петры снова явилось лёгкое отвращение к кофе, а между тем он просто изнемогал от своей постоянной бдительности. В течение целых месяцев он подстерегал Петру на всех углах улиц, на всех закоулках, подслушивал и подсматривал. Он был плохо одет, плохо питался и всё-таки ревность заставляла его часами простаивать на холоде с бьющимся сердцем, и ветер развевал его пустую штанину, точно флаг, обёртывающийся вокруг палки. Он испытывал адские мучения и не был спокоен ни днём, ни ночью. Но что же он мог сделать? Не лучше ли было предоставить ей бегать и запереть дом на ключ? Её наглость была безгранична. Она смотрит на него невинными глазами и проходит мимо, как ни в чём не бывало! Он ждёт её с одной стороны, а она приходит с другой, напевая песенку, как будто нет ничего такого, что могло бы угнетать её. О чём она думает? Отчего она улыбается и раскачивает бёдра на ходу?

— Зачем ты тут стоишь и подсматриваешь? — спрашивает она, нисколько не смущаясь.

— Откуда ты? Ведь уже ночь!

— Разве я не была у консула? А что это у тебя в руке? Нож?

— Ты же видишь сама!

— Зачем же ты стоишь тут с ножом в руках?

— Он мне был нужен там, на валу.

— Пустое. Но ты думал, что можешь напугать меня? Не старайся, пожалуйста.

Петра была спокойна. Он был труслив и противен ей. Он ничего не стоил в её глазах, и она презирает его!

Она прошла вперёд, он вслед за нею. Но она остановилась на минуту в сенях, чтобы пристыдить его, показать ему, что она, ночная странница, всё-таки остаётся порядочной женщиной и на неё можно положиться. Именно она заперла двери дома за собой и за ним!

— Ты хочешь запереть? Но ведь Абель ещё не вернулся? — говорит Оливер.

— Если он не вернулся, то пусть ночует на улице! — спокойно отвечает она.

— Он не должен ночевать на улице! — крикнул Оливер.

Внезапная ярость овладела им, и он с силой отбросил к стене Петру.

— Отчего ты не убьёшь меня сразу? — воскликнула она с негодованием.

Они начали осыпать друг друга бранью. Старуха мать, лежавшая в комнате с детьми, приподнялась на локти на кровати и стала прислушиваться. Такая ссора не была новостью для неё. Однако Оливер на мгновение забыл свою ревность. Он был доволен, что показал свою силу, как мужчина. Пусть она знает!

Ночная стычка между родителями оказалась на руку Абелю. Он мог в то время как, они переругивались, незаметно проскользнуть в комнату, и никто не сделал ему ни одного замечания, когда он ложился в постель.