Онлайн чтение книги Любовь - только слово Liebe ist nur ein Wort
Часть шестая

Глава 1

Две кошки. Три кролика. Галка. Они мирно едят в маленьком домике. Включена электрическая лампа на потолке. Во двор выходит из кустарника косуля. Перед домиком в парке стоит кормушка. Косуля тоже начинает есть. Моя мать сидит на корточках на полу маленькой хижины и разговаривает с живностью. А я смотрю на нее. Пять часов вечера. В парке много снега. Расчищено лишь несколько дорожек.

— Это моя самая любимая клиника из всех, в которых я была, — говорит моя мать. Галка ест у нее прямо с руки. — В других всегда было одно или два животных, а здесь их так много, особенно летом! Мне совсем не хотелось бы уезжать отсюда! Все звери меня тут хорошо знают! Я уже два раза была здесь.

Галка насытилась и села матери на плечо. Птица громко вскрикивает:

— Кьяк!

— Да, моя маленькая, да. Было вкусно?

Это продолжается уже несколько дней, с тех пор как я нахожусь здесь: ровно в пять часов вечера моя мать кормит зверей. Врачи разрешили ей это.

Матери нет необходимости соблюдать постельный режим. Движение и свежий воздух оказывают хорошее воздействие на ее самочувствие.

Мать отказывается принимать навещающих. Я единственное исключение.

Одна из кошек мяукает и получает еще немного молока.

— Ты не забыл принести земляные орехи? — спрашивает мать.

Нет, не забыл. Она просила меня об этом вчера.

— Это должен быть твой рождественский подарок мне, да? Много, много земляных орехов! Птицы едят их так охотно, белочки — тоже. Знаешь, как много здесь белочек и птиц — очень редких, разноцветных!

Я купил килограмм орехов.

Можно подумать, что мать постарела на двадцать лет, с тех пор как я видел ее последний раз, то есть четыре месяца тому назад. Она выглядит как привидение. Весит чуть более сорока пяти килограммов — и в это нетрудно поверить. Руки — кожа и кости — в голубых прожилках, лицо прозрачно-белое. Глаза очень большие и покрасневшие. Время от времени она поворачивает голову, будто та находится в петле и хотела бы от этой петли освободиться. Это у нее новый тик. Ходит она очень неуверенно, часто спотыкается. Медсестры рассказывают, что она почти ничего не ест. Постоянно требует только кофе. Очень часто лежит одетая на кровати, бессмысленно уставившись в потолок.

Неконтактна, говорят врачи. Мать не является пациенткой, доставляющей неприятности, объясняют медсестры. Ей необходим минимум хлопот, и она помогает убирать свою комнату. Она потеряла ориентацию во времени, путает часы, дни, времена года. И это продолжается давно, пока она не узнает меня. Но несмотря на то что мама потеряла ориентацию во времени, она точно знает, когда наступает пять часов вечера. Никогда она не опаздывает на встречу с животными возле домика в парке! Звери всегда уже ждут ее. Мать этому очень радуется.

Я провожу с ней уже шестой день и чувствую, что больше не выдержу. Разговаривал с профессором. Они, конечно, знают, как это бывает, когда близкий человек хочет знать правду о состоянии здоровья пациента (к этому следует добавить, что моя мать — состоятельная пациентка).

— Да, дорогой господин Мансфельд, вашей уважаемой матушке, конечно, лучше… несравнимо лучше… Бог мой, когда я думаю о том, в каком состоянии она поступила к нам…

— Да-да. Насколько удовлетворительно ее состояние сейчас?

— Вы нетерпеливы, господин Мансфельд!

— Это моя мать, господин профессор!

— При таких заболеваниях непозволительно быть нетерпеливым. Это может продолжаться годами, да, годами, — говорит врач. — Вы видите, я с вами совершенно откровенен!

— Это значит, что мать может остаться у вас на несколько лет?

Он кивает и благосклонно улыбается.

— Вы же сказали, что состояние ее значительно улучшилось!

— Улучшилось. Но оно далеко не идеально! И потом, дорогой господин Мансфельд, прошу вас подумать о рецидивах… Каждый раз, когда ее выписывали и она возвращалась домой, вскоре наступал рецидив. Ваши семейные отношения…

— О них я знаю сам, — грубо прерываю я.

— Господин Мансфельд, такого тона я не заслужил. Мы делаем все, что в человеческих силах, чтобы помочь вашей матери. Не хочу скрывать от вас того, что постоянные рецидивы, конечно, опасны.

— Что это значит?

— Может быть, подчеркиваю, может быть — в случае нашего наблюдения, — опасность будет практически равна нулю. Но мы должны просчитать любую возможность…

— Пожалуйста.

Он смотрит на меня, как известный врач на дерзкого подростка, и говорит ледяным тоном:

— Может наступить ухудшение, которое поставит нас в весьма щекотливое положение. Смотрите, у нас ваша матушка чувствует себя хорошо. У нас есть свобода, животные. Для нормальной жизни она еще не совсем здорова, в этом вы убедились. Но она неопасна, абсолютно неопасна.

— Вы говорите о моей матери!

— Конечно, господин Мансфельд. Однако при избытке переживаний она способна впасть в состояние, из которого мы больше не сможем ее вывести.

— Не сможете?

— Кажется, вы недооцениваете тяжести болезни. В случае значительного и полного ухудшения я не вправе больше брать на себя ответственность держать у себя уважаемую госпожу. Я буду вынужден ее…

— Передать на постоянное пребывание в психиатрическую лечебницу?

— Да, господин Мансфельд. Не смотрите на меня так. Я уже сказал, что вероятность этого невелика. И, я думаю, ее можно совсем устранить, если вы решитесь оградить уважаемую госпожу от всех негативных проявлений внешнего мира и оставить ее у нас.

— Навсегда?

— Навсегда.

— Вы полагаете: до самой смерти?

— Я думаю… Господин Мансфельд, мне трудно вести с вами разговор! Вы так агрессивны! Что вы хотите? Вы же видите, как счастлива ваша мать, общаясь с животными!

— Особенно с галкой.

— Мне очень жаль, но наш разговор закончен. В основном ваш отец разумно и полностью разделяет мою точку зрения. Всего хорошего.

И он ушел.

В клинике напротив начинают петь:

— Роза вырастает нежно от корня…

Я знаю, что сейчас открыты двери всех комнат. Медсестры ходят с этажа на этаж, кладут на стол больным ветки елок и зажигают свечи.

— …как пели нам старики…

Мать встает. Каждому животному в отдельности она желает спокойной ночи. Дружелюбно, как маленький ребенок, улыбается.

— Когда ты закончишь школу, Оливер, мы возьмем всех зверей, вернемся во Франкфурт на нашу виллу в Бетховен-парке. У нас будет замечательная жизнь. Я ведь богатая женщина! Миллионерша! Только представь себе, Оливер! Как только ты покинешь интернат, у нас будет все! Фабрики! Миллионы! А эту Лиззи посадят в тюрьму.

Фабрики? Миллионы? Бедная-бедная мама. В Люксембурге у нее личный банковский счет. Сколько на нем? Я не знаю. Время от времени она снимает для меня деньги, например, для векселей. Но фабрики? Миллионы? Их захватила дорогая тетя Лиззи, которая полностью руководит моим отцом. Они оба хорошо знают, что делают. Бедная-бедная мама. Я был не прав по отношению к профессору.

— Мама, на самом деле…

— Что? Так записано в законе. Я об этом долго беседовала с господином доктором Виллингом.

— Кто это?

— Знаешь, когда я сюда поступила, мне не понравилась моя комната. Не было балкона и птиц…

— Я понимаю.

— А в соседней комнате был балкон. Она вообще была уютнее и больше. В этой комнате лежал господин доктор Виллинг. Адвокат. Великолепный человек! Представь себе, когда я приехала, он вскоре умер.

— Умер?

— Ну конечно, детка. В клинике умирает много людей. Они умирают в любом нормальном доме. В том числе и здесь. Где бы это было более правильным? Добрые медсестры мне рассказали, что он уже при смерти, и говорили: «Сразу же после его смерти вы займете его комнату». — У матери в голосе опять появляются раболепные нотки. — И я каждое утро интересовалась, скоро ли он умрет. Ведь я не знала этого мужчину! Мне нужна была всего лишь комната, не правда ли?

— Ну и что?

— И, конечно, каждое утро меня пытались обрадовать! «Ему хуже, фрау Мансфельд. У него высокая температура, фрау Мансфельд. Он потребовал священника». И так далее. — Когда он… — моя мать смеется, — в четвертый раз потребовал священника, чтобы собороваться, мне показалось это немного странным.

— Это можно понять.

Она гладит косулю, все еще стоящую у кормушки. Потом я кладу руку ей на плечо и веду ее, чтобы она не упала от слабости, и с ужасом даже через пальто чувствую тело, исхудавшее настолько, что прощупывается скелет.

— День ото дня комната не освобождалась! Я была в панике. Добрая сестра говорит: «Доктор Виллинг умер сегодня ночью, но мы должны все убрать». — Моя мать выскальзывает из моих рук, я едва удерживаю ее. — И что я должна тебе сказать: через три часа я слышу, как усопший кашляет.

— Усопший?

— Так называемый усопший. Через стену. Знаешь, он всегда кашлял. Да, я тогда устроила скандал. Какая подлость, не правда ли? Я спрашиваю: «Как доктор может кашлять, если он мертв? Вы считаете, что я сумасшедшая, которой можно рассказывать сказки?» Господину профессору все это было безумно неприятно…

Мы идем к клинике, в окнах которой горит много огней.

— Скажи, Оливер, почему все поют?

— Сегодня Рождество, мама.

— Не поздновато ли для Рождества в этом году?

— Нет, мама.

— Но у нас были уже обычно крокусы и фиалки…

— Ты же хотела рассказать до конца историю о докторе Виллинге.

— Ах, да! Итак, представь себе: через день — я как раз пью чай, стучат в дверь и посторонний человек входит в комнату.

— Доктор Виллинг.

— Да, на самом деле это был он. Прекрасный человек! Вы должны познакомиться. «Милостивая госпожа, — сразу начал он разговор, — я слышал о неприятности, которую доставил вам несколько дней назад. Поскольку я просто не в силах предсказать, когда я умру и умру ли вообще в ближайшее время, то настаиваю на том, чтобы мы сегодня поменялись комнатами».

— И ты приняла это предложение?

— Конечно. А ты бы не принял?

Моей матери всегда было тяжело подниматься по лестнице. Из-за проблем с ногами. Теперь надо идти в парк по лестнице. Я поднимаю ее, чтобы нести. Она легкая, как девочка, и хихикает так же, как маленькая девочка.

Уже начинают звонить церковные колокола.

— Да, и представь себе, доктор Виллинг выздоровел. Совсем! У нас, пожилых людей… есть еще невероятные жизненные силы. Мы с доктором Виллингом, например. Взгляни на меня: выгляжу ли я хоть на один год старше сорока?

— Нет, мама.

— Он совсем один на белом свете, знаешь? Настолько умен, просто невероятно. Тебе надо познакомиться с ним, так как…

Она запинается.

— Что?

— Не смей меня высмеивать!

— Конечно, не буду.

Она шепчет:

— Я разведусь и выйду замуж за доктора Виллинга! Что ж, он тебе понравится. Он понравится тебе. Огромный интеллект. Мы будем легкими в общении людьми… Есть еще земляные орехи?

— Да.

Она вырывает из моих рук пакетик и жадно рассматривает его. На мгновение становится похожей на злую ведьму. Потом вновь ангельски улыбается.

— Спокойной ночи, Оливер. Завтра ты снова придешь?

В освещенном окне зала я вижу профессора.

— До завтра. Спокойной ночи, мама, — говорю безвольно.

И слышу звон колокольчиков и пение.

— Я еще должна сегодня непременно поговорить с доктором Виллингом, дорогой. Ты же знаешь. О капиталовложениях. Он ждет меня.

Она чуть касается меня губами, бросает мне своей рукой, как у привидения, воздушный поцелуй и семенит прочь. Я вижу, как профессор приветствует ее в зале. Потом выходит на воздух.

— А, господин Мансфельд. — Он проводит своими розовыми пальцами по бороде, он в хорошем расположении духа, больше не раздражен. — Ну разве ваша матушка не выглядит великолепно? Разве вы не почувствовали, что ей у нас хорошо?

Я, опустошенный и удрученный, стою в снегу и отвечаю:

— Конечно, конечно. Но пока есть риск нового обострения…

— Верно!

— Кроме того, у нее здесь еще этот господин доктор Виллинг.

— Кто?

— Адвокат! Она как раз идет к нему. Она, честно говоря, очень дорожит им.

— Мой бедный юный друг… Теперь-то вам наконец ясно, насколько я прав?

— Не понял…

— Доктор Виллинг умер через день после поступления вашей матушки к нам. Она получила его комнату. И конечно же, никогда не видела его.

Глава 2

— Мсье Мансфельд?

— Да.

— Минуточку…

Потом я слышу голос Верены:

— Любимый! Могу совсем коротко поговорить с тобой по телефону, не правда ли, это замечательно?

Я ложусь на кровать в номере гостиницы. Связь плохая, что-то трещит и щелкает, слышны голоса других абонентов. Восемь часов вечера.

— Прекрасно. Но как…

— Мы приглашены в гости. Мой муж уехал, чтобы встретить одну супружескую пару, англичан. Они живут далеко отсюда и здесь не ориентируются. Что ты делаешь?

— Сижу в гостинице.

— Что? Не понимаю!

— Я сижу в гостинице.

— Не могу разобрать ни слова. Алло… алло!.. Оливер… Ты хоть чуть-чуть слышишь меня?

— Не очень четко.

— Что? Что ты говоришь? Ах, я так рада…

— Мне очень жаль, Верена. Положи трубку. Нет никакого смысла.

— Может быть, хоть немного послушаешь, что я скажу…

— Да.

— Я не понимаю. Девушка, девушка! Что за скандал?

Девушка не отзывается.

— Буду говорить наудачу. Если ты был уже у своей матери, то иди развейся, хорошо? Но не напивайся. Будь молодцом. Не смотри ни на каких других женщин. Я, в общем-то, тоже ревнива.

— Да, Верена.

— С ума сойдешь с этой связью! Думаю, надо заканчивать разговор.

— Я тоже так думаю.

— Что ты говоришь? Ах, я сейчас заплачу.

— Не плачь.

— Счастье, что Рождество за границей — радостный праздник. Только в Германии его проводят весело, в кругу близких, собравшись за столом. Здесь — джаз, и конфетти, и воздушные шары, и уже сейчас большое количество выпивших. Я все время буду думать о тебе. Ты меня слышишь? Ты меня слышишь? Алло… алло… алло…

Кладу трубку.

Счастье, что Рождество за границей — радостный праздник.

Глава 3

У меня есть два смокинга.

Лучший висит в моем шкафу в «Квелленгофе». Купленный раньше принадлежит к вещам, которые я всегда оставляю в Люксембурге, в гостинице. Здесь все берегут для меня. Я надеваю смокинг и иду в бар. Здесь тоже уже есть подвыпившие, и воздушные шары, и бумажные змеи, и приятные люди. Я пью коньяк. У меня не очень хорошее настроение.

Коньяк взбадривает. После трех рюмок настроение улучшается. Эхтернах — небольшой город. Я знаю, что Лиззи и отец в сочельник выходят в свет. Мне не нужно их долго искать. Они сидят в «Рикардо». У этого ресторана преимущество для того, кто хочет понаблюдать за другими: его интерьер составляют только ложи, обитые красным шелком. Очень много гостей. Так что, прежде чем получить столик, я должен дать распорядителю крупные чаевые. Причем столик должен быть расположен так, чтобы я мог видеть их обоих. А они видеть меня не должны.

— Ваш отец сидит там, напротив, — говорит официант. — Желаете, мсье, чтобы я…

— Нет, я не желаю, чтобы мой отец знал о моем присутствии.

Официант тоже получает свои чаевые.

— Порядок, мсье.

У отца в его прекрасном доме я был, как только прибыл в Эхтернах, вечером двадцатого. Я дал ему книгу его друга Манфреда Лорда («Дюбук»! Какую же радость доставил мне Манфред! Я тоже должен подарить ему книгу! Возьмешь ее, когда будешь возвращаться?). Я был у него полчаса. Уйти быстрее я не мог, хотя он, как всегда, был обижен, когда я решил поселиться в гостинице «Эден».

— Все же ты меня не любишь. Ты никогда не любил меня.

Всякий раз, когда он так говорит, я не отвечаю ему.

Потом пришла тетя Лиззи. Она обняла меня и поцеловала в губы не как тетя. Честно говоря, по-другому она целоваться не умеет.

— Маленький Оливер! Что я говорю?!! Большой Оливер! Ты выглядишь блестяще! Ну что же, сделай страшные глаза! Я знаю, ты ненавидишь меня!

Я снова не отвечаю, так как она говорит это каждый раз.

— Ты ненавидишь меня, как чуму. Но мне на это плевать! Почему? Потому, что я тебя очень люблю.

Кстати, тетушка выглядит ослепительно! Изящная, с великолепными пропорциями. Ухоженная. Сексуальная. Вызывающая. Раньше волосы ее были черными. Сейчас они окрашены под серебро. Они уже побывали рыжими и каштановыми. Я ее ненавижу. Но, если честно, спать с такой женщиной — истинное удовольствие для каждого мужчины. Она вообще не меняется. Сколько ей может быть лет? Сорок? Моей матери пятьдесят пять. А выглядит на восемьдесят. Тетушке запросто можно дать тридцать пять.

Пока я в «Рикардо» проглатываю фирменное блюдо «Синер», еще раз рассматриваю Лиззи. Великолепный макияж. Платье, которое определенно стоит целое состояние: наглухо закрытое спереди, сзади открытое до самой… Ну да. Украшения на руках, на пальцах, в ушах, на шее, в волосах, везде. Взгляды многих мужчин принимают плотоядный оттенок, когда они смотрят на мою «тетю». Как она смеется! Как выразительны жесты, при которых она заставляет звенеть украшения. Как блестят ее красивые глаза! И как она повелевает официантами…

А об отце я не должен беспокоиться. Он не меняется: огромный, толстый, краснолицый, шумный. Искрящееся настроение. Пьет немного больше положенного. Темные крути под глазами.

Круги…

Вы не поверите, но отец носит кольца на длинных волосатых пальцах. Бриллианты. По два на каждой руке. Лиззи непрерывно что-то говорит ему. У обоих прекрасный аппетит. Отец много пьет. Ест, как всегда, неумело. Кусок мяса падает с тарелки. Лиззи упрекает его. Громко. «Мужик, — говорит тетушка. — Даже есть не умеешь! С тобой можно опозориться! Возьми салфетку, обвяжи ее вокруг шеи!». И когда он этого не делает, тетушка сама повязывает ему салфетку. Перед всеми. Я очень хорошо представляю, как отец себя при этом чувствует. Он кусает ее за руку. Так много вариантов сделать людей счастливыми!

Глава 4

После еды они едут в стриптиз-ресторан. Не в Эхтернахе. Знатоки в курсе, где находится «Пигалль». Я следую за ними на такси.

Уже почти полночь. И почти все в подпитии. «Пигалль» набит до отказа. У моего старика, конечно, зарезервирован лучший столик возле самой танцплощадки. Мне не стоит опасаться, что он заметит меня. В баре я вновь пью коньяк. У него вкус затхлой воды.

Отец пьет шампанское. Вновь и вновь приглашает он свою подругу юности на танец, без устали, как восемнадцатилетний. Буги-вуги. Румба. Ча-ча-ча. У любого перехватило бы дыхание. Но не у моего отца! Мужчины опять уставились на Лиззи. В своем облегающем черном шелковом платье она производит непристойное впечатление. Лицо отца постепенно принимает цвет вареного рака. Пот выступает на лбу, но отец полон решимости танцевать и дальше. Лиззи кружится вокруг него, хлопает в ладоши и кричит: «Оле!»

Полная дама рядом со мной говорит своему такому же полному спутнику:

— Полюбуйся на этого пожилого! Что он вытворяет. А ты?

— У меня астма.

— Наверно, какой-нибудь мешок с деньгами!

— А с ним обычная проститутка. Но симпатичная!

Господа явно не отсюда. Если бы они были местными, то наверняка знали бы, кто такие «этот пожилой» и «обычная проститутка». В Эхтернахе и округе их знает каждый.

Беседует ли моя мать до сих пор с доктором Виллингом о капиталовложениях?

Пара, которая всех приводит в восхищение, возвращается к своему столику. Лиззи ругается. Опять скандал, разыгранный, конечно. Но какое звучание! Все должны слышать, иначе папа ничего не поймет. О мой папа…

— Еще один двойной, пожалуйста.

— Сию минуту, мсье.

Тетушку наперебой приглашают танцевать. Она танцует с каждым и так, будто она возлюбленная каждого в отдельности. Она всегда была такой. Мой отец сидит за столом со стеклянными глазами, пьет шампанское за ее здоровье. Неожиданно все пары покидают танцевальную площадку, и Лиззи остается одна с молодым человеком. Они исполняют румбу.

Все взрываются аплодисментами, особенно мой отец. Когда Лиззи возвращается за столик, он вновь и вновь целует ей руки. Она приводит с собой молодого человека, который садится с ними, потягивает шампанское отца, ведя себя так, будто того вообще нет за столом. Неожиданно отец бледнеет и быстро встает из-за стола. Ни Лиззи, ни молодого человека это не заботит. Отец проходит, пошатываясь, мимо меня в туалет. Он меня не видит.

За столом молодой человек с привычками ловеласа целует руки Лиззи, а потом ее шею. Он пишет что-то на клочке бумаги. Конечно же, номер телефона и адрес. Когда отец возвращается, за столиком уже никого нет.

Спит ли мать? Может быть, во сне говорит с господином Виллингом о том, какой должна быть свадьба, если мой отец вдруг умрет, а тетя Лиззи окажется в тюрьме?

«Ча-ча-ча», — весело кричат музыканты.

Глава 5

Около часа ночи начинается шоу. Белые, чернокожие, цвета шоколада, девушки раздеваются. Позволяют себя раздевать. Раздеваются со всех сторон. Черноволосую раздевает блондинка. На блондинке короткий черный плащ. Она невероятно нежна к черной. Поцелуи. Объятия.

Когда черная остается совершенно голой, блондинка сбрасывает свой плащ и тоже оказывается голой. Они принимают позы, при которых женщины любят друг друга. Свет гаснет.

Это представление особенно возбуждает мужчин. И всех женщин. И не оказывает никакого воздействия только на одну: тетю Лиззи. Она считается лишь со следующим аттракционом. Это сцена в гареме, но весьма неожиданная. Три практически голых хорошо сложенных молодых парня крутятся вокруг одной голой женщины. У девушки в руках кнут, и она постоянно щелкает этим кнутом — очень резко — по мускулистым телам юношей. Лиззи пьет бокал за бокалом. Она приходит в возбуждение. Губы ее движутся. Крылья носа нервно раздуваются. Лиззи что-то говорит моему старику. Тот кивает официанту. Оба только и ждали конца номера, потом уходят. Вот они дошли до гардероба.

Лиззи тоже уже совсем пьяна. Оба проходят мимо меня практически вплотную. Я кланяюсь и говорю:

— Радостного праздника!

Но они не слышат и не видят меня. Мой отец окидывает всех вокруг значительным взглядом. Официанты прислуживают.

Певица подошла к микрофону. После первых тактов я знаю, какая прозвучит песня, и кричу:

— Плачу!

— Сию минуту, мсье.

У барменши очень много работы. Я кладу деньги на стойку и ухожу. Но иду не слишком быстро и слышу еще первые слова песни «Love is just a word…»[51]«Любовь — только слово…» (англ.).

На улице я вижу, как отъезжает «мерседес» отца. За рулем тетя Лиззи. Отец сидит рядом с ней. Лучше сказать, он лежит, прислонившись к ее плечу. Тетя Лиззи едет быстро. У меня лишь одно желание: забыться. Поспать. На такси я еду в гостиницу.

В гостинице принимаю четыре таблетки снотворного. Просыпаюсь уже в двенадцать часов пополудни двадцать пятого декабря.

Я остаюсь до восьмого января. Каждый день навещаю мать. И ни разу отца. Он тоже не дает о себе знать. С матерью я ежедневно кормлю галку, кошек, косулю и кроликов. Иногда поднимаюсь в ее замечательную комнату (если господин доктор Виллинг занят). Или прихожу к ней в первой половине дня, и мы смотрим, как самые разные птицы клюют земляные орехи. Я вижу и белочек. Они спрыгивают с веток растущего рядом дерева.

С Вереной перезваниваюсь редко. Она не может звонить открыто, я напрасно жду много дней, а когда она звонит, почти всегда связь настолько плоха, что едва можно что-либо разобрать. В канун Нового года уже ранним вечером я принимаю таблетки снотворного.

Восьмого января 1961 года, после обеда, я иду на виллу к отцу, чтобы попрощаться. Он дает мне старую книгу. Раннее издание «Принципа» Никколо Макиавелли.

— Для моего друга Лорда. И передай ему самый сердечный привет.

— Конечно, папа.

В зале стоит тетя Лиззи.

— Пусть у тебя все будет хорошо.

— У тебя тоже.

— Ты меня ненавидишь, правда?

— Всем сердцем.

— Тогда наконец и я хочу сказать правду. Я тоже, Оливер. Я тебя тоже.

— Ну что же, — говорю я, — взаимно?

Тедди Бенке уже сидит за рулем «мерседеса», чтобы отвезти меня в аэропорт. Я прошу его остановить машину у клиники. Моя мать наблюдает из своей комнаты за птицами на балконе. До нее не доходит, что я прощаюсь.

— Посмотри-ка, какая прелестная малиновка! Завтра ты опять принесешь мне земляных орехов?

— Я попрошу Тедди, чтобы он принес их тебе, мама.

— Как Тедди?

— Я улетаю в Германию.

— Ах, так, тогда конечно. Но ты не должен обременять заботами Тедди. Я попрошу доктора Виллинга…

Это восьмое января 1961 года. Прекрасный день: ясный, холодный, морозно звенящий.

Мы летим в солнечном сиянии над заснеженной страной. Я вынимаю Макиавелли, листаю страницу за страницей, проверяю страницу за страницей. Я фиксирую все буквы, проколотые иголкой.

А. С. X. Г. Ф. Д. В. Б. Н. М. Ц. X. Е. Е. И. У. О.

Букв много. Во время полета я не успею записать их. Это ничего. Господин Лорд вернется из Санкт-Морица лишь через шесть дней. На этот раз я хочу перехватить все послание.

Когда мы приземляемся, я прошу Тедди регулярно приносить моей матери в клинику земляные орехи.

— Будет исполнено в лучшем виде, господин Оливер. Это было для вас ужасно.

— Ужасно? — спрашиваю я. — Для меня это прекрасное время.

Тедди Бенке безмолвно смотрит на меня.

— Что случилось, Тедди?

— Ах, — говорит он, — разве это не дерьмовый мир?

— Как же так? Это лучший из всех миров, читайте Лейбница.

— Примите мои сожаления.

— Чепуха. So long,[52]До скорого (англ.). милый Тедди.

— Всего хорошего, господин Оливер.

Потом он опять хромает к конторе метеорологической службы, а я иду на паспортный контроль и к таможне, как всегда, под наблюдением. На этот раз меня досматривает не господин Коппенгофер, а другой служащий, и я стою в кабинке, в которой не стоял еще ни разу.

Пять часов.

Сейчас мать кормит своих зверушек.

Что делает Верена?

Она вернется только через шесть дней. Лишь через шесть дней…

Глава 6

В этот послеобеденный час во Франкфурте большими хлопьями идет сильный снег. Самое позднее через год моя мать окажется в сумасшедшем доме, если дело пойдет так и дальше, а именно так и будет.

Мой отец и тетя Лиззи станут тогда победителями. Все происходит быстрее, чем я думал.

Мне плохо.

Когда я трогаюсь в путь, делаю то, чего не делал никогда в жизни: левой рукой держу руль, а правой — бутылку с коньяком. Горлышко бутылки ударяется о мои зубы, и коньяк струится по подбородку. Кладу бутылку под сиденье.

Мне становится все хуже. Поэтому я сворачиваю с шоссе и еду вниз в заснеженный Нидервальд, вдоль Оэзерштрассе, к улице Брунненпфад. У меня нет ключей от «нашего» дома. Я хочу только взглянуть на него. Может быть, выпью еще немного, пока смотрю. Вот такой я сентиментальный идиот!

Окно с моей стороны открыто. Все сильнее и сильнее в машину проникает странный запах. Я не могу сказать какой, но отвратительный, пугающий.

Пугающий?

Я не знаю почему, но руки становятся влажными, когда я выезжаю на Брунненпфад. «Нашего» дома больше нет. Забора больше нет. Машинного сарая больше нет. В снегу лежат обуглившиеся руины, осколки стекла, стальные листы. Я вижу выгоревшую электропечь, то, что осталось от широкой тахты, душ из кухни — все погнутое, черное, разбитое. «Наш» дом сгорел. Теперь он — это обуглившиеся деревяшки, от которых так жутко пахнет.

Останавливаю машину и выхожу.

Вокруг никого не видно. Кричат вороны. Я медленно иду по уже не огороженному ничем земельному участку. Что-то трещит у меня под ногами: какая-то деталь от радиоприемника. Стою в снегу, уставившись на гору черных деревяшек, которая когда-то была домом, и снежные хлопья падают на меня и на мусор от пожарища. Так много хлопьев!

— Печально, печально, не правда ли, господин Мансфельд?

Я оборачиваюсь.

За мной стоит господин Лео, слуга, и сочувственно покачивает своим узким черепом. На нем теплое зимнее пальто и высокая черная шляпа.

Глава 7

— Откуда вы взялись?

— Наверху у заправки возле шоссе есть ресторан для туристов. Там я попил кофе и позволил себе подождать вас, пардон, пожалуйста.

— Откуда вы узнали, что я сегодня возвращаюсь назад?

— Ну, завтра начинаются занятия в школе, верно?

— А если бы я проехал мимо?

— Я попросил написать вашу фамилию на одном из этих больших черных щитов между трассами. И сделать на них пометку, если вы надумаете приехать на туристскую базу.

— Почему? И каким образом вы узнали о моих намерениях куда-либо ехать?

На это он лишь улыбается.

— Такой славный маленький домик… Такое несчастье… Это произошло во время праздников. В газетах пишут, преступники съели все консервы и выпили все спиртное. Потом они — то ли по случайности, то ли по злому умыслу, кто знает? — дом загорелся. Ужасно, правда?

— Ужасно для кого?

— Для вас, дорогой господин Мансфельд. И для мадам, пардон, пожалуйста.

— Если вы еще хоть одно слово…

Но он не дает себя перебивать:

— Подруга мадам, хозяйка дома, которая в настоящее время проживает в Америке, богата. Для нее эта потеря не страшна. Но мадам и вы — где же вы будете встречаться?

Я бью его кулаком. Господин Лео кубарем летит в снег. Из его носа идет кровь. Он держит у лица носовой платок, пока поднимается, и говорит так, что с трудом можно разобрать:

— Это будет стоить вам на две тысячи марок дороже, пардон, пожалуйста.

— Что?

— Потому что вы меня ударили. Раньше я требовал лишь три. Сейчас требую пять. Пять тысяч. Как в первый раз.

— За что, свинья?

Он вынимает из кармана пять фотографий и протягивает мне. На одной из них я вхожу в домик. На другой Верена обнимает меня в дверях. А на двух — мы с Вереной вместе покидаем домик. На пятой фотографии запечатлено, как мы целуемся в саду.

— У меня очень хороший фотоаппарат, господин Мансфельд. Обратите внимание на качество снимков, яркость. Я стоял за гаражом.

Снимки, снимки…

Я рву фотоснимки господина Лео на мелкие клочки и бросаю их в обвалившуюся шахту колодца. Господин Лео при этом смотрит на меня и сочно улыбается.

— Какой же вы ребенок, пардон, пожалуйста, господин Мансфельд. Разве вы еще не слышали ничего о том, что существуют негативы. С них я сделаю столько фотоснимков, сколько захочу. — Он мерзнет и потирает руки. — Давайте с этим кончать. Деньги мне нужны завтра.

— У меня их нет.

— Вы можете еще раз взять ссуду под машину. Новый «ягуар» стоит двадцать пять тысяч марок. Ваш почти новый. Завтра вы поедете на фирму «Коппер и К°» и уладите все формальности. Я жду вас в шесть часов вечера с наличными наверху, в туристском ресторане.

— У меня есть подтверждение, что однажды я уже дал вам пять тысяч марок.

— Если вы этого желаете, завтра я принесу с собой второе подтверждение. Их вы можете показать господину Лорду. Я могу заодно показать господину Лорду негативы фотоснимков, если хотите. Если вы этого не хотите, то завтра я принесу негативы. Приятного вечера. Но мне здесь слишком холодно, пардон, пожалуйста.

Он приподнимает высокую шляпу и уходит прочь, осторожно, медленно, чтобы не поскользнуться. Он носит галоши. Смотрю ему вслед до тех пор, пока он не исчезает. Снег падает на меня и тает на моих волосах. Я сажусь в машину и вновь отпиваю из бутылки. Пахнет сырым, жженым деревом. Может быть, Лео поджег дом?

У моей матери есть небольшой счет в банке. Она поможет мне еще раз. Надеюсь, что она сможет это осилить.

Сделал ли господин Лео с негативов больше копий? Может быть. Определенно. У него есть еще письма и магнитофонные кассеты. Он будет шантажировать меня, пока это возможно. А потом? Что он будет делать потом?

Глава 8

— Если я расскажу тебе, что произошло, ты наделаешь в штаны, — говорит Ганси.

Я прибыл в «Квелленгоф». Привычный рев и беготня мальчишек. Перед домом припаркованы машины. Хорошие родители показывают нам, насколько они положительны. Они доводят до состояния полусумасшествия господина Гертериха жалобами, просьбами, волнениями, замечаниями. Дали ли Фрицу более удобную кровать? Почему опять так плохо кормят? Не возражайте, Карл Хайнц жаловался.

Когда будут построены новые ванные комнаты?

И так всякий раз.

— Почему я должен наделать в штаны? — спрашиваю я.

Выбираясь из водоворота детей и родителей, Ганси уединяется со мной в туалете и запирается на засов.

— Дай мне окурок.

Он получает его.

— У тебя ведь есть чувство юмора, верно? То, о чем я должен тебе рассказать, стоит целой пачки сигарет.

Я даю пачку.

— Итак: Джузеппе ведь остался, так же как и я, правильно?

— Да.

— И он был прав. Этот Фан… этот, как бишь его…

— Фанфани.

— Да, он-таки выпустил его отца из заключения. Знаешь, что случилось потом?

— Что?

Ганси имитирует полоскание рта, так как кто-то дергает ручку двери.

— Все итальянцы помешаны на своих детях.

— Ну и что?

— Так вот. При освобождении из тюрьмы отец Джузеппе получил кое-какие деньги. Все родственники, конечно, не смогли приехать сюда на празднование Рождества. Но отец Джузеппе — он монтажник — сразу же получил работу в какой-то топливно-нефтяной бирже во Франкфурте. Я видел, как он приехал, это было третьего. Сам он был одет исключительно в старье, но Джузеппе привез новое пальто, теплые ботинки и свитер. И огромный пакет со жратвой! Джузеппе был счастлив.

— Могу себе представить!

— Нет, ты этого не можешь представить! Он плясал от счастья! И отец тоже! Они вели себя как два сумасшедших! Рашид, этот плакса, начал выть. Потом отец вместе с Джузеппе ушли есть в какую-то закусочную. Вечером Джузеппе возвращается в интернат и говорит… — На Ганси вдруг нападет смех, и он смеется до тех пор, пока не начинает кашлять.

— Что здесь смешного?

— То, что сказал Джузеппе мне и Рашиду.

— Что?

— Что все коммунисты — преступники.

— Но отец Джузеппе один из них!

— Подожди же! Его отец был одним из них, и…

— Как это «был»?

— Отец Джузеппе был коммунистом. Но теперь он больше никакой не коммунист. В тюрьме он встретил других. Он даже разговаривал с тюремным священником, который и наставил его на путь истинный. Едва освободившись, он принял католическую веру, крестился. И Джузеппе посещает теперь занятия в церкви.

— А где Джузеппе, собственно, сейчас?

— Катается на коньках, — говорит Ганси.

— Но у него ведь нет коньков!

— Али подарил ему пару.

— Али?

— Да. У него было две пары. Кроме того, он теперь брат Джузеппе. Понятно? Оба постоянно вместе. Али весь растворился в Джузеппе. Он дарит ему шоколад, белье, мыло. Даже спортивные брюки. Они молятся теперь только вместе. Ну разве это не стоило «бычка» — спрашивает Ганси.

Глава 9

Я побывал на фирме «Коппер и К°».

Взял очередную ссуду в пять тысяч марок. Ежемесячные взносы по векселям составляют теперь шестьсот тридцать марок. Для меня это сумасшедшая сумма, которую я смогу оплатить только в том случае, если моя мать будет помогать мне больше, чем помогала до сих пор. Конечно, я понимаю, что бессмысленно объяснять ей, для какой цели мне нужны деньги. Это не имело никакого смысла и раньше. Я знаю, что она поможет мне сразу же. Я не знаю лишь того, достаточно ли денег на ее счету. Четыре взноса по шестьсот тридцать марок я уже оплатил. Из десяти тысяч, которые мне дали. Фирма «Коппер и К°» потребовала назад ровно тринадцать тысяч, так как они должны были с этого иметь прибыль. Я могу продать тяжелую золотую ручку, первоклассные золотые часы и очень дорогой бинокль.

От отца я уже много лет не получал никаких денег. Все, что мне необходимо, оплачивает господин Лорд и потом рассчитывается с моим стариком.

Фирма «Коппер и К°» заставила меня подписать заявление, по которому машина перейдет в их собственность в том случае, если я просрочу погашение взносов по двум векселям больше, чем на четыре недели. Тогда фирма продаст машину и этой суммой погасит мой долг.

На туристской базе у перекрестка Франкфурта я передал пять тысяч марок господину Лео Галлеру. Он сразу же предложил мне получить от него второе встречное подтверждение, с тем чтобы обе бумаги я при случае мог передать господину Манфреду Лорду в доказательство того, что господин Лео Галлер меня шантажирует. Я плюнул и ушел. И наконец-то (наконец-то!) до меня дошло, насколько «ценна» первая расписка, которую я считал неким защитным документом. Если я захочу когда-нибудь показать ее господину Манфреду Лорду, тогда мне уже никогда не придется давать господину Лео Галлеру ни пфеннига. Так как господин Галлер в таком случае, конечно, рассказал бы, за что он получил деньги, и таким образом это стало бы его следующим доказательством неверности Верены. Господин Лео Галлер, конечно же, знал это, когда писал первую расписку. А вот я этого не понимал.

Глава 10

Четверг, двенадцатое января 1961 года. Я свободен всю вторую половину дня, но я не еду во Франкфурт, чтобы встретить Верену, так как она появится лишь четырнадцатого. Я еду во Франкфурт на Кестельштрассе, расположенную южнее Майнса, чтобы побеседовать с Геральдиной. Я сообщил ей об этом по телефону.

— Фрау Ребер нет. С вами говорит фрау Беттнер, хозяйка квартиры. Что вы хотите?

— Я охотно объяснил бы это фрау Ребер сам. Или ее дочери.

— Ее дочь лежит в кровати. Она не может подойти к телефону. А фрау Ребер нет дома, я вам уже объяснила, молодой человек. — Голос звучит резко, жестко. — Может быть, вы соизволите сказать по-хорошему, чем я могу вам помочь?

— Я благосклонно прошу передать Геральдине, что приду к ней в четверг около трех часов дня.

— Ей не разрешены посещения.

— Я ненадолго.

— Хорошо.

Телефонная трубка повешена.

Все, начавшееся однажды, так и продолжается.

Это двенадцатое января — темный день с сильными порывами ветра. Люди идут, наклонившись вперед, мокрый снег ударяет в их сумрачные лица, водители машин нервничают. Мопед едва не сбивает меня, когда я пересекаю мост Фриднесбрюкке.

Дом, в котором сейчас проживает Геральдина, старый. Квартира находится на четвертом этаже. Звоню. Открывает мне миниатюрная дама и недоверчиво изучает меня.

— Простите за вторжение, Геральдина сказала мне, что ее мать сняла здесь на некоторое время квартиру. Я очень благодарен вам за то, что вы заботитесь о Геральдине в отсутствие ее матери, потому что…

— Что значит — она сняла квартиру? Она сняла комнату. Проходите вперед. Здесь темно. Лампочка перегорела.

Это типично для Геральдины. Она всегда врала, всегда преувеличивала.

Фрау Беттнер открывает одну из дверей.

— К вам пришли, фрейлейн! — Она пропускает меня. — Чай сейчас принести?

— Да, пожалуйста!

Это голос Геральдины. Через секунду я вижу ее. Кровать Геральдины стоит у окна. У нее слишком яркий макияж, она одета в черную кружевную ночную рубашку. (Где же гипсовая повязка?) Она сидит в кровати на высоко поднятых подушках. Перед кроватью стоит стол, празднично накрытый на две персоны. Цветы, разноцветные салфетки. Дешевый фарфор. Поднос с песочным тортом. Сигареты…

Дверь за мной закрывается.

Геральдина улыбается. У нее бледное лицо, впалые щеки, но выглядит она лучше, чем я думал.

— Привет, — говорю я.

Она еще улыбается, но слезы уже бегут по ее щекам. В окно я вижу церковь, кладбище, огромное серое каменное здание, похожее на ящик (это, может быть, неврологическая клиника), позади грязный серый Майн.

— Оливер, — говорит Геральдина. И еще раз шепотом: — Оливер…

Она протягивает руки.

Рот ее открывается. Я наклоняюсь и быстро целую ее.

Получается так: я хочу быстро поцеловать ее, но она крепко обхватывает меня, губы ее присасываются к моим, и поцелуй получается долгим. Она закрыла глаза. Дыхание ее учащено. Я не закрываю глаза и смотрю на неврологическую клинику, церковь и серый Майн. Это самый неприятный поцелуй в моей жизни.

Наконец это закончилось.

Геральдина вся светится.

— Оливер! Я так рада! Всему! Я поправилась невероятно быстро, врачи говорят, что это просто чудо! Позвоночник сросся как нужно. Гипс уже сняли. Смотри! — В следующее мгновение она снимает с плеч ночную рубашку. Груди ее дрожат. В глазах Геральдины появляется знакомый мне безумный блеск. — Погладь их… Поцелуй их…

— Эта Беттнер может появиться в любой момент…

— Только один раз… быстро. Пожалуйста, пожалуйста. Ты знаешь, как я ждала этого…

Я целую груди. Она стонет. В эту минуту снаружи раздаются шаги. Я едва успеваю плюхнуться в кресло. Геральдина натягивает одеяло до самого подбородка. Входит фрау Беттнер, приносит чай, ставит чайник, не говоря ни слова, бросает на меня злой взгляд и уходит.

— Что с ней?

— Не с ней! С тобой!

— Что?

— Губная помада на лице у рта. — Я провожу тыльной стороной ладони по лицу. Ладонь становится красной. Геральдина смеется.

— Садись ко мне.

— Послушай, я не хочу скандала…

— Всего лишь сядь ко мне. Подержи мою руку. И ничего больше. Я бедная плутишка. Я бы ничего не смогла. У меня все болит… Иди же!

Сажусь на кровать. Наливаю в чашки чай. Держу ее руку. Она не отрываясь смотрит на меня. Я стараюсь изо всех сил не смотреть на нее. Мокрый снегопад на улице усиливается. Хочу протянуть ей чашку.

— Оставь! Это я уже могу и сама. Смотри! — Она показывает, насколько она в состоянии самостоятельно держать чашку. — Я уже могу стоять и ходить, сама наклоняться. Но вот бегать пока не могу.

— Как прекрасно, Геральдина!

Я не выдерживаю ее взгляда, улыбаюсь и осматриваю комнату, в которой стоит безвкусная мебель и фарфоровые фигурки, на стене висит картина, где изображен альпийский ландшафт. С оленем.

— Здесь у тебя очень мило.

— Брось шутить!

— Нет, на самом деле…

— Здесь отвратительно! Не говори так! Эта комната. Эта старуха! И вид из окна… Ты все это находишь привлекательным?

Глоток чая. Но поможет ли чай и дальше? Мне нужно поговорить с Геральдиной. Сейчас. Не откладывая. Сразу. Нет, не сразу.

Еще несколько минут.

Какая же ты, Оливер, трусливая собака. Такая жалкая, трусливая собака.

Глава 11

Теперь уже и она гладит мою руку, и одеяло соскальзывает вниз. Если только она свою ночную рубашку не…

Рубашка тоже соскальзывает…

— Ты думаешь о старухе, да?

— Да.

Геральдина высоко поднимает ночную рубашку.

— Она… она в любой момент может войти снова.

— Ты сладкий!

— Как это?

— Потому, что ты так обо мне думаешь.

Вниз, вверх гладит ее рука мою, вниз, вверх.

— Геральдина, разве ты не сказала по телефону, что твоя мать сняла квартиру?

— Моя мать! — Редко приходилось видеть на ее лице столько горечи.

— Что случилось? И где она вообще?

— В Берлине, у своего мужа. С Нового года.

— Но все думали, что она будет жить с тобой.

— Да, она обещала мне это. Когда я была еще в больнице. Потом она привезла меня сюда. Квартира? На какие шиши? Денег нет, мы должны экономить. — Геральдина пожимает плечами. — Ты знаешь, ее второй муж терпеть меня не может. Он посчитал, что мне вполне будет достаточно одной комнаты. Она спала на тахте, пока находилась здесь. До тех пор, пока он не заставил ее вернуться. «Тебя и так уже долго нет. Или я, или твое чучело». Телефон стоит в коридоре. Я могла слышать все, о чем они спорили. Но в Берлин она все-таки полетела! — Геральдина передразнивает свою мать. — «Сейчас тебе уже намного лучше, моя маленькая. И я могу спокойно оставить тебя на фрау Беттнер». — И добавляет уже своим голосом: — Потом еще полчаса жалоб и причитаний. Что ей следует подумать о своей личной жизни, что в настоящее время она должна быть особенно осторожна, чтобы не злить приятеля в Берлине, так как он ревнив, что они еще не привыкли друг к другу и он выходит из себя от гнева, и, наконец, поскольку мой отец поступил так…

— Как он поступил?

Слава богу, что мне не приходится говорить все время.

— Я же говорила тебе, что к Рождеству он должен был прибыть с мыса Канаверал?

— Да. И что же?

— На первый взгляд это был спор. Они все время кричали друг на друга. Отец хотел, чтобы мать согласилась на развод. Тогда он смог бы работать в Германии в каком-то институте. Мать сказала, что развода не даст. Отец в ответ на это залепил ей пощечину. И это в святой вечер!

— Геральдина смеется. — После раздачи рождественских подарков. Они оба были немного пьяны. Напротив в углу стояла новогодняя елка. Мать выла так громко, что старуха хотела вызвать полицию. Это было самое прекрасное Рождество в моей жизни. А как отметил его ты?

— Очень похоже. Что же было после пощечины?

— Целых два часа они еще спорили. «Ты виноват. Нет, ты. Ты это сделал. Ты это сделала. Что у тебя было с этой лаборанткой в Новосибирске? А ты, до чего дошла ты с этим комиссаром, или ничего не было?». И дальше в том же духе. Обо мне забыли совершенно.

— И что?

— Ничего. Отец улетел обратно в Штаты уже на второй день рождественских праздников. «Счастливо оставаться, мой бедный ребенок». Во время каникул мне вновь будет разрешено поехать к нему, представь себе. Он сказал, что страшно соскучится тогда по мне.

— Если бы он имел родительские права, то смог бы снять квартиру и заботиться о тебе.

— Да, действительно! Но он считал, что мать в конце концов не бросит меня на произвол судьбы, ведь тогда я осталась бы одна и нуждалась бы в услугах медсестры. А здесь всегда была фрау Беттнер. И потом, у него не так много денег.

— Он врет?

— Все врут. Отец Вальтера тоже.

— Как это?

— Вальтер навещал меня. Через два дня после скандала. Ты знаешь, что с ним случилось?

— Да. Его отец хочет уехать в Канаду. И Вальтер должен покинуть интернат, потому что больше нет денег на обучение.

— Нет денег на обучение? Говорю тебе, они врут. Все родители врут. Вальтер вспоминал, что произошло на самом деле. То, что у его отца нет миллионов, это ясно! Но он устал от своей старухи! Он полюбил более молодую, симпатичную женщину. И при этом прекрасно знал, что его жена ни под каким видом не покинет Германию, так как здесь, где-то на юге, живут ее родители. Тогда отец Вальтера сказал себе: «Отлично! Уеду с этой молодой в Канаду и освобожусь от своей старухи!»

— А Вальтер?

— Ему они предоставили свободу выбора. Свобода выбора! Отец знает, как Вальтер любит свою мать. Дело было беспроигрышным. Все сложилось просто замечательно. Папа уже в Канаде. Красотка тоже. А Вальтер уехал с матерью к ее родителям. Теперь он ходит в школу. Думаю, в Аугсбурге. Или в Ульме. Так вот они поступают… Замечательно, не правда ли?

— Бедный Вальтер!

— А ты? А я? А Ганси? — Она назвала и Ганси! — Но я не хочу перед Господом проливать по нам слезы и говорю тебе: когда я вырасту, буду мстить!

— Кому? Своим детям?

— Детям? Не думаешь ли ты, что я захочу иметь детей, после всего, что пережила? Побои в России? Побои в Германии? Проститутка высшего класса? И вот теперь это. Не будет ребенка, от которого бы я не избавилась! — Она прижимается ко мне и шепчет: — За исключением того случая, если мы будем вместе и ты захочешь его. Ты хочешь?

— Нет.

— Я… должна сказать тебе еще кое-что.

— Что?

— Он так разжалобил меня, этот Вальтер, что я… что я его еще раз поцеловала. Честно. Ты злишься?

— Нет.

— Это было лишь сочувствие, клянусь!

— Конечно.

— Я больше никогда не поцелую никого другого, пока мы будем вместе! Я принадлежу тебе, только тебе одному. Только мне надо немного подождать.

Рука холодная, как лед, сползает вниз по моей спине.

— Немного?

— Врачи говорят, что они никогда еще не сталкивались с таким быстрым выздоровлением. Один из них сказал, что, должно быть, у меня организм сильный, как у лошади. А другой старик, симпатичный, сказал: «Она влюблена!» И поэтому, мол, я так быстро выздоравливаю.

— Я понимаю. Когда… когда, ты думаешь, сможешь вновь встать?

— Через три недели. Самое большее через четыре. И потом, Оливер! И потом…

И потом?

Глава 12

Я не знаю, есть ли какое-нибудь отмщение тому, кто делает зло. За все ли надо платить?

Из-за чего допущено зло, что я натворил? Полным-полно. Но все же у меня есть противовес: мой отец. Моя мать. Тетя Лиззи. Господин Лео. Сожженный домик. А сейчас еще и Геральдина. Я нахожу, что на весах нарушилось равновесие. Когда?

С другой стороны, очень хорошо, когда нечто подобное ощущают в нужный момент. Потом в меньшей степени испытывают угрызения совести. У меня их было много, когда я пришел. Сейчас…

— Геральдина?

Она улыбается.

Это не имеет никакого смысла.

Один все время ранит другого, такова жизнь. По-другому не бывает. По-видимому. А кто-нибудь хотя бы раз сочувствовал мне?

— Я должен кое-что сказать тебе. Знаю, что сейчас для этого не самый подходящий момент, но я слишком долго ждал этого. Того, что случилось тогда в ущелье, хотела ты. Я сразу же сказал, что не люблю тебя. Я…

В такой ситуации женщины не владеют собой. Она прямо сидит в подушках, на коленях чашка с чаем, и говорит:

— Ты любишь другую.

— Да. И поэтому между нами должно быть все кончено. Когда ты вернешься в интернат, ничего не должно между нами происходить. Ничего!

Геральдина говорит абсолютно спокойно:

— Почему все должно закончиться? Я же знаю, что ты меня не любишь. Я же не исключаю других вообще! Что я, собственно, хочу от тебя? То, что мне нужно. Это тебе неприятно?

— Ты хочешь не только этого. Ты хочешь все. Мне действительно жаль, что именно сейчас я вынужден вести с тобой такой разговор. Но…

Она улыбается, и от этого мне становится жутко.

— И что, меня еще не совсем переклинило? Ты боишься, что я покончу жизнь самоубийством или окажусь в сумасшедшем доме? Нечего об этом беспокоиться, мой любимый! Я пережила то, что было в России, Германии, и равнодушие родителей! Я никогда не плачу, ты видишь? Не кричу. Не падаю перед тобой на колени!

— На самом деле, Геральдина…

— Подожди, я еще не все сказала. Сейчас о самом главном. Итак, великолепно, у тебя есть твоя любовь. Чума для меня. Особенная чума для меня, так как ты для меня… Но это к делу уже не относится. Ты больше не хочешь сделать меня счастливой.

— Я не могу, Геральдина!

— Хорошо. Ты больше не хочешь сделать меня счастливой. Я тебя тоже.

— Что это значит?

— А это значит, что, как только вернусь в интернат, я буду делать все, чтобы и ты был несчастлив.

— В чем это будет заключаться?

— Я разыщу эту другую. Как мне лучше сделать тебя несчастливым? Я сделаю несчастливой твою любимую. Если эта женщина замужем, я разрушу ее личную жизнь, рассказав все ее мужу. Если она не замужем, я сделаю так, что она уедет из этих мест. И ты тоже, дорогой Оливер. Несчастье, я принесу тебе много несчастья.

— Геральдина! Прислушайся к голосу разума! С самого начала я сказал, что не люблю тебя.

— Но ты спал со мной. Ты знаешь, что ты со мной сделал? И сейчас ты заявляешь мне, что никогда больше не прикоснешься ко мне! И это ты считаешь нормальным? Ты находишь это порядочным?

— Я не говорю, что это порядочно. Но поговорить с тобой откровенно все-таки кажется мне самым порядочным.

Она медленно допивает свой чай и отставляет чашку в сторону.

— Да, Оливер, это было самым порядочным. Сейчас я информирована. У меня есть три недели, чтобы подумать над тем, как мне быстрее всего найти ее — твою большую любовь.

— Ты никогда не найдешь ее.

Геральдина смеется.

— Через месяц я узнаю о ней все. И я начну мстить, мстить по-настоящему. Ей будет больно, очень больно. Если она любит тебя, она погибнет от этого.

— Она не любит меня.

— Ах, нет? Тогда происходит то же самое, что и у нас?

— Да, — вру я.

— Ты врешь. Я знаю тебя. Можешь идти.

— Геральдина…

— Не понял? Мне позвать фрау Беттнер, чтобы она выпроводила тебя?

— Я уже ухожу. Но…

— Больше ничего не хочу слышать. — Она произносит одно предложение по-русски. Но потом берет мою руку и улыбается. — Передай всем от меня большой привет, особенно Ганси.

Минуточку!

— Почему особенно Ганси?

— У него тоже ведь история с позвоночником, как и у меня, правда? Я должна особенно заботиться о нем, когда вернусь.

Что она знает? О чем догадывается? В чем подозревает? Что уже сказал ей этот маленький чертенок? Что написал? Знает ли она что-либо вообще?

— Геральдина, прошу тебя, не делай ничего!

— Я больше не слышу тебя.

— Если говоришь, что любишь меня, как ты можешь губить женщину, которую…

Секундой позже я осознаю, что сделал глупость. Женщина. Не незамужняя девушка. Это большая подсказка.

Я с ума сойду за этот вечер.

С распростертыми руками и растопыренными пальцами я подхожу к Геральдине.

— Фрау Беттнер! — дико кричит она и пытается отпрянуть от меня.

— Фрау Беттнер! — Мои пальцы обхватывают ее шею. — Фрау Бетт…

Дверь открыта.

Пожилая дама.

Я поворачиваюсь, после чего отпускаю руки.

— Не выведете ли вы господина, дорогая фрау Беттнер? В коридоре так темно.

— Если что-то не устраивает вас, можете убираться.

— Скоро вы освободитесь от меня, дорогая фр, ау Беттнер. Счастливого пути, Оливер. Передай привет также своей подруге. Скоро мы с ней познакомимся.

Глава 13

На улице я должен остановиться и прийти в себя, но не потому что я причинил себе боль, а потому что Геральдина так обидела меня.

Сейчас сильный снегопад. Под сиденьем в моей машине лежит бутылка коньяку. Делаю глоток. Затем еще один. После второго глотка мне следует преодолеть себя. Это страх. Делая второй глоток, я подумал о Верене. Послезавтра она возвращается. Итак, Геральдина и Лео против нас. И если еще хоть один только раз маленький Ганси рассвирепеет по отношению ко мне или скажет Геральдине хотя бы одно слово… Единственное слово: Лорд. Еще глоток.

Что я могу сделать? У меня нет денег. Я весь в долгах. Мать скоро попадет в сумасшедший дом. Ожидать чего-либо от отца нет никакого смысла. Школу закончу только через год. Я не в состоянии прокормить Верену и Эвелин. Если Геральдина разоблачит нас, то почтенный господин Лорд вновь ввергнет Верену в нищету, из которой она выбралась.

Кому я могу довериться, у кого спросить совета? Нет ни одного такого человека. У меня две записки. На них буквы, которые мой отец и господин Лорд прокололи в книгах. А что, если мне, чтобы защитить Верену, шантажировать ее мужа этими записками? Своего отца шантажировать я не могу. А господина Лорда? И где же книга? — спросит он меня. — Ступайте-ка в полицию и расскажите там эту идиотскую историю, дорогой друг.

Где, собственно, книга?

Минуту.

Итак, есть две книги.

«Дюбук» находится в библиотеке моего отца в Эхтернахе, если она еще там, а не сожжена давно. Но у меня же есть книга Макиавелли. Она лежит в моей дорожной сумке. А господин Лорд вернется домой лишь через два дня. У Ноа замечательный фотоаппарат. Я смогу сфотографировать страницы. Главное, чтобы проколы были хорошо видны. Тогда стало бы возможным в случае необходимости деликатно указать господину Лорду на то, что у меня есть эти страницы.

Это метод Лео.

Значит, я не лучше его. Может быть, и господин Лео любит какую-нибудь женщину, которую он должен защищать? Неужели любовь действительно всего лишь слово? С другой стороны, является ли политика благородным делом? Военная служба? Бизнес? Бизнес, которым занимается мой отец? Тетя Лиззи? Стоп! Иначе я сойду с ума.

Следует определить планку абсолютной морали. Что возвышается — хорошо, что опускается — плохо.

Теперь я на шоссе. Снежные хлопья летят навстречу, а я все время думаю о безумных глазах Геральдины, смотрящих мне вслед, когда я уходил от нее. Такие же глаза были у нее тогда, в тот теплый день, в ущелье.

Может ли ненависть быть и наслаждением?

Недавно на занятиях английского языка у поэта Джона Драйдена мы читали:

В вихре снега стоит женщина. Она кивает. Определенно она хочет, чтобы ее подвезли. А почему бы и нет? Может быть, это будет моим последним порядочным поступком, который я совершу в ближайшее время.

Глава 14

— Ах, пардон, уважаемый, вы не во Фридхайм?

— Да.

— Не будете ли столь любезны взять меня с собой?

Наверное, она уже давно стоит здесь, дрожит от холода. На вид лет пятьдесят. На ней пальто из грубой шерсти и черная меховая шапка, на правой руке, которую она положила на дверцу машины, отсутствуют два пальца.

— Садитесь.

— Огромное спасибо. Знаете, дело в том, что я пропустила поезд во Франкфурте. А мне нужно в детский дом. Мои дети ждут меня…

Выуживаю из-под сиденья бутылку.

— Выпейте глоток.

— Я собственно говоря, не пью в принципе…

— Даже в такую погоду?

— Ну хорошо. — Она прикладывает бутылку к губам и делает глоток. — О, обжигает!

— Между прочим, меня зовут Оливер Мансфельд.

— Я сестра Клаудия.

Снег облепляет нас, словно ватой. Как? Сестра Клаудия? Вам тоже знакомо это чувство дежа вю: со мной уже было?

Этот снег? Этот коньяк?

Я говорю механически:

— Сестра Клаудия, кролики разбегаются отсюда!

Она должна подумать, что я сумасшедший.

— Что вы говорите?

— Сестра Клаудия из дома отдыха. «Общество гуманности»?

— Да, — говорит она. — Я сестра Клаудия из «Ангела Господня». Но откуда вам это известно?

— Осенью я первый раз ехал мимо вашего детского дома…

— Не смешно ли, о чем вспоминает человек? Тогда дети играли возле зеленого насоса. Я слышал, как они кричали: «Сестра Клаудия, кролики разбегаются отсюда!» И поэтому я знаю, куда вас надо подвезти.

— Господин Мансфельд, вы высадите меня на перекрестке, где начинается плохая дорога?

— Я довезу вас до дома. Вы же сказали, что спешите. У меня есть время.

— Но ведь детский дом находится в стороне от того, куда вам надо ехать! Я не могу принять ваше предложение!

— Можете.

Сейчас мы проезжаем через маленький Бидермайерштадт. Рыночная площадь. Ратуша. Дома с каркасной конструкцией. На всех крышах лежит снег. И вновь «Дорожное снаряжение», «Торговля парикмахерскими принадлежностями», «Кондитерская А. Вейерсхофена и наследников». Это все то же, что я видел много раз, когда ехал к Верене во Франкфурт или возвращался от нее.

— Скажите мне, сестра Клаудия, что это за «Общество гуманности»? Кто этот «Ангел Господень»?

Ее голос звучит спокойно и уверенно, как голос врача.

— Наше общество было основано в Швейцарии двадцать пять лет тому назад. Мы верили тогда, что наступило время больших перемен. Мы верили в учение Спасителя — но над конфессией, не так, как в больших церквях. — Сестра Клаудия говорит с энтузиазмом: — Мы хотим быть истинными христианами, кроткими и доброжелательными друг к другу; мы хотим начинать с улучшения не окружающего мира, но самих себя. Если бы христианство было поистине Божеским, не было бы ни разногласий, ни войн, ни коммунизма, ни капитализма, ни подстрекательства, ни несправедливости. Не было бы нужды, потому что богатства нашей земли могли бы распределяться согласно общим потребностям. Все люди ждут от жизни блаженства и счастья. Это возможно лишь при смелом изучении Закона Божьего во вселенной. И этот закон называется любовью к ближнему, понимаете, господин Мансфельд? Любовь к ближнему! Евангелие упоминает об этом вновь и вновь.

— Но никто не заботится об этом.

— Именно. Лишь мы — маленькая паства. В основном бедные люди. Мы делаем для вас, что можем… и вместе с тем я не думаю, что мы утешаем только красивыми словами. К счастью, у нас есть богатые покровители в Америке и Англии, в Италии и Франции. Так мы получаем деньги. Вы видите: люди помогают друг другу.

— Очень мало.

— Еще очень мало, — говорит она и выглядит при этом предсказательницей. — Скоро нас будет очень много! Посмотрите: десять лет тому назад у нас не было детского дома, в котором могли бы отдыхать больные дети. А сейчас у нас тринадцать домов в различных странах. У нас есть своя газета «Вестник империи справедливости». Мы можем помогать бедным. Немногим. Но настанет день…

Она бросает на меня взгляд.

— Вы больны?

— Нет. Почему вы так решили?

— У вас проблемы?

— Да.

— Большие, верно?

— Я не думаю.

Машина трясется на ямах и ухабах, мимо заснеженных садов, маленьких замков, вилл.

— Может, все-таки большие? Не хотите зайти в гости? Я покажу вам дом, и вы расскажете мне о том, что вас так угнетает. — Святоша. Фанатичка. Общество. Все, что я не переношу. И все-таки отвечаю:

— Да, сестра Клаудия. Я охотно приду.

Мы приехали. Она выходит из машины и машет мне рукой. Потом идет вниз к старой усадьбе, где стоит зеленая помпа и доска, перед которой я остановился.

Вот идет она, верная и осознающая свое призвание. Выхватываю из-под сиденья бутылку с коньяком и вынимаю пробку. Сестра Клаудия оборачивается еще раз и кивает. Киваю в ответ. Из дома выбегают много маленьких детей и бросаются к сестре Клаудии, она обнимает и прижимает их к себе, мальчиков и девочек. А они смеются и кричат.

Затыкаю горлышко бутылки пробкой и кладу бутылку обратно под сиденье, так и не выпив.

Глава 15

— Что ты говоришь?

— Сгорел. Подчистую сгорел.

— Но… но… как это могло случиться?

Голос Верены звучит протяжно. Утром пятнадцатого января она вернулась из Санкт-Морица. Сейчас часы на церкви во Фридхайме бьют три часа пополудни, и мы говорим друг с другом.

— Якобы взломщики. Поджог. Не следует появляться там, нас не должны видеть.

— Почему?

Я решил ничего не говорить ей про Лео.

— Там теперь везде полиция. Нам нельзя светиться.

— Лишь… один раз увидеть все… Теперь у нас больше нет своего дома, нет никакого места в мире…

— Уже есть. Я кое-что нашел.

— Что?

— Маленькая гостиница. — Называю адрес. — Не плачь, любимая. Мы больше не можем встречаться на улице. Понимаешь?

— Да-а… Но… Мы были там так счастливы, Оливер.

— Мы будем счастливы вновь.

— Где?

— Когда я тебя увижу?

— Сегодня вечером.

— Что?

— За ужином. Мой муж приглашает тебя. Мне немного страшно от того, что он так спешит увидеть тебя.

Мне нет.

— «Il Principe»! Господину Лорду нужна книга моего отца.

— В семь тридцать вечера, да?

— Да.

— О боже, наш домик…

— Сейчас в нашем распоряжении гостиница.

— Но это не наш дом. Она никогда не будет нашим домом.

— Это лучше, чем совсем ничего, — говорю я.

Глава 16

На этот раз вечер опять очень хорош: смокинги, вечерние платья и господин Лео, обслуживающий гостей в белых перчатках. Он избегает смотреть на меня. Манфред в прекраснейшем расположении духа: загоревший, отдохнувший, оптимистично настроенный. Макиавелли я отдал ему сразу же, как только пришел. Он обрадовался.

— Какое внимание со стороны вашего отца!

Да, не правда ли, господин Лорд? И когда вы останетесь один, господин Лорд, вы будете искать и расшифровывать проколотые буквы. Я не могу их расшифровать: не знаю кода. Но я сфотографировал проколотые буквы, господин Лорд. Только поможет ли это хоть как-то… против такого типа, как вы, господин Лорд? Я очень удручен в этот вечер. И буду подавлен еще больше.

Эвелин заболела в Санкт-Морице, у нее что-то с бронхами, и она должна лежать в кровати. Я снова принес ей марципан, и Манфред Лорд благосклонно приглашает меня подняться на второй этаж, пройти в детскую комнату, чтобы я лично смог передать подарок. Он в это время готовит спиртные напитки. Верена сопровождает меня.

Девчушка гневно смотрит на меня воспаленными от температуры глазами и, как только я вхожу, поворачивается ко мне спиной, прижимает игрушечного мишку к груди и лежит, уставившись в стену.

— Добрый вечер, Эвелин.

Молчание.

— Мне так жаль, что ты болеешь. Я опять принес марципан.

— Не хочу никакого марципана!

— Эвелин! — говорит Верена.

— Я не хочу твоего марципана! Забери его с собой! Съешь сам! Мне вообще больше от тебя ничего не нужно! Я больше не хочу тебя видеть! Вот поэтому я и смотрю на стену!

— Почему?

Девочка шепчет:

— Ты сам сказал, что будешь помогать мне и мамочке, и ничего не сделал!

— Я же тебе объяснял, что все будет очень сложно и будет продолжаться долго.

— Насколько долго? Мамочка сама сказала… Идите прочь, дядя Мансфельд! Идите! И больше не приходите никогда!

— Что я должен сделать? — Пытаюсь погладить Эвелин по волосам, но она отстраняется. Верена качает головой. Мы уходим из комнаты. В коридоре я шепчу: — Ты ей что-нибудь сказала?

— Да, к сожалению. В тот вечер, когда телефонная связь была такой плохой.

— Я надоел тебе? Я бездарь? Может быть, нам прекратить наши отношения?

В следующий момент она заключила меня в объятия и страстно поцеловала. Я пытаюсь освободиться силой.

— Нет… Безумная… Твой муж…

— Когда мы встретимся в этой гостинице?

— Завтра в три.

— Я приду!

— Не злись на меня за то, что я разочаровал тебя и Эвелин.

— Меня ты не разочаровал.

— Это не так. Я слишком молод, я знаю, но я что-нибудь сделаю! Я еще не знаю что! Но я что-то предприму. Я справлюсь! Будь со мной, Верена, пожалуйста, будь со мной…

— Я остаюсь с тобой.

— Ты еще не оставалась верной ни одному мужчине.

— Но с тобой, любимый, с тобой… Завтра в три…

Коридор, ведущий к лестнице на первый этаж, довольно сумрачный. Неожиданно он ярко освещается. Мы отрываемся друг от друга и смотрим вниз, в большой зал. Там стоит Манфред Лорд с серебряным шейкером в руке и чарующим голосом говорит:

— Можно ли мне просить вас? Спиртное готово!

— Мы идем, — говорит Верена. Она спускается по широкой половице.

— Я услышал голоса, — говорит господин Лорд. — Было так темно на лестнице. Тогда я включил свет… Что с вами, однако, Оливер! Вы такой бледный. Не правда ли, Верена?

Слуга идет через зал, в руке у него поднос.

— Вы так не находите, Лео?

— Пардон, пожалуйста, уважаемый господин?

— Что господин Мансфельд выглядит очень бледным.

— Да, он кажется мне бледноватым.

Ах ты, пес паршивый!

— В таком случае ничего не могу предложить, кроме возвращения к камину и приличного глотка спиртного. Погода ужасная. Надеюсь, вы не получите катар, мой дорогой? — говорит почтенный Манфред Лорд.

И идет в салон.

Глава 17

Гостиница находится в Остпарке.

Чистый, приятный дом. Вежливый портье. Никто никогда не спрашивает фамилии. Комната на втором этаже. Блеклые красные шелковые обои, красный ковер, красный плюшевый абажур на лампе и широкая старая кровать, стоящая рядом с зеркалом. Зеркало очень большое. Можно прямо с кровати при помощи шнура поворачивать его и видеть все так, как пожелаешь. Над кроватью висит олеография «Хоровод эльфов». Все достаточно старомодно. Но между тем я думаю, что это одна из самых милых гостиниц подобного типа в городе. Я на самом деле приложил много усилий, побывал во многих гостиницах с почасовой оплатой, прежде чем выбрал эту. Однако все идет вкривь и вкось.

Я приехал раньше Верены.

Она взяла такси, из которого вышла далеко в начале улицы. На ней очень простое пальто, никаких украшений, на голове платок, она в черных очках.

Портье улыбается немного больше положенного, здороваясь с нами, но он был так же чрезмерно улыбчив и в первый раз, когда я появился здесь один и дал ему двадцать марок. Может быть, улыбается он чересчур приветливо потому, что этого требует его профессия. Он дает нам ключ от комнаты. Нам надо подняться вверх по лестнице, лифта здесь нет. Когда мы миновали портье, он кричит — пожалуй, громче, чем нужно, — вдогонку: «Если господам потребуется больше полотенец, нажмите на кнопку звонка. Горничная все принесет».

Эти слова действуют как нокаут. Я вижу, как Верена вздрагивает и сжимается. Крылья ее носа подергиваются, она спотыкается и не произносит ни слова, пока мы не оказываемся в комнате. Потом она говорит:

— Отвратительно. — И даже не смотрит на красные гвоздики, шампанское. Идет к окну, бросает взгляд на пейзаж за стеклом. Дома казарменного типа, совсем небольшая территория Остпарка с замерзшим озером, на котором катаются на коньках дети, дешевые магазины… — Ужасно, — говорит она.

Все время Верена стоит лицом к стене перед радиатором центрального отопления.

Я включаю свет, задергиваю шторы и открываю бутылку шампанского. Подношу ей бокал и говорю:

— Сними хотя бы пальто.

Она опять одета в красный свитер, по поводу чего я выражаю радость.

— Чему ты радуешься?

— Тому, что ты в красном свитере.

Шампанское плохое. Она не говорит этого, это констатирую я.

— Ах, это не имеет никакого значения, — отвечает она. — Спасибо за гвоздики.

Она идет в ванную комнату, осматривается и качает головой. Потом возвращается, наливает себе бокал шампанского, выпивает его залпом и так же залпом выпивает третий.

— Давай, — говорит она. — Иди скорей.

Она стягивает через голову свитер. Расстегивает юбку. Снимает чулки.

Я, уже почти совсем раздетый, забираюсь в широкую постель. Одеяло узкое. Я слышу через стенку, как разговаривает и кашляет какой-то мужчина. Потом смеется девушка, долго и пронзительно. Вокруг много посторонних звуков.

Верена сидит полураздетая. Вот она видит огромное зеркало. Дергает за шнур. Оно приходит в движение.

— Как изысканно, — говорит Верена.

— Не смотрись в него. Мы выключим свет. В следующий раз принесу с собой радиоприемник, чтобы мы не слышали ничего, кроме музыки.

Она раздевается совсем, ложится рядом со мной, мы целуемся. Когда я начинаю ее гладить, она неожиданно замирает.

Я знаю: это конец.

— Не злись, сердце мое.

— Нет, нет, конечно же нет, — говорю я.

Через щели в шторах чуть проникает дневной свет, где-то журчит вода, потом за стеной опять кашляет мужчина и смеется девушка.

— Не было бы никакого смысла… Мы же договорились никогда не лгать друг другу. Здесь… Здесь мне пришлось бы играть в любовь. Знаешь…

— Ты ничего не должна объяснять.

— Но я хочу… Должна. Помнишь, как ты неистовствовал первое время, когда я говорила, что была женщиной легкого поведения?

— Да.

— Я всегда говорила это лишь просто так. Для вида, не всерьез. Кокетничала таким образом. Несмотря ни на что, всегда была о себе очень хорошего мнения. Называя себя женщиной легкого поведения, всегда ждала, что мне будут возражать, что другие подтвердят это мое хорошее мнение о себе.

Кто-то идет по коридору мимо нашей комнаты.

— Сегодня я впервые действительно чувствую себя женщиной легкого поведения. Это правда. Ни разу в жизни у меня не было такого чувства! Еще никогда! Даже с зажравшимися обывателями в мои самые скверные времена. И при этом охотно занималась этим. Но так дело не пойдет. Понимаешь меня?

— Да.

— Оливер…

— Пойдем. Прочь отсюда. Быстро.

Я включаю свет. Мы в спешке одеваемся.

Мужчина разговаривает. Девушка смеется. Вода журчит.

— Мы больше никогда не будем здесь встречаться. Это была моя ошибка.

— Нет, моя, — говорит она.

— Уходим, — говорю, открывая дверь.

Мы оставляем гвоздики, чистые полотенца, плохое шампанское.

Вниз по лестнице мы бежим так, будто нас преследуют. Возвращаю портье ключи.

— Уже уходите? Но вы же накануне заранее оплатили номер на три часа. Вам не понравилось? Или что-то не так…

Вот мы уже на улице.

Мы долго идем, не смотря друг на друга. Вдруг Верена останавливается, снимает очки. Она смотрит на меня своими огромными черными глазами так, словно видит меня в первый раз.

— Верена, что с тобой?

Своим прокуренным, хриплым голосом она говорит:

— Теперь я это знаю.

— Что?

— Почему только что ничего не вышло.

— Почему?

Незнакомые люди. Кричащие дети. Продукты за запотевшим стеклом. Гудящие автомобили. И снег, снег, снег!

— Почему не вышло?

— Потому что я в тебя влюбилась. Я люблю тебя, Оливер. Ты добился этого. Это случилось.

Глава 18

Неподалеку мы находим старомодное кафе. Шаркающей походкой к нам подходит лысый, маленький, в засаленном фраке официант. Слабый электрический свет тускло освещает помещение. На столешницах из дешевого камня под мрамор многочисленные круглые следы от чашек, тарелок и бокалов. Два пенсионера играют в углу в шахматы. Третий наблюдает.

— У вас есть коньяк? — спрашиваю я официанта.

— Да.

— Приличный? Французский?

— Мне нужно посмотреть… — Шаркая, официант уходит.

К нам подходит рыжая кошка с очень густой шерстью и, мурлыкая, начинает тереться о мою ногу. Верена крепко держит меня за руку. Мы все время смотрим друг на друга.

Стоит полная тишина.

— Я люблю тебя, Оливер.

— А я тебя. Только тебя я всегда буду любить, только тебя.

— Я так рада, что мы оказались в этой ужасной комнате. Иначе я бы никогда не смогла понять. Не так быстро. Не так ясно.

— Верена…

— Здесь тоже все выглядит ужасно. Но я чувствую себя хорошо!

— Я тоже.

Кошка прыгает мне на колени, и я глажу ее одной рукой, а другой глажу руку Верены.

Шаркая стоптанными, на плоской подошве, ботинками, возвращается официант. Он показывает нам бутылку, предварительно стерев с нее серым полотенцем пыль, — из подвала, настоящий «Курвуазье», уже целую вечность лежавший там, внизу…

— Не продадите мне бутылку?

— Но мы не можем целую бутылку… сразу.

— Нет, не сразу, мы зайдем еще.

Официант смущается.

— Мне нужно спросить нашу начальницу. Я не знаю, сколько это стоит. Но недешево. Во всяком случае, дороже, чем в магазине.

— Цена не имеет значения.

Вместо ответа официант отвешивает глубокий поклон и приносит два бокала. Я кричу ему вслед:

— Принесите третий!

Он открывает бутылку, я до краев наполняю бокалы.

— Выпейте с нами. У нас есть повод…

— Вы очень добры.

Мы выпиваем втроем. Старый официант делает очень маленький глоток.

— Если позволите, я возьму бокал с собой. Не каждый день мне делают подобные подарки. Я хотел бы растянуть удовольствие.

— Конечно, господин…

— Франц. Меня зовут Франц. — Он поднимает бокал и лишь касается его губами, сказав перед этим: — За ваше здоровье. За ваш повод.

— Спасибо, господин Франц.

Игроки за шахматной доской начинают спорить. Болельщик дает советы. Падает снег.

— Теперь у нас опять новое пристанище, — говорит Верена и делает большой глоток.

— С ума сойти, — говорю я.

— Знаешь что? Я уже не боюсь.

— Не боишься чего?..

— Не боюсь своего мужа, будущего, не боюсь того, что я намного старше тебя.

— Все будет хорошо.

— А как? Каким образом все может стать хорошо? Скажи мне! Мне нужно знать это теперь, когда я знаю, что люблю тебя.

— Я могу тебе сказать. Наконец. В Эхтернахе я знаю одного адвоката. Он мне сказал, что…

Я называю самые крупные фирмы, конкурирующие с моим отцом. Они готовы сразу после окончания школы взять меня на работу. С огромным удовольствием! Во-первых, чтобы позабавить коллег и конкурентов моего отца. Во-вторых, чтобы побесить старика! Они не намерены жадничать.

— Это правда?

— Честное слово.

— Я верю тебе. Даже если это было бы не так, я все равно осталась бы с тобой. Но я знаю, что может сделать бедность. Она может погубить самую сильную любовь.

— Не бойся. Как только я окончу школу, все будет хорошо. Ты знаешь, впервые в жизни я начал серьезно относиться к учебе. Я хочу хорошо сдать экзамены и окончить школу.

— Я сделала из тебя хорошего ученика…

— Ты сделала из меня мужчину.

— А ты делаешь из меня пьяницу.

— Раньше я тоже столько не пил. Только после того, как…

— Да, — говорит Верена. — Я тоже только после того, как…

— После чего?

— После того как появилась тоска.

— А когда у тебя она появилась?

— Это началось в Санкт-Морице.

Я страшно разволновался.

В этом теплом старом кафе я представляю наше совместное будущее, нашу счастливую совместную жизнь.

— Верена, еще год! Немногим больше года! И я смогу начать работать. Мы снимем маленькую квартирку. У тебя будет все, что тебе нужно: шубы, украшения.

— И ты…

— И Эвелин. И мой автомобиль. Мы будем самыми счастливыми людьми во Франкфурте.

— Во всей Германии.

— Во всем мире.

— Нет.

— Что значит «нет»?

— Не надо так говорить, иначе ничего не получится. Всегда, если говоришь о чем-то желанном, оно не сбывается.

— Но думать-то, по крайней мере, можно?

— Разве можно кому-то запретить думать?

— Верена…

— Что, любимый?

— Ничего.

— Я знаю, что ты хотел сказать.

— Не говори лучше.

— Хорошо.

— Думай об этом.

— Я думаю то же самое.

— Мы выпьем еще бокальчик, и я отвезу тебя домой. Уже поздно.

— И ты будешь терпелив?

— Да. А ты?..

— Я тоже.

— Скоро наступит весна. Мой муж опять уедет. Ты сможешь ко мне приходить, как тогда, в нашу первую ночь.

Мы пьем.

Шахматисты вновь принимаются спорить.

Снег падает, становясь все гуще.

Почему-то вдруг снова появляется чувство, что я скоро умру.

Но почему? Я ведь так счастлив.

— Что такое, сердце мое?

— Ничего.

— Да нет, что-то случилось. У тебя лицо стало другим… совсем другим…

— Просто подумал кое о чем…

— О чем?

— О том, как хорошо все будет, — отвечаю я.

— Ты слишком много пьешь, — говорит Верена.

— Ну, еще один глоток.

Она улыбается.

Глава 19

В школе объявилась новая парочка: Ноа и Чичита. Никому бы и в голову не пришло. Ноа из-за этого вызывал директор. Он сказал:

— Гольдмунд, ты знаешь, как я хорошо к тебе отношусь, но ты, наверное, спятил.

— В какой мере, скажите, пожалуйста, господин доктор.

— Чичите только пятнадцать.

— На следующий год ей будет шестнадцать.

— Я тебе скажу лишь одно: если вы хоть разок мне попадетесь, в тот же день вылетите отсюда, понятно?

— Во-первых, господин доктор, мы никогда не попадемся, даже если у нас до этого дело и дойдет. Во-вторых, я очень раздосадован, что вы обо мне так плохо думаете. Я не собираюсь спать с Чичитой, во всяком случае не тороплюсь.

— А что же тебе надо? — спросил директор.

— Я одинок. Чичита тоже. Мне всегда хотелось жить с таким человеком, который соответствует моим представлениям о спутнике жизни. Поэтому свою подругу я хотел бы найти как можно раньше и воспитать ее в своем духе.

— Ага, жить с собственным творением.

— Да, совершенно верно.

— Что-то наподобие Пигмалиона?

— Да, Пигмалиона. Поэтому я беседую с Чичитой о Сартре, Оппенгеймере, «Предательстве в двадцатом веке», коллективной вине, Брехте…

— Ноа, она же из всего этого не понимает ни слова!

— Ну не скажите, господин доктор! Я дал ей Камю, Мальро, Кестлера. Вы правы, многого она не понимает, хотя и утверждает, что ей все понятно. Но ведь многое все-таки остается в голове — неосознанно, подсознательно. Может, она этого никогда и не поймет, но то, что она прочла, обязательно окажет на нее влияние. И вполне возможно, что в какой-либо жизненной ситуации она поступит так, как прочла у Камю. Разве это плохо?

— Ты это серьезно?

— Вполне. Я как-то раз прочитал одно предложение, и оно запало мне в душу. Смысл его примерно таков: «Позднее мне пришлось пройти через многие процессы оболванивания, но в пятнадцать я был духовно богатым, умным и зрелым человеком! Человек не становится умнее оттого, что стареет…» Извините, господин доктор, я в этом случае ни на кого не намекаю!

— Я привык к твоим идиотским шуткам. Не думай, что обижусь. Не могу понять, как вы сошлись? Чичита ведь так почитала мистера Олдриджа.

— Я не хотел мешать этой гармоничной связи. Но как-то Чичита говорит мне: «Мистер Олдридж внимателен ко мне только из вежливости». — «Чепуха», — отвечаю. — «Совсем не чепуха, — возражает Чичита. — Он вообще ко всем девочкам внимателен только из вежливости. Он больше мальчиков любит».

— Я надеюсь, ты разубедил ее?

— А как?

— Господин Олдридж мой лучший сотрудник. В работе он безупречен. Его личная жизнь нас не касается.

— Да я и не жалуюсь. Но у девчонок свои соображения. Чичита обладает внутренним чутьем, она почувствовала, что что-то не так. Поэтому она спросила меня: «Хочешь ходить со мной?» Здорово, если девчонка так спрашивает? Обычно мы должны задавать такие вопросы!

— И ты, конечно, согласился.

— Она мне, как говорится, нравилась уже давно. И, прошу прощения, не спросив вашего разрешения, я организовал для Чичиты пару проверочных тестов, И я могу сказать одно: великолепно!

— Как раз то, что ты искал?

— Да, как раз то.

— Глина в твоих руках.

— Да, господин доктор.

— Ну хорошо. Предположим, ты создал из маленькой Чичиты свое творение, воспитал, как хотел. Что ты собираешься делать дальше?

— Мы уедем в Израиль.

— И поженитесь?

— Я этого не говорил.

— Но ты не можешь ее просто так взять с собой.

— Почему? Мы хотим жить вместе. Я чувствую, что все будет нормально. Только мы не считаем, что обязательно нужно жениться.

— Почему?

— Во-первых…

— Прекрати эти свои: «во-первых, во-вторых». Ты не у доски. Знаешь что, Ноа? Я тоже кое-что читал: «Кто слишком умничает, тот глуп».

— Вам не удастся вывести меня из себя. Итак, во-первых — пардон, господин доктор, — мы с Чичитой никогда не намеревались иметь детей, в этом мы полностью солидарны. Посмотрите, что в наше время творится с детьми. Я живу здесь среди более чем трехсот детей. В течение нескольких лет я мог наблюдать, что здесь происходит, и хочу вас заверить, что мне этого достаточно!

— Ноа, — сказал директор, — отчасти мне твои взгляды нравятся. Но независимо от того, нравится мне что-то или нет, если ты нарушишь свое слово, вылетишь отсюда.

— Не бойтесь, — ответил Ноа, — мне нужен человек, просто человек, господин директор. А переспать — это не стоит в моих планах на первом месте.

Удивительно: раньше, когда я влюблялся в девчонок, то всегда думал, это все потому, что человеку нужна постель. Сейчас я встречаюсь с Вереной все в том же маленьком старом кафе, мы целуемся, гладим друг друга, но о постели и мысли не возникает. Уже две недели мы рассказываем друг другу о своей жизни. Нам так много есть что рассказать. Мне кажется, темы для разговоров не иссякнут никогда, даже если мы будем говорить друг с другом в течение ста лет. Ноа умный малый.

Глава 20

То, что между доктором Фреем и мадемуазель Дюваль что-то есть, знает уже весь интернат.

Все говорят о них. Больше всего, конечно, взрослые девчонки.

Доктор Фрей и мадемуазель Дюваль каждый день после обеда гуляют вместе. По вечерам они часто ездят во Франкфурт в театр или кино. У мадемуазель Дюваль появились два новых платья, и раз в неделю она посещает парикмахера во Фридхайме. Иногда она бывает в хорошем настроении, и Ганси говорит, что доктор и мадемуазель тайно обручились. Я думаю, так оно и есть.

Ганси знает все.

Глава 21

Четверг, девятое февраля.

Вновь я встречаюсь с Вереной в нашем кафе у дороги. Господин Франц в засаленном фраке приносит бутылку коньяка и выпивает рюмочку за наше здоровье. Мира — так зовут рыжую кошку — бесцельно слоняется по плохо освещенному залу, в углу спорят шахматисты, а болельщик дает советы. Это все те же шахматисты и все тот же болельщик.

Верена в последнее время меняется. Это не фантазия влюбленного, это действительно так. Она становится более тихой, спокойной, менее раздражительной, меняется ее лицо. У меня такое чувство, что оно светится. Свет исходит изнутри. В глазах Верены большая печаль, и от этого они немного влажные. Она приносит хорошие новости: на следующей неделе ее муж уезжает, тогда я вновь смогу прийти к ней на ночь. Мы радуемся этому, как дети, как двое влюбленных, которые еще даже не успели обнять друг друга.

Я тоже приношу хорошие новости. С некоторых пор я лучший ученик в классе. В принципе не такие уж потрясающие результаты. Но учителя теряются в догадках, почему я не веду себя вызывающе, не мешаю, не задаю наглых вопросов, пишу одну за другой хорошие работы.

— Наконец-то вы взялись за ум, — сказал господин Хаберле, который, кстати, купил себе новый костюм, и от него уже не так пахнет потом. Наверное, раскошелился на Рождество.

— За этим скрывается женщина, — сказал Ноа.

Просто ужасно, как он сразу все понимает. Но еще более ужасно, что он об этом сказал Чичите. А Чичита рассказала это всем девчонкам. И теперь на меня смотрят как на зверя в зоопарке. Все хотят знать, что это за женщина.

Верена строит планы. Верена — реалист. Что и неудивительно. Она знает, что такое голод. Она постоянно считает, сможем ли мы действительно прожить на мою зарплату. Она считает, как ребенок, вслух. Она полагает, что мы справимся.

Кажется, мы пристрастились к выпивке. Мы не хотим, чтобы это вышло за пределы разумного и всячески останавливаем себя. Но если мы вместе, мы все время пьем. Пьем потому, что мы такие сентиментальные. Потому, что время летит так быстро, потому, что коньяк приносит чувство благодушия, душевного равновесия, тепла, уверенности и покоя.

Господин Франц купил пару бутылок настоящего французского коньяка.

— Зима очень мягкая, — говорит Верена. — И я думаю, что в середине или в конце марта мы с Эвелин вновь переедем к тебе в Таунус. Кроме того, у меня есть еще кое-какие соображения. У моего мужа дом на Эльбе.

— Я знаю.

— Откуда ты это знаешь?

— Тогда, в первую ночь, ты об этом сквозь сон говорила.

— О чем?

— О пурпурных закатах, о хождении под парусами, о городе, который называется Портоферрайо или что-то в этом роде, о зеленых волнах, в которых ты хотела бы обнять меня.

— Все это я говорила?

— Да.

— Я, наверное, была пьяна.

— Совсем нет, только очень уставшая. Я, кстати, тоже. Но я понимаю.

— Портоферрайо — это столица Эльбы. Ты там никогда не был?

— Нет.

— Мы каждый год ездим туда. Шофера мы заранее отправляем до Флоренции и садимся на поезд. Затем едем на автомобиле через Пизу, Ливорно, Пьомбино.

— Я никогда не был в Италии.

— Пьомбино расположен у моря. Там можно автомобиль погрузить на корабль. Через девяносто минут ты уже в Портоферрайо. Ты тоже можешь так сделать.

Если летом со мной еще будет мой автомобиль, думаю я, и пожимаю плечами:

— Ты считаешь, мне следует съездить на Эльбу?

— Да. У Эвелин есть приятельница итальянка. Они весь день проводят на море, мой муж постоянно ездит в Милан, Геную или Рим. Я очень часто буду одна. Это же просто сказка…

— А твой дом тоже в Портоферрайо?

— В десяти километрах от города. В одной из самых красивых бухт. Бухта называется Ла-Биодола. Посмотри. — Верена показывает мне цветные фотографии. На фото темно-синее небо, темно-синее море, пляж, пальмы, сосны, оливковые деревья, а над прибоем на скале дом, почти полностью из стекла, и от дома к пляжу спускается лестница. — Вот он, — говорит Верена. — Когда мужа не будет, ты станешь приходить ко мне. У него очень много дел. Даже в этом доме у него есть телетайп. А на яхте радиопередатчик.

— У вас есть яхта?

— Небольшая. — Она показывает мне фотографию. Это целый современный корабль, на носу написано «Верена». — У нас и моторная лодка есть. Я могу ездить к тебе в любое место на острове.

— А он?

— Я же говорю тебе, он постоянно работает. Он так устает, что целый день лежит в этом сосновом лесу. Потом он опять начинает работать как сумасшедший — со своей секретаршей, с телетайпом. Деньги! Деньги! Ну, ты это знаешь по своему отцу.

— Да.

— Ты сможешь приехать на Эльбу? Или на каникулах тебе надо ехать домой?

— Я приеду. Я обязательно приеду. Но где мне жить?

— В Портоферрайо, в отеле «Дарзена», в Марциане, морскому порту Аззуро. Где пожелаешь. На моторной лодке я могу к тебе куда угодно приехать. А в его отсутствие будешь приходить ко мне.

— А шофер? А секретарша? А воспитательница?

— Они живут в другом месте. В Портоферрайо, в маленькой деревушке под Ла-Биодолой, даже в Каполиверо.

Она так много рассказывает мне об этом, что у меня появляется чувство, будто я несколько лет прожил там.

— Ты знаешь итальянский?

— Нет.

— Ничего страшного. Я тебе помогу. Я найду тебе комнату, и мы сможем не расставаться месяцами. После каникул Эвелин пойдет в школу. Ты сдашь экзамены в школе, и тогда мы будем вместе навсегда.

Она поднимает бокал.

— Давай выпьем за это. За то, что на Эльбе так здорово, и за то, что будет потом.

— Теперь у нас есть цель, — говорит Верена. — Теперь мы знаем, что не все бессмысленно и безнадежно, что скоро будем вместе и не станем ничего бояться. Нам не придется больше прятаться, и Эвелин будет счастлива.

Я вновь наполняю бокалы.

— За то, чтобы сбылись все наши желания.

Я выпиваю за все желания Верены и еще за одно свое. Дай бог, чтобы Геральдина не принесла мне несчастья. Верена, между прочим, не знает, что произошло, она также не знает, что Геральдина возвращается в интернат.

Глава 22

Все начинается совсем безобидно. Геральдина приезжает на такси. Она не стала калекой. Она так выходит из такси, что можно подумать: трость, которую она держит в руках, ей совсем не нужна, это она просто пижонит. Она машет рукой и кричит:

— Привет!

Но это уже совсем другая Геральдина, не та, что прежде. В ней нет и намека на прежнюю роскошную жрицу любви. Без косметики, без туфель на высоком каблуке. Даже от начеса на голове Геральдина отказалась. Ее волосы цвета львиной гривы красивой мягкой волной спадают на затылок. Ресницы не накрашены, нет, как прежде, голубых теней под глазами.

У старых каштанов Геральдину встречает множество рукопожатий и поздравлений. Маленький Ганси целует ее. После него подходит моя очередь.

— Я так рада тебя видеть.

— Я тоже, Геральдина.

Мы жмем друг другу руки, но не так, как раньше. Она уже не гладит интимно пальчиком мою ладонь и не смотрит на меня соблазняющим взглядом.

Нет, это козочка, настоящая невинная козочка здоровается со мной. Я многое мог бы предположить, но такого я не ожидал. Я чувствую, как меня наполняет безграничное облегчение. Все не так скверно. Все не так дурно. Геральдина приличная девчонка. Она просто молодец.

Директор тоже обнимает эту приличную девчонку и говорит, как он рад, что она вернулась, и что на ней нет этих ее побрякушек, и что она не накрашена этой своей ужасной краской, и что у нее нормальная прическа. Что отвечает Геральдина?

— За то время, которое я провела в больнице, я о многом передумала, мне стало ясно, в чем я была не права и что я делала неправильно. Теперь я хочу исправиться. Надеюсь, это мне удастся.

У директора наворачиваются слезы на глаза.

А дети завороженно смотрят на Геральдину, как на сказочное существо. Неужели это она уводила у всех ребят? Нет, этого не может быть! Та девочка, которая сейчас стоит перед заснеженными каштанами, опираясь на трость, нуждается в помощи, защите и заботе. Надо забыть, что было раньше. Теперь надо относиться к ней с любовью. Это совсем другой человек. То, что все так думают, я вижу по лицам. Даже во взглядах учителей я читаю то же самое. Хорек вообще не может отвести от Геральдины глаз. Так странно он еще никогда не выглядел. Он смотрит с какой-то страстью. Хорек гладит Геральдину по ее теперь уже прямым волосам, улыбается (явно потеет) и произносит:

— Госпожа Ребер, я думаю, болезнь сделала из вас совершенно другого человека.

— Надеюсь, господин доктор, — отвечает Геральдина.

Вольфганг протягивает большой букет роз.

— От всех нас, — говорит он. — Мы все вместе собирали. А Ганси достал во Фридхайме. Он же первый и предложил.

Ганси!

Цветы от убийцы. Во всяком случае, от того, кто едва не совершил убийство. Ганси лучезарно всем улыбается.

— С тобой произошло почти то же, что и со мной, — нежно улыбаясь, говорит негодяй, на совести которого и госпожа Гильденбранд. На глазах у детей и учителей он прижимается к Геральдине. — Поэтому я все время и думал о тебе. Я так желал, чтоб ты, по крайней мере, могла ходить.

За это он получает еще один поцелуй.

Все растроганы.

Только Ноа, который стоит рядом со мной, тихо говорит:

— There is something wrong here.[53]Здесь что-то не так (англ.).

— Что здесь не в порядке?

Он пожимает плечами.

В настоящий момент все, что происходит, носит поверхностный характер. Лишь на следующий день я начинаю осознавать глубину происходящего. Имеем ли мы право сердиться на людей за то, что они мстят, когда их разочаровывают, предают, покидают? Боюсь, что нет. А думаю, что да. Но я так думаю, потому что хочу так думать.

Итак, сегодня, в послеобеденное время за десять минут до занятий, Геральдина среди заснеженных деревьев в лесу рассуждает.

Глава 23

Геральдина говорит:

— Ты глуп!

— Почему?

— Если бы ты мог себя видеть, когда я сегодня приехала, ты был бледный, как воск, от страха.

— Мне нечего бояться.

— Да нет, это заметил бы и слепой! Но тебе не надо бояться, Оливер…

Она стоит передо мной в лыжных брюках, в лыжных ботинках и в спортивной куртке. Без макияжа, без украшений. И глаза такие невинные. С деревьев падает снег. Мы одни в лесу. Голос Геральдины тихий и мягкий.

— Когда ты меня навестил, я была вне себя и наговорила очень много глупостей. Я была подлой, действительно подлой. Я сказала, что хотела скомпрометировать и женщину, которую ты любишь… и сделать невозможным, чтобы… ты и она…

Вновь падает снег.

— Ты должен понять. Я ревновала.

— Конечно.

— Теперь у тебя снова такое лицо. Я же говорю, тебе не следует бояться. Я уже тогда, когда ты выходил из комнаты, пожалела о каждом сказанном мною слове. Словно я сама себе плюнула в лицо. Конечно, я не буду шпионить. Конечно, не буду пытаться разузнать, кто эта женщина. Это было бы самое дерьмовое, самое последнее. Почему ты молчишь?

— А что мне говорить?

— Ты мне не веришь?

— Нет.

Чуть не плача, она бормочет, всхлипывая:

— Так мне и надо… так и надо… Я вела себя как шантажистка… Оливер… пожалуйста, Оливер, поверь мне…

Я, не говоря ни слова, поворачиваюсь и ухожу.

Вечером в «Квелленгофе» я разговариваю с Ганси.

— Ну вот, и Геральдина вернулась.

— Ну, я же не виноват, что она так быстро выздоровела.

— Я не это имею в виду. Она ревнует.

— Что ты говоришь!

— Оставь этот тон. Ты же мой брат. Или ты чем-то недоволен?

— Да нет, все нормально.

— Итак, если она попытается что-то у тебя выведать, ну, об этой женщине и тому подобное…

— Послушай, за кого ты меня принимаешь? Да пусть мне язык отрежут, если я хоть слово скажу Распутнице! А кроме того, она уже давно интересуется не тобой.

— Что?

— Я имею в виду этого новенького. Он появился в вашем классе на Рождество.

— Йенс Ларсен, да, это норвежец, восемнадцать лет, блондин, голубые глаза, высокого, как я, роста, выглядит очень хорошо.

— Ее мечта. Не позже, чем через три дня…

Ганси рассказывает, как будут развиваться события и что Геральдина за три дня сделает с Йенсом.

— Три дня, — говорю я тебе, — ни минутой позже. Давай поспорим на пачку сигарет.

— Ты что имеешь в виду, что Геральдина и Йенс…

— Да, именно это и имею.

— Ну ты что, еще не врубился, приятель? Я же тебе сказал: подожди, пока не появится новенький, тогда ты будешь вычеркнут из списка.

Так оно и происходит на самом деле. Геральдина действительно в последующие дни часами пропадает с Йенсом. Светловолосый норвежец выглядит так, словно кто-то показал ему рай. Ну, может быть, ворота рая, и этот кто-то, вероятно, женщина. И если дело так здорово пойдет и дальше…

Кажется, дела идут хорошо.

Кажется, все продолжается.

Ганси сообщает, что он видел. Свинья этот Ганси! Что он слышал, где, в каком месте, через какое окно. Как часто. Но звучит все чрезвычайно убедительно.

— На сей раз это не заняло и двадцати семи часов. Так что давай, Оливер, гони сигареты, я выиграл!

Время идет. Йенс влюбляется все больше.

— Уже пишет стихи — сообщает Ганси. Он знает все. — Приносит стихи ей, когда они встречаются, отдает их ей, прежде чем она ему что-то позволит. — Ганси смотрит в окно… И уверяет меня: — Все идет как я говорил…

И все действительно идет так. Дни, недели. Ничего не происходит.

Ганси молодец. Геральдина любезна. Йенс беспредельно счастлив. Страх — это уже не страх, когда боишься слишком долго. Он пропадает. Становишься вновь уверенным и доверчивым. Начинаешь в конце концов даже смеяться над тем, чего ты когда-то боялся.

Вот и снег уже начал таять. Скоро Верена и Эвелин приедут во Фридхайм. Время идет. Я зря боялся. Геральдина просто прелесть. Какое счастье, что появился Йенс. Это, так сказать, только начало всей истории.

Глава 24

В начале февраля, когда светит солнце, становится очень тепло. В лесу много птиц, появились подснежники и крокусы. Каждый раз, когда я иду в «Квелленгоф», мне попадаются в лесу белочки. И каждый раз у меня портится настроение, потому что я, видя белочек, вспоминаю о матери. Она, между прочим, все в той же клинике. Присылает мне деньги, не спрашивая, зачем они мне нужны. Йенс продолжает писать Геральдине стихи. Я встречаюсь с Вереной в маленьком кафе. Три раза в их доме на Мигель-аллее остаюсь на всю ночь, так как Манфред Лорд в отъезде, и мы можем любить друг друга. Я так уверенно чувствую себя, что совсем не боюсь приезда Верены во Фридхайм. Геральдина только раз разговаривала со мной.

— Ты не сердишься на меня?

— За что?

— Из-за Ларсена. Я такой спектакль с тобой разыграла. Но, знаешь ли, теперь кое-что произошло…

— Что?

— С ним получается, как и с тобой…

— С тех пор как получилось со мной, будет, вероятно, получаться со всеми. С ним, пожалуй что, даже лучше.

— Этого я не говорила!

— Но это же так!

— Нет. Да! Я не хочу лгать.

— Да, действительно.

Она вдруг целует меня, слегка коснувшись губами моей щеки.

— Ты был первым, — шепчет она. — Спасибо… Я очень благодарна тебе… Как я могла тогда наговорить столько гадостей?

Клянусь, вы бы тоже тогда поверили этим словам!

Ну а теперь переходим ко второй истории.

Глава 25

Главным действующим лицом на этом этапе моего повествования является Рашид Джемал Эд-Дин Руни Бендер Шапур Исфахани, маленький принц с длинными, блестящими, как шелк, ресницами и печальными черными глазами. Принц остался совсем один. С того момента как Али нашел в Джузеппе своего единоверца, он стал одинок. И теперь тоскует по своей матери и родине.

К тому же уже в течение нескольких недель Рашид пребывает в страшном волнении. В Иране назревает правительственный кризис. Вновь закрылись университеты. В переполненных тюрьмах страны тысячи заключенных.

И однажды утром Рашид исчезает. Его ищут повсюду, но нигде не могут найти. Директор оповещает об этом местный пост жандармерии во Фридхайме. Вскоре объявляется розыск Рашида по всей Германии. Его фото публикуется в газетах и появляется на экранах телевизоров. Возникают опасения, что он мог стать жертвой преступления.

В течение пяти дней Рашид считается пропавшим.

Затем двадцать пятого февраля, в субботу, перед зданием школы останавливается автомобиль франкфуртской полиции, и двое полицейских помогают маленькому принцу выйти из машины. Выглядит Рашид ужасно. Лицо неумытое и смертельно бледное. Видно, что эти дни он скитался, одежда грязная и измятая, двигается он как пьяный. Пять минут спустя меня вызывает директор. В кабинете доктора Флориана сидит Рашид. На лбу у него виден красный шрам. Как только я вхожу, он начинает плакать. Он сидит совершенно прямо, слезы бегут по его щекам, он всхлипывает и давится слезами. Мне становится не по себе. Доктор Флориан дает знак. «Пусть поплачет». Когда Рашид немного успокаивается, директор произносит.

— Оливер, я распорядился пригласить тебя по просьбе Рашида. Он питает к тебе большое доверие. Ты помог ему с молитвенным ковриком, когда он прибыл к нам, ну и вообще. Я полагаю, ему сейчас нужен человек, которому он доверяет.

Я сажусь рядом с Малышом и кладу ему руку на плечи.

— Ну, давай рассказывай, что случилось. Мы так переживали за тебя! Куда ты собирался?

— В Тегеран, конечно, — говорит маленький принц.

— К маме.

— Без всего? Я имею в виду — без копейки денег в кармане?

— Я накопил больше пятидесяти марок. Ведь господин Гертерих дает нам каждую пятницу две марки. И, кроме того, я взял с собой молитвенный коврик.

— Но, Рашид, мальчик мой, молитвенного коврика и пятидесяти марок недостаточно, чтобы добраться до Тегерана.

— Конечно, я понимал, что этих денег мало, — продолжает Рашид. — Но у меня дядя в Каире, он очень богатый. Я подумал, если я доберусь до Каира, все будет хорошо.

— До Каира ты бы тоже не добрался.

— Но ведь я был в Каире.

— Хорошо, ты был в Каире. Но как ты туда добрался?

— Через Мюнхен, Цюрих и Рим.

— Я не понимаю ни слова.

Маленький принц начал даже немного улыбаться.

— Ты же мне на Рождество подарил эту книгу про мальчика, который выдавал себя за слепого, он же смог совершить кругосветное путешествие на самолете.

Да, действительно, я дарил…

— Рашид!

— Да. До Франкфурта у меня хватило денег. Туда я доехал на поезде, там я купил хлеба и пару банок консервов, затем ночью забрался в грузовой отсек самолета и спрятался. Это был рейс Мюнхен — Цюрих — Рим — Каир.

— И тебя никто не обнаружил?

— Во Франкфурте — нет. Там все шло гладко, мне пришлось только пролезть через два проволочных заграждения. Люки грузового отсека были открыты для проветривания, понимаешь? Самолет стоял в ангаре. Там я спал в первую ночь. Ночевать пришлось среди бутылок виски.

— А дальше?

— На следующее утро взлетели. В отсек загрузили еще лишь пару ящиков. Я был очень осторожен. Старался, чтобы рабочие меня не заметили. Было ужасно холодно. У меня начался насморк, и я страшно боялся чихнуть.

— Рашид чихает. — Потом все кончилось, но я ни разу не чихнул. Ни разу.

Как только Рашид начал рассказывать, директор включил магнитофон. Магнитофон стоит за его письменным столом, микрофон за вазой с цветами на том же столе. Я вижу магнитофон и его вращающиеся диски. Рашид не видит.

— Через Мюнхен и Цюрих мы прибыли в Рим. Ночь, когда мы летели в Каир, была самой скверной ночью в моей жизни. Самолет бросало в разные стороны. Я крепко держался за веревку, непрерывно читал молитвы и все время думал о маме.

— Рашид! Это же сумасшествие! Зачем тебе все это было нужно?

— Я же говорю тебе. У меня дядя в Каире. Он богатый. Я думал, он даст мне денег, и я смогу полететь дальше в Тегеран и вовремя буду там.

— Вовремя?

— Да, когда начнется освобождение моей родины. Когда меня болтало в самолете, я все время думал, как обрадуется мама, увидев меня. Понимаешь?

— Конечно.

— Разве это сумасшествие?

— Нет. Извини. А что случилось в Каире?

— На аэродроме все было нормально. Из самолета я вылез, как мышонок. Перелез через проволочное заграждение и потом изо всех сил старался побыстрее добраться до квартиры моего дяди.

— А там?

— Его там не было. Он замешан во всех этих политических делах, понимаешь? Так что там я попал в западню. Эта несчастная Махда. Если я еще хоть раз увижу…

Беззвучно крутятся диски магнитофона. Директор курит трубку. Над нами поют малыши на уроке пения: «Кто растил тебя, прекрасный лес, так высоко, там, наверху…»

— Махда?

— Это его экономка. Она сказала, чтобы я вошел в дом.

— Но ты же говорил, твоего дяди не было дома.

— Этого я еще не знал. Двое египетских полицейских сидели в доме. Они были очень вежливы со мной. Немецкая полиция отправила им телеграмму, полагая, что я обращусь к дяде. Так что они меня забрали.

Он закрывает лицо руками, надеясь скрыть от нас, что плачет. Однако это ему не удается, так как слезы текут из-под пальцев и капают на колени.

Директор сообщает мне:

— Рашид прилетел рейсом «Люфтганзы». Во Франкфурте его уже ждала немецкая полиция. — Он вынимает трубку изо рта. — Рашид попросил меня кое о чем. Я думаю, его просьбу следует выполнить.

— Что за просьба?

— Он тебя любит, Оливер, больше, чем кого-либо другого из ребят. Он спрашивает, не смог бы он некоторое время поспать в твоей комнате. С тобой, Ноа и Вольфгангом. Мы можем поставить к вам четвертую кровать. Я не возражаю. Вольфганг и Ноа тоже не против.

— Ты знаешь, мне снились такие ужасные сны, — говорит Рашид и поднимает заплаканное личико. — Но я хотел бы спать только в твоей комнате, если, конечно, никому не помешаю.

— Ни в коем случае!

— Значит, я действительно могу… — В следующий момент он подпрыгивает, виснет у меня на шее, сжимает меня в объятиях и прижимается ко мне. — Это ненадолго. Всего лишь на пару дней, пока не прекратятся сны.

— Да-да, — говорю я, — ясное дело. Само собой разумеется, мальчик мой.

— Благодарю тебя, Оливер, — говорит директор и выключает магнитофон.

— А теперь, Рашид, марш в ванную! А ты, Оливер, иди в класс!

Что я и делаю. В коридоре я думаю о своем «брате» Ганси.

Вот теперь мы на пороге третьей истории.

Глава 26

— Ганси, я думаю, тебя это не обидит?

— Я тебя умоляю! а что может меня обидеть?

— Ты же понимаешь, я не могу не выполнить просьбу Рашида.

— Да я бы перестал тебя уважать, если бы ты ее не выполнил!

— Несмотря на то что ты мой брат, ты же не можешь спать в комнате вместе со мной?

— Именно потому, что я твой брат! Я всегда знал, что ты классный парень!

Этот разговор состоялся на катке. После обеда мне нужно было обязательно поговорить с Ганси. Я понимал, что не имею права портить с ним отношения. Слишком много он знает. Я ни в коем случае не хотел бы, чтобы он стал моим врагом.

Перед ужином мы с Ноа перетаскиваем кровать Рашида в нашу комнату. Многие из ребят приносят для маленького принца шоколадки, конфеты и игрушки. Ганси дарит ему свою губную гармошку. Ганси! Рашид страшно смущен таким проявлением к нему дружеских чувств и симпатий. Затем он строго на восток расстилает свой молитвенный коврик, который, кстати, слетал до Каира и обратно. Мы слышим, как он читает вечернюю суру. Между тем входит Ганси. Он входит так тихо, что я сначала его не замечаю. Скатав молитвенный коврик, маленький принц ложится в постель. А когда я подхожу к нему, чтобы пожелать спокойной ночи, он обнимает меня и шепчет на ухо:

— Сегодня мне уже не будут сниться плохие сны!

Тут я слышу голос Ганси:

— Рашид, меня послали Джузеппе и Али, чтобы я пожелал тебе спокойной ночи.

— Спасибо, — отвечает маленький принц. — Вы все так добры ко мне.

— Но больше всех Оливер, — произносит Ганси, пожимает мне руку и улыбается.

— Пока, — говорит он.

Хромая, он выходит — маленький, кривоногий, худощавый и весь перекошенный.

Это было двадцать пятого февраля.

Глава 27

Вечером четвертого марта, в следующую субботу, меня вновь пригласили на ужин к Манфреду Лорду. Шестого марта мы получаем свидетельства с оценками за полугодие, и на три дня каникул я лечу в Эхтернах к своей маме.

Манфред Лорд любезен в этот вечер как никогда. Господин Лео, который накрывал на стол, также очень любезен.

После ужина мы садимся у камина (я единственный гость), курим и пьем коньяк.

В комнате появляется Ассад, здоровый боксер, и, увидев меня, начинает приветливо вилять обрубком хвоста. Чуть было не залаял от радости.

— Как собака привыкла к вам, — говорит Манфред Лорд. — Не правда ли удивительно, Верена?

— Что? Извини, не расслышала. Ах да, удивительно.

— Ты, дорогая, будто куда-то улетела. Оливер, вы должны знать, что Ассад обычно очень недоверчив к чужим людям. Но к вам он явно питает симпатию. Впрочем, вы уже не чужой.

— Надеюсь, что нет, господин Лорд.

Собака, к счастью, наконец ложится между нами и засыпает, время от времени вздыхая во сне. Наверное, ей снится кошка. Мы оживленно болтаем. А потом происходит то, чего я и ожидал. Господин Лорд вдруг обращается ко мне:

— Ах, да, Оливер, хорошо, что я не забыл сказать! В последний раз, когда вы летали в Люксембург, вы любезно согласились передать подарок от меня вашему отцу. Не могли бы вы ещё раз сделать мне одолжение.

— Само собой разумеется, господин Лорд.

На сей раз ему даже не пришлось доставать книгу с полки, она уже лежала на столе. Одно из ранних изданий Шекспира на английском языке. «Король Ричард III». В то время как Лорд листает старый томик и поясняет, в чем заключается ценность этой книги, я чувствую, как под столом Верена своей ногой касается моей. Мы последнее время только перезваниваемся. Ее муж всего один раз был в отъезде.

Манфред Лорд в этот вечер пребывает в прекрасном настроении. Вдруг, как бы подтрунивая надо мной, он начинает задавать очень щекотливые вопросы.

Я переспрашиваю:

— Что? Не понял. Интересуюсь ли я девочками? Почему я никогда не рассказываю о девчонках из интерната? Там есть так много красивых. Ну, у меня есть дела поважнее. Нужно учиться…

— Ну, ну, ну!

— Не понимаю!

Господин Лорд смеется.

— Ну ты посмотри, Верена, каков сорванец! Сама невинность, прямо ягненок, а на самом деле… Не бойся. Я никому не расскажу.

— Вряд ли про меня можно что-то рассказать, господин Лорд. На самом деле! А девчонки наши, кстати, мне совсем не нравятся.

— Ну, значит, у меня другой вкус, отличающийся от вашего.

Верена сильнее нажимает на мою ногу. Это означает «Будь осторожен!»

— Подумай, дорогой, молодому человеку все это еще предстоит.

Манфред обстоятельно обрезает конец сигары, прикуривает ее и лучезарно улыбается Верене.

— Не хочешь еще коньяку?

— Нет, спасибо.

— Может вам, Оливер?

— Спасибо, нет.

— Ну, а я позволю себе еще рюмочку.

— Что случилось, Манфред?

Многоуважаемый господин Лорд наливает себе полбокала, берет его в руки, держит в ладонях, стараясь согреть, и вновь начинает смеяться.

— Скажите, Оливер, вы знаете некую Геральдину Ребер?

— Геральдину Ребер? Да… она учится в моем классе.

— Она вам тоже не нравится?

— Нет… Ну, я бы не сказал, что она непривлекательная. Но не до такой степени, чтобы… А откуда вы знаете Геральдину, господин Лорд?

Господин Лорд выпускает облако табачного дыма.

— Представьте себе, она навестила меня сегодня утром в моем офисе.

— Да, она отпрашивалась сегодня с занятий. Сказала, что плохо себя чувствует.

— Маленькая лгунья, не так ли? Но очень красивая маленькая лгунья.

— И что она хотела от вас?

— Откровенно говоря, ничего подобного со мной еще не случалось. Представь себе, дорогая, молодая девчонка. Ей, Оливер, вероятно, лет восемнадцать?

— Да, восемнадцать.

— Так вот. Эта девчонка приходит ко мне в секретариат и заявляет, что ей нужно со мной поговорить. Ей объясняют, что я занят. Но она настаивает, говорит, это срочно. Секретарша пытается вежливо вывести ее, но она вырывается, пробегает через две приемные и уже стоит перед моим письменным столом. «Господин Лорд? Я хочу вам кое-что сообщить. Меня зовут Геральдина Ребер. В моем классе в институте доктора Флориана под Фридхаймом учится некий Оливер Мансфельд. Он любовник вашей жены».

Манфред Лорд начинает так звонко смеяться, что Ассад просыпается и лает. Лорд гладит собаку.

— Успокойся, мой хороший. Все в порядке. Просто твой хозяин засмеялся.

Ассад замолкает.

— Как вам это нравится? — спрашивает Лорд.

— Она что, сумасшедшая? — спрашивает Верена и убирает ногу с моей ноги.

— Она сумасшедшая, Оливер?

— Я… нет. Я думаю, что нет.

— Что такое? Мясо было слишком жирное?

— Мясо? Какое мясо?

— Мне показалось, вам стало нехорошо.

— Нет, со мной все в порядке, господин Лорд!

— На всякий случай выпейте еще коньяку. И ты, дорогая. Давай тоже рюмочку.

На сей раз он не ждет ответа, а сразу наливает нам по полному бокалу. Я вижу, как дрожит правая рука Верены. Чтобы муж ничего не заметил, она придерживает ее левой. У меня взмокла спина. Слава Богу, помогает коньяк.

— Конечно, она сумасшедшая, эта малышка! — говорит Лорд, осторожно закрепляя слюной оберточный лист своей сигары. — Нет, не оттого, что у нее что-то с головой, а от ревности. И от ревности к вам, Оливер.

Я успел прийти в себя. Теперь ничего другого не остается, нужно занимать активную позицию.

— Да, верно, господин Лорд. Она ревнует. — Я вновь чувствую ногу Верены. Она подбадривает меня. Молодец! Продолжай в том же духе! — Я ходил некоторое время с Геральдиной, но потом бросил ее.

— Почему?

Я пожимаю плечами.

— Вы добились своего, и она стала вам неинтересна? Вот таковы мы все, мужчины, — продолжает хозяин дома.

— Животные, бесчувственные животные, которые могут растоптать самые нежные женские чувства, дорогая.

Я делаю еще глоток из бокала.

— Девушка еще питает к вам какие-то чувства? — спрашивает Верена.

— Что значит «еще питает»? — опережает меня с ответом господин Лорд. — Она без ума от Оливера!

— О боже мой, нет, — говорю я.

— Вы не правы, Оливер. Она рассказала мне о вас. Она мне очень много рассказала о ваших отношениях.

Господин Лорд гладит Ассада.

— Месть, — говорю я. — Подлая месть. Ну, это ей даром не пройдет.

— Что она рассказала тебе о нас, Манфред? — справляется Верена.

Лорд вновь смеется.

— Прошу прощения, но у этих подростков действительно только секс на уме. Она мне, например, рассказала, какая у вас огромная любовь. У тебя с Оливером.

— Я пожалуюсь директору.

— Не делай этого, Оливер. Малышка опасна.

— Но я не могу это так просто проглотить. Не пойму, господин Лорд, откуда она знает вас и вашу жену?

— Вы же сами сказали: «Месть!» Да, моя собачка, да, женщина, которая хочет отомстить, способна на самые безумные поступки.

Лорд делает глубокую затяжку.

— И что она только ни напридумывала, эта маленькая смазливая девчонка.

— Что же она напридумывала? — спрашивает Верена.

— Я не смог все запомнить, дорогая. Она слишком много рассказывала. Так, подожди-ка, дорогая, ну, например, якобы вы прошлой осенью постоянно ходили в эту старую башню под Фридхаймом. Ты понимаешь, любимая, какую башню я имею в виду.

Теперь моя очередь:

— Какая наглость! Я позабочусь, чтобы она вылетела из школы!

Верена ногой подает мне знаки.

— И в городе якобы вы тоже часто встречались. Оливер, да не волнуйтесь вы так. Такое случается, когда бросают девчонок. Вот она и бесится.

— Господин Лорд, я не думаю, что мне необходимо оправдываться перед вами.

— Оправдываться, дорогой друг? Что за глупость? Вы что, еще не поняли, как Верена и я любим вас? Вы что, думаете, я поверил этой сошедшей с ума от ревности дуре, поверил, что вы любовник моей жены? — Он весь вечер смеется. — Но я все же хочу сказать, что эта девушка поступила очень хитро. Из всех, у кого здесь, во Фридхайме, есть виллы, она выбрала именно нас. Потому что жена у меня такая красивая. Потому что во Фридхайме все знают, как я ее люблю. Потому что все же теоретически — я повторяю, теоретически, — это возможно.

— Что?

— То, что вы могли бы влюбиться в мою жену. Сядьте. Не будем разыгрывать здесь мелодрам. Ну, а разве вы не могли бы влюбиться в мою жену? Неужели вы намерены ее оскорбить?

— Господин Лорд, а что… что вы ответили Геральдине?

— Что ответил? За кого вы меня принимаете? Я распорядился, чтобы ее выдворили. И сказал ей, чтобы впредь она меня не беспокоила. Я имею в виду, что во всем надо знать меру. Она оказалась такой паршивкой — двое моих сотрудников еле вытащили ее на улицу. Она кричала, что готова представить мне доказательства. Не правда ли, все это ужасно забавно? Верена, радость моя, прошу тебя, сядь. Я сам позвоню, чтобы пришел Лео и вытер коньяк. Он делает это лучше. Это надо уметь, иначе на паркете остаются ужасные пятна. Лео! Вы уже здесь? Посмотрите, что случилось: моя жена уронила бутылку.