Онлайн чтение книги Люблинский штукарь
Глава 6

1

На следующий день Яша спал и спал. Подремывая, он провалялся до часу. Магда по деревенской привычке не могла взять в толк, как можно проспать до обеда. Правда, она давно убедилась, что он не такой, как все. Он мог больше съесть и дольше поститься, мог не спать ночами и проспать целый день. Открыв спросонья глаза, он сразу вступал в разговор, как будто спящим только прикидывался. По тому, как вздрагивала кожа на Яшином лбу, и по височным жилкам могло показаться, что во сне он размышляет, словно наяву. Быть может, его мозг придумывал так новые трюки?.. Магда ходила на цыпочках. Она принесла ему овсянки с картошкой и грибами. Яша поел и, словно загипнотизировав сам себя, снова зарылся в подушки. Магда на деревенском своем диалекте ворчала сквозь зубы: «Выхрапи свои грехи, дубина, собачья душа! Притомился у барыньки, у паршивки этой…» От всех бед Магда знала одно средство — работу. Яша здорово снашивал одежду и белье, так что ей постоянно приходилось что-то чинить. Швы на нем расползались, он терял пуговицы, рубашки носил один день, потом бросал. За ним надо было непрестанно убирать, мыть, шить, чистить. Еще приходилось заботиться о животных: лошадях в конюшне, обезьянке, вороне и попугае. Магда была для Яши всем — женой, прислугой, помощницей на сцене. Но что она с этого имела? Ничего. Кусок хлеба. По правде сказать, лишнего и у него самого не водилось. Все пользовались им, обкрадывали, надували. Насколько он бывал разумен, когда читал книги и газеты или когда гипнотизировал и отгадывал мысли, настолько в делах практических оказывался наивен. И здоровье свое губил. Ему не следовало шляться по ночам. Крепкий от природы, он, случалось, делался слабей мухи, терял сознание и лежал точно в обмороке…

Магда стирала, скребла, отчищала, выколачивала пыль. Соседки заглядывали разжиться долькой чеснока, луковицей, чашкой молока, жиром… Магда никому не отказывала. В сравнении с этими бедолагами она была богатой… К тому же по причине своего сомнительного положения Магде приходилось к ним подлаживаться. Официально ее заявили прислугой. Если соседки с ней цапались, они честили ее потаскухой, падалью и намекали про желтый билет. Мужчины, напиваясь, к ней приставали. Когда она шла в лавку или за водой, мальчишки орали: «Еврейская шлюха!»

На костеле Святого Яна пробило два. Магда вошла к Яше. Он уже не спал, а сидел в постели и глядел в одну точку.

— Выспался?

— Ага. Я ведь страшно устал.

— Когда будем репетировать? Премьера через неделю.

— Знаю.

— Везде афиши налепили. Твоя фамилия большими буквами.

— Пошли они все к черту!

Яша сказал, что хорошо бы помыться, и Магда принялась греть на кухне воду. Она намыливала его в деревянной ванне, окатывала водой, растирала. Как всякой женщине, ей хотелось ребенка. От Яши Магда готова была родить даже внебрачного. Но он и тут ее обездолил, сам предпочитая оставаться ребенком. Магда купала его, целовала, голубила. Яша доставлял ей больше огорчений, чем самый худший недоброжелатель, но даже при недолгом с ним общении получалось, что он от нее зависит, и чувства Магды тотчас вспыхивали с новой силой.

Он вдруг спросил:

— Летнее платье у тебя есть?

В ее глазах появились слезы:

— Вспомнил когда!

— Почему не сказала? Я же забывчивый.

— А я не из тех, кто напоминает. Это твоя барыня тебе все припомнит… И про меня тоже…

— Я куплю тебе, чего захочешь. Я же сказал: ты навсегда в моем сердце. Что бы ни случилось, ты жди.

— Да… буду ждать…

— Давай мыться вместе. Раздевайся.

Магда и слышать о таком не хотела, но он ее притянул и быстро раздел. Она не столько стеснялась своей наготы, сколько худобы: выпиравших ребер, плоской груди, острых коленок, тощих как палки рук. Прыщики перекинулись с лица на спину. Она стояла перед ним точно стесняющийся скелет. Яша из ванны вылез, а ее туда посадил. Он намыливал ее, ласкал, мыл, щекотал, пока она не рассмеялась. Потом понес на руках в альков, задернул занавески и оставался с ней так долго, что она устрашилась. Не иначе он был колдун, и силу ему сообщал дьявол.

Последнее время они мало разговаривали. Разве что о самом неотложном. Бывало, за целый день она даже не слыхала его голоса. Но сегодня все было как прежде. Он расспрашивал ее о деревне, и Магда вспоминала разные обряды Дожинок.[11]Дожинки — сельский праздник урожая ( польск ). Еще рассказывала про маленьких старушечек, хоронящихся в жите и уворачивающихся от серпа, а потом на молотьбе от цепов. Про соломенную куклу, которую парни топили в пруду, про дерево, к которому старые крестьяне ходили молить дождь, хотя ксендз им это запретил, про деревянного петуха, спрятанного на чердаке у солтыса[12]Солтыс — деревенский староста ( польск. ). и в засуху поливаемого водой, чтобы тоже приманить дождь. Яша слушал, расспрашивал.

— Ты веришь в Бога? — спросил он.

— Ну да.

— Зачем он все сотворил?.. Кстати, в кармане брюк лежит десять рублей. Возьми и сходи к портнихе.

— Я не лазаю по чужим карманам.

— Бери, пока есть…

Она ушла за деньгами в комнату, где висели брюки, а когда вернулась, Яша снова спал. Магда хотела поцеловать его в лоб, но побоялась разбудить. Она стояла в дверях, глядела и думала, что, сколько бы она с ним ни прожила, ей все равно его не понять. Душой и телом Яша был и оставался ее спасением, потому, наверно, она так и тряслась над ним. Магда стала прибираться после мытья. На другой лестнице жила портниха. Магда, поплевав на ассигнацию, сунула ее в кофточку. День совсем неожиданно оказался счастливым…

2

Он же весь этот летний день проспал. Пошел дождь, потом распогодилось. Яша открыл глаза. В алькове было темно. С кухни доносился запах еды. Магда жарила котлеты, собираясь подать их с картошкой и квашеной капустой. Яша, кроме овсянки, с утра ничего не ел и проснулся голодный. Потом быстро оделся, вышел в кухню. Поцеловав Магду, он съел, что было готово: хлеб с селедочными молоками. Потом взял со сковородки полусырую котлету. Магда, добродушно ворча, сказала:

— Вот бы всегда, как сегодня…

Но тут за дверью кто-то заскребся и шевельнулась ручка. Яша отворил и увидел маленькую девочку в большой шали. Она, как видно, Яшу знала, потому что сказала:

— Господин Яша, какая-то паненка ждет вас у подворотни.

— Что за паненка?

— Ее зовут Зевтл…

— Спасибо. Скажи, сейчас спущусь.

И дал девочке два гроша.

Не успел Яша закрыть за ней дверь, как Магда схватила его за руки:

— Ты никуда не пойдешь! Ужин стынет.

— Нельзя же, чтоб человек ждал.

— Я знаю, кто это!.. Потаскуха из Песков!

Магда вцепилась с такой силой, что пришлось вырываться. Лицо ее вмиг стало злобным, волосы растрепались, глаза позеленели и засверкали, как у кошки. Яша, вырываясь, оттолкнул ее, и Магда чуть не угодила в лохань с водой. Так с ним бывало всегда: стоило обойтись с кем-то по-доброму, и Яшу сразу пытались прибрать к рукам. Захлопывая за собой дверь, он услыхал, что Магда плачет, шипя и что-то крича. Ему было жаль ее, но заставить Зевтл стоять на улице он тоже не мог. Спускаясь, Яша ощущал запахи, доносившиеся из других квартир. Там плакали дети, кряхтели больные, девицы пели о любви. Где-то на крыше мяукали кошки. Яша на мгновение замер в лестничной темноте, раздумывая, как быть. «Дам ей что-нибудь, и до свидания! — решил он. — У меня и так мороки хватает». Вдруг он вспомнил, что сегодня свидание с Эмилией. Она звала его на обед. Вчера ночью, когда Яша вылезал в окно, это были ее последние слова. «Как я мог забыть? — удивился он. — Всё забываю! Обещал написать Эстер сразу, как приеду в Варшаву. Она там с ума сходит. Что со мной? Заболел я, что ли?» Яша прислонился к перилам, словно решил здесь и сейчас подвести итог собственной жизни. Он потерял целый день, проспав, продремав и видя сны. Будто перескочил через значительный отрезок времени. Ему столько надо было сделать и обдумать, что разум его ни на чем не мог остановиться. Вот-вот премьера, а он не приступал к репетициям. Непрерывно размышляя об Эмилии, он ни до чего не додумывался. «Я не способен принять решение, вот в чем беда», — снова сказал себе Яша. Вчерашняя — в последний момент — перемена в Эмилии потрясла его. Эмилия не поддалась Яшиной гипнотической силе. Когда он уходил, она поцеловала его и шепнула, что любит, однако в ее словах звучали победные нотки. «И правильно, что забыл! — подумал он. — Чтоб не воображала, что я за ней бегаю». В голове мелькнуло: «Может, это вообще конец? Вдруг она меня вчера разлюбила? Вдруг теперь она мне враг?..» Ему приходили в голову разные дикие мысли, точь-в-точь как в игре в догадки и предположения, когда он был еще в хедере и загадывал, не черт ли его собственный отец, не демон ли меламед, не вурдалак ли воспитатель, а всё, что вокруг, — не мираж ли, не вымысел? Между прочим, тогдашние повадки и страхи тоже никуда от него не делись. Если поблизости никого не было, он спускался по лестнице вприпрыжку, чертя ногтем указательного пальца по штукатурке. Кстати, он, который на пари провел ночь на кладбище, боялся темноты. Из теней возникали жуткие обличья — кудлатые видения с длинными клювами и провалами вместо глаз. Яша никогда не мог отделаться от ощущения, что всего лишь тоненькая преграда отделяет его от незримых этих, обступающих и наседающих существ, то вдруг пособников, то пакостников, а то и подстраивающих хитроумные каверзы. Яше постоянно приходилось воевать с ними, иначе недолго было сорваться с каната, стать косноязычным, заболеть, перестать быть мужчиной…

Он вышел на улицу и увидел Зевтл. Завернувшись в шаль, она стояла под фонарем у подворотни. Фонарь отбрасывал отсвет на ее лицо. Она выглядела такой, какой была на самом деле: провинциалкой, только что приехавшей в Варшаву. Вероятно, чтобы казаться моложе, Зевтл заколола с боков волосы в два пучка. В ней чувствовалась перемена, всегдашняя у тех, кто оторвался от корней и сам себе стал чужим.

— Это ты? — подал голос Яша.

Зевтл вздрогнула:

— Я уж думала, не дождусь.

Она потянулась расцеловаться, но этого не получилось: мимо, кряхтя и что-то ворча, прошла с ведром воды из крана какая-то баба. Она столкнулась с Зевтл и плеснула водой на ее высокие ботинки с пуговками.

— Чтоб она сдохла! — сказала Зевтл и по очереди вытерла ботинки краем шали.

— Когда ты приехала?

Она задумалась, словно не поняв вопроса. Дорожные тяготы, похоже, смешали ее мысли.

— Я приехала, и я тут. Думаешь, просто так брала деньги?

— Почему бы и нет?

— Пески — это кладбище, не город. Я продала все, и ворье от меня, конечно, попользовалось. Слава Богу, ноги унесла.

— Где ты остановилась?

— Сперва у посредницы. Она мне обещала подыскать место, но пока не нашла. Прислуги в Варшаве больше, чем хозяев. Я пришла посоветоваться.

— Меня ждут ужинать.

— Яшенька, пока я сюда попала, я чуть не сдохла. Никто не знал ни улицы, ни номера. Как можно увидеть номер в темноте? Я прокляла все на свете, пока не встретила девочку, которая тебя позвала. Зачем я к тебе пойду? Твоя в квартире, я знаю. Две кошки в мешке.

— Она как раз приготовила ужин и сердится. Подождешь полчасика?

— Лучше пойдем. Где тут ждать? Пьяные же привязываются. Они думают, я из этих… Мы что-нибудь купим и поедим. Я знаю, ты — варшавский фокусник, а я из местечка, но мы, как говорится, не чужие. Я всю дорогу думала про тебя. Тебе все передают привет: Кривой Мехл, Бейриш Высокер, Хаим-Лейб.

— Сердечное спасибо.

— Намажь себе штиблеты своим спасибом! Лучше — пошли. Мы разговариваем, а ты как будто не тут… Забыл все или что? А дела у меня вот какие, — Зевтл сменила тон. — Я пришла к посреднице, а она говорит: «Тебя только не хватало! Всем приспичило в прислуги, а все мадам сейчас на дачах». Я уже взялась за корзину, чтоб уйти, а она мне: «Куда ты побежала, куда?» Оказывается, посредницы одалживают девушкам деньги под процент… Одним словом, постелили мне на полу, и я смогла хоть прилечь. Рядом спали три кухарки. Одна так храпела, что я глаз не могла сомкнуть. Лежала и плакала, ведь я при Лейбуше была сама себе хозяйка. Утром я уже решила куда-нибудь перебраться, а тут заявляется какой-то мужчина при часах с цепочкой и в манжетах с запонками. По виду большой делец и держится с фасоном, хотя уже не такой молодой. «Ты кто будешь?» — спрашивает. Я рассказываю: «Так, мол, и так. Меня оставил муж. Куда уехал, не знаю». Он мне задает разные вопросы и вдруг говорит: «Я знаю, где твой муж!» — «Где?» Короче говоря, этот человек приехал из другой страны. Из Америки, что ли, но это какая-то другая Америка, и Лейбуш, оказывается, там. Когда я это услыхала, я заплакала, как в Йом Кипур. «Что ты тут наплачешь? — спрашивает он. — Жаль твоих прекрасных глаз». И так он ловко разговаривает, и такой веселый, что можно просто лопнуть. А деньгами прямо швыряет — угощает каждого халвой и шоколадом. «Поехали со мной, — говорит он, — твой муж или тебя примет, или даст развод…» Он уезжает через пару недель и может одолжить мне денег на шифскарту.[13]Шифскарта — пароходный билет; слово, фигурировавшее среди еврейских эмигрантов того времени. Но я чего-то боюсь…

Зевтл умолкла, а Яша присвистнул:

— Тот еще фрукт!

— Ты его знаешь?

— Знать его необязательно. Слыхала, что такое альфонс? Он завезет тебя Бог знает куда и отдаст в бордель.

— Ну да?! Он так приятно разговаривает…

— Этот прохвост так же видал твоего мужа, как я твою прабабушку…

Между тем они уже шли к Длугой. Зевтл теребила краешек шали.

— Что же мне делать? Если я останусь без места, я пропала. Он устроил меня ночевать у сестры. Сегодняшнюю ночь я спала там.

— У сестры? Она ему такая же сестра, как я твой прадедушка. — Яша был поражен, как быстро он перенял тон и манеру Зевтл. — Наверняка это бандерша, с которой он в доле. Он продаст тебя в Буэнос-Айрес или куда-нибудь еще. Там ты и сгниешь…

— Ой! Он называл этот город. Где это? В Америке?

— В Америке не в Америке — один черт. Эти люди приезжают сюда за живым товаром и ищут таких дур, как ты. Газеты только об этом и пишут. Где живет его сестрица?

— На Низкой.

— Тогда пошли поглядим на нее. Зачем бы ему предлагать тебе деньги на билет? Неужели не понятно, что это за птица?

Зевтл помолчала.

— Поэтому я и пришла. Когда лежишь на полу и тебя едят клопы, хватаешься за соломинку. У его сестры чисто. Там у меня кровать, постель и еда. Я хотела ей заплатить, а она говорит: «Мы успеем рассчитаться…»

— Все ясно. Беги от них, как от огня. Разве что собираешься стать шлюхой в Буэнос-Айресе.

— Ну зачем ты?.. Я была порядочной девушкой. Если бы Лейбуш меня ценил, я бы стала для него хорошей женой. Но он больше сидел, чем бывал дома. Через три недели после свадьбы его уже замели. А потом сбежал совсем. Что мне оставалось делать? У меня кровь тоже не вода. Все Пески за мной ухлестывали. Лучшие его друзья. Но я не пошла по рукам. А ты мне понравился. Я не собираюсь, Яшенька, на тебя все сваливать. У меня, как говорится, своя гордость, но ты здорово забрался в мое сердце. Я заскучала сразу, как только ты уехал. Сейчас вот иду рядом, а мне кажется — лечу. Ноги легкие-легкие. А ты даже со мной не расцеловался, — сказала Зевтл с упреком.

— Там?.. Все же в окна глядели…

— Тогда поцелуй тут. Я все та же Зевтл…

И распахнула платок.

3

«Этого только не хватало!» — подумал Яша. Странно, но он совершенно забыл о Зевтл и о том, что дал ей денег на дорогу до Варшавы. Она как будто испарилась из его сознания. Сейчас, удручаясь собственными неприятностями, он испытывал даже какое-то удовольствие, как если бы читал интересную книгу, где события нарастают, и с нетерпением переворачиваешь страницу. Только что он был голоден, а теперь словно бы сыт. Ночь стояла теплая, даже немного парило, однако его познабливало, как если бы он слишком рано поднялся после простуды. Ему пришлось даже унимать дрожь. Яша поискал глазами извозчика, но на Фрета пролеток не было, поэтому они с Зевтл пошли к Францисканской. «Отделаюсь от нее и, может, еще успею к Эмилии, — раздумывал Яша. — Она, наверно, не знает что и думать…» Яша впервые нарушил уговор и боялся, что этим оскорбит Эмилию. Все висело на волоске… И с Магдой вышло некрасиво… Яша вдруг понял, что очень переменился. В прежние времена у него сразу бывало полдюжины связей, и все сходило с рук. Он всех обманывал, но это мало его беспокоило. Случалось, он даже капризничал. Если считал нужным, мог даже ударить, но угрызений совести не испытывал. А сейчас терзается по поводу каждой мелочи, старается всем потрафить… «Праведником я становлюсь, что ли?» — удивился он. Ради такой, как Зевтл, явно не имело смысла ссориться с Эмилией или даже с Магдой, но какая-то частичка мозга, решавшая, чт о говорить и как себя вести, распорядилась остаться с Зевтл. К тому же ему хотелось взглянуть на типа, торговавшего женщинами и на его якобы сестрицу…

Улица Фрета была темна и узка. Францисканскую же освещали газовые фонари, и еще там было светло по причине лавок, каковые, согласно предписаниям, положено было закрывать, однако все они были открыты, одни нараспашку, другие на полдвери. Здесь шла торговля кожей, текстильным товаром, книгами, пером. В помещениях вторых этажей кипела работа. За окнами угадывались всевозможные фабрички и мастерские. Там сучили нитки, клеили пакеты, шили белье, мастерили зонтики, строчили исподнее и рубашки. По дворам, словно днем, стучали молотки, визжали пилы, гудели машины. Были тут еще и пекарни, их трубы выбрасывали искры и дым. От переполненных сточных желобов несло обычной, как в Люблине или Песках, вонью. Молодые люди с раскрутившимися пейсами и в долгополых лапсердаках шли с молитвенниками. Поблизости находились ешива и хасидские молельни. Проехало несколько пролеток, нагруженных скарбом, из-за которого было не видать пассажиров. Наконец на углу Налевок Яша заметил пустого извозчика. От шума и толчеи, от множества людей, омнибусов, повозок Зевтл стало шатать как пьяную. Усаживаясь, она зацепилась за что-то бахромой шали, а потом ухватилась за Яшин рукав. Когда пролетка сворачивала, Зевтл словно бы сворачивала вместе с ней.

— Если бы мне сказали, что сегодня я буду ехать с тобой на извозчике, я никогда бы не поверила, — сказала Зевтл.

— Я и сам такого не мог предположить.

— Светло как днем. Хоть горох перебирай!

Она стиснула Яшину руку и потянула ее к своей груди, словно бы яркий свет вдруг разбудил в ней страсть.

На Гусиной их снова обступила темнота. Проследовал припозднившийся катафалк, за которым не шел ни один провожающий. Родственники передоверили покойного похоронщикам, и тот, наверно, впотьмах сойдет в могилу. «Такой же, наверно, как я», — пронеслось в Яшиных мыслях. Выше, возле Дикой, у подворотен стояли уличные женщины, зазывавшие прохожих. Яша показал на них Зевтл:

— Вот что он хочет из тебя сделать.

На Низкой было совсем темно. Стекла редких керосиновых фонарей были черны от копоти. От сливаемой отовсюду гадости здесь даже летом стояла грязища, как оно обычно бывает после праздника Кущей. Многие дома были деревянные. Тут находились склады древесины и мастерские кладбищенских надгробий. Дом, в котором остановилась Зевтл, оказался недалеко от Смочьей и еврейского кладбища. Вход был через калитку в деревянном заборе. Лестница, ведущая в квартиру, шла по наружной стене. Зевтл отворила дверь, и они вошли в кухню, выкрашенную в розовый цвет и освещенную керосиновой лампой под абажуром из нарезанной полосками бумаги. Отовсюду — с печки, буфета и посудных полок свисали узорчатые, тоже бумажные, зубцы. На стуле восседала женщина с большой рыжей прической, рыжими глазами, с носом, похожим на клюв, и острым личиком. Ноги ее в красных домашних туфлях опирались на скамеечку. Рядом спала кошка. Женщина штопала напяленный на стакан мужской носок. Она удивленно подняла глаза.

— Госпожа Мильц, вот человек из Люблина, о котором я рассказывала… Фокусник Яша…

Госпожа Мильц воткнула иголку в носок.

— Она только о вас и говорит… Фокусник — то, фокусник — это. Вы совсем не выглядите на фокусника.

— На кого же я выгляжу?

— На музыканта.

— Это правда. Я когда-то пиликал на скрипке.

— Ага! А какая, между прочим, разница, что делать? Лишь бы делались эти…

И она потерла большим пальцем ладонь.

Яша сразу подхватил ее манеру разговора:

— Что да, то да. Деньги — всегда деньги.

— Поглядите на нее! Только что приехала в Варшаву и уже всюду гуляет. — Госпожа Мильц указала на Зевтл полуснисходительно, полуудивленно. — Где ты его нашла? Я боялась, она заблудится. Зачем вы живете на Фрета? Там же сплошные гоим.

— Гоим не лезут в чужие горшки.

— Когда горшок прикрыт, еврей тоже в него не полезет.

— Еврей приподнимет крышку и понюхает…

У рыжей женщины засмеялся глаз.

— Чтобы я так была здорова, он — не позавчерашний, — сказала она не то Зевтл, не то самой себе. — Сядьте же! Зевтл, принеси стул!

— А где ваш брат? — спросила Зевтл.

Женщина подняла рыжие брови:

— А что? Хочешь подписать контракт?

— Этот человек желает с ним поговорить.

— Брат в задней комнате. Переодевается. Он спешит. Почему ты в платке? На дворе лето, не зима.

Зевтл, поколебавшись, скинула платок.

— Ему придется взять извозчика. Какие-то покупщики его дожидаются, — сказала госпожа Мильц.

— Чем ваш брат торгует? Коровами? — спросил Яша, поражаясь собственным словам.

Женщина искоса поглядела на него.

— Почему как раз коровами? Там, где он живет, коров хватает.

— Он торгует бриллиантами, — вставила Зевтл.

— В бриллиантах мы понимаем тоже, — сказал Яша. — Посмотрите сюда.

И он показал на пальце левой руки перстень с большим бриллиантом. Женщина удивленно и с досадой взглянула. Рот ее сложился в горестную гримасу.

— Мой брат — занятой человек. У него нет времени на пустые разговоры.

— Я собираюсь говорить только про восемнадцать и тринадцать,[14]Яша имеет в виду важнейшую молитву «Восемнадцать Славословий» и тринадцать символов веры. — заявил Яша, удивляясь собственной наглости.

Дверь отворилась, и вошел высокий мощного сложения субъект, с волосами того же самого цвета, что и у женщины, толстым носом, толстыми губами, круглым с ямочкой подбородком и выпученными желтыми глазами. На нем были только брюки, накрахмаленная рубашка, но без воротничка и незастегнутые лакированные туфли. Из ворота рубашки глядела широкая грудь, густо заросшая рыжим волосом. Яша понял, что имеет дело с мужланом. Человек хитро ухмылялся. Он, как видно, подслушивал и знал, о чем был разговор. От него исходило лукавое добродушие и уверенность сильного, которому все нипочем. Рыжая дамочка сказала:

— Герман, это — фокусник, знакомый Зевтл.

— Фокусник так фокусник! — сказал Герман дружелюбно, и глаза его блеснули. — Шолом вам алейхем!

Он пожал Яше руку. Это было не рукопожатие, а скорей хвастовство силой. Яша ответил тем же, словно состязаясь с ним. Зевтл села на краешек железной кровати, которая тут стояла и на которой она ночью спала. Герман отпустил Яшину руку.

— Откуда будете? — спросил Яша.

Выпученные глаза Германа засмеялись.

— Откуда хотите! Отовсюду! Из Варшавы так из Варшавы, из Лодзи так из Лодзи! В Берлине меня тоже знают, и в Лондоне я не чужой…

— А где сейчас проживаем?

— На всем свете. Ибо сказано: «Небо — престол мой, а земля — подножие ног моих».

— Вы и Писание знаете?

— А вы нет?

— Изучал-изучал.

— В ешиве?

— Нет, с меламедом и немножко в бейсамедрише.

— Я тоже, как вы меня сейчас видите, был когда-то ешиботником, — сказал Герман миролюбиво и доверительно. — Но это было давно… Очень давно… Я люблю поесть, а в ешиве зубы можно положить на полку. Я понял, что это не для меня, и поехал в Берлин, чтобы стать доктором. Но плюсквамперфект не шел мне в голову. Мне больше нравились немецкие девки. Так что я уехал в Антверпен шлифовать бриллианты и шлифовал, пока не понял, что деньги делают не шлифовщики, а торговцы. Я люблю карты и следую истине: «Еда не беда». Поэтому пришлось добираться до Аргентины. В последнее время туда едет много евреев. Они таскают лотки и делают Америку. Мы называем их «квентники», по-немецки это «хаузирер[15]Хаузирер — лотошник, торговец вразнос ( нем. ).», а в Нью-Йорке — «педлеры». Один черт! Посредница, или как она тут называется, имеет сына в Буэнос-Айресе, и он послал ей привет. У нее я увидел вашу Зевтл. Она вам кто? Сестра?

— Не сестра.

— По мне, пусть даже будет вашей тетей…

4

— Герман, тебе пора, — вмешалась рыжая женщина, — тебя ждут покупщики.

— Подождут. Я их дольше ждал. Там, где я живу, не торопятся. Испанец на все отвечает «маньяна» — завтра. Он ленивый и поэтому хочет, чтобы всё ему принесли домой. У нас имеются степи, которые называются «пампа», там пасут коров. Если гаучо — это ихний пастух — хочет кушать, так он очень ленивый, чтобы убить быка. Он берет топор, отрубает себе бифштекс от живого быка «эбэр маон хахай»,[16]Часть от живого ( древнеевр. ) — имеется в виду один из строжайших запретов иудаизма: не расчленять живое существо. жарит его вместе с кожей, потому что ему лень ее содрать. Он говорит, что так вкуснее. Наши евреи не ленивые, поэтому они делают песо — так там называются деньги. И всё бы лучше некуда, но туда приезжает слишком много мужчин и слишком мало женского пола. А поскольку, как сказано в Гемаре, женщина для мужчины — половина его самого, так девушки там на вес золота. Я не имею в виду плохое. Они просто выходят замуж. Но если семья не удалась — дело швах, потому что развод во внимание не берут. Если ты женился на змее, ты должен с ней жить, потому что так хочет религия. Что же делает мужчина? Берет ноги в руки и бежит. Т а к там все делается. Чем вашей сестре стирать в прислугах чьи-то подштанники, лучше у нас иметь все что душе угодно.

— Она мне не сестра.

— А если даже сестра, кого это интересует? В Буэнос-Айресе мы не спрашиваем метрику. Званье и прозванье — говорят у нас — нужно для камня на кладбище. К нам когда приезжают — рождаются заново. Какие же вы штучки делаете?

— Разные.

— А насчет картишек?

— Случается.

— На корабле совершенно нечем заняться. Если бы не карты, можно с ума сойти. И так жарко, что когда переплывают… как это называется… экватер… просто задыхаешься. Солнце стоит прямо над головой. Ночью еще жарче. Выходишь на палубу, а там такая духота, как будто тебя в чугунке поставили в печку. Что же делают люди? Садятся за карты. По дороге сюда был один, который передергивал. Я на него смотрю и говорю: «Дорогой мой, что у вас в рукаве? Пятый туз?» Он думал драться, но я не из пугливых. У нас каждый и всякий может иметь револьвер. Если кто-то слишком себе позволяет, из него делают решето. А поскольку я считаюсь как тамошний, я тоже имею шпайер. Хотите посмотреть, как выглядит револьвер в Аргентине?

— Почему нет? У меня тоже есть револьвер.

— Вам он зачем? Для фокусов?

— Разное бывает.

— Короче говоря, этот человек понял, что имеет дело не с ребенком. Он хотел пометить карты, но я его поймал. Зевтл сказала, вы знаете фокусы с картами. Какие?

— Не шулерские.

— Но какие?

— Давайте колоду, покажу.

— Герман, тебе пора идти, — нетерпеливо вмешалась госпожа Мильц.

— Только не погоняй! Дела не убегут, а если убегут, так я их имел тебе известно где. Знаете что? Пойдемте в ту комнату, съедим что-нибудь.

— Я не голодный, — соврал Яша.

— Необязательно быть голодным. Аппетит, как говорится, приходит во время еды. Здесь, в Польше, не имеют понятия, что значит поесть. Только и делают, что вливают в себя лапшу с куриным бульоном и опять лапшу с бульоном. А что такое эта лапша? Вода. Надувается живот, и больше ничего. Испанец в себя запихивает трехфунтовый бифштекс, и от этого у него прибавляется мозг в костях. Вы заходите к испанцу — он среди бела дня лежит и спит как убитый. Жарко как в аду, а вокруг летают такие мухи, которые высасывают из вас кровь, как пиявки. Летом вся жизнь начинается ночью. Там, если у кого-то есть деньги или на ужин, или на шлюху, идут к шлюхе. Но с голоду не умирает никто… Как вы относитесь к рюмочке?

— Временами.

— Тогда прошу. Выпьемте рюмочку водки. Рейцинька, принеси нам что-нибудь, — обратился Герман к рыжей женщине. — Испанцы обожают фокусников. За хороший фокус они душу отдадут, — снова повернулся он к Яше.

В средней комнате стоял стол, накрытый клеенкой, диван и платяной шкаф. Керосиновая лампа, свисавшая с потолка, была полуприкручена, и Герман выкрутил фитиль побольше. Еще тут были чемоданы, залепленные пестрыми наклейками, и разные коробки. На стуле висела визитка, сюртук и лежал жесткий воротничок, а также палка с серебряным набалдашником. Повеяло дальними дорогами и заграничными странами. На стене висели две фотографии — еврей с белой бородой и еврейка в глухом парике.

— Садитесь, — сказал Герман. — Моя сестра сейчас что-нибудь принесет, чтобы стало веселей на душе. Она может позволить себе квартиру получше, но тут ей привычно, и она не желает переезжать. У нас дома не такие большие и все делается во дворе. Называется «патио». Испанец терпеть не может подниматься по лестнице. Он сидит себе на воздухе с семьей и пьет чай, который называется «матэ». Каждый втягивает по глотку через одну и ту же соломинку, и так оно попадает каждому в рот. Пока привыкнешь, кажется, что пьешь тухлую воду с лакричным молоком, но приучиться можно ко всему. В Северной Америке жуют табак. Одну вещь вы должны знать. — мир везде одинаковый. В Буэнос-Айресе людей не едят. Поглядите на меня: разве меня кто-нибудь съел?

— А кого съели вы?

— Что? Отлично сказано! Вы, я вижу, не дурак. А если кто-то не дурак — он живет не кое-как. Вы из Песков?

— Нет, из Люблина.

— Зевтл сказала — из Песков.

— От вора и слышу.

Герман расхохотался:

— Ого! Нет, вы не дурак! Не все песковские — воры, и не все из Хелма — дураки. Так только говорят. Но скажите мне, кто не ворует? Моя мама, пусть она покоится с миром, всегда говорила: «Честно — невместно». Можно делать что угодно, но с умом. Я — как вы меня видите — уже попробовал всё. Зевтл сказала, что вы можете открыть любой замок.

— Это правда.

— У меня бы не хватило терпения. Зачем тратить время на замки, когда можно высадить дверь? На чем висит дверь? На петлях. Но это уже дело прошлое. Теперь я, как говорится, остепенился. У меня жена и дети. Зевтл рассказала мне, что и как. Про мужа, который сбежал, и все такое. Если она получит развод, у нас она будет иметь самого богатого мужа.

— А кто ей даст развод, вы?

— Что такое развод? Клочок бумаги. Всё, мой дорогой, только бумажка, даже деньги. Я имею в виду большие деньги, не маленькие. Те, у кого перо, пишут. Моисей был мужчиной, поэтому он написал, что мужчина может иметь десять жен, а если женщина поглядит на другого — ее надо побить камнями. Если бы держала перо женщина, она написала бы наоборот. Вы меня поняли? На Ставках живет переписчик — официальное лицо, так если дать ему десять рублей, он напишет отличную бумажку с подписью и свидетелями. Но я никого не принуждаю. Я готов был одолжить ей денег на дорогу и на все остальное.

Яша нахмурился:

— Пане Герман, я не совсем идиот. Оставьте Зевтл в покое. Это товар не для вас.

— Что? Можете ее взять себе прямо сейчас. Она мне уже обошлась в пару целковых, но пусть это будет мицва.

— Не надо никакой мицвы. Сколько вы истратили? Я заплачу за все.

— Подождите! Не трогайте кошелек! Чай готов!..

5

К чаю были булочки и бабка. Рейца с Зевтл тоже пришли за стол. Герман пил чай с вареньем, заедал бабкой и затягивался толстой сигарой, лежавшей на блюдечке. Он хотел угостить сигарой и Яшу, но тот сказал, что не курит.

— В целой Варшаве такую не купите, — похвалялся Герман. — Это же гаванская. И не фальшивая, а прямо из Гаваны. Один человек привез специально для меня. В Берлине они идут по две марки штука. Я люблю, чтобы все было прима, но за это надо платить, а где платишь, там переплачиваешь. Что такое гаванская сигара? Те же листья — не золото. А что такое интересная дамочка? Тот же человек. Плоть и кровь. Испанец ревнивый. Вы улыбнулись его жене, а он сразу хватается за нож, хотя двумя улицами дальше имеет любовницу и детей от нее. Потом из любовницы получается ведьма, и он идет куда-нибудь искать утешения. Я читаю польские газеты, и меня смех разбирает. Чего только там не пишут! Девушка вышла вечером купить молока, подъехала коляска, и ее туда затащили. Потом увезли в Буэнос-Айрес и, как теленка, продали на рынке. Я тут несколько недель и никакой коляски пока не видел. Как можно провезти девушку через границу? А привести на пароход? Те еще басни! Но то, что девушки едут по доброй воле, — правда. Вы идете в Буэнос-Айресе в такой квартал, и, пожалуйста вам, женщины со всего света. Хотите черную — берете черную, хотите белую — имеете белую. Захотели литвинку из Вильны или Эйшишек, не надо даже искать, а захотели паненку из Варшавы, получаете ее не сходя с места. Я туда, правда, не захаживаю. У меня жена и дети. Но польским газетам надо, чтоб их читали, вот они и печатают всякую глупость. Всё опять, как я говорил, зависит от того, кто держит перо. Я вам что-то скажу: мужья сами посылают жен в этот квартал. И знаете почему? Потому что мужьям лень работать. Где ваши фокусы? Вот колода.

— Если ты начинаешь с картами, ты уже никуда не пойдешь, — сказала рыжая женщина.

— Завтра тоже день.

Герман стал тасовать, и Яша сразу понял, что имеет дело с шулером. Карты мелькали в пальцах Германа точно живые и словно бы сами по себе. «Ага, вот ты что за птица, — подумал Яша. — Ну ты сейчас увидишь, что есть и почище тебя». Яша дал ему показать фокусы с тремя картами, с четырьмя семерками, с одной подмененной. При этом он качал головой и удивлялся: «ц-ц-ц…» Однако чуть не сказал, что умел это, когда еще под стол пешком ходил… Яша не забывал, что время к ночи, и, если навещать Эмилию, надо делать это сейчас, но продолжал сидеть. «Раз она такая недотрога, пусть подождет!» — нашептывал ему некий злорадный голос. Яша знал, что главный его враг — скука. Все свои сумасбродства он объяснял желанием от нее избавиться. Она его буквально изводила. Из-за нее случались все его неприятности. Но сейчас Яше было не скучно. Он взял у Германа колоду. То, что Герман сказал «покупщики подождут» и предпочел его компанию, указывало, что и Германа снедает схожий недуг, роднивший низший свет с высшим, картежников в воровской малине с игроками в Монте-Карло, альфонса из Буэнос-Айреса — с салонным Дон Жуаном, бандита — с революционером-террористом, подзаборную шлюху — с парижской Мессалиной. Тасуя карты, Яша метил их ногтем.

— Выберите одну, — сказал он Герману.

Герман вытащил короля треф.

Яша ловко согнул колоду.

— Положите обратно и перетасуйте.

Герман положил и перетасовал.

— А сейчас я достаю короля треф.

И вытащил большим и указательным пальцами короля треф.

Яша показывал свой фокус, а Герман — свой. Казалось, Герман знает все. Желтые глаза сияли триумфом умелого специалиста, прикинувшегося любителем. Дома у него имелась целая дюжина колод.

— Что говорить — карты вы в руках держали, — заметил Яша.

— Это они держали меня. Но теперь всё! Умерло — закопано.

— Не играете больше?

— Только в шестьдесят шесть. С женой.

— И все-таки я хочу вам кое-что показать.

Яша снова взял карты.

— Прошу выбрать масть…

Теперь Яша показал фокус, который Герман не знал. Глядя на Яшу с вопросительной улыбкой, тот наморщил лоб, ухватился за нос и с минуту держал его в своей большой поросшей рыжими волосами лапе. Рейца вытаращилась, словно не веря, что кто-то может превзойти Германа. Зевтл, довольно подмигнув, показала Яше язык и послала что-то вроде воздушного поцелуя.

— Слушай, Рейца, нет ли у тебя морковки? — спросил Герман сестру.

— Почему морковки, почему не редьки? — ответила та язвительно.

Время приближалось к одиннадцати, а мужчины всё показывали и показывали фокусы. Иногда им требовались для этого блюдца, шапки, коробочки, кольца, костяшки домино, часы, цветочные горшки. Женщины приносили необходимое. Герману стало жарко. Он утирал пот.

— Вдвоем мы бы могли кое-что сделать…

— Например?

— Скажем, завоевать мир…

Рейца поставила графинчик с водкой, и мужчины чокнулись, великосветским манером сказавши «Прозит!». Себе и Зевтл Рейца налила сладкого вина. Закусили сдобными булками и черным хлебом с сыром. Герман заговорил доверительно и по-свойски:

— Вижу, значит, я у посредницы дамочку, красивую и не позавчерашнюю. Ну откуда мне было знать что и как? Она говорит, что муж бросил ее и пропал. Я себе и думаю: «Пусть пропадает с миром и на здоровье. Я уж тебе как-нибудь помогу». А потом она рассказывает про вас. Что вы — фокусник. Но фокусник фокуснику рознь. Те, кто ходит по дворам с шарманкой, тоже называют себя фокусниками. А вы, пане Яша, артист первый сорт. Фу-ты ну-ты! Но будучи на немножко старше, я должен вас предупредить, что тут вы ничего не добьетесь. С вашим талантом следует жить в Берлине, Париже или даже Нью-Йорке. Лондон — тоже неплохо. Англичанин обожает, когда его надувают, и даже платит за это. У нас в Южной Америке вы были бы богом. Зевтл говорила, что вы умеете усыплять людей или как там?.. Магнетизм? Что это такое? Я, кажется, что-то слышал.

— Гипноз.

— И вы это умеете?

— Немножко.

— Я что-то даже видел. Человек на самом деле засыпает?

— Как убитый.

— Значит, вы можете усыпить Ротшильда и взять его сбережения?

— Я фокусник, не мошенник!

— Понимаю-понимаю, но все-таки… Как вы это делаете, а?

— Подчиняю человека своей воле.

— Но как?.. Ну да, чего только в мире нету. И каждый раз выдумывают что-то новое. У меня была знакомая, так она делала все, чего я ни захочу. Если я хотел, чтоб она заболела, она заболевала. А если хотел, чтоб выздоровела, она делалась здоровая. Когда мне стало надо, чтоб она умерла, она закрыла глаза.

— Это уже слишком, — помедлив, сказал Яша.

— Однако чистая правда.

— Герман, ты уже начинаешь говорить глупости! — ввязалась Рейца.

— Она мешала мне. Любовь — это прекрасно, но слишком много любви — не годится. Эта женщина обкрутилась вокруг меня, как змея, и я уже просто не мог дышать. Она была на пару лет старше и тряслась, что я ее брошу. Иду я, например, по улице, а она тащится за мной. Я чувствую, что мне прямо нечем дышать, и говорю: «Так больше не может продолжаться». — «Но чего ты хочешь? — спрашивает она. — Чтоб я умерла?» — «Не умерла, а оставила меня в покое». — «Этого, — говорит она, — я не могу, но, если желаешь, умру». Сперва я испугался, но она так мне надоела, что я понял: или моя смерть, или ее. Тут я и подумал, что…

— Не хочу больше слушать! Не хочу слушать! — Рейца заткнула уши.

На мгновение все притихли. Слышно было, как, всасывая керосин, сипит фитиль в лампе. Яша глянул на часы:

— Люди добрые, я пропал!

— Который час?

— В Пинчеве уже светает. Мне надо бежать. Зевтл, останься тут на пару дней. Я заплачу. Тебя здесь не обидят.

— Ладно, ладно, мы сочтемся, — сказала Рейца.

— Куда вы летите? Куда вы летите? — огорчился Герман. — Здесь, когда делается немножко поздно, все сразу пугаются. А чего пугаться? В Буэнос-Айресе мы не ложимся спать целую ночь. Зимой и летом. У нас, если идут в театр, представление кончается в час ночи. Но домой потом никто не торопится, идут или в кофейню, или в ресторацию и сначала едят бифштекс, а потом как следует пьют. А когда возвращаются в дом, на улице — день.

— Когда же спать ложатся? — спросила Зевтл.

— Кому надо спать? Два часа в сутки вполне хватает…

Яша уже собирался. Поблагодарил за радушный прием. Рейца взглянула на него оценивающе и вопросительно. Ему даже показалось, что она подает какой-то знак, приложив палец к губам, а потом неторопливо сказав:

— Не считайте себя гостем. Мы людей не едим.

— Когда забежите? — спросил Герман. — Нам надо потолковать. Есть о чем.

— Приду, приду.

— Не забудьте.

Рейца понесла лампу, посветить на лестнице. Зевтл пошла провожать. Она взяла его под руку. Яшу охватила прямо-таки детская радость. Он любил поговорить по-еврейски и показать фокусы в дружеском кругу. Здешняя обстановка напоминала Пески, но была куда интересней. Ясно, что этот самый Герман торгует женщинами, а Рейца его пособница. Но что-то во всем этом было необъяснимо привлекательное. За два прошедших часа Герман явно привязался к Яше. Яша почувствовал, что понравился Рейце тоже. Кто знает, какие радости эта рыжая дамочка могла доставить мужчине? Кто знает, какие безумные слова может, распалившись, шептать этот кусок мяса? Керосиновая лампа на миг осветила двор со штабелями бревен и досок. Затем дверь наверху закрылась, и стало темно. Зевтл прижалась к Яше и задрожала.

— Можно я пойду куда-нибудь с тобой? — спросила она.

— Куда? Не сегодня.

— Яшенька, я тебя люблю…

— Жди. Положись на меня во всем. Что скажу, то и делай.

— Я хочу побыть с тобой.

— И будешь. Я вытребую тебя за границу. С каждым, кто со мной был хорош, я тоже буду хорош. Но ты приготовься ко всему и не задавай вопросов. Если я велю тебе встать на голову, встань на голову. Поняла?

— Да.

— Будешь делать, как я сказал?

— Да. Всё.

— Ступай обратно наверх.

— Куда ты?

— Мне сегодня еще надо сделать глупость…

6

Улица Низкая была темна и пуста. О том, чтобы взять здесь извозчика, не могло быть и речи. Яша шагал на удивление легко. Над скособоченными крышами деревянных домов нависало небо предместья, густо усеянное звездами. Яша задрал голову. «Что там наверху думают о таких, как я?» Миновав Низкую, Яша вышел на Дикую. Он сказал Зевтл, что еще сегодня совершит глупость. Но какую? Проспав целый день, Яша чувствовал себя бодрым и свежим. Ему вдруг захотелось навестить Эмилию. Но это было бы полным безумием. Она уже спит. И парадное заперто. То, что прошлой ночью он вылез в окно, снова утвердило его в том, что двери и ворота не имеют для него значения. У нее есть балкон, и буквально в минуту Яша окажется наверху. Эмилия жаловалась на плохой сон. Значит, услышит. Кроме того, он на расстоянии прикажет ей, чтоб дожидалась и отворила балконную дверь (разве что дверь и так отворена). Он знал — сегодня она не устоит… Яша шагал словно в семимильных сапогах: только что был на Дикой, и вот уже идет по Рымарской. Он глянул на банк. Огромные колонны, словно мрачные стражи, охраняли здание. Подъезд заперт, все окна темные. Где-то внутри, в подвалах и подземельях, лежат деньги. Но где? Здание было огромным, как город. Чтобы что-то оттуда взять, нужна долгая зимняя ночь. Банк почему-то напомнил Яше, что прислуга Эмилии, Ядвига, рассказывала про одного помещика, старика Казимира Заруского, продавшего много лет назад имение и деньги державшего дома в железном сейфе. Этот человек жил на Маршалковской, недалеко от Пружной, причем — один, если не считать глухой прислуги, Ядвигиной товарки. Когда Ядвига про это рассказывала, Яша даже не записал адреса. Ему и в голову не могло прийти замыслить такую гнусность, особенно в отношении тех, к кому ходит Ядвига. Но сейчас Яша все почему-то вспомнил. «Я должен этой ночью кое-что совершить, — сказал он, — я чувствую в себе силы…»

С Низкой до Королевской было довольно далеко, но Яша махнул эти несколько верст минут за двадцать. Варшава спала, только ночные караульщики стерегли торговые галереи, проверяли замки или стучали палками в тротуары, словно желая удостовериться, что никто никуда не подкапывается. «Стерегут, стерегут, но разве что-нибудь устережешь? — думал Яша. — Ни женщин, ни имущества. Кто знает, возможно, Эстер меня тоже дурачит?» — растравлял он себя. Что, к примеру, будет, если, проникнув к Эмилии, он обнаружит любовника? Такое ведь на свете вещь обычная… Яша как раз остановился под ее окном и поглядел вверх. Мысль забраться на балкон, несколько минут назад казавшаяся нормальной и осуществимой, теперь, когда он был тут, представлялась совершенным безумием. Эмилия наверняка испугается и поднимет тревогу. Проснутся Ядвига и Галина. Ему этого никогда не простят. Времена серенад прошли. На дворе прозаический девятнадцатый век… Яша мысленно призывал Эмилию проснуться и подойти к окну, но в этой области гипнотизма он был пока что не силен. Если бы даже и получилось, то не сразу и не быстро…

Спустя минуту он вышел на Маршалковскую и двинулся к Пружной. «Раз уж чему-то суждено быть, — убеждал он себя, — то отчего не сегодня? Все в мире предопределено. Как это называется?.. Детерминизм? Если, по мнению философов, всякой вещи есть причина, а человек — лишь орудие, значит, все наперед предрешено…» Он дошагал до Пружной. Жилым тут оказался единственный дом — на противоположной стороне шло большое строительство. Там лежали груды кирпича, кучи песка, известь. Первый этаж дома занимала мануфактурная лавка. Над ней нависали два балкона. Разумеется, квартира Заруского выходила на фасадную сторону, но какая из двух? Яша почему-то не сомневался, что — правая. Окна левой были задернуты и гардинами, и занавесками; справа же на окнах были только ветхие шторы, вполне соответствующие жилищу старого скупого холостяка. «Что ж, сейчас или никогда, — заторопился кто-то в Яше. — Сделай это, раз ты уже здесь… Он же своих денег в могилу не возьмет… Ночь не стоит на месте», — убеждал Яшу некий голос, причем чуть ли не проповедническим тоном.

Забраться на балкон труда не составило. Двери в мануфактурную лавку перекрывала железная штанга, балкон опирался на головы трех статуй, а фасад был украшен множеством лепных деталей и выступов. Яша утвердил ногу на штанге, ухватился за коленку одной из статуй и тотчас повис на балконном краю. Он бросил вверх сразу потерявшее вес тело. Мгновение спустя Яша стоял на балконе, и что-то в нем ликовало. Совершенно невозможное оказалось таким возможным… Сложнее было с балконной дверью, запертой изнутри на цепочку. Он резко ее рванул и отмычкой, с которой не расставался, скинул цепочку, произведя на какую-то долю секунды шум (короткий громкий звук всегда лучше, чем долгая возня). Какое-то время Яша вслушивался, не позовут ли в квартире на помощь и не поднимут ли крик. Затем вошел и вдохнул спертый воздух, составленный из множества затхлых запахов, какие всегда бывают там, где редко отворяют окна.

«Да, это оно! Тут пахнет старостью и плесенью!» — сказал он себе. Из-за уличного фонаря было не темно. Страха Яша не чувствовал, хотя у него и сильно колотилось сердце. Минуту он простоял, поражаясь, как быстро мысль обернулась поступком. Удивительное дело, железный сейф, о котором говорила Ядвига, оказался рядом — продолговатый и черный, как гроб, поставленный на попа. Силы, заправляющие человеком и его судьбой, привели Яшу прямо к богатству Заруского…

7

«Только бы не завалиться, — повторял себе Яша. — Раз уж я на это пошел, надо, чтобы получилось…» Он настороженно вслушался. Где-то в соседних комнатах спали Казимир Заруский и его глухая прислуга. Ниоткуда не долетало ни звука. «Как быть, если они проснутся?» — соображал Яша, ощупывая холодную железную поверхность сейфа. Он нашарил замочную скважину. Изучив указательным пальцем ее контур, Яша полез в карман за отмычкой, которой только что орудовал, но той в кармане не оказалось. Как видно, сунул куда-то еще… Яша принялся шарить по всем карманам, однако отмычки нигде не было. «Куда она подевалась? Вот невезенье…» Он поискал еще и еще раз. «Может, уронил? Но ничего же не звякало!» Он понимал, что отмычка где-то поблизости, но та словно сквозь землю провалилась. Он совал руки в брючные карманы, искал в жилетном, в пиджачном, причем в каждом по нескольку раз. «Главное, не волноваться, — приказал он себе. — Вообрази, что ты на сцене…» — и стал искать спокойно, сосредоточенно. Все напрасно — отмычка исчезла. «Демоны?» — шепнул он полуиронически, полусерьезно. Ему сделалось жарко. В какую-то секунду он чуть не покрылся потом, но совладал с собой, хотя был весь разгоряченный. «Что ж, придумаем что-нибудь». Яша нагнулся и стал развязывать шнурок У шнурка были жестяные наконечники, и однажды Яша таким наконечником замок отомкнул. «Нет, для несгораемого шкафа слабовато», — решил он и шнурок вытаскивать перестал. Наверняка на кухне имелись штопор или вилка, но искать, где они, было опасно. «Нет! Надо найти отмычку!» Он наклонился и только сейчас обратил внимание, что на полу — ковер. Яша стал шарить по нему. Уж не морочит ли его нечистая сила? Неужто духи существуют? Внезапно ему пришла в голову новая мысль. Старик обязательно держит ключ от сейфа под подушкой… Яша понимал, что искать ключ в головах у спящего глупо и рискованно. Тот может проснуться. И откуда следует, что держит он его именно там? В квартире достаточно укромных мест. Однако сейчас Яша был уверен, что ключ под подушкой. Он словно бы видел его: плоское кольцо, а на бородке зубцы. «Снится мне это, что ли? Или я с ума схожу?» — но таинственная сила, долгие годы управлявшая им, указывала идти к старику в спальню. «Так будет проще, — словно подсказывала она, — вот дверь…»

Яша пошел на цыпочках. «Только бы ничего не скрипнуло», — чуть ли не молился он. Дверь, к счастью, была полуоткрыта. Яша очутился в спальне. Здесь оказалось темней, чем там, откуда он вошел, даже было не разобрать, где окно. Разве что только догадаться. Между тем его глаза стали привыкать. Из темноты возник сперва силуэт кровати, постель, голова на подушке — лысая голова с провалами вместо глаз, словно у черепа. Яша замер. Дышит ли старик? До Яши не долетало даже сопения. А может, он не спит? Или сегодня как раз издох? Или только прикидывается мертвым? Что, если он вскочит и кинется на Яшу? Старые люди бывают очень сильными… Тут старик наконец всхрапнул, и Яша пошел к кровати. Что-то звякнуло. Яша понял, что это отмычка. Наверно, зацепилась за пуговицу и теперь упала на пол. Не разбудил ли звук спящего? Не позовет ли тот на помощь?

Яша с минуту оставался в напряжении, готовый бежать от первого же шороха. «Я не смогу его убить! Я не убийца…» Но старик опять затих. Яша, присев, стал искать отмычку, но та снова куда-то подевалась. Железка играла с ним в прятки. «Та еще ночка! Силы зла ополчились против меня…» Внутренний голос нашептывал, что самое правильное скорей (поскольку счастье на этот раз явно изменило) бежать отсюда. Однако, несмотря на это, Яша продолжал красться к кровати. «Пока что добудем ключ», — сказал он себе с упрямой твердостью.

Яша коснулся подушки и невольно дотронулся до лица спящего. Словно обжегшись, он отдернул руку. Старик издал что-то вроде звука «э», как если бы все время спящим только притворялся. Яша замер. «Пусть попробует вскочить!» Он был готов бороться, вцепиться в горло, душить… Однако старик спал, пуская ноздрями тонкий свистящий звук, какой, если и захочешь, не изобразить. Было похоже, что спящему снился сон. Сейчас Яша видел получше. Он полез под подушку, но ключа там, похоже, не было. Яша снова стал совать ладонь между матрацем и подушкой, приподняв ее вместе с головой старика, но ключа не обнаружил. На этот раз интуиция его подвела. Оставалось одно. «Беги! — советовал ему кто-то. — Дело плохо!» Он опять принялся нашаривать отмычку, хотя знал, что играет с огнем. «Сейчас случится недоброе. Обедал тухлой едой, запиваю гнилой водой», — вспомнилась Яше еврейская пословица. Она пришла на ум, как приходили по ночам строки Писания и давние поговорки из хедера. Он весь покрылся потом, словно в жаркой и влажной парной, однако отмычку искать продолжал. «А не удушить ли старого пса?» — вопрошал, словно бы изнутри и словно бы со стороны, некто, решающего мнения не имевший, но зато имевший обыкновение давать недобрые советы и подстраивать дурацкие штучки именно тогда, когда человек попадал в переплет и должен взять себя в руки, чтоб не растеряться.

«Дело дрянь. Надо уходить!» — то ли думал, то ли бормотал Яша. Он выпрямился и стал пятиться в полуоткрытую дверь. Боже! По сравнению со спальней в гостиной было совсем светло. Он отчетливо видел каждую вещь. Даже картины на стенах (рамы, не полотна). Перед ним возник комод, и он на нем кое-что заметил. Ножницы! Что-то в Яше возликовало: это тебе и нужно!.. Он подошел с ними к сейфу. Замочная скважина из-за света газовых фонарей сейчас четко виднелась. Яша стал в ней копаться ножничным концом. Он снова был спокоен и словно бы вслушивался в устройство замка. Не английский… Но что тут за механика?.. Конец ножниц оказался широковат и проникнуть куда надо Яша не мог. Ясно было, что замок несложный, но в нем имелась какая-то хитрость, которую Яша не мог раскусить. Как детская загадка или шарада, над которой, если не разгадаешь сразу, будешь ломать голову часами. Необходимо было каким-то образом добраться до замочного нутра.

Внезапно пришло решение. Он достал из кармана записную книжку, вырвал несколько листков и скатал их в твердый столбик. Таким стерженьком замок хоть и не откроешь, но исследовать его можно. Столбик вошел глубоко, но, не обладая ни твердостью, ни упругостью металла, делу не помог. «Что ж, придется заглянуть сюда еще раз. Не торчать же до рассвета!..» Он покосился на балконную дверь. Провал! Фиаско! Впервые в жизни. Ничего себе ночка! Черная ночь! На Яшу напал страх. Он знал, что этим все не кончится. Внутренний враг, которого Яша всякий раз одолевал силой, смекалкой, заклятьями и заклинаниями, каким каждый обучается в жизни сам, брал сейчас верх. Яша чувствовал его: дибук, сатана, пакостник, который сталкивает с каната, мешает жонглировать, делает беспомощным с женщинами. Яша дрожащей рукой потянул балконную дверь. От предутренней прохлады разгоряченное тело охватил озноб, словно бы вдруг наступила зима.

8

Он уже решил было спуститься, как внизу послышались голоса. Разговаривали по-русски. Это, наверно, проходил караул. Яша отпрянул. «Может, они видели, как я влезал? Неужели поджидают?..» Он стоял и прислушивался. «Если заметили, я пропал…» Нет, заметить его не могли. Он же, прежде чем влезать, огляделся. Караульные тут оказались случайно. Яша все еще не мог себе простить, что так оскандалился. «Может, еще поискать отмычку?» — подумал он и, словно продувшийся и потому делающий дикие ставки игрок, двинулся к спальне, где ему открылась жуткая картина. Старик лежал с лицом, залитым кровью. Кровь была на подушке, на пододеяльнике, на стариковой ночной рубахе, на одном из усов. «Всемогущий Боже, что произошло? Его кто-то убил, что ли?» Неужто злосчастье привело Яшу воровать туда, где уже было совершено убийство? «Но я же слышал, как он дышит! Или где-то здесь убийца?..» Яша оторопел. Внезапно что-то в нем захихикало. Это была не кровь, а рассветное солнце. Окно, как видно, выходило на восток. Яша стоял, ошеломленный собственной ошибкой.

Он тем не менее снова принялся искать отмычку, однако у пола все утопало во тьме. Яша шарил и шарил. Вдруг он почувствовал усталость, ломоту в коленях, боль в затылке. Хотя Яша был сама настороженность, мозг стал заволакиваться сонливостью, нитями сновидений, которые не получалось ухватить, ибо, стоило их коснуться, они обрывались. «Ну, теперь я уж точно ничего не найду. Старик в любой момент может проснуться». Яше снова показалось, что Заруский только прикидывается спящим, готовый в любую минуту поднять тревогу. Яша хотел было встать с колен и отмычку вдруг нащупал. По крайней мере не останется следов… Он тихонько повернулся к комнате с балконом, куда уже проник рассвет. Стены выглядели бумажно-серыми. В воздухе повисли пепельные пятна. На ватных ногах Яша подошел к сейфу, сунул отмычку в замочную скважину и принялся ею шевелить, однако в нем уже не оставалось ни воли, ни желания, ни амбиции. Мозг словно бы погрузился в сон. Яша попросту не понимал, как допотопный этот замок отпирается, хотя наверняка имел дело с немудрящим устройством, изготовленным простым слесарем. «Будь у меня с собой воск, можно бы сделать слепок…» Он стоял словно человек, которого вдруг покинула страсть и который не может взять в толк, чт о же его больше удивляет — недавнее желание или наступившее безразличие. Яша с минуту еще повозился, пока не услыхал какое-то сопение. Он не сразу понял, что оно исходит из его собственного носа. Отмычка за что-то зацепилась, и он не мог ею шевельнуть ни туда ни сюда. Яша уже решил было ее оставить, но, дернув, вытащил.

Он вышел на балкон. Патруль исчез. Улица была пуста. Хотя фонари еще горели, тьма над крышами уже не была темнотой ночи, а скорее серостью пасмурного дня или сумерек. Воздух ощущался прохладным и влажным. Чирикали птицы. «Самое время», — сказал себе Яша с непонятной решимостью и ощущением, что слова эти имеют двойной смысл. Он начал спускаться, но привычной сноровки в ногах не было. Он хотел упереться ими в плечо одной из статуй, но не получилось дотянуться. На какой-то миг Яша повис на балконном краю, чувствуя, что готов даже задремать в таком положении. Наконец он зацепился ногой за какой-то выступ. «Только не прыгай», — остерег он себя, но тут же спрыгнул и сразу понял, что слишком жестко опустился на левую ногу. «Этого только не хватало за неделю до премьеры!..» Он мгновение постоял, словно проверяя ногу и боль, которая тихонько, но сразу дала себя знать, и тут же услыхал крики. Голос был старческий, хриплый, встревоженный. Неужто старик проснулся? Яша глянул вверх — крики доносились не оттуда.

Он увидел ночного сторожа, бежавшего к нему, размахивавшего здоровенной палкой и свистевшего в свисток. Сторож, вероятно, видел, как Яша прыгал с балкона. Яша, сразу забыв про ушибленную ногу, легко и быстро побежал. Полиция могла появиться в любой момент. Он не отдавал себе отчета, в каком бежит направлении. Судя по стремительности бега, с ногами было все в порядке, хотя Яша и чувствовал, как в левой что-то тянет и колет, но не в суставе, а пониже, возле пальцев. Наверно, он сломал косточку или порвал связку. «Где это я?» — он вбежал в Пружную и сейчас находился на Гжибовской площади. Криков и свистков уже слышно не было, однако следовало куда-нибудь спрятаться — полиция могла появиться с другой стороны. Он побежал в сторону Гнойной. Мостовая тут была в грязи и конском навозе, а вокруг было темно, как если бы рассвет сюда еще не достиг. Фонари скорее светились, чем что-то освещали. Яша налетел на дышло распряженной телеги. В этих местах находилось множество заезжих дворов, базаров, пекарен. Отовсюду несло дымом, растительным маслом, прогорклыми и застойными запахами. Его чуть не переехала груженная мясом телега. Лошади прошли так близко, что он ощутил смрад их пастей. Какой-то дворник злобно и самозабвенно замахнулся на него метлой. Возницы орали. Яша перешел на тротуар и увидел синагогальное подворье. Старый еврей входил в распахнутые ворота, зажав под мышкой мешочек с талесом. Яша скользнул вслед. «Здесь искать не будут…»

Он прошел мимо самой синагоги, наверно еще запертой (в высоких окнах было не видать света), и подошел к бейсамидрешу. На дворе стояли ящики с ветхими страницами святых книг. Несло мочой. Яша отворил дверь в помещение, походившее на нечто среднее между синагогой и богадельней. При свете единственной поминальной свечи, трепетавшей у амвона, можно было разглядеть спавших на лавках людей: кто был бос, кто обут в опорки, кто укрыт лохмотьями, а кто вообще полуодет. Пахло немытыми телами, пылью, воском. «Здесь наверняка искать не будут», — снова подумал Яша. Он сел на пустую лавку и, поудобнее пристроив ушибленную ногу, погрузился словно бы в полузабытье. Навозные ошметки налипли на его башмаки и брюки. Он хотел было их оттереть, но постеснялся бесчестить святое место. Яша слышал храп нищих и, все еще не веря в случившееся, поглядывал на дверь, не идут ли за ним. Снаружи ему мерещились шаги и даже стук лошадиных копыт, словно сюда собирались въехать верховые, хотя он понимал, что это всего лишь разыгравшееся воображение.

Вдруг он услыхал шарканье и хриплый голос:

— Вставайте! Вставайте! Довольно уже храпеть!..

Это пришел служка. Фигуры стали отлепляться от лавок, садиться, потягиваться, зевать. Служка чиркнул спичкой, на мгновение осветив собственную рыжую бороду, затем подошел к столу и зажег керосиновую лампу.

И тут до Яши дошло, какой замок был в сейфе Заруского и как его надо было открывать…

9

Голь и рвань поодиночке куда-то исчезала. Потихоньку собирались прихожане. В свете раннего утра огонь керосиновой лампы сделался тусклым. Было не светло и не темно, а что-то вроде рассветной сутемени. Кто-то уже молился на передних скамьях, а кто-то еще слонялся взад-вперед. Неотчетливые силуэты перемещались туда-сюда, гудя каким-то потусторонним гуденьем, и напомнили Яше о покойниках, которые по ночам молятся в синагогах. «Кто эти люди? Почему так рано встают? — думал Яша. — Когда ложатся спать?» Он сидел точно человек, которого только что стукнули по голове и который понимает, что от этого смешались мысли. Яша не спал, но что-то внутри него спало глубоким ночным сном. Он отдыхал, вслушиваясь в происходившее в левой ноге. Там что-то дергало, что-то кололо, тянуло, и начиналось все возле большого пальца, отдаваясь в косточку и выше — в колено. Яша подумал о Магде. Что он скажет ей, когда вернется? За годы их сожительства он доставил ей кучу неприятностей, но на этот раз обида будет куда больше. Еще он понимал, что, если нога повреждена, выступать не придется, однако сейчас не хотел об этом думать, а глядел куда-то вверх, в сторону Ковчега Завета, угадывая на карнизе скрижали с десятью заповедями. Яша вспомнил, как вчера вечером (а может, это было еще сегодня?) сказал Герману, что он, Яша, не вор, а фокусник. И тут же отправился воровать… Он пребывал в оцепенении человека, переставшего понимать собственные мысли. Прихожане возлагали талесы, наворачивали ремешки тфилн и накрывали головы, а Яша с удивлением глядел на них, словно был иноверцем, прежде не видавшим ничего подобного. Первые десять человек уже начали молиться. Подхваченные поясами молодые люди с пейсами и в ермолках уселись за столы изучать Гемару. Они кивали головами, жестикулировали, гримасничали. На какое-то время среди молящихся установилась тишина. Все безмолвно читали Восемнадцать Славословий. Вскоре кантор затянул Славословия вслух. Каждое слово казалось Яше странно знакомым и странно чужим. «Благословен ты, Господь, Бог наш и Бог отцов наших, Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова… Творит Он благое, владеет всем… Он питает жизнь благостью, в великой милости воскрешает мертвых, поддерживает падающих, исцеляет больных, вызволяет узников и сохраняет верность Свою почиющим во прахе…»

Яша переводил древнееврейские слова и спрашивал себя: «Разве так оно на самом деле? Разве Бог в самом деле добр?» Яша был слишком слаб, чтобы найти ответ. В какой-то момент он перестал слышать кантора и как бы задремал, хотя глаза его оставались открыты. Потом он словно проснулся и услышал возвещаемое кантором: «Возвратись с милостию в Иерусалим, город Твой, и пребывай в нем, как Ты говорил…» «Они твердят это уже две тысячи лег, — подумал Яша, — а Иерусалим все еще — пустыня. Они будут, наверно, повторять то же самое еще две тысячи или десять тысяч лет…»

К Яше подошел рыжебородый служка:

— Если желаете помолиться, я принесу вам талес и тфилн. Это стоит всего копейку.

Яша хотел было отказаться, однако сунул руку в карман и достал монету. Служка стал отсчитывать сдачу, но Яша сказал:

— Не надо.

— Благодарствую…

Ему захотелось, пока можно, сбежать. Он не наворачивал тфилн Бог знает с каких пор. Никогда не покрывался талесом. Но, едва он сделал движение подняться, служка протянул ему и талес и тфилн. Принес он еще и молитвенник.

— Желаете сказать Кадиш?

— Кадиш? Нет.

У Яши не было сил подняться. Они его словно оставили. Ко всему еще он боялся. Вдруг снаружи полиция? Мешочек с молитвенными принадлежностями лежал рядом на лавке. Яша в раздумье извлек талес. Ощутил завернутые в него тфилн. Ему показалось, что все на него глядят и ждут, что он станет делать. В навалившемся полусне Яше представилось, что все будет зависеть от того, как он этими принадлежностями воспользуется. Если не как положено, все поймут, что он прячется от полиции… Он взял талес. Поискал место, где надлежит быть атаре или особой полосе, метившей часть, которой покрывают голову, однако не нашел ни атары, ни полосы. Он запутался в кистях. Одна, словно нарочно, хлестнула его по глазу. Яшу охватили детское смятение и страх. Над ним уже наверняка смеялись. Все собравшиеся хихикали в кулак… Он как мог пристроил талес, но тот съехал с плеч. Яша достал тфилн, однако не сумел определить, какой из кубиков для головы, какой для руки. И какой привязывают первым? Он поискал указаний в молитвеннике, но перед глазами замелькали огненные точки. «Только бы не упасть в обморок!» — заклинал он себя. Во рту собралась безвкусная влага. Он стал умолять: «Отец Небесный, сжалься надо мной!.. Все что хочешь, только не это!..», превозмог дурноту, вытащил носовой платок и сплюнул в него. Искры по-прежнему плясали в глазах, взлетая и опускаясь точно на качелях. Они были белые, зеленые и голубые. В ушах гудело, словно звонили в колокола. Подошел какой-то старик и сказал:

— Давайте я помогу вам… Стяните рукав… С левой руки, не с правой…

«Какая рука левая?» — озадачился Яша. Он принялся стаскивать нужный рукав, и талес съехал снова. Вокруг собралась группка людей. «Видела бы это Эмилия!» — пронеслось в Яшиной голове. Он был сейчас не фокусником Яшей, а беспомощным мальчиком, которому, потешаясь, помогают старшие. «Вот и нашла меня кара Божья!» — в ужасе сказал себе Яша.

Его охватило чувство раскаяния и смирения. Только сейчас до него дошло, на что он пошел нынешней ночью и каким образом небеса до такого не допустили. Это было объяснение всему: не допустили свыше! В небесных сферах не захотели, чтобы он стал вором!.. Ему словно бы вдруг было откровение. Теперь он давал делать с собой все, как человек, что-то повредивший и позволивший себя перевязать. Старик обкручивал ремешком Яшину руку. При этом он говорил благословение, а Яша послушно вторил, как ученик в хедере. Затем старый человек велел Яше наклонить голову и возложил головной тфилн. После чего обвязал ремешком Яшины пальцы так, чтобы получилось «шаддай».

— Вы, мне кажется, давно не молились, — заметил какой-то молодой человек.

— Очень давно.

— Что ж, никогда не поздно…

И кучка евреев, взиравшая на него только что с высокомерием старших, теперь глядела с любопытством, благожелательностью и приязнью. Яша явственно ощущал эту исходившую от них приязнь. «Они евреи, мои братья, — говорил он себе. — Они знают, что я грешен, а все-таки прощают…» Его снова охватил стыд, но не от беспомощности, а потому, что он изменил этому чувству братства, пренебрег им, готов был его отвергнуть. «Как же это? Я ведь происхожу от благочестивых людей. Мой прадед погиб за веру…» Он вспомнил, что отец перед смертью подозвал его к своей постели и сказал:

— Обещай, что останешься евреем…

И взял Яшину руку и держал ее до смертной минуты…

«Как я мог это забыть?.. Как мог?..»

Собравшиеся вокруг разошлись. Яша в талесе и тфилн, держа в руке молитвенник, остался один. В левой ноге дергало и рвало, но Яша молился, открываясь смыслу древних слов: «Благословен Тот, по слову которого возник мир; благословен Он; благословен Тот, кто обещает и выполняет, благословен Тот, кто выносит приговор и приводит его в исполнение… благословен Тот, кто милостив к земле… благословен Тот, кто щедро вознаграждает боящихся Его». Странно, но сейчас он в эти слова верил: Бог создал мир. Он благорасположен к своим созданиям. Щедро воздает тем, кто его убоится.

Говоря молитву, Яша раздумывал надо всем, что стряслось с ним самим. Он годами обходил стороной синагогу. И вдруг за считанные дни дважды оказался в доме молитвы; первый раз в дороге после грозы и ливня, второй — вот сейчас. Годами он шутя открывал сложнейшие замки, теперь же как последний болван спасовал перед дурацким замком, с каким самый захудалый взломщик управился бы в минуту. Сотни раз он прыгал с большой высоты, никогда ничего себе не ломая и не вывихивая, а сейчас повредил ногу, прыгнув с высоты пустяковой. Вероятно, в небесах не пожелали, чтобы он стал вором, бросил Эстер, переменил веру. Быть может, это вмешались покойные родители? Быть может, ему помогли их святые души? Яша снова поднял глаза к карнизу Ковчега. Он преступил или намеревался преступить почти все заповеди! Еще бы немного — и он удушил старика Заруского! Он пожелал в сердце своем даже Галину, плел вокруг нее сеть… Он пал так низко, что ниже просто некуда. Как можно было до этого дойти? От природы мягкосердечный, он зимой рассыпал крошки птицам, редко когда проходил мимо нищего, не подав милостыню. Всей душой ненавидел прохвостов, шарлатанов, мошенников. Всегда гордился своей честностью и порядочностью…

Так он стоял с подогнувшимися коленками, потрясенный безмерностью своего падения и — более того — своей слепотой. Он годами думал и думал, но не додумался до сути. Он, который выводил на чистую воду других, не видел, — закрывал на это глаза! — как сам утопал в трясине. Он оказался на волосок от бездны… И вот силы, снисходительные к человеку, повели дело так, чтобы с молитвенником в руке он стоял сейчас в талесе и тфилн среди набожных евреев.

Яша сказал «Слушай, Израиль» и прикрыл рукой глаза. Вникая в каждое слово, произнес Восемнадцать Славословий. К нему вернулись забытое детское благочестие, вера, которой не нужны доказательства, страх перед Господом, стыд за собственные грехи. Что нашел он в мирских книгах? Что мир возник сам по себе. Что Солнце, Луна, Земля, животные и человек образовались из какой-то туманности. Но откуда взялась туманность? И как получился из туманности человек с легкими, сердцем, желудком, мозгом? Ученые высмеивали верующих, все приписывающих Богу, но сами приписывали всякую премудрость и могущество слепой природе, каковая сама не осознает собственного бытия… Яша чувствовал, как тфилн источают свет его голове, отворяют закрытые тайники, озаряют мрак, разузливают узлы и распутывают путаницу. Все молитвы утверждали одно: Господь есть сущий, который видит, слышит, милосерд к смертному, умеряет свой гнев, прощает грехи, хочет, чтобы человек покаялся, наказывает злые деяния, а добрые награждает на этом свете и — что гораздо важнее — на том… Да, иные миры существовали — Яша всегда это чувствовал. Почти видел их собственными глазами…

— Я должен стать евреем! — сказал он себе. — Таким, как эти!..