Онлайн чтение книги Maxximum Exxtremum
23

Все хорошо знают и очень удивляются, что я не люблю читать. Я не утверждаю, что это принципиально плохое занятие и вредная привычка, однако, если есть выбор, предпочитаю грёзам псевдореальности непосредственные удовольствия жизни сей, коих, правда, немного: создавать музыку и барахтаться под неё, влачиться за девчоночками-«мохнушечками» и воспринимать от змия. Как вы понимаете, по-хорошему нам доступно только третье, и остаётся лишь увеличивать дозы… Да и первые двое без третьего так сказать нерелевантны. Есть ещё письмо – так называемая графомания – процесс обратный чтению (я, к примеру, с детства пишу и не прочитал ни одной детской книжки – кто такие Винни Пух, Карлсон и Маленький Принц я знаю лишь понаслышке, со слов ОФ) – но он очень трудоёмкий, ему надо предаваться воистину преданно, с головою и телом, как настоящей риэлити без кавычек, да не всегда есть вдохновенность, которая не нужна для чтения и которая из последнего чаще и добывается – даже иногда и мною, и порой приходится чуть ли не за каждым словом лезть довольно глубоко… Можно ещё слушать музыку – но обязательно в полной темноте и желательно в наушниках и лёжа… Уже вот какой-то Шопенгауэр пошёл – с его возвышением удовольствий эстетических над всеми остальными проявлениями человеческой реальной действительности…

Я сидел один, и поскольку больше мне ничего не оставалось, то читал – в частности, своего любимого философа – гениального Шопенгауэра, а также, через главу с оным, Уайтхеда (мир как становление) – эту толстую книжку под маркой «уход в жёсткий жук» купил О. Фролов – под знаменем своего непития, а недавно пропил мне за полцены… Так что, дорогие мои, вы вот гордитесь, что ежедневно не выпускаете из рук своих несть числа яркокрасочных обложек, не спускаете глаз своих с широкополых папирусов с крупными буквами и внушительным интервалом… а надо ведь читать не сплошь одну только беллетристику, но иногда и серьёзные книжки, хотя сомневаюсь, что они намного полезнее – во всяком случае, труднее, благороднее, то есть поприличней всё же… Короче, сказано: не делайте из чтения (как и из конопли) культа – культом может быть только Бог, или, в крайнем случае, «ГО».

Я сидел, читал. Выходил в коридор, потрошил бычки от «Примы», делал самокрутки, курил, пил чай, читал и, подобно тазу, поощрял в свою поощряль мне моими собеседниками излагаемое… И тут заявляются – лидер вновь образованной команды «Ideal Plan» (факен-сакен легалайзники доморощенные!), алкоголик в стиле «зассанное г… о» О’Фролов, синяя стервозная тварь Саничь и с ними какая-то бабища. Впрочем, я сразу и осознал, что это и есть Зельцер. Недолгое время мне понадобилось, чтобы просечь, что он, то есть она, простите, тоже имеет некоторое (скажем так) отношение к алкоголику, к стервозности, а также к Саничу и т. д.

Если бы мне тогда кто-нибудь намекнул, что вот я, фактически гений и почти что нимфолепт О. Шепелёв хоть каким-то образом перепутаю эту взрослую девку в стиле «Крутой Зельцер: рок-вумен по-тамбовски» со своими любимыми мохнушечками! – а уж тем более уж никак невозможно представить такую картину: стою на коленях, лобызая ея полы, заливаясь слезами и причитая «Зельцер, любовь моя!..»! – я бы его… я бы…

Но  что-то , неясное, но эмоционально тёплое и тематически понятное, я уже как бы пред-чувствовал – смотрел в пол и как будто это уже было, сбылось, все эти события свершились и прошли, в строгом порядке хаоса бытия – всё пройдёт, как с белых яблонь багряно полымя… Вот она лежит на полу на кухне – таком же, как и наш, только с ярким рисунком – я склоняюсь над ней, такой знакомой и чуждой, такой любимой и ненавистной… «Ну, давай, Лёшь, быстрей», – нетерпеливо стонет она, словно умирает. Я очень волнуюсь и боюсь, но должен… чего-то хочу себе, но должен ей… В моих руках… игла – нащупываю пульс у неё на шее… эмоция зашкаливает, становясь зверски-сверхчеловеческой … стиснув зубы, затаив дыханье, протыкаю плоть… «Ай», – нервно-капризно стонет она, а я трясусь от страха, что сделал ей больно. Но вот она почему-то ухмыляется… Нет, этого я не мог представить!.. При чём тут я?!

Я плюнул и ушёл. Перешёл в другую комнату и даже закрыл обе двери. Сел и стал пытаться опять читать.

«И в самом деле, человеческий опыт можно описать как поток самоудовлетворения, дифференцированный струёй сознательной памяти и сознательной антиципации…»

Как понять сложный язык философии и науки? – рассуждал я. В конечном итоге он по большей части сводится в голове у нас к простейшему адеквату: набору слов, слов-понятий-образов бытового, даже детского уровня. Все оттенки теряются, все абстракции отображаются бинарными понятиями типа «хороший/плохой» или «бяка/ннака» – мы их подставляем вместо прочитанного, как при чтении на иностранном языке, когда его плохо знаешь.

Отсюда же, из этого единообразия, и пресловутая ординарность большинства людей. Фундаментальные «бяка» и «ннака» одни и те же у каждого – а если г… о и конфетку перепутать? У маленького ребёнка в поле зрения мало объектов и он поведётся!..

Они были уже в подпитии; поставили на стол полторашку, О’Фролов стал искать закуску и запивку. Санич пришёл меня звать. Я, конечно, не пошёл. Он объяснил Зельцеру, что «О. Шепелёв, он очень своеобразен и думает, что у него ума до х… – а вообще он „маньяк-педофил“ и алкоголик, так что лучше с ним не связывайся». (Это он изрёк как бы между делом и без задней мысли.) О’Фролов добавил, что «пошёл он на х… – нам больше достанется», и они охотно приступили к ней (к полторашке).

Надо ли говорить, дорогие читатели, что читать у меня не очень получилось. Я нервничал и наблюдал за ними, вернее, слушал из своей комнаты. Надо ли говорить, что особенно меня заинтересовала личность Зельцера – девушки, которую, вопреки сложившейся у нас традиции, привёл сам асексуальный О. Фролов. «Женщина, которую он ввёл в наш дом», – почему-то вертелось у меня в голове. Впрочем, что тут сексуального?.. Она была совсем не моего типа. Мой почему-то в этом отношении попсовый менталитет нацеливает меня на объекты уть-утивые, даже лолитообразные: высокий рост, длинные ноги, но не тощие, конечно, допустима маленькая грудь, желательны длинные прямые волосы, желательно светлые, смазливые черты лица, белая кожа, нос «уточкой» или маленький востренький, довольно большие глаза, желательно светлых тонов, довольно большой рот, пухленькие губы, накрашенные красным или розовым… И голосок такой нежный, как в мультяшках: «Хав ар ю, бейб?» – лишь с незначительным, совсем глубинным, грудным и утробным отзвуком б… дскости. Короче, Ю-ю и Уть-уть – что я вам объясняю! И желательно «Та (любит) ту» – может быть, не очень серьёзно так любит… по-девчачьи потихонечку… Хотя и Ксю весьма сойдёт – современная чувиха – и «Малхолланд-драйв» весьма хороший фильм…

Её голос был довольно басов, а по своей интонации и манере применения – всячески …лядск и несколько даже груб и «прокурен». Профвокал её, исполняющий сочинения О. Фролова-Великого и прочих поэтов и композиторов, я так никогда и не услышал – ни вживую, ни на магнитной ленте. Говорили мне, что он был у неё вполне насыщен, подчас заоблачно высок и строго регламентирован, отчего совершенно безэмоционален.

Вскоре я пошёл курить и проходил мимо них. Она, увидев меня совсем близко, сказала: «Здрасьти» – как будто школьница вошедшему учителю. Санич сказал: «Это вот и есть наш гениальный О. Шепелёв». – «Наслышана», – сказала она своим неповторимо-неуловимым б… довато-б… довито-ядовитым тоном. Смешок ея был явно дебилен – то же «хгы-гы!», но не офроловское, конечно, а в полном соответствии с вышеупомянутым тройным эпитетом. Я выжал из себя «Очень приятно» с полуулыбочкой, и быстрей удалился.

Они, все трое, курили в комнате, что, как известно, раньше было как бы запрещено, в частности, мною… Возлияния были частыми, причём девушка, как я понял, не брезговала самогоном, газзапивкой и лёгким отсутствием закуски, не останавливала руку разливающего и не пропускала тостов. Разговоры также лились рекой. В основном о музыке: как тебе то, как это, а вот это… Она потешалась шутками и манерой говорения ОФ. Санич, как ему и подобает, был «основателен и осанист». Вскоре полилась и музыка – О’Фролов забрал в ту комнату мой магнитофон, и они по почину Зельцера поставили её кассету под названием «Mortification».

Вынужден признаться, что на меня, необразованного, всё-это произвело неоднозначное впечатление. Я вообще практически близко не видел девушек (кроме как в институте – отличницы, происходящие из села такого-то), и чтоб они ещё всё-это и слушали – как говорит ОФ, «хоть какую-то жисткость»…

Я подумал и подумал, что она всё-таки мне не нравится. «Mortification» тоже не столь, хотя и «пойдёть для сельской местности», как выражается подлинный аристократ духа, гений рок-музыки, литературы и кулинарии ОШ. Приглашали выпить, но я ушёл к себе и даже – куда денешься – в себя.

Вскоре они опять меня активно призвали – для выяснения перевода названия группы. Я быстро вышел, сказал «не знаю», налил, выпил-запил, ещё налил, выпил-запил и ушёл.

Они всё больше пьянели, входили во всё большую пьяную экзальтацию, разговоры их приобретали всё большую пьяную откровенность. Наконец О’Фролов уже спрашивал у неё, не желает ли она прилечь, и тут же испросил доверительно и резко, желает ли она «спать рядом с мужчиной». Потом последовал деликатный вопрос: с кем. Она отвечала какими-то междометиями, и я не понял. Потом послышались восклицания ОФ: «Длинный м… к! „Красивый“! Всегда все на длину твою ведутся!», а потом его же причитания и увещевания – видимо, в качестве лидера музыкального коллектива – что «не стоит работу и личные чувства смешивать» – мне стало очень смешно!

Через полчаса полилась привычная музыка «Корна», и я, повинуясь позывам своей души и своего же тела, вышел на его призывы. (Надо сказать, что KOЯN и Limp bizkit, упомянутые ими во первых строках разговора, она отвергла и противилась предложению О’Фролова поставить их «для просвещения»). Барахтаться я, однако, не стал, да и они тоже.

Они стояли на пороге и ссали с него – прямо возле двери – неприлично всё же при девушке дудолить в таз – дверь была настежь и по полу вместе с клубами пара клубился холод. Я сел за стол, наливая себе. А где же гостья?

Она лежала с закрытыми глазами в этой же комнате на диване. Еле-еле посапывала. Спит…

Она лежала поперёк дивана, с краю. На спине, прилично сомкнув ноги и сложив руки на поясе – почти как покойница. На меня смотрели ее ступни в телесного цвета натоптанных чулках – совсем маленькие – у топ-моделей, как вы знаете, они весьма внушительные… На ней была не юбка, не джинсы, а чёрные штаны, в которых у нас и ходят все сельские отличницы и их университетские клоны-бонны. Росту невысокого – этим всё сказано, и, кроме того, кажется, довольно, как говорится, в теле. Какая-то невзрачная кофточка. Волосы ее мелко-вьющиеся, довольно редкие, тёмные. Нос практически прямой, рот довольно маленький, губы, обычные, непримечательные и непривлекательные, накрашены придающей брутальность всему ее облику фиолетовой помадой. Надо ли говорить… Вообще-то, что говорить, – надеюсь, что я не входил в число любезно предлагаемых сей деве в качестве «мужчины» рядом. В принципе я, конечно, но…

Вернулись эти. Санич шепнул мне: ты что, мол, О. Шепелёв думаешь, дескать, она немка?! – хе-хе…

Проведя довольно жёсткие манипуляции с О’Фроловым, пытавшимся не дать мне выпить «их самогон», я всё-таки несколько выпил от него, за что О’Фролов облил меня самогоном (он был в возмущении оттого, что я вновь налил себе стопочку и изготовился запить последним глотком запивки), Санич его увещевал, потом опять стали выпивать. Я выпил ещё два раза и поскольку разговоры почему-то свелись к теме никак со мной не связанной – рыболовству – пошёл спать, размышляя, как бы не уснуть и промастурбировать для разнообразия под звуки того, как Санич будет спать с Зельцером – если, конечно, будет…

А они, конечно, и не помышляли ни о каком сне. Я, прикинь, вот такую поймал! Какой тут сон! Я захожу вот по сих… Мы с отцом поехали ни свет ни заря… Сапожищи по яйцам… холодище! «Тащи!» – орёт, а я… Тут вся леска оборвалась, а я как полетел!.. Орут во всю глотку. Я посмотрел на часы: полтретьего.

Я нервничал и не спал, внимая им и думая о своём.

Читать, чтоб мысли текли не сами по себе – так называемый «внутренний монолог», похожий скорее на диалог, – а по заранее проложенным другими руслам. Скорее уж взять резец, млат или хотя бы стать ручейком в сплошной базальтовой глыбе мира! Настоящее учение дона Хуана начинается с остановки этого вездесущего внутреннего трёпа – так называемого мышления (какой уж тут читать!) – и я в это верю, потому что, в отличие от всех этих Де Миллей, научный аспект меня не интересует. Европейцы же изобрели сублимированный вид данного процесса, заключающийся в якобы обратном – актуализации – быть писателем и писать что в голову взбредёт…

Через четверть часа я пошёл курить – «Во! вот такую!» – возбуждённо вещал О. Фролов, показывая руками метровый отрезок пространства. Ещё через полчаса я пошёл опять: «А я – во!» – Санич бьёт кулаком по столу и разводит свои ручищи на максимум. «А я – во!» – не унимается пьяный ОФ и пытается своими скромными возможностями превысить предельные параметры Санича: хватается одной рукой за край стола, а второй пытается схватиться за ручку далёкого холодильника, падает, изображает уже с помощью ног, наконец, хватается за ноги Санича, пытаясь его свалить и выкрикивая какую-то ахинею типа: «В рот я… ал!». Санич его пинает, потом мы несём его ко мне в комнату на диван спать. Он уже всё. И я тоже скоро скромно засыпаю.

На следующий день Санич отправился её провожать домой: ночью он, оказалось, всё-таки на неё залез – вернее она на него! Оттуда он вернулся к себе домой, по выражению его мамы, «весь в засосах, вся шея чёрная, надо же так уделать», а О’Фролову сказал (он мне передал): «Я её не могу больше видеть», после чего они стали играть втроём.

Я потом поинтересовался, не отозвалась ли она как-нибудь обо мне – любопытно всё же – как и ожидалось, её я взаимно не впечатлил – с беглых слов того же доверенного ОФ, на вопрос: «Как тебе наш Леонид?» она лишь зевнула: «Какой-то он самообдолбаный» (или, кажется, даже «самообдолбленный» – хорошо хоть не «самоудовлетворённый»!) – да-да, дорогие мои, самым будничным тоном – как будто каждый день заполнен у неё скучнейшим общением с гениальными людьми!

Это был единственный раз, когда я в этом году видел Зельцера.