Онлайн чтение книги
Набат. Книга первая: Паутина
Глава шестнадцатая. Два письма
Сатана указал мне путь к одному ничтожному проступку, а теперь я сам покажу сатане дорогу к сотне тяжких преступлений.
Любой поступок правоверного следует понимать только в хорошую сторону.
Письмо, самое обыкновенное, с почтовым штампом, имело до того невзрачный вид, что мертвоголовый адъютант не обратил даже внимания на пометку «совершенно секретно». Письмо пролежало у него в полевой сумке два дня. Только во вторник наконец он доложил о нем зятю халифа.
— Прочитайте! — сказал Энвер.
— «Во имя аллаха всемилостивого, всемогущего! — начал адъютант. — Дорогой друг и брат, выражаю сожаление и радость по поводу прибытия вашего в благородную Бухару. Сожаление, ибо судьба бросила вас из блистательных дворцов Порты в грязь и пыль поистине азиатские; радость, ибо надеюсь обнять моего брата и прижать к груди. Посылаю письмо вам через термезского военного комиссара бухарского правительства подполковника турецкой службы Сулеймана-эфенди. Со времени своего пленения русскими в несчастной битве под Сарыкамышем в 1914 году господин полковник прозябает в забытом аллахом месте, именуемом Термез. Сулейман-эфенди может оказать вам пользу, ибо он знает многое. Нам известно, вы не переносите надменных господ из Лондона. Но, да простите мне совет, потому что это совет старого друга и брата, не пора ли презреть некоторые чувства, вернее скрыть их в тайниках сердца, и обратиться к жизненным обстоятельствам. Ныне же я, надеющийся сохранить вашу дружбу и братское отношение, готовый стать вашим покорным слугой, являюсь доверенным лицом могущественных инглизов. В нашем ишанском подворье в Кабадиане находятся известные и притом большие ценности — в деньгах, оружии и некоторых материалах, доставленные сюда из-за Аму-Дарьи и могущие вполне снарядить армию, способную втоптать в прах полчища большевиков. Все перечисленное имущество, оружие, ценности адресованы инглизами их человеку, небезызвестному конокраду и вору, именуемому Ибрагимом и возомнившему себя командующим армией ислама. Увы, Ибрагим тупой невежда и кровожадный грабитель, недостоин лизать подошвы ваших сапог… Узнав о вашем прибытии, дорогой друг и брат, мы решили: „Вот он, светоч разума, вот он, меч аллаха на земле!“ Да простите мне столь высокопарные и цветистые сравнения в деловом письме. Спешите, друг и брат мой, в Кабадиан. Все богатство и оружие, о которых я пишу, надлежащим образом сохранены в потайном месте, сокрытом от воровских глаз и длинных рук Ибрагима-конокрада, коему покровительствуют сам эмир бухарский Сеид Алимхан и векиль Лондона Мохтадир. Денег достаточно, чтобы сотни смертных жили в роскоши и неге до скончания дней своих да еще. оставили кое-что на бедное житье своим внукам и правнукам. И все это в моих руках и в моей воле. Приезжайте же и поспешите, дабы мы могли своим гостеприимством доказать наше уважение и привязанность к вам. Пусть поднимется высоко слава ваша, кого столь несправедливо преследует судьба.
Ваш друг Фарук, ныне Фарук-ходжа, святой ишан кабадианский »
Маленькая приписка после подписи вызвала в Энвере невольную тревогу и раздумье:
«Поспешите, друг, какой-то злой недуг грызет мои внутренности, а я хочу из рук в руки передать все».
Письмо сопровождалось официальным, со штампом термезского военного комиссара, отношением:
«ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ,
ВИЦЕ-ГЕНЕРАЛИССИМУСУ
ТУРЕЦКОЙ СЛУЖБЫ, ГОСПОДИНУ
ЗЯТЮ ХАЛИФА ЭНВЕРУ-ПАШЕ!
Ваше высокопревосходительство!
Проживающий в городе Кабадиане небезызвестный своей святой жизнью сеид Фарук-ходжа, потомок пророка, именуемый здешними жителями главным ишаном, настоятельно попросил переслать совершенно секретно его письмо на ваше имя, что мною и выполняется. Сообщаем, что означенный сеид тяжело болен и письмо он продиктовал мирзе.
С совершенным уважением военный комиссар, подполковник турецкой службы,
Сулейман-эфенди »
— Тупой болван, — пробормотал Энвер, — послать такое письмо в таком виде. Посмотрите конверт, нет ли следов перлюстрации. Впрочем…
Он еще и еще раз прочитал письмо и нахмурился.
— Мохтадир?.. — проговорил неуверенно адъютант. — Не тот ли самый перс… персидский купец… Проявил назойливость в Баку во время этого съезда народов Востока… Он такой же купец, как я амбал…
Энвер не ответил. Он вспомнил съезд. Неприятное это было воспоминание. Осенний, наполненный зноем и ветрами Баку. Шумящий, гудящий зал. Персы, арабы, африканцы, индусы, русские, китайцы, туркестанцы, курды… И все говорят, и все кричат… Весь Восток был там… Большевики решали судьбы Востока… Какой энтузиазм! Как все были единодушны в своей ненависти к британским угнетателям! Две тысячи делегатов! И только он — Энвер-паша, всю жизнь боровшийся против британцев, был чужим, никому не нужным на съезде. Для него не нашлось кусочка картона с надписью «мандат». Ему — самому Энвер-паше — прямо в лицо с трибуны съезда заявили: «Честные люди Востока вам не верят. Вы болтаете в своей декларации об империалистах, а вы сами злобный глава турецкого империализма, терзавший арабов, армян, иракцев, курдов, славян. Вы „освобождали“ народы от британского и русского империализма, чтобы продать их германскому империализму. Вы и ваши младотурки сдирали шкуру с турецких крестьян, чтобы выколоченными деньгами помогать немецким империалистам. Вы натравили на Советский Азербайджан полчища своего родною брата генерала Нури-паши. Турецкое двухмесячное владычество в Баку — самая мрачная страница в истории многострадального города, твердыни пролетариата на Кавказе! Вы затеяли вкупе с мусаватистами Коцевым, Черномоевым и другими царскими генералами кровавую авантюру в Дагестане. Ваши руки в крови трудящихся Востока! Нет вам веры!» Все тогда в Баку чурались его как чумного, от него отшатывались при встрече в коридорах, в вестибюлях. Его не желали слушать. И когда он сочинил декларацию, хитрую, тонкую, съезд вынес решение: «Съезд находит необходимой особую осторожность по отношению к тем… которые в прошлом вели на бойню турецких крестьян и рабочих в интересах одной империалистической группы…» Проклятие! Так опозорить перед всем миром! И кто? Не большевики, не русские, а те самые мусульмане Востока, великим вождем и пророком которых себя он мнил.
И все эти унизительные картины, образы порождены одним только именем — Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби. Да, именно он на одном банкете в Баку после съезда открыто и нагло покупал его — Энвер-пашу и торговался из-за каждой тысячи фунтов стерлингов. И ему — Энвер-паше — осталось только сказать «да», потому что Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби иронически заметил: «А у вас чудесный агатовый перстень. Смотрите! И у нас такой». И еще одно воспоминание! Горящие фанатическим блеском глаза перегнувшегося через стол человека, не то купца, не то вождя кочевников луров. Звали его Зохраб Тагизаде. Имя его Энвер не забыл. Он не забывал имен людей, задевших его. А этот ничтожный перс осмелился оскорбить его. Он бросил ему там, в присутствии всех сидевших за столом, неслыханные слова: «Всякого, кто плюнул в глаза матери-родины, легко купить…» Да, проклятый осмелился обвинить его, Энвера, что он продал Турцию… Отвратительный субъект! Энвербей тряхнул головой, отгоняя неприятные воспоминания.
Он продиктовал мертвоголовому ответ на имя Сулеймана-эфенди. В нем было два пункта:
«1. Мы прибудем в Кабадиан лично.
2. Не окажете ли вы любезность написать вашим друзьям, что небезызвестный вам военный специалист мог бы оказаться полезным в деле сплочения сил мусульман Востока».
Пакет увез нарочный с соблюдением всех правил конспирации. О полученном письме и своем ответе Энвер не нашел нужным сообщить никому из джадидских заговорщиков.
Вечером на официальной встрече с членами правительства Бухарской республики Энвер произнес очень красноречивую, очень пышную речь о счастливом процветании бухарского народа, заверяя в своей преданности советской власти.
В тот самый день, почти в тот же час в Павлиньем караван-сарае господин Хаджи Акбар читал в своей полной затхлых запахов каморке письмо, доставленное ему оборванным, изможденным нищим монахом. Письмо попало в руки Хаджи Акбару не без некоторых споров. Нищий монах искал в Павлиньем сарае некоего дервиша сеида Музаффара и отдал письмо Хаджи Акбару, только когда последний сам назвался дервишем. Нищий монах сидел на пороге комнатушки, и взгляд его подозрительно и зло изучал прыщавую физиономию Хаджи Акбара. Но владельца Павлиньего сарая меньше всего смущали эти взгляды, он не знал угрызений совести, а в его обычаях было читать и присваивать все письма, приходившие в Павлиний сарай.
Хаджи Акбар с жадностью читал строчки, написанные очень культурным турецким почерком:
«Брат мой пред аллахом сеид Музаффар, немедленно возьми паломнический посох в руки и направь свои стопы в город Кабадиан к престолу святых сеидов…»
Здесь, нетерпеливо покрутив головой, Хаджи Акбар пропустил всякие благочестивые выражения и перебрался сразу же на вторую страницу послания: «…бренности нашей жизни…»
— Дальше, к делу, братец наш одержим многословием, — пробормотал он вслух. — Мы… «факел скоро потухнет…» мда-мда… «находясь на постели в весьма болезненном состоянии и чувствуя неотвратимое приближение той, которая не выбирает…»
Из письма явствовало, что ишан кабадианский чувствует приближение кончины и озабочен судьбами дервишской общины. Он сокрушенно признавал, что около него нет ни сына, ни брата, кому бы он, в соответствии с уставом «такия» — дервишского общежития, имел право передать узду управления. Не смог он подготовить достойного преемника, ибо среди окружающих его не оказалось ни одного сеида — потомка пророка, достойного и достаточно мудрого. Все, кто около него, — «сор и прах, разврат и ничтожество». Зная о том, что достойный и великий шейх луров, господин достоинства и святости сеид Музаффар, в данный момент совершает путь благочестия и молитв по святым местам Туркестана и уже направил свои стопы в сторону Кабадиана, он, шейх кабадианский, находясь на ложе страданий и мук, умоляет сеида Музаффара ускорить свое благолепное шествие и не терять ни одного мгновения, равного взмаху ресниц. Великая ответственность, многочисленные обязанности и бесценное имущество лежат тяжелым бременем на сердце больного и ослабевшего от недугов шейха кабадианского. Послание содержало какие-то намеки, очень неясные и туманные, очевидно понятные тому, кому письмо было адресовано. Хаджи Акбар не мог многого понять. Он десятки раз перечитывал загадочные строки, произносил отдельные слова громко вслух, и шепотом, и нараспев. Он даже, сопя с присвистом, понюхал письмо, но ничего, кроме запаха бумаги с примесью сальной вони, пота, пропитавшего халат нищего, который принес письмо, более не ощутил.
— Как не вовремя! Как неудачно! — пробормотал он наконец.
Нищий встрепенулся на пороге и вопросительно посмотрел на Прыщавого.
Конечно, Хаджи Акбар не стал делиться со всяким проходимцем своими горестями по поводу бегства красавицы жены и поразительного ее исчезновения. Не стал он объяснять, что ему не хочется покидать Бухару, пока он не приволочет Жаннат домой и, вдоволь поизмывавшись над ней, не решит, что с ней делать: прирезать ли ее, как овцу, приблизить ли ее к себе вновь. Дерзкая девчонка! Ненавистная и желанная! О аллах, каким ты только испытаниям не подвергаешь правоверных мусульман! И как он ни отгонял от себя прелестный образ Жаннат, бормоча: «Женщина — наказание божие, ласка ее — яд змеи», кто его знает, сколько времени распалял бы он себя воспоминаниями о прелестях своей жены, если бы не осторожное покашливание нищего на пороге.
— Когда ты вышел из Кабадиана? — спросил хрипло Хаджи Акбар.
— Двенадцать дней и двенадцать ночей назад. В позапрошлую пятницу.
— Проклятие! Ты полз, как вошь, несчастный… с такой вестью!
— Устав запрещает нам, дервишам, передвигаться на ишаке, на лошади, на арбе, на верблю…
— Замолчи! Заладил, точно с проповеднического мимбара, дьявол! Да ты понимаешь, пока ты ковылял с посохом, может быть, твой шейх Фарук помер уже.
— Нет больше силы и могущества, чем у всевышнего.
— Тысяча болванов не сравняется с твоим умом.
Глаза у Хаджи Акбара стали совсем круглые от натуги, он вскочил.
— Надо спешить!.. Иначе все растащат шакалы.
— Даже если господин ишан покинет мир преходящий и войдет под сень вечности, дервиши не допустят к кладовым и самого эмира бухарского.
— Знаем, знаем вашу братию… Вам только запах жареного курдюка услышать… все тут как тут.
— Нет! — Нищий встал и, потрясая посохом в воздухе, загнусавил, завыл: — Только сеид, только потомок пророка, пусть имя его выговаривают с трепетом, только сеид, представивший девяносто девять доказательств чистоты своего происхождения, мудрости и святости, может стать пиром — наставником общины дервишей, ишаном кабадианским.
— Девяносто девять доказательств? Чепуха! — почти прокричал Хаджи Акбар.
— И допустят на почетное седалище мюршида-наставника, — завывал нищий, — только того, кто носит на руке священный перстень с агатом халифа Мамуна…
— Перстень? Агат?..
Но нищий уже замолк, сел снова на порог и, уткнувшись носом в грудь, бормотал что-то совсем неразборчивое.
«А ведь у того хромого шейха я видел перстень, — думал Прыщавый, — с агатом… Куда ушел сеид Музаффар? Он ушел пешком. Он далеко не мог уйти. Если…»
Он стоял несколько минут неподвижно. Голова его покачивалась из стороны в сторону, кивая в такт мысленным вопросам и ответам.
— Агатовый перстень? — вдруг громко пробормотал он. Бессмысленным, тупым взглядом он обвел запущенную каморку. Он не видел ни жалкого коптящего пламени лампочки, ни покрытых копотью косм паутины, ни рваной, совсем уже не подобающей его достоинству и богатству кошмы на сыром, грязном полу. Это дело, как говорится, схватило его за воротник. Он старался вспомнить. И вдруг он увидел! Увидел совершенно отчетливо, явственно бледную холеную руку и на ней кольцо с большим агатом… Но это была рука не сеида Музаффара, а…
Проклятие сорвалось с его губ-.
— На рассвете надо в путь, — сказал нищий, выходя из состояния оцепенения. — Только пешком, согласно уставу.
— Провались все ваши святые уставы… Мы поедем верхом… У меня есть кони… два коня… сильных, крепких.
Но прежде чем уехать из Бухары, Хаджи Акбар должен был закончить кое-какие дела. Прежде всего он бросился к куполу Ток и Заргарон к ювелиру Шо Исмаилу.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления