Онлайн чтение книги Набат. Книга первая: Паутина
Глава восемнадцатая. Первые раскаты

Все в комнате задвигались, зашевелились. Грузный, с апоплексическим затылком бородач нервически поставил пиалу недопитого чая на дастархан, снова взял ее, но тут в двери показалась странная, уродливая фигура; пиала вывернулась из холеных пальцев, и чай разлился, оставляя на светлом шелке расползающееся пятно с темными чаинками посередине. Жирная, с одутловатыми щеками физиономия хозяина налилась кровью. Так хорошо он приготовил все к приему высокого гостя — и нате же! Беспорядок!

Заглянувший в дверь тощий человек вытянул шею и каким-то замогильным голосом бросил в михманхану одно слово: «Они!», прозвучавшее словно выстрел. Оглядев мгновенно лица всех сидящих в комнате и недоверчиво кашлянув, человечек скользнул вбок и прижался к стене. Многие уж не раз встречались с ним, но вид его, как всегда, поразил, а некоторых даже напугал. На хрящеватой, кадыкастой шее сидел маленький, точно вылепленный из желтого воска череп с провалами глазниц, с синеватым хрящиком вместо носа, с рваной щелью вместо рта. Макушку совершенно лысого и бугристого тыквообразного черепа венчала малиновая, изрядно потертая, видавшая виды феска с черной, побитой молью кисточкой. И хоть все знали, что Шукри-эфенди — адъютант и верный пес Энвербея, все же его голова мертвеца вызвала у многих неприятный озноб. Из денщиков времен салоникского восстания Шукри выслужился в адъютанты и сейчас ходил в немалом чине майора и именовался эфенди, хотя по-прежнему оставался денщиком по кругозору и понятиям.

Все замерли. Все головы повернулись к двери. Шеи от напряжения у всех свело… И только тогда послышался звон шпор.

Резкий каркающий звук заставил всех вздрогнуть. В первое мгновение никто не сообразил, в чем дело. И только видя, что рот человека в феске открывается и захлопывается, все поняли, откуда исходят звуки.

— Их высокопревосходительство, вице… хр… генералиссимус, хр… армии турецкой империи… хр… зять халифа… хр… правоверных… господин Энвербей… хр…

Каждое слово адъютант сопровождал резким звуком «хр», точно его эмфизематическим легким не хватало воздуха. При последнем «хр» в прямоугольнике открытой двери вырисовался черный силуэт Энвера. Свет из двери ослепил сидевших в полумраке гостей, и они не смогли сразу разглядеть вошедшего. И без того небольшой рост Энвербея скрадывался ярким потоком света. Наконец поднявшийся горбылем у самого порога ковер чуть не привел к неприятностям — шпора зацепилась за него, и их высокопревосходительство сделал несколько смешных прыжков и удержался на ногах с величайшим трудом, попав ногой в самую середину серебряного подноса с виноградом и лепешками.

Тяжело дыша и свирепо шевеля усами, Энвербей, продолжая стоять в нелепой позе, злобно всматривался в лица. Он хотел войти в михманхану четким, строевым шагом, сразу же показать, что он прежде всего военный. Он же предупреждал: никаких дастарханов.

Энвербей искал глазами стул, чтобы сесть, ибо он обычно никогда не сидел на полу, по-восточному поджав под себя ноги. И потому, что во всей михманхане не оказалось ни кресла, ни стула, лицо Энвербея исказилось злобной гримасой. Злило его и то, что все присутствующие откровенно вперили в него взгляды, рассматривая его нагло и в то же время с опаской. Где же восторженные приветствия, выражения раболепного восхищения?

Так и стоял он, генералиссимус, его высокопревосходительство, зять халифа, выставленный на всеобщее обозрение купчишкам и скототорговцам, как он называл их в душе с нескрываемым презрением.

Он, которому, как равному, жали еще недавно руку президенты и короли, премьер-министры и финансовые магнаты, он, перед которым заискивали всесильные англичане и американцы, теперь должен сам заискивать перед какими-то ленивыми азиатами, заплывшими жиром бухарцами, забывшими уже много веков воинскую славу своих праотцев и погрязших в разврате и мелких ростовщических делишках. Энвербей смотрел на обрюзгшие, лоснящиеся физиономии и пытался заглянуть в блудливо убегающие куда-то в сторону азиатские глаза, проклиная в душе час, когда он дал согласие прийти сюда. С яростью он бормотал: «Под огонь их, под огонь… расшевелить мерзавцев».

И он шагнул вперед. Жалобно и нежно зазвенел отшвырнутый сапогом поднос, затрещал разрываемый шпорой шелк дастархана.

Не обращая внимания на стон ужаса, вырвавшийся у присутствующих при виде такого неприличия, зять халифа выпрямился во весь свой небольшой рост и выпятил вперед грудь, обтянутую очень элегантно сшитым мундиром цвета хаки.

Красивое лицо Энвер а с черными суетливыми глазами и холеными черными усиками не понравилось многим из тех, кто видел зятя халифа впервые. Чрезмерная моложавость, выражение неумеренного самодовольства, самоуверенности отпугивали бухарцев. Чего-чего, а самодовольства и высокомерия у них самих было более чем достаточно.

О, они себя чувствовали государственными деятелями, умеющими постоять за себя, отцами народа, властителями жизни, судеб миллионов. Для них теперь Турция с ее подозрительной кемалистской революцией начинала терять свою привлекательность, и в глубине души многие из них совершенно серьезно лелеяли мысль о великом Туркестанском государстве — от Урала до Индии и от Черного моря до Алтая, со столицей в тысячелетней Бухаре.

Замешательство продолжалось недолго. Вскочил, кряхтя и сопя, неопрятный толстяк, и Энвер почти сразу же узнал в нем, главным образом по прыщам, торговца каракулем Хаджи Акбара, который изрядно надоел ему еще тогда, в Берлине, в доме так называемого «Мусульманского революционного общества».

Прижимая руку к животу, Хаджи Акбар отвесил глубочайший поклон и заговорил:

— О, пожалуйте, о властитель наших дум, о, пожалуйте… те… те… Благомыслящие бухарские мусульмане всегда восхищались деяниями, те… вы зять святейшего халифа, сумевший укрепить незыблемый фундамент халифата (кто-то непочтительно хмыкнул), о… вознес эмблему звезды и полумесяца над миром (еще кто-то выразительно кашлянул), имя ваше, о великий мудрец, подобный… те… те… и воин… равный покорителю мира Тимуру (теперь недовольно поморщился Энвербей, вспомнив разгром армии турецкого султана Баязета Тимуром).

Но Прыщавый, упиваясь своим красноречием и не обращая внимания на уничтожающие взгляды назира Арипова, вошедшего в михманхану вслед за зятем халифа, продолжал:

— Те… те… сверкание славы… те… те… наш почтенный хозяин Якуб-заде осмелился наречь своего сыночка в вашу честь и из преклонения к вашей доблести… те… те… Энвером… те… те… ваше светозарное имя, ревнитель ислама… те… те…

Речь его перешла в сплошное щебетание: «те… те… те…», совсем уж не подходящее для такого грузного и представительного человека. И Хаджи Акбар отлично понимал это, но никак не мог выбраться из своих «те… те».

Злорадно смотревший на него хозяин дома наконец решил не столько помочь окончательно зарапортовавшемуся говоруну, сколько дать толчок к более важной беседе и, приторно улыбаясь, проговорил:

— Мы счастливы… но мы лишены счастья привести перед ваши достопочтенные очи… этого, как его… моего малышку Энверчика… хэ… хэ… Ваша милость… посмотрели бы…

Прыщавый прервал хозяина и, «оседлав крикливого осла болтливости», помчался дальше и дальше. Язык его путался, глазки умильно щурились, прячась в вывороченных мясистых веках, а он все говорил, говорил.

Но сегодня одна мысль держала в плену все мысли и побуждения господина Хаджи Акбара, одно обстоятельство почти лишило его, обычно очень красноречивого, дара слова. С самого начала собрания взгляд его против воли обращался на руки присутствующих. Машинально он проверял кольца и перстни на пальцах коротких, розовых, толстых, черных, сухих… Он находил перстни серебряные с печатями, с бирюзой, с бадахшанскими рубинами… Только агатовых перстней он не находил. И вдруг его словно обожгло. Он взглянул и на руку Энвербея. На безымянном пальце зятя халифа горел черно-красный огонь, агатовый сердолик.

И Прыщавый окончательно увяз в цветнике красноречия.

Но уже до конца собрания он не мог оторвать глаз от руки зятя халифа.

«Что бы это могло значить? — думал Хаджи Акбар. — Совпадение или…»

Среди приглашенных все больше слышались ворчливые неразборчивые возгласы, нетерпеливые покашливания. Откровенно злился невзрачный, с красно-рыжими усами, очень желчный татарин в черной камилавке. Если бы его голубые с зеленым отливом глаза могли колоть, жирная спина Прыщавого давно уже была бы проткнута насквозь. Наконец он проскрипел: «Х-х-хватит! Коня куют а ишак ногу подымает!» — и ударил ладонью по лакированному подносу.

Громкий металлический звук заставил назира Арипова встрепенуться. Он выдвинулся вперед и изобразил на своем безусом лице подобие улыбки. Она у него не получилась, возможно, потому, что губы его посинели, обычно розовые щеки то багровели, то приобретали неприятный серый оттенок, какой бывает у тяжелобольных. Очевидно, какая-то страшная тревога овладела им Даже голос, которым заговорил назир, столь явственно дрожал, что и хозяин дома, и рыжий татарин, и кое-кто из других присутствующих покачали головами. И может быть, назиру посочувствовал бы только хозяин дома, если бы он мог что-нибудь сейчас чувствовать и соображать. Он сидел, стиснутый чудовищными тушами двух прибывших из карнапчульской степи краснорожих с войлочными бородами богачей скотоводов, и олицетворял собой животный страх. Да, он лучше, чем кто бы то ни было, понимал, что значит появление в его доме зятя халифа, какие это могло повлечь за собой неприятности. Якуб-заде любил жить и меньше всего хотел рисковать головой. Он должен был встретить сам знаменитого гостя, радушно приветствовать его, окружить заботами, он должен был. Да мало ли что он должен был сделать и сказать в соответствии с незыблемым законом восточного гостеприимства. Сейчас он даже рад был, что обо всем позаботились другие, что прыщавый Хаджи Акбар забежал вперед, а он сам остался в тени. И он с замиранием сердца ждал и с тоской перебирал в уме: дом-дворец, михманханы, ковры, три двора с цветниками, красивые жены в ичкари, красивые скакуны в конюшне. И все отберут у него большевики, если… если события повернутся… если не удастся.

Снова татарин ударил рукой по подносу. Прыщавый проглотил конец фразы и замолк.

Тряхнув удовлетворенно головой, картинно засунув руку за борт кителя и нахмурившись, зять халифа выкрикнул чересчур громко:

— Фетиху! (Молитву!)

Он произносил мягко, по-турецки «Фетихю!».

Среди гостей началась суета. Все недоумевающе переглянулись, кое-кто даже пожал плечами. Бледный, с иссиня-черной бородой мулла-имам быстро, даже небрежно прогнусавил молитву:

— Бисмилля-и-рахман-и-рахим!

Приняв наполеоновскую позу, зять халифа начал:

— Мы, зять халифа… мы получили священные полномочия… объединить под нашей рукой мир ислама… соединить мир правоверных турок воедино… призваны освободить из неволи… — голос его перешел в крик, — вчера мы говорили со всеми, с народом… сейчас… — он повернулся к назиру, — здесь, мне сказали, только избранные, верные сыны тюрок… люди, заслуживающие доверия.

Он замолк, обводя присутствующих испытующим взглядом. Мертвенная голова адъютанта, стоявшего у двери, поворачивалась за головой зятя халифа, провожая неотступно его взгляд и подозрительно изучая каждое лицо, на которое взглядывал его господин. И сила этих двух взглядов была так подавляюща и тягостна, что каждый присутствующий, даже изощренный в интригах и хитростях, чувствовал себя крайне неловко и начинал суетливо оправлять борта халата или поглаживать бороду.

А на лице хозяина появилась тоска. «Теперь, — говорило своим обликом все его существо, — конец!.. Теперь все мы связали друг друга одной цепью… страшной цепью заговора…» И его губы беззвучно зашептали: «Да Энвер двухцветный какой-то… Вчера о социализме пел, сейчас об единении турок. То одно, то другое. Хитер!»

С бешенством Энвербей вдруг крикнул ему:

— Вы что сказали? Вы чего шепчете?

Хозяин не ответил и только попытался заслониться спиной краснорожего скотопромышленника. Зять халифа, не дождавшись ответа, заговорил снова.

Его слова, которые он выкрикивал, делались все более запутанными и маловразумительными.

— Высокие идеалы турецкой партии «Единение и прогресс», подобно здоровому вихрю, мчатся на Восток. Революция в Бухаре свершилась. Свобода объявлена. Теперь наступает социализм.

При слове «социализм» многие испуганно и недоуменно пожали плечами.

— Мы за социализм… Турки за социализм, и так мы скажем Советам — мы, мусульмане, за социализм под эгидой халифа. Наш социализм — ислам. Мы за социализм пророка Мухаммеда, мы против социализма Маркса. Если бухарским большевикам не нравится такой социализм, мусульманский социализм, — горе им. Мы за социализм такой, когда каждый спокойно владеет и распоряжается нажитым богатством и достоянием, и мы обрубим руки всякому, кто протянет их к частной собственности.

В михманхане послышались удовлетворенные вздохи. Купцам, баям, помещикам, заводчикам, скотоводам такой социализм явно нравился, Энвербей почувствовал одобрение и приосанился.

— Уважаемые эфенди, — сказал он, смакуя каждое слово. — Я прибыл к вам с великой миссией. Через испытания и лишения походов и военных подвигов мы, зять халифа, осуществляем великий план объединения всех земель тюрок от священной Айя-Софии до-о…

Он остановился, открыв рот на букве «о», и бледность выступила на его лице.

Ясно в михманхану донеслась дробь выстрелов. В городе стреляли.

И все — толстые и худые, бородатые и чалмоносные гости — изменились в лице и, открыв рты, слушали. Только адъютант «Мертвая голова» неслышно скользнул в дверь и исчез.

Про Энвербея говорили, что он безумно смел и решителен. И многие факты из прошлой его жизни утверждали всех в таком мнении. Ведь нужно было быть действительно отчаянным человеком, чтобы, ворвавшись в 1913 году во дворец Высокой Порты, где шло заседание совета министров Турции, собственноручно застрелить военного министра Назим-пашу и тем самым низвергнуть правительство Кыбр-оглы.

Но сейчас?.. Сейчас зять халифа отнюдь не выглядел храбрецом. Вся его внезапно сгорбившаяся фигура, дергающаяся голова, дрожащие, бессильно повисшие вдоль тела руки говорили не о смелости. Разбитый, растерянный, глубоко уставший человек стоял посреди михманханы, напряженно вслушиваясь в наступившую тишину. Где-то далеко-далеко засвистел паровоз, нехотя лаяли собаки.

Прошла долгая, как вечность, минута. Вернулся мертвоголовый адъютант. Неслышно ступая по ковру, он приблизился к зятю халифа и что-то прошептал ему на ухо.

В Энвере мгновенно произошла перемена. Обведя взглядом михманхану, он снова заговорил. Но слушали его уже небрежно, без интереса.

— Всегда мое убеждение… незыблемо… Всегда я видел цель в сокрушении мощи Русского государства… В войнах под зеленым знаменем Мухаммеда-пророка. Поход через Кавказ… дальше Астрахань… Казань, Москва… Враги повержены в прах. Христианских собак доблестные турки вырезали в Шуше, Баку… Дальше, вперед!

Он кричал совсем истерически. Вопли его походили чем-то на стоны шейхов, предающихся зикру — радению.

— Вперед, мусульмане!.. Объединимся против христиан. Drang naсh Osten![2]Марш на Восток! ( нем .) Вижу величественное возрождение Кокандского ханства… Тюркский халифат… Kolossal![3]Величественно! ( нем .)

Он не замечал, что пересыпает речь немецкими словами.

— Центр в Бухаре. Коканд, Иран, Афганистан — вассалы. О, сюда еще Хива, Самарканд и… этот, как его… Кашмир и выше всех халиф мусульман. Gott mit uns![4]Бог с нами! ( нем .)

Он не говорил, он изрекал скороговоркой, стремительно, точно гипнотизируя, пытаясь вызвать фанатический экстаз.

Но это плохо ему удавалось.

Лица у всех сохраняли довольно-таки равнодушное выражение. Здесь, у Якуба-заде, сидели люди практические, солидные, отлично понимающие цену словам и деньгам. Деньги они ценили гораздо выше красот красноречия. Коммерсанты, помещики, скотоводы, эмирские чиновники в душе не очень-то верили в религиозные догмы. Умы их, реалистические и прямолинейные, принимали, конечно, символ веры — коран, но в тех пределах, в каких он не мешал главной земной цели — приумножать свои богатства, наживать теньгу на теньгу, рубль на рубль.

Изобразив на лице напряженнейшее внимание, довольно молодой и, судя по потрепанной физиономии и полуевропейской одежде, бывалый турок чуть наклонился к уху соседа, тоже турка, и быстро шепнул:

— Помните, как мы его называли?

Собеседник ухмыльнулся.

— Как же — Наполеончик. Вся Турция… в четырнадцатом это было.

— Да, когда он затеял дружбу с Вильгельмом Вторым и возмечтал покорить мир…

— Разве забудет истый турок сарыкамышский позор! Своей самонадеянностью ведь он, и только он, погубил цвет турецкой армии.

— Увы, из-за этого… Наполеончика… мы шесть лет прозябаем вдали от родной Турции… И вот, здравствуйте. Опять Энвербей взгромоздился на своего осла, чтобы погонять нами…

— Тсс… Что он там еще говорит?

В другом конце комнаты два чалмоносца с длинными бородами и с величественной осанкой шептались о другом.

— Домулла, что он говорит о великом Туране?

— Э, не стану я целовать ему ног ради его Турана. Чтобы он, как злодей эмир Музаффар, явился на Кафирниган терзать и мучить горный народ. Опять кровь, тюрьмы, плетки… Ну нет…

— Пусть сунутся… Но, домулла, послушаем.

В третьем углу тоже шептались.

— Ну, когда мышам нечего делать, — едва слышно шевелил губами похожий на лавочника джадид, — они отправляются почесать кошке за ухом и…

— Я не дам ни копейки за этого зятя халифа… куда он прет в полководцы, — в тон ему шипел известный всей Бухаре любитель перепелиных боев Баба Сейфимурад. — Если нет лошади, и осел — лошадь.

— Он тянет руку к вакуфным деньгам. Нет, вакуф — это дело божье.

А оратор совсем охрип. Свирепо он взмахнул рукой, точно отрубил:

— К оружию!

Энвербей ждал рукоплесканий, возгласов восторга, восхищения.

Но в комнате все молчали. Спертый, насыщенный вонью оттаявшей в тепле грязи на калошах и сапогах воздух мешал свободно дышать. Многие кашляли, задыхались…

Из-под насупленных бровей Энвер рыскал глазами по лицам сидящих вдоль стен гостей. Странно! Он видел только застывшие, непроницаемые маски.

Волоча по ковру ноги, зять халифа пошел на почетное место и неуклюже сел на тюфячок. Он опустил веки и, казалось, погрузился в дремотное состояние. Когда хозяин поспешно протянул ему пиалу с чаем, он не заметил или сделал вид, что не заметил.

Молчание действовало гнетуще. Все даже шевельнуться не решались, лишь бы не привлечь к себе внимания. Каждый боялся, что ему придется начать говорить первому.

Где-то вдалеке слышался тонкий звук сурная и хоровые выклики. На лицах появилось любопытство. Прыщавый Хаджи Акбар громко засопел. Зять халифа стремительно поднял голову и, резким движением проведя рукой по стрелкам усов, сказал:

— Ну, вот вы… вы хотите сказать?

Но Прыщавый меньше всего рассчитывал выступать первым. Он быстро убрал улыбку с губ и, запинаясь, протянул:

— Нет… те… я говорю, где… те… те… те… свадьба…

И больше выжать он ничего из себя не смог. Он, как говорится, так и не решился извлечь словесный меч из своих ножен.

Снова наступило молчание.

Сурнай пел, удаляясь. Чуть слышны стали крики провожатых жениха.

Повернув голову к Арипову, Энвербей сказал:

— Сколько солдат? Пулеметов? Орудий?

— Э? Что? — испугался назир.

Плечи Энвербея вздыбились.

— Сколько у партии «Иттихад» людей? Вооруженных? Армия? Когда вы рассчитываете… поднять меч? Нельзя откладывать… Будет поздно.

Многие вздрогнули. Бледность разлилась по лицам. Сердца замерли. Все присутствующие лелеяли мечту жить без большевиков, жить тихо, мирно, без помех. Но как-нибудь так, без усилий, без борьбы, само собой. А тут? Выступать, воевать…

И тогда, не поднимаясь с места, заговорил державшийся до сих пор в тени Рауф Нукрат.

— Да будет воля всевышнего! Поздно, да, уже поздно, господин. Ваши уста изрекли истину. Поздно!

— Как? Поздно? — растерялся зять халифа. — Я не говорил «уже поздно», я говорил «будет поздно».

— Уже поздно.

— Объясните.

Опершись ладонями о широко расставленные колени, назир вкрадчивым голосом произнес:

— Сегодня мы побеседовали с одним из презренных. Нам попался один из большевиков-отступников… Письмо на него получили большевики, что он «двуликий»… Скажем, мы постарались насчет письма. Ну, они очень его защищали, но он оказался в наших руках. Мы с ним побеседовали ласково… с теплотой… даже с горячим сочувствием и вниманием… хэ… хэ… — Он зловеще захихикал. — Ну, от горячей дружбы кто не растает… хэ… хэ… и он…

— Кто? — визгливо спросил Якуб-заде. Лицо его позеленело.

— Юнус Нуритдинов из голодранцев… он в проклятой Красной Армии… состоял, животное… До того развратился душой… отступник, — от ярости назир начал задыхаться, — ну, теперь он… Мы его… огоньком… вот язык и развязался… Сейчас ему из спины ремни вытягивают… Он еще не так заговорит, если… не подохнет.

— Что он сказал? — яростно спросил Арипов.

— Проклятый сказал… — Тут последовала многозначительная пауза. — Сказал, что они… большевики, все знают… Про нашу подготовку знают… про наши мысли знают…

Ужас мелькнул в глазах гостей. Им не надо было объяснять, о каких мыслях шла речь. Страх незримо вошел в михманхану, и даже Энвербей побледнел.

Рауф Нукрат невозмутимо продолжал:

— Им известно все… И, велика милость аллаха, премудрый бог заставил большевиков отдать нам в руки их же человека… этого Юнуса, преданного им душой и телом… хэ… хэ…

Он снова помолчал, но никто не пытался открыть рот, так неожиданная весть перепутала у всех мысли.

— Они все знают. Им донесли изменники. Да, да, изменники делу великого Турана, да покарает их аллах! Они знают смысл великой миссии зятя халифа, они знают, что воины ислама, собранные нами под видом милиции, готовы.

Весь пронизанный внутренней дрожью ярости Арипов громким шепотом выдавил из себя:

— Вы… вы… врете, сын праха… вы запугать нас хотите.

Лицо Рауфа Нукрата, обрюзглое, отвратительное, повернулось к нему. Все увидели, что оно искажено, но не злобой, нет, — страхом.

— Пойдите в город. Сейчас же пойдите… Клянусь, вы увидите… Кто стоит на охране банка?.. Ни одного нашего. Кто на страже ворот? Кто на телеграфе, кто на станции, кто на дороге? Они, всюду они — большевики, рабочие, ремесленники, батраки!.. Мы без крыльев, без перьев. А кто виноват? Вы, вы, военный назир, виноваты. Вы лавочник, а не военный назир. «Если шах не хочет дать сокровища для войска, то войско не хочет браться за меч!» Кто клал себе военные деньги в карман? Вы! А наши воины ислама залезли под одеяла и дрыхнут… Станут они на голодный желудок воевать!

Лоб Энвера покрылся бороздами морщин. Он уставился мрачно на ковер.

— Я сказал! — закончил Рауф Нукрат.

— Надо действовать. — В наступившем молчании голос назира Арипова прозвучал слабо и неубедительно.

Многие невольно осторожно смотрели на двери, и в суетливо бегающих их глазах читалась откровенная мысль: «Хорошо бы уйти».

Уйти, бежать отсюда. Скорее! Точно оборвались все нити, связывающие их с миром устойчивым, полным удобств, услад, связанных с высокими званиями назиров и высших служащих. Приняв участие в сегодняшнем сборище, они переступили грань закона. Призыв Энвер а действовать никого не вдохновил. Да и звучал он крайне неубедительно и невнятно.

Якуб-заде предложил всем разойтись и выбираться из Бухары кто как может.

Тогда вскочил Энвербей.

— Собрать всех имеющих оружие. Выступать! Штурмовать! — крикнул он. — Завтра взлетят на воздух поезда со снарядами в Кагане, Каршах, Термезе. Завтра на весь мир прогремит гром священной войны против неверных.

Вмешался Рауф Нукрат.

— Нет. Все пропадет. Погибнут и те, про кого еще не знают большевики… Вы, ваше высокопревосходительство, покидаете Бухару. Вы уезжаете на охоту в каршинскую степь… С вами… сам председатель совета назиров. Милиция поедет почетной охраной. В степи вас найдет наш человек — Иргаш.

— Ох, — бормотал Якуб-заде, мечась по комнате, — наша шея тоньше волоса.

— Как? Ехать? Сейчас? — удивился Энвербей.

— Да. Сейчас. Мы не можем допустить, чтобы из-за блохи сгорел весь ковер нашего дела.

— Что вы имеете в виду? — вспыхнул Энвербей. — Что вы мешаете слова с водой?

— Тысячу извинений… — пробормотал Рауф Нукрат, — но, милость аллаха велика, есть ли время сейчас спорить?

Он стоял на своем. Убирая из Бухары Энвербея, он хотел спасти заговор джадидов. Он жертвовал малой частью ради целого. И прежде всего он спасал себя…

Поднялось что-то невообразимое. Все забыли об угощении, о плове. Через минуту михманхана опустела.

В дверях произошла давка. Каждый хотел выйти первым. О долге вежливости, об уважении к зятю халифа все забыли.