Онлайн чтение книги Набат. Книга первая: Паутина
Глава двадцать восьмая. Лицо предательства

— Что вы мне говорите?.. О какой опасности вы мне говорите? — цедил Усман Ходжаев.

Прищурив глаза, он долго разглядывал Морозенко начальника гарнизона.

Морозенко стоял перед ним если не в положении «смирно», то во всяком случае навытяжку. Честное слово! Морозенко хотел послать Усмана Ходжаева ко всем чертям, но кто его знает — все-таки он председатель ЦИК Бухарской республики, векиль-мухтар, и как бы не получилось промашки. Но не нравился начгару Морозенко Усман Ходжаев, не нравилось и то, как глазки Усмана Ходжаева вдруг забегали и ушли куда-то в сторону. Морозенко тогда осторожно посмотрел на прислонившегося к косяку двери Гриневича и позавидовал: Гриневич держался как ни в чем не бывало.

— Что, басмачи? — продолжал несколько неуверенно Усман Ходжаев. — Ибрагимбек нам совершенно (он многозначительно растянул слово «совершенно»)… совершенно не страшен. Мы с ним договорились. Понятно?! Но главное сейчас не вот это (он пальцем ткнул в маузер Морозенко), а вот это (он хлопнул кулаком по груде бумаг, лежащих на необтесанных, ничем не прикрытых досках стола)… вот это… полное удовлетворение нужд мирного населения вверенной мне народным правительством страны Кухистан. Бот… — Он показал на сидящего рядом с ним невзрачного светлоусого человека во френче, перетянутого многочисленными скрипевшими портупеями. — Вот Али Риза… боевой офицер турецкой службы… капудан-паша. Да, да, — вдруг повысил он голос, — да, да. Его командировало к нам народное правительство. Понятно? Он начальник… он военный специалист. Отныне Али Риза — командующий всеми войсками республики Восточной Бухары… Понятно? И вы теперь подчиняетесь ему… понятно, подчиняетесь!..

Наконец он сказал главное. Он сам боялся этих слов. Но теперь они сказаны. И Усман Ходжаев даже взвизгнул для убедительности. Дескать, не потерплю!

Повернувшись к вскочившему с нар и вытянувшемуся Али Ризе, Морозенко, несколько опешивший, разглядывал его.

Сейчас, когда Али Риза встал, он оказался совсем низенького роста. Пока он сидел, это не бросалось в глаза, потому что туловище его было непропорционально длинным по сравнению с коротенькими ножками. Развернув плечи, выпятив куриную грудь, Али Риза взирал на мир снизу вверх чрезвычайно задиристо, но именно от этого он казался еще тщедушнее и плюгавее, хоть бесцветные усы его, похожие на жеваную солому, топорщились и угрожающе шевелились. Он слегка сопел и даже покраснел от натуги, но ничего не сказал, поглядывая с нескрываемым презрением и в то же время с испугом то на растерявшегося и разволновавшегося Морозенко, то на стоявшего с каменным лицом Гриневича.

Гриневич очень пытливо оглядел Али Ризу, затем Усмана Ходжаева, затем снова Али Ризу и, подойдя к нему вплотную, сказал:

— А мы с вами встречались, а?

Под взглядом его стальных прямых глаз Али Риза несколько попятился и, беспомощно взмахнув руками, быстро заговорил по-турецки, обращаясь к Усману Ходжаеву. Но Гриневич продолжал:

— Это ваши башибузуки около Юрчей арбы отбивали у нашей оказии, а? Советских граждан порубали?

Встревоженно Усман Ходжаев поспешил вмешаться:

— Позвольте… командир, арбы подлежали реквизиции. Али Риза имел мандат, народного правительства.

Он говорил волнуясь, путаясь и все значительнее поглядывал на Али Ризу, видимо побуждая его держаться порешительнее.

— Мандат? Оч-чень интересно, — продолжал напирать Гриневич. — Люди отслужили срок в Душанбе. Едут домой, больные, раненые… Бойцы, служащие… А тут стрельба, крик: «Бей, режь!» Женщин в кусты. Мужиков шашками. Арбы отбирать… А он, — рукояткой плети Гриневич с отвращением ткнул в сторону Али Ризы, — эдаким пашой восседает на копе и командует, а? Как это называется?

Еще больше взволновавшись и став совсем уже морковного цвета, Али Риза что-то забормотал неразборчиво.

— Треплетесь! — прервал его Гриневич и жестом остановил Усмана Ходжаева, уже открывшего рот. — Помолчите, господин… Али Риза, я сам скажу. Хорошо, около Юрчей я сам оказался с Матьяшем да Вали. Так мы всю его сволочь…

— Так это были вы, товарищ… э… э..

— Комполка Гриневич, — быстро сказал командир. Что-то неуловимо ироническое чувствовалось в том, как он представился.

Теперь пришла очередь краснеть самому Усману Ходжаеву. Но краснел он от поднимавшейся злобы.

— Я вынужден сказать… Недопустимо! Товарищ Али Риза, понимаете… жаловался: вы убили и ранили его людей!.. Воинов республики… Недопустимо.

— А что же с бандитами… я в переговоры вступать, что ли, должен?.. Да вот, — он снова круто повернулся к Али Ризе и взял его за портупею. — Это твои, оказывается, орлы полезли вчера разоружать мою заставу, а? Какую заставу? Уж так ты и не знаешь какую? Мусульманского батальона заставу. Тоже скажешь — убитые и раненые… Да, есть у тебя убитые и раненые. Сунутся еще раз — будут еще убитые и раненые…

Усман Ходжаев задыхался. С превеликим трудом он выдавил из себя:

— По какому праву? Как посмели?

— По революционному праву. Ну, я пошел.

— Стойте! — вдогонку ему кинул Усман Ходжаев. — Вы неправильно поняли… я не хотел…

— Разберемся, Алеша, разберемся, — смущенно бормотал Морозенко.

Гриневич вернулся.

После неловкого молчания Усман Ходжаев пригласил всех сесть и, приложив руку к груди, не без важности сказал:

— Понимаете, кто мы есть? Мы есть особое лицо, чрезвычайный уполномоченный, понимаете? — Он заискивающе обратился словно за помощью к Али Ризе. — Понимаете, уполномоченный. Полномочия паши приказывать и разрешать, судить и миловать… Вы, товарищ Морозенко, скажите вашему… э… понимаете, командиру… — он глянул на Гриневича, — э… э… так нельзя, надо законно… Мы чрезвычайный уполномоченный, векиль-мухтар, берем верховное командование на себя, и вы передаете ваши части нам…

— Нет, — спокойно сказал Гриневич.

Высоко вверх взметнулись брови Усмана Ходжаева.

— Почему? — Он снова начал багроветь.

— А потому, товарищ уполномоченный, что у нас одна Красная Армия, а не две и мы все находимся в подчинении штаба Туркфронта.

Полтора часа чрезвычайный уполномоченный Усман Ходжаев объяснял, уговаривал, доказывал, по Морозенко и Гриневич не соглашались.

Тогда Усман Ходжаев, багровый, страшный, просипел:

— Начальник гарнизона Али Риза… Вы, — обратился он к Морозенко, — доблестный командир, ваши услуги оценит республика… Можете отдыхать…

— Отдыхать? Как отдыхать? — сказал Гриневич. — Морозенко никто еще не демобилизовал.

— Мы хотим беседовать с вами, — обратился Усман Ходжаев к Морозенко, недовольно скосив глаза на Гриневича, — прикажите составить опись.

— Какую опись? — снова вмешался Гриневич.

Усман Ходжаев выразительно пожал плечами и недовольно процедил:

— Ну, там пулеметов, орудий, винтовок…

— Зачем?

— Сдадите все по описи. Срок — сутки. Об исполнении донести.

— Вот как!

Это «вот как!» Гриневич протянул столь значительно, что и Усман Ходжаев и Али Риза подозрительно поглядели на него. Но лицо Гриневича, спокойное, строгое, оставалось непроницаемым. Темные брови его лежали ровно и спокойно, лоб был чист, без единой морщинки, в глазах, светлых, похожих на голубоватые озерки среди красно-бурого загара широких висков и скул, не смог бы прочитать ничего даже самый опытный физиономист. Усман Ходжаев и Али Риза переглянулись. Взгляды их метнулись с такой быстротой, что они и сами едва ли отдавали отчет в этом. Иначе они, конечно, поостереглись бы переглядываться. В невозмутимых глубинах глаз Гриневича взметнулись огоньки и погасли. Лицо его стало на какую-то долю секунды ужасно лукавым, и только на мгновение они встретились с глазами Морозенко, который поглаживал голенище сапога и сосредоточенно курил, наполняя комнату дымом и вонью несусветной крепости махры «Медведь».

Усман Ходжаев стукнул ладонью по настольному звонку.

— Пригласите командира полка Даниара, — приказал он вошедшему мирзе.

До прихода Даниара все молчали. Морозенко дымил все больше, к растущему негодованию Усмана Ходжаева, которое сказывалось в том, что багровая краска с лица его теперь уже не сходила. От сдерживаемой ярости Усман Ходжаев едва смог выговорить ответ на приветствия вошедшего Даниара, плотного чернявого дядьки в черкеске, увешанной оружием. Широкое плосконосое лицо его светилось простодушием. Даниар горячо пожал обеими руками руки Морозенко и Гриневича и ласково сказал:

— Вы друзья дорогие, я по вас соскучился.

— Да ну?

— Пойдем сейчас ко мне, плов сготовим… Какой плов! — И шепотом добавил: — Мои молодцы кавказцы коньячок английский достали.

Но ему не дал договорить Усман Ходжаев.

— Командир Даниар-эфенди, именем республики назначаю вас начальником охраны города. Сегодня ваши доблестные кавказцы сменят красноармейцев на всех заставах… Красноармейцам мы предоставим отдых…

— Хоп, — просто сказал Даниар и дружески положил руки на плечи Морозенко. — Ах как хорошо! Сам бы отдохнул. Идем плов покушаем, потом заставы менять станем.

— Нет! — невозмутимо бросил Гриневич.

— Почему?

— Не пойдет!

Снова багровея, Усман Ходжаев возмутился.

— Воины Даниара-эфенди, понимаете, молодцы, храбро и превосходно бьются с басмачами. Ваше упорство. Вы обижаете нас.

— Ну уж, извините, — сказал Морозенко и посмотрел на Даниара, — если получим письменное предписание Бухары.

— Если десять получу, и то оружия не сдам, — веско прозвучали слова Гриневича. — Мне оружие дала партия большевиков. Она и спросит с меня.

— Зачем спорить, — залебезил ласково Даниар. — Гриневич молодец, аскеры его молодцы. Зачем скандал? Морозенко, друг мой, брат мой. Не надо ругаться.

Он улыбался хитровато и ласково в свою жесткую черную бороду и походил на мирного чайханщика, оставившего только что самовар и чайники. Заброшенный волей аллаха из Дагестана в Карши, Даниар много лет действительно работал в бедной чайхане. Никак не верилось, судя по его внешности, что, примкнув во время революции двадцатого года к народу, он проявил себя как воин и рубака. Даниар доверчиво заглядывал в лицо Гриневича и бормотал:

— Не надо обижаться, друг… Пойдем поедим плова, друг. Еще из барашка шашлык сделаем… я сам сготовлю шашлык… Эх, какой шашлык!

Он даже упоенно почмокал губами и, сощурив глазки в тончайшие щелочки от одного предвкушения, какое наслаждение можно испытать от хорошего шашлыка, помахал рукой, точно раздувая угли в мангале.

— Вот видите, — протянул Усман Ходжаев, — а вы нас обижаете своим… э… э… недоверием.

Никаких подозрений Морозенко не высказывал, и его даже что-то кольнуло, когда о них заговорил Усман Ходжаев. Подозрений не было, а теперь они возникли. Темные, неясные, они зашевелились в глубинах сознания, и Морозенко даже выругался про себя: «На воре шапка горит». Он снова глянул на Гриневича, но лицо его, ставшее серьезным и скучным, ничего не говорило.

Ушел от Усмана Ходжаева Морозенко с тяжелым сознанием, что все неладно.

Гриневич же как-то особо громко звенел шпорами и даже насвистывал. Проходя крепостной двор, он приказал пулеметной команде никуда не отлучаться из крепости и держать ухо востро. К Даниару на шашлык он не пошел. Морозенко же просидел весь вечер с Даниаром, съел неимоверное количество всего, выпил коньяку целую бутылку. Но когда невзначай Даниар снова заговорил под утро о смене частей по охране Душанбе, Морозенко твердо ответил:

— Хочешь охранять город? Отлично. Ставь своих людей на Янги-Базарской дороге рядом с нашими. Твои кавказцы горячи. Лезгинку лихо отплясывают и драться горазды.

— А другие дороги? — чуть заплетающимся языком спросил Даниар.

— А за другими я сам посмотрю.

— Ой, молодец, ай, мудрец.

Что хотел сказать Даниар, осталось неясно. Но он обнял Морозенко и долго тискал его от полноты души.

Утром, вернувшись со двора, Усман Ходжаев разволновался и стал грубо кричать на своего тихого мирзу:

— Безобразие! Возмутительно, я не допущу! Нарушение приказа!

Робко мирза осмелился попросить чрезвычайного уполномоченного разъяснить ему причину гнева. Усман Ходжаев толкнул его в плечо к окну. Обширный двор крепости был пуст. Но на плоских крышах сидели и лежали красноармейцы у пулеметов. На каждом углу крепости стояло по пулемету системы «Максим». Дула их смотрели на холмы и горы, окружающие Душанбе, по не надо было быть военным специалистом, чтобы знать, что пулеметы можно мгновенно повернуть в сторону двора.

Приказ чрезвычайного уполномоченного о подчинении душанбинского гарнизона командиру Бухарской армии капудан-паше турецкой службы Али Ризе-эфенди начгар Душанбе Морозенко выполнил. Трудно объяснить, почему он согласился. Для всех это осталось загадкой. Ни с кем не посоветовавшись, не поговорив с командирами, Морозенко вдруг объявил, что он больше не начальник гарнизона и что все командиры обязаны подчиняться Али Ризе-эфенди. И в то же время Морозенко подтвердил распоряжение Гриневича относительно пулеметной команды. Пулеметчики в крепости остались. «Это нож, приставленный к горлу, — бушевал Усман Ходжаев в своей спальне, — это безобразие». Но уговорить Морозенко убрать команду он так и не смог. Осталось расстелить коврик и искать утешения в молитве.

Очень неприятный разговор почти в это самое время происходил между Гриневичем и Морозенко.

Морозенко только мычал и бормотал что-то невнятное. Гриневичу начинало казаться, что начгар еще пьян от вчерашнего коньяка, но нет, Морозенко был трезв. Полная растерянность охватила этого большого, грузного человека, недоумение и нерешительность. Он вертел перед глазами Гриневича приказом, полученным нарочным из Бухары от военного назира Арипова, и бормотал:

— Не могли же они сами придумать. Не иначе, согласовано.

— С дьяволом согласовано! — гремел Гриневич.

Морозенко уперся на своем.

Единственно, на что он согласился, — это удержать до окончательного выяснения в своих руках охрану внешних подступов к Душанбе. Но снова Морозенко в последнюю минуту пошел на уступки: Даниар со своими кавказцами получил большой участок обороны города.

Гриневич только покрутил головой и загадочно заметил:

— Послали к овцам волка пастухом.

— Даниар — человек хороший, друг, — оправдывался Морозенко.

И так как шайки Ибрагимбека внезапно исчезли с холмов и сопок, Морозенко сел на лошадь и поехал вместе с Даниаром охотиться в кафирниганские заросли на фазанов.

Ехать на охоту Гриневич отказался. Он сидел в помещении полевой почты и не отходил от рации. Часа в четыре пополудни он выбежал из домика и, вскочив на скучавшего во дворе коня, примчался в крепость. Громко топая сапогами и звеня шпорами, он, вопреки протестам меланхоличного мирзы, вошел к векиль-мухтару. Среди сидевших за дастарханом произошел немалый переполох. Все поднялись с мест. Гриневичу особенно запомнилось позеленевшее лицо и трясущиеся руки Али Ризы-эфенди. Почему-то побледнел и как-то потускнел толстощекий и обычно румяный Усман Ходжаев. В комнате еще находились какие-то военные и штатские люди, но на них Гриневич не обратил никакого внимания. Он так в душе торжествовал, что ликование его рвалось наружу. Черт возьми, не каждый день получаешь такие приятные вести! Хотелось крикнуть в лицо этому торгашу в зеленой бархатной ермолке: «На-кось, выкуси!» — и показать обыкновенный кукиш. Но Усман Ходжаев чрезвычайный уполномоченный… особо уполномоченный республики, а уполномоченных надо чтить и уважать. И, тяжело вздохнув, Гриневич звякнул шпорами и чересчур громко отрапортовал:

— Товарищ уполномоченный! Радиограмма из Бухары, правительственная.

Он протянул листок Усману Ходжаеву.

— Разве вы, товарищ командир, почтальон? — тягуче проговорил Усман Ходжаев. — Потрудитесь, товарищ командир, передать бумажку моему личному мирзе… Извините, мы заняты.

Он особенно напирал на слова «товарищ командир» и в то же время произносил их подчеркнуто небрежно.

— Ба, вот как, товарищ уполномоченный, — усмехнулся Гриневич, точно таким же тоном произнося «товарищ уполномоченный». — Ай-яй-яй! Мы заняты, оказывается? Ничего, товарищ уполномоченный, не хотите читать — не читайте. Я сам прочитаю.

И, читая телеграмму, громко отчеканил:

— «Учитывая угрозу со стороны банд Ибрагимбека, правительство Бухарской народной республики по согласованию с Реввоенсоветом Туркфронта предлагает немедленно подчинить все воинские части республики, находящиеся в Восточной Бухаре, командованию Красной Армии в Восточной Бухаре».

От себя Гриневич добавил:

— Понятно, то-ва-рищ упол-но-моченный!

И, четко повернувшись на каблуках, вышел, громко отбивая шаг и звеня шпорами.

Когда вечером Морозенко вернулся с охоты, во дворе, сидя на завалинке у ворот, его ждал собственнолично капудан-паша Али Риза.

Морозенко онемел от удивления. Вскочив и сделав под козырек, Али Риза заговорил с ним по-русски. До сих пор считалось, что турок не знает и двух русских слов.

— Мы, я и эфенди Усман Ходжаев, имеем честь приглашайт вас и ваших официерн сегодня на банкет, так сказать, на чашка чай. Wollen Sie bitte, mein Herr, trinken ein Tasse Tee?[5]Желаете ли вы, мой господин, выпить чашку чая? ( нем .) — закончил совершенно неожиданно он по-немецки, растерянно и даже как-то жалко улыбнулся и, взяв под козырек, уехал.

Недоумевал Морозенко недолго. Когда узнал, что есть радиограмма из Бухары и из штаба Туркфронта, помылся, почистился и отправился в гости.

Ему попался навстречу Гриневич.

— Алеша, ты поедешь к уполномоченному? — окликнул его Морозенко.

— Что я, чаю не видел, что ли?

— Нельзя так. Ты всех восстановишь против нас. Видишь, он всей душой…

— Душонка у него буржуйская.

— Ну, как хочешь..

Тихо ночью в Душанбе. На подмерзших улицах ни души. Промозглый туман медленно ползет по закоулкам, затягивает густой серой пеленой дворы и дворики, лезет в щели плохо заклеенных бумагой окон, колтуном застаивается над сырым свинцово-холодным полом, душит потрескивающий огонек светильника. К самому огоньку клонится голова Гриневича, глаза напряженно прикованы к страницам книги. Мелок шрифт, плох неверный желтый свет, чадит фитилек в черном кунжутном масле. Сидит Гриневич за грубо сбитым столом на топчане… Трудно читать, и, может быть, поэтому Гриневич шевелит губами, повторяя про себя слова. Хочется спать, поздно. Книга серьезная, очень серьезная — Фридрих Энгельс о военном искусстве, и усталый мозг не все сразу воспринимает. Все холоднее становится, стынут под столом колени, морозец просачивается за воротник. Строчки сливаются перед глазами, мысли лезут в голову совсем не связанные с книгой. Тревожно. Где Морозенко?

Час назад Гриневич обошел расположение батальона, проверил караулы. Томительная неопределенность надоела. Не нравятся Гриневичу Али Риза и Усман Ходжаев. Много повидал Гриневич за последние годы, много повоевал. Не нравятся Гриневичу бухарские джадиды — чистенькие, в чистеньких чалмах, с чистенькими, розовыми лицами, слишком чистенькими, слишком гладенькими, с гладенькими речами о свободе вообще, просвещении вообще, о счастье вообще. А посмотрите на их гладенькие, нежные ладони, без намека на мозоли. Разве это руки трудящихся? Разве своими пухлыми, мягкими, как у барыни, ручками Усман Ходжаев трудился? Не нравится Гриневичу Усман Ходжаев. Лицо его не нравится — добродушное, пухлое, с бегающими глазами. Много видел таких лиц Гриневич и в Фергане и в Самарканде. «На устах — мед, в глазах — уксус», — говорят таджики. Чистенькие лица, но чиста ли совесть? Благообразие, а под ним грязь, болото. Сегодня клянется в верности советской власти, провозглашает идеалы просвещения, культуры, а завтра вырезает партийцев, сдирает кожу живьем с командиров, побивает камнями женщин, снявших паранджу. Зверствует, наслаждается страданиями жертв. Предатель с чистеньким сладеньким лицом… таким, как у Усмана Ходжаева. Тьфу! Опять! И что он лезет в голову, этот Усман Ходжаев. Большой человек, «друг народа», как он сам себя называет. Почему-то Гриневич шарит рукой под жесткой холодной подушкой и вынимает маузер. Кладет его машинально на стол. Зачем? Гриневич с недоумением смотрит на маузер. Что случилось? Ведь на поясе висит другой маузер. Даже дома у себя Гриневич не снимает оружие. Слишком неспокойно в городе.

Гриневич прислушивается к тому, что творится в ночи на дворе. Хуже нет сидеть вот так и ждать. А может быть, и вообще ждать-то нечего. Может быть, все страхи напрасны, выдуманы.

Все так же тихо в Душанбе. Далеко-далеко шумит не скованная морозом неугомонная речка Душанбинка. Тихо.

Внезапно Гриневич берет трубку полевого телефона.

— Дежурный? Это ты, Митя? Соедини-ка с начгаром.

В трубке пищит до невозможности искаженный голос Мити-телефониста:

— Их нету, Морозенко. Они в крепости…

— Ну тогда дежурного.

Долго гудит зуммер, но никто не берет трубку.

Скрипнув зубами, бросает досадливо Гриневич трубку. Экая беспечность. Гриневич склоняется над книгой. Но читать не может.

Не нравится это чаепитие у Усмана Ходжаева. Да и поздно. Что они там делают?

Вдруг слух улавливает едва различимые звуки. Чуть слышится шаркание подошв. Струя мороза ударила в лицо, замигал язычок пламени. Гриневич поднимает голову, и невольно в руке его оказывается маузер.

Виновато улыбаясь, на Гриневича смотрит добродушное бородатое лицо… Даниар-друг смотрит пристально, молчит и улыбается. Откуда он взялся? Из-под земли, что ли, выскочил? Из-за широких плеч Даниара, отягощенных пулеметными лентами, выглядывают суровые физиономии кавказцев в больших, посеребренных инеем кубанках.

— Стой! — говорит Гриневич с холодным спокойствием. — Стрелять буду.

Он и сам понимает, что будет стрелять. И сладко заныло сердце. Он сжимает рукоятку маузера и не спускает глаз с Даниара и с его людей, загородивших дверь.

И под дулом маузера все еще ласково улыбается Даниар. Мужицкая борода его шевелится, и изо рта вместе с облачком пара, блеснувшим в отсвете огонька чирага, вырывается глухо:

— Стреляй, друг! Хэ-хэ… — смеется Даниар и садится перед Гриневичем на табуретку. — Хо-хо-хо. Пусть голова твоя не седеет.

— Смеешься? — недоумевает Гриневич, но маузера из руки не выпускает. — Смеешься, значит.

Из поля зрения он не выпускает ни Даниара, ни его молодцов, все еще торчащих в открытой двери. Впрочем, оружие можно положить на стол. Дальше за кавказцами бледными пятнами маячат буденовки Матьяша и других бойцов.

Хохот сразу обрывается.

— Смеюсь, — наконец успокаивается Даниар. — Пришел гость, а хозяин под нос ему оружие… Разве можно? У нас на Кавказе… не так…

Гриневич закуривает и дает папиросу Даниару.

— Недавно получили… Московские… «Ява».

Они курят молча.

— Я смеюсь, — наконец говорит Даниар, — потому что радуюсь. А радуюсь потому, что принес хорошую весть. Я веселый.

Он испытующе разглядывает лицо Гриневича и ждет естественного в этих случаях вопроса, но тем и отличается от других Гриневич, что всегда поступает не так, как ждут. Он продолжает молча курить.

Даниар почувствовал себя неудобно…

Странно хихикнул он и поспешил выпалить:

— Радостная весть: домой поедешь, к жене, друг, поедешь. Войне конец, друг.

И он захихикал.

— Нет, ты скажи, Даниар, как ты попал ко мне в батальон, а? Знаешь, у меня народ такой: чуть что, могут дырку в животе сделать.

— Хо-хо, дырку в животе, — захохотал Даниар с таким удовольствием, будто перспектива быть продырявленным ему понравилась. Он полез за пазуху, пошарил там и с многозначительным видом положил на неотесанные доски стола пакет. — Хо-хо, Даниар даже мангытов-головорезов не боится, Даниар крови не боится, и своей и чужой не боится.

— Ну, у меня бойцы — и русские, и узбеки, и венгры, и таджики — тоже ни ангелов, ни чертей не боятся, — говорит Гриневич, вскрывая ножичком конверт. — Письмо? Что за чертовщина?

Он держал в руке приказ немедленно выстроить бойцов, сдать полностью даниаровским кавказцам оружие, седла, коней и пешим порядком следовать в крепость. Подписан приказ был Морозенко и помвоенкома.

Снова и снова читает Гриневич приказ. Ничего не понять! Строчки ли прыгают в глазах, или это пламя коптилки колеблется на сквозняке.

Правду говорят, не верь глазам своим… Невероятно… Разоружить батальон… Сдать оружие… отнять винтовки у прославленных в сражениях бойцов Красной Армии… Позор! Предательство! Никогда этого не будет…

С грохотом сдвинув стол, вскакивает Гриневич, проходит мимо Даниара, отшвыривает геркулесов кавказцев и выходит во двор.

Он сразу же очутился среди бурлящей толпы бойцов.

Он командует оглушительно:

— Поднять батальон! Тревога!

Загудел двор, захлопали двери, залязгало оружие.

— Седлать коней!

Рядом в темноте заскрипел голос Даниара:

— Друг! Приказ ведь…

Заполыхали огни. Стало светло.

Сидя уже на коне, Гриневич подъехал к выстроившимся бойцам.

— Получен приказ разоружаться… Подозреваю измену. Выясняю. Приказываю слушать команду командиров. В расположение батальона — никого… Оружия из рук не выпускать. Драться в случае чего до последнего. Понятно?

— Понятно, — хором отозвалась площадь.

— По местам!

Запротестовал Даниар:

— У меня приказ: занимать дома, брать оружие. Не подчинитесь — будем стрелять, воевать.

Гриневич не успел ответить. Через забор ввалились странные белые фигуры.

— Товарищи! Измена! — пронесся вопль. — Оружие отбирают, гады!

— Сухорученко, ты?! — крикнул Гриневич. — В таком виде!

К нему через двор бежали несколько человек в одном белье.

— Мать их!.. — орал Сухорученко. — Сонных взяли… Дьяволы… маузер забрали.

— Не кричи! Что происходит?

— Вторую роту бандюки разоружают… Как крысы подкрались… Черт их…

Действительно, за дувалом слышались голоса, ругань. Наклонившись с седла к Даниару, Гриневич тихо сказал:

— Слушай, Даниар, прикажи своей банде прекратить…

— Э, есть приказ, — ухмыльнулся Даниар.

— Он, он… — снова закричал Сухорученко и кинулся на Даниара с поднятыми кулаками. Полураздетые бойцы подхватили вопль и бросились за командиром.

— Бей подлюгу! Стреляй!

Защелкали затворы винтовок.

— Спокойно! — Гриневич загородил Даниара конем. — Куда? Назад!

В каждой руке Даниар держал по маузеру, блики света прыгали по его ощеренным зубам. За забором раздался нечленораздельный вой. Затрещали под напором ворота.

— Сухорученко, иди ко мне, надень шинель, простудишься, — приказал Гриневич. — Даниар, спрячь оружие. Пока я здесь, тебя не тронут. Эй, там, дайте бесштанным сапоги и шинели.

Белые смешные фигуры потоптались и потонули в темноте. Крики смолкли.

— Ну, ты какой, — облегченно вздохнул Даниар, — ярость тигра, сила бугая, глотка ослиная!

Тогда, четко выговаривая слова, Гриневич выдавил из себя:

— Даниар… прекрати… открою огонь.

В его словах звучала непреклонная решимость, и Даниар понял.

Он взобрался в седло, подъехал к ограде и крикнул в пространство:

— Эй, Гогоберидзе, отставить! Подожди.

Затем вернулся к Гриневичу и, дурашливо раскланявшись, проговорил:

— Повеление исполнено. Что дальше? Приказ выполнять будешь, а?

— Нет, Красная Армия оружия не отдает.

— Э, друг, ты так говоришь. В третьем батальоне уже винтовки отдали. Сидят аскеры теперь как бараны. Хочешь — режь их, хочешь — танцевать заставим.

— Молчи! — заорал выскочивший на крыльцо уже в шинели Сухорученко. — Вот примусь за тебя, морда твоя пожелтеет, гад!

— Чего ты болтаешь? — зло проговорил Даниар, но щеки и бородка его прыгали.

— А ты, пачкун, это видел? — Сухорученко под самый нос Даниару подсунул клинок. — Я тебя тут же в шашлык, на кусочки — и поджарю…

Не притрагиваясь к оружию, Даниар пятился, но черные бегающие глаза его зорко следили за каждым движением Сухорученко.

— Сухорученко, отставить! — скомандовал Гриневич.

Ясно, Даниар тоже предатель. Друг, приятель, добродушнейший кавказец — явная скотина, басмач. Доблестные даниаровцы — отпетая банда. Кругом Душанбе басмачи, в самом Душанбе басмачи. А что в крепости? Где Морозенко? Как он мог подписать гнусный приказ?..

Двор замер. Только нет-нет раздастся чей-то вздох или звякнет о смерзшуюся глину винтовка. Холодно, сыро, зябко. Но бойцы стоят тихо, сосредоточенно. На крышах кто-то в туманной тьме шевелится. Там залегли бойцы.

Сидя на лошади, Даниар сдвигает на глаза меховую шапку и скребет затылок.

— Что будешь делать?

Говорит он с тревогой. Замысел явно провалился. Не удалось застать Гриневича врасплох.

— Нельзя так, приказ, — надоедливо забормотал Даниар. — Подбери поводья решительности. Выполняй приказ.

— Так вот, друг Даниар, пошли в крепость кого-нибудь. Пускай приедет сюда сам Морозенко. Пока не услышу приказ от него, батальон с места не двинется. Понял?

По невнятному мычанию ясно, что Даниар все понимает. Он спешит выразить сочувствие Гриневичу. Он, Даниар, очень сожалеет, очень хорошо знает: воину с оружием расстаться хуже смерти. Но что поделать? Приказ. Он вздыхает несколько раз, покачивает круглой своей головой. Внезапно улыбка озаряет его лицо.

— Я поеду сам. Привезу Морозенко. Сам тебе скажет, а?

Едва не слетело с губ Гриневича: «Согласен». Но правы те, что от Гриневича надо ждать всегда неожиданного. Он долго смотрит на Даниара. И под его пристальным взглядом добродушная улыбка превращается в гримасу. «Да у него настоящие клыки. Как я их не заметил?!» — вдруг приходит мысль.

Они смотрят друг на друга. Плохой, неверный свет помогает им обоим скрыть подлинные мысли. Они начинают, мысленно конечно, ходить вокруг да около, прощупывают друг друга. Так ходят воины на поле битвы, прежде чем схватиться в единоборстве.

— Ну, я поехал, — снова произносит уже совсем неуверенным тоном Даниар. И сразу же выдает свое страстное желание вырваться из-под холодного, пронизывающего взгляда командира.

— Нет, — говорит Гриневич, — ты не поедешь. Пошли кого-нибудь.

— Конечно, ежели он поедет, черта с два вернется, — не удержался Сухорученко.

— Тогда Морозенко не приедет, — игнорируя слова Сухорученко, сказал Даниар.

— Почему?

Почему? Сам Даниар не может объяснить и спорит путано, неубедительно. Все яснее становится, что Даниар не просто исполнитель приказа, а участник большого, тщательно продуманного замысла, заговора.

Он снова советует сдать оружие.

— Ты думаешь, Усман Ходжаев хочет? Али Риза хочет? Я хочу? Бухара хочет. Военный назират требует. Торопит. Бумага, приказ неделю назад пришел: отобрать оружие… все…

— Врешь… Приказа нет… — орет Сухорученко.

Даниар спохватывается. Кажется, доказывая, он наболтал лишнего. Он замолкает.

Но слово сказано, и оно не ускользнуло от Гриневича.

Итак, Даниар отлично знает уже давно о замысле Усмана Ходжаева разоружить гарнизон.

— А Морозенко жив? — быстро, точно клинком, рубит Гриневич.

— Пусть живет.

Теперь все ясно. Морозенко подписал приказ, смалодушествовал.

— Поедем вместе в крепость. Увидишь Морозенко живого. Он сам тебе скажет.

Смерив взглядом плотную фигуру Даниара, Гриневич командует:

— Взвод… за мной.

— Алексей, что ты делаешь? — возмущается Сухорученко. — Да он, Даниарка, тебя сейчас за воротами прикончит со всем взводом. Там их тысячи.

— Как кричит! Как ишак, кричит! — усмехается Даниар. — Если криком можно было бы строить, целый город построил бы.

— Давай, Гриневич, команду, — никак не может угомониться Сухорученко. — Давай ударим в клинки на ура! Пойдем в крепость вызволять Морозенко.

Но Гриневич только отмахивается. Он зол на него.

— Проморгал ты, брат, все. Безобразие. Тебя за это в трибунал надо, товарищ Сухорученко.

Сухорученко отступает в тень.

Мечется пламя самодельных факелов. Бойцы выстроены. Руки сжимают ложа винтовок, глаза устремлены на Гриневича.

Тихо говорит Гриневич, но все хорошо слышат. Он прощается с отрядом, инструктирует командиров.

Вот уже он на коне и выезжает бок о бок с Даниаром из ворот в узкую улочку, сжатую безмолвными домами и дувалами. Темно. Завывает ветер. Гриневич кричит в ухо Даниару;

— Сейчас встретим твоих, друг Даниар. Прикажи им сидеть тихо. Если что, имей в виду. Пуля — она длинная, далеко достает.

— Друг, почему такое говоришь другу, а? Ты жизнь сейчас мне сохранил. Что, я не понимаю? Теперь ты кунак мой. До смерти кунаком будешь, — вздыхает сокрушенно Даниар, но едва метнулись в конце поворота тени конных людей, он успокоительно кричит: — Я Даниар. Я еду с русским командиром в крепость. Все спокойно.

Но неспокойно у Даниара на душе. Да, этот его русский друг оказался не очень-то простодушным. Перехитрил его командир — хитрец из хитрецов. И он, Даниар, сейчас пленник, только беспомощный пленник, не знающий, как через мгновение повернется его жизненный путь и что с ним случится. Вот почему его вздохи, глубокие и искренние, нарушали тишину, в которой ехала по пустынным улицам небольшая кавалькада всадников. Очень огорчился Даниар, ярость грызла ему душу и сердце, и временами он начинал даже скрежетать зубами, но тихо, только бы не услышал командир и не догадался.

Но Гриневич уже догадался. И если он ехал в крепость почти на верную гибель, то только чтобы спасти не себя, а гарнизон.

Подъезжая к воротам, он пощупал кобуру.

— Сейчас мы въезжаем в крепость, — негромко прозвучал в темноте голос Гриневича. Даниар отчетливо в своем воображении представил его сухое лицо и губы с суровой складочкой в уголках рта, и ему стало не по себе. — Вы, достопочтенный Даниар, будете тихим и смирным, как подобает умному человеку. Вы ничего не скажете неподобающего, ничего не сделаете неподобающего. Согласны?

Слово «согласны» прозвучало угрозой, совсем как «поберегитесь», и Даниар отлично это понял. В течение всего пребывания в крепости он ощущал присутствие по бокам и за спиной вплотную державшихся красноармейцев.

Весь разговор Гриневича с Морозенко носил странный характер. Двор крепости тонул в напряженной темноте. Мокро мерцали освещенные изнутри стекла окон. Из тумана то вырывались, то вновь исчезали вооруженные тени, откуда-то доносился пьяный смех и выкрики, на чуть серевшем небе четко вырисовывались силуэты красноармейцев, лежащих и сидящих на крыше за пулеметами.

Присутствие пулеметчиков в какой-то мере успокоило Гриневича. Он знал, что пулеметчики признают только своего старого командира Морозенко, готовы полезть за него к батьке-сатане в самое пекло. Раз пулеметчики здесь, значит, Морозенко жив.

Приказав вполголоса бойцам не отпускать Даниара, Гриневич соскочил с коня и вошел в комнату. Фигуры людей прятались в табачном дыму. Загадочно горевшие в мангале угли едва-едва рассеивали туман, проникавший сквозь щели в окнах и дверях. Красноватыми пятнами, с резкими рублеными тенями, вырисовывались лица.

Тихим, неуверенным голосом Морозенко повторил Приказ, полученный уже Гриневичем через Даниара.

— Так надо, — закончил свою речь Морозенко. — Чтобы не обострять… не вызвать крови…

Поразительно, обычно настырный, дотошный, придирчивый до сварливости Морозенко не выразил даже удивления или недовольства при появлении Гриневича. Остался он равнодушен и тогда, когда Гриневич, вместо того чтобы сказать «Есть выполнить приказ!» резко запротестовал.

— Товарищ Морозенко, в чем дело?

И поразительно, Морозенко не вспылил. Несколько секунд в комнате стояло молчание. Наконец нехотя, через силу Морозенко проговорил, нет, даже промямлил:

— Так надо.

— Но я требую!

— Так надо, — совсем тихо повторил Морозенко и громко сглотнул слюну, точно в горле у него стоял комок.

— Чтобы бойцы Красной Армии сложили добровольно оружие?! — громко спросил Гриневич. Он старался поймать взгляд Морозенко, но сумрак и неверный мигающий свет мешали ему, и он выкрикнул: — Не пойдет!

Сидевший рядом с Морозенко векиль-мухтар Усман Ходжаев вмешался. Голос его звучал не резко, не высокомерно, а убеждающе, даже фамильярно.

— Напрасно, командир Гри… Гриневич, вы кричите. Приказ надо слушать, приказ надо выполнять. Кто такой Морозенко? Твой начальник. Слушать надо начальника. Приказ — закон. Положение потребовало такого… таких мер… правительство республики… народ… Да вот обратимся к святейшему ишану кабадианскому… господину Музаффару.

Он повернулся, и Гриневич только теперь обратил внимание на живописную фигуру ишана, сидевшего с краю. Его особенно поразило, как горят глаза ишана. «Так вот он какой!» — подумал Гриневич и вспомнил все разговоры, которые шли в Бухаре об этой личности. «И он здесь. Значит, Усман Ходжаев успел снюхаться с ним».

А Усман Ходжаев почтительно продолжал:

— Господин святой ишан, соблаговолите разъяснить: мы, джадиды, избранники народа, так сказать, взяли в руки государственное правление Бухары… хэ-хэ… по коммерческой доверенности от… народа…

— Когда мясо портится, — проговорил глухо ишан кабадианский, — его посыпают солью, но что делать, когда портится соль…

Очевидно, такого загадочного и по меньшей мере странного ответа Усман Ходжаев не ожидал. Он завертелся всей своей тяжелой тушей на подушках, закашлялся.

— Кхм… кхм… мудро сказано, очень мудро. Вы, святейший ишан, имели в виду… кхм… кхм… вы сказали!..

— Я сказал то, что сказал, — презрительно бросил ишан.

Лицо Усмана Ходжаева побурело. Он вобрал голову в плечи, забегал глазами и вдруг выкрикнул:

— Но у нас, извините, нет времени на притчи. Я требую, командир Гриневич, выполнения приказа… Требую…

Наступило маленькое замешательство. Угли, долго не разгоравшиеся, вспыхнули голубым пламенем, и сейчас стало видно, что комната полна вооруженными людьми, сидевшими и стоявшими. Меховые шапки, шубы, халаты. И у всех пулеметные лепты крест-накрест, маузеры, и у многих винтовки Совсем затерялся в этой толпе широкоплечий здоровяк Морозенко. Тихонько сидел он, сжатый с одной стороны тушей Усмана Ходжаева, с другой — тщедушным турком Али Ризой-эфенди, а сзади и с боков теснились бородатые, лоснящиеся физиономии с недобрыми улыбками.

«Эх, шарахнуть из обоих маузеров», — подумал Гриневич, и обе руки его машинально опустились на кобуры. Жест его заметили, и Морозенко проговорил быстро, но бесцветным, невнятным голосом:

— Выполняй, Алеша, приказ!

— Час решений настал, — угрожающе протянул Усман Ходжаев, — проявить послушание еще не поздно, через десять минут — поздно. Не играй же жизнью и смертью, командир Гри… Гриневич. — И, выдохнув воздух, он, словно выбрасывая слова, крикнул: — Сам вице-генералиссимус Энвербей с нами. — И Усман Ходжаев картинным жестом протянул руку к сидевшему в глубине комнаты Энверу. — Господин Энвербей с нами, вся армия с нами…

Гриневич вздрогнул и посмотрел на завоевавшего столь неприглядную славу турка. Энвер совсем не походил сейчас на полководца. Небритый, с обвислыми усами, продрогший, он кутался в коричневый грубосуконный халат и, видно, не был расположен вступать в разговоры. Красными слезящимися глазами он поглядывал то на Усмана Ходжаева, то на Гриневича и носовым платком непрерывно вытирал нос. Вице-генералиссимус насмерть простудился, его мучил насморк, и он чувствовал себя прескверно в этой низкой, сырой, задымленной комнате.

Тихо, по внятно заговорил ишан кабадианский:

— Аллах экбер. Энвер только бессильный пленник конокрада Ибрагима… — и смолк.

Все, в том числе Усман Ходжаев, с полуоткрытыми ртами смотрели на ишана, ожидая, что он скажет еще что-нибудь. Но ишан молчал.

— Нет, тысячу раз нет, — заволновался Усман Ходжаев. — Господин ишан, вы изволите заблуждаться. Их превосходительство соблаговолили прибыть к нам вполне самостоятельно, по своей воле для переговоров… Мы высокие договаривающиеся стороны. Мы векиль-мухтар правительства республики, он вице-генералиссимус Энвербей. Мы…

— Мы, — простуженно просипел Энвер, — абсолютно… э… свободны в своих поступках… э… скажу я вам. Мы командующий…

С удивлением Гриневич вдруг обнаружил, что Усман Ходжаев и Энвер говорят с ним извиняющимся, испуганным тоном, стараются изо всех сил заискивающе объяснить и в то же время убедить его. Странно! Он, Гриневич, один среди всей этой хорошо вооруженной банды внушает, по-видимому, им страх…

Усман Ходжаев даже встал, так что голова его совсем потонула в дыму, и, снова протянув руку, сказал:

— Господин Энвербей — командующий всеми силами республики в Восточной Бухаре, а Ибрагим… — Он сделал пренебрежительный жест головой. — Республика привлекает его к ответственности… Да, да… к ответственности.

Среди присутствующих послышалось нечто вроде ворчания.

— Итак, командир Гриневич, теперь все ясно. И у вас нет оснований упрямиться.

— Ничего неясно, — сказал Гриневич. — Никаким Энверам, будь они сто раз командующими, не подчинюсь.

— Скажи ему… Гриневичу, ты, Морозенко, — взвизгнул Усман Ходжаев.

— Никуда не денешься, Алеша, — буркнул Морозенко.

— Идите. Время не ждет, — закричал Усман Ходжаев.

Пока Гриневича выпроваживали из кабинета, у него окончательно сложилось представление об обстановке: «Совершилось предательство… Душанбе в руках врагов. Морозенко, удалого вояку, запугали — и он скис. Ночь выбрали для разоружения по своему воровскому обычаю, чтобы застать врасплох. Если это не предательство, нечего объявлять приказ во тьме, ночью. Его, Гриневича, щадят… — Холодок коснулся сердца. — Щадят потому, что его бойцы добровольно оружия не отдадут, станут драться. Усман Ходжаев боится крови! Пулеметы на крыше. Дать команду. Не пойдет. Погибнет Морозенко, погибнет гарнизон. Нет…»

План сложился, пока он выходил из дома во двор. Все еще было темно.

Подойдя к коню, Гриневич начал насвистывать мотив: «Тревога! Тревога!» Еще раз. Поймут ли его бойцы? Он подтягивает подпругу и продолжает насвистывать армейский сигнал тревоги: «Та, та, та, та, там, та!» Жаль, мало приучают бойцов Красной Армии к сигналам. Даниар высится на копе в побледневшем небе черным монументом и сопит. Притворяется, что ли, дремлет ли на самом деле? Что же делать? Черт, дьявол! Не подтягивать же подпругу целый час. Чертыхнувшись, Гриневич снова засвистел: «Тревога! Тревога!» Эх, стукнуть бы бойцов чем-нибудь тяжелым по башке… ф-фу, наконец-то!

Матьяш тоже засвистел. И совершенно правильно — отзыв на сигнал тревоги. Какой молодец! Как хотелось Гриневичу обнять мадьяра, расцеловать его.

Он вихрем взлетел на коня и направился к воротам.

Словно очнувшись от сна, Даниар простуженно просипел:

— Ну, командир, сказали тебе… приказ?

— Да! — сухо бросил Гриневич. — Да, да, да!

Даниар удивлен таким количеством «да» и встревожен. Ему не нравится, что Гриневич вдруг сворачивает с улицы, ведущей прямо к расположению второго батальона, и едет по косому проулку, заполненному глубокой, почти не смерзшейся грязью. С треском, громким чавканьем проваливаются ноги лошадей сквозь тонкую ледяную корку…

— Куда мы едем? — спросил Даниар вполголоса.

— Я прикажу, — проговорил негромко Гриневич, — снять караулы с душанбинского моста и передать мост вашим людям.

Заерзав в седле, Даниар торопливо перебил:

— А батальон, а батальон? Надо разоружать батальон.

Он вдруг издал сдавленный крик. Раздался топот нескольких коней, бряцание оружия. В предрассветной мгле в проулок навстречу въехали кавказцы. Их десять, столько же, сколько и бойцов у Гриневича. Красноармейцы и даниаровцы мерили друг друга глазами далеко не дружелюбно.

— Где мое оружие? — деловито осведомился Даниар.

Получив свои револьверы, он торжествующе проговорил:

— Ну, командир, что скажешь? А ты думал меня перехитрить. Надо спокойно поехать в батальон, спокойно приказать отдать винтовки, спокойно потом спать.

Против своей воли слова «спокойно спать» он произнес зловеще, и Гриневич воскликнул:

— Хорошо, твоя взяла, Даниар!

Даниар вытащил тыквинку с зеленым жгучим жевательным табаком и заправил изрядную щепоть под язык.

Светало. Закаркали просыпавшиеся на недалеких чинарах вороны.

— Что же, поедем? — спросил Даниар. — Теперь все равно.

— Поедем, — каким-то тусклым, сонным голосом проговорил Гриневич.

С удивлением глянул на него Даниар. Глаза Гриневича были закрыты. Спал он, что ли?

— Поехали. Спать будешь потом. Сначала дело, потом спать.

Впереди, в конце улочки, у выезда на большую дорогу, стояли в позах спокойной угрозы всадники с оружием наготове.

Над краем дувала шевелились дула винтовок. Все ясно. Сопротивляться бесполезно. Отряд Гриневича попал в ловушку.

Но вот и конец ледяной трясине. Дожидавшиеся Даниара всадники повернули коней и поехали впереди. Сзади пристроились прятавшиеся за дувалом. Даниар торжествовал. Теперь Гриневич арестован, а он, Даниар, свободен. Ага, командир, понял!

Но Гриневич не открыл глаз. Он спал в седле. Он очень устал. Темные тени легли на лицо.

Все выбрались на дорогу. Здесь суше и просторнее. Но и впереди и сзади даниаровцы.

— Мышеловка захлопнулась, — хихикнул Даниар.

Гриневич соскочил с коня и, прежде чем Даниар что-нибудь успел сообразить, вошел под небольшой навес, выдвинутый прямо на дорогу.

Бойцы мгновенно спешились и расположились полукругом. За спиной была степа, над головой прикрытие. Гриневич уже четверть часа думал об этом навесе.

Вскипел в ярости Даниар:

— Что такое? Почему?

— Слезай с коня, Даниар. Покурим, масляхат устроим.

— Ехать надо, — брызнул слюной Даниар, — давай скорей. Садись в седло. Едем! — Но все же слез и, похлопывая камчой по сапогу, подошел ближе.

— Вот что, — сказал Гриневич, — без меня батальон оружия не сдаст, бойцы будут драться. Предлагаю подождать утра.

— Почему?

— Сейчас ночь, темно. Кто его знает, что может случиться.

Гриневич уселся на выступающее из стены бревно и закурил.

— Кто-нибудь поедет предупредить, чтобы все было готово. Матьяш, — сказал он, — поезжай, предупреди Сухорученко, чтобы приготовились… как следует. Понял? Марш!

Когда Матьяш уже сидел на крутившемся под ним нетерпеливом коне, Гриневич сказал:

— Даниар, прикажи пропустить его! Батальон не предупредить, знаешь… Там народ нервный.

Ошеломленный Даниар крикнул своим:

— Не трогай его… Пусть едет.

— А теперь поговорим, — сказал Гриневич, прислушиваясь к удалявшемуся стуку копыт. Он смерил взглядом плотную фигуру Даниара. Все в Душанбе взорвется, как вулкан. Они все хотят втихую сделать, боятся шума. Да и Усман Ходжаев и этот авантюрист Энвер боятся басмачей Ибрагима! Да, точно, они — Усман Ходжаев и Энвер — со своими джадидами хотят захватить Душанбе для себя. Да, да. Они спешат стать хозяевами Душанбе. А кто хозяин Душанбе, тот хозяин Кухистана. Вот в чем дело. В тишине разоружить части Красной Армии, занять оборонительные рубежи. Натянуть нос Ибрагиму. Боитесь, значит, шума?! Прекрасно, шум будет.

Теперь пришла очередь Гриневича быть довольным собой: наконец-то он понял загадку этой ночи. Жаль только, он раньше не сообразил. Зачем поехал в крепость? Зачем оторвался от батальона? Погорячился. А с другой стороны, очень хорошо, что сам поехал… Все прояснилось… Энвер и Усман Ходжаев. Усман Ходжаев и Энвер. Теперь ясно.

Он медленно курил, поглядывая на небо, и думал…

Город еще спал. Над кубиками мазанок, под ажурным кружевом потерявших листву чинар нависли чуть белевшие снеговые громады. Как всегда бывает перед рассветом, стало очень холодно. Бойцы постукивали прохудившимися подошвами по звонкой, точно цемент, земле. Кавказцы спешились и, тяжело кряхтя и гремя оружием, прыгали в каком-то подобии дикого танца. Только Даниар стоял около навеса и тяжело, с присвистом сопел.

«Точно рассерженный кот», — ухмыльнулся Гриневич.

— Какой ты масляхат хочешь? — спросил наконец Даниар. — О чем говорить хочешь? Сдавай оружие.

Он даже протянул руку.

— Убери лапу! — твердо сказал Гриневич.

— Чего ты ждешь? Все равно приказ есть.

— А где Ибрагим? — спросил Гриневич.

— Зачем ты вспомнил его?

— Не кажется тебе, — продолжал Гриневич, — что Ибрагим сидит вон на том холме и только ждет, когда закадычные друзья Даниар и Гриневич начнут стрелять друг в друга, а? Когда все в Душанбе передерутся, а? Тогда Ибрагим приедет и всех съест, а?

— Он не приедет.

— Уже сговорился с ним?

— Он… он… — Но, поняв, что сболтнул лишнее, Даниар поспешил перевести разговор. — Проклятый холод. У меня даже печенки-селезенки замерзли в животе.

Тон его стал заискивающий, любезный. Гриневич попал не в бровь, а в глаз. «Проклятый урус, — думал Даниар, — или знает все планы бухарцев, или разгадал их».

— Долго мы еще мерзнуть должны? — вслух спросил он.

— До утра.

И Гриневич сидел под своим навесом, думал и с тревогой следил, как розовеет зимнее небо, как бледнеют холодные звезды и все отчетливее выступают горные вершины Гиссара.

Встал он с места не раньше, чем совсем рассвело. Зевнув, безмолвно вскочил на коня и поехал по улице, точно на прогулку.

Рука его играла сплетенной из сыромятных ремешков плеткой, другой рукой он уперся в бедро. Глаза смотрели прямо и строго. Он даже не оглянулся, едет ли за ним Даниар. Гриневич понимал, что Даниар ни за что не поднимет сейчас стрельбы.

— Подтянись! — коротко скомандовал Гриневич бойцам. — Смерти в глаза надо смотреть!.. — И вполголоса добавил: — Глядеть в оба!.. Равняться по мне!

Услышал ли Даниар эти слова, но он тихо зарычал и погнал коня своего так, чтобы ехать рядом, стремя в стремя с Гриневичем.

Снова торжество согрело грудь Даниару. Теперь, когда они выехали на широкую дорогу, этот самонадеянный русский в руках его, Даниара.

Он заговорил:

— Смотри, командир, смерть рядом ходит.

— Пугать храбреца смертью — все равно что пугать рыбу водой, — парировал Гриневич.

Злорадствовал в душе Даниар. Да, сейчас, через несколько минут, наконец все кончится. Еще одно усилие, еще удар. Пусть батальон сложит оружие. Тогда ему, Даниару, не придется говорить льстивые слова, дружбы, тогда он посмотрит, всегда ли Гриневич столь мужествен и надменен.

Грудь распирало Даниару, ему хотелось кричать и хохотать, в ярости сжимал он рукоятку камчи, но приходилось сдерживаться, и он только щерил свои желтые зубы и громко сопел.

Но вот и русские постройки.

Впереди едут рядышком Даниар и Гриневич, за ними бойцы и кавказцы. Видны уже ворота. По бокам их на дувале какие-то фигуры. Красноармейцы! Они наклонились над пулеметами! Наметанный глаз Гриневича мерит арык с краю дороги, низенькую полуобвалившуюся ограду за арыком.

— Черт возьми, почему они не стреляют? — бормочет он.

Треплет рука Гриневича шею коня, прыгает нервно рука.

Дрожит над домами хрустально прозрачный воздух.

— Пулеметы, огонь! — резко звучит команда Гриневича.

— Огонь! — вопит дико из-за дувала взлохмаченный Сухорученко.

Загрохотали, разрывая тишину, пулеметы.

— За мной! — командует Гриневич.

Вонзились шпоры в бока коней, взметнулись черные молнии над оградой.

— Держи, держи! — визжит Даниар. Но поздно. Вылетают кавказцы из седел, ползут кавказцы по каменистой холодной дороге, прижимаясь к земле от свистящих горячих пуль.

Из-за прикрытия Даниар разряжает свой маузер по мелькающим за дувалами буденовкам и скатывается в арык. Рвет шапку Даниар, царапает пятерней лицо, дергает с дикими воплями бороду.

Грохочут пулеметные очереди, стреляют винтовки.

Никакой «чашки чая», конечно, и не предполагалось, когда Усман Ходжаев посылал за Морозенко. Чуть-чуть побольше проницательности — и Морозенко не пришлось бы каяться. Начгар пребывал в состоянии весьма печальном, его попеременно бросало то в жар, то в холод, так как ему прямо сказали, в чем дело: «Жизнь твоя (Усман Ходжаев не удостаивал теперь Морозенко обращением на „вы“) и твоих красноармейцев сейчас тоньше волоса. Видишь, наконец Энвербей избавился от Ибрагима-вора и взял командование в свои руки. У него десять тысяч воинов с винтовками и пулеметами. Достаточно одному твоему ишаку оказать сопротивление, и крови потечет по арыкам столько, сколько ее не видели в городской бухарской бойне… Пиши всем приказ!» Ошеломленный Морозенко отлично знал, что десяти тысяч солдат ни у Усмана Ходжаева, ни у Энвербея нет, что все это бесстыдное вранье, и все же, выбитый окончательно из колеи появлением в Душанбе Энвера, собственноручно написал приказ сдавать оружие.

— А теперь пошире раздвинь уши и слушай ночь, — сказал Усман Ходжаев. — Один выстрел — и… Все зависит, есть большевистская дисциплина или нет. Хэ-хэ… Ну, а потом посмотрим, что мне делать с тобой и с твоими баранами…

— Но вы обещали жизнь, если я подчинюсь.

— Я ничего не обещал…

Еще накануне Али Риза получил из лагеря Ибрагима письмо от Энвербея. «Наступил час, — писал Энвер, — истребить большевиков. Выполните акцию тихо, без выстрела. Конокрад ничего не подозревает. Он не сможет вмешаться. Действуйте!»

Тотчас же Али Риза созвал офицеров бухарской армии и турок-военнопленных. Пригласили и Даниара, хотя к нему, как к человеку низкого происхождения, турки относились свысока. Посовещавшись, Али Риза пошел к Усману Ходжаеву и обо всем договорился. С наступлением темноты в крепости появился в сопровождении своих приближенных сам Энвер. Ошеломленный Усман Ходжаев и джадиды были крайне напуганы. С минуты на минуту они ждали, что в город ворвется сам Ибрагим со своей бандой. Совсем перепугался Усман Ходжаев, когда узнал, что во время бегства Энвера из ибрагимбековского лагеря была перебита вся охрана, приставленная к зятю халифа, Усман Ходжаев в панике приказал готовить лошадей и арбы, и больших трудов стоило турецким офицерам уговорить его не нарушать планов и начать переговоры с Морозенко. Тем временем Даниар приступил к разоружению красноармейских частей. Сначала все благоприятствовало даниаровцам. Одну роту третьего батальона застигли врасплох. Сонные, застывшие, больные малярией бойцы, узнав о приказе Морозенко, не оказали сопротивления. Отобрав винтовки, даниаровцы поскакали в расположение других частей. К утру Али Риза рассчитывал все закончить.

Усман Ходжаев не ложился спать. Али Риза руководил операцией, и непрерывно к нему прибывали его связные. Чем благоприятнее поступали сообщения, тем грубее и бесцеремоннее обращались бухарцы с начгаром Морозенко.

Когда прискакал Гриневич, Усман Ходжаев пережил немало неприятных минут. Правда, все обошлось как будто тихо и спокойно.

Ближе к рассвету явился турецкий офицер с распухшим, в синяках лицом. Оказывается, одна из рот не подчинилась, оказала сопротивление и ушла с оружием в руках в неизвестном направлении.

— И вы перенесли оскорбление, — взвизгнул Али Риза. — Где честь турецкого офицера?

Он вскочил и дал связному пощечину.

— Вас расстреляют перед строем.

— Успокойтесь, — встревоженно пробормотал Усман Ходжаев. — Честь? Достоинство? О чем вы болтаете? Куда они ушли? Почему вы их выпустили?

Он взглянул многозначительно на Али Ризу.

— Есть приказ не стрелять. Вы сами понимаете, нельзя стрелять, а они проложили дорогу прикладами. — Турок с болезненной гримасой коснулся лица. — И потом штыки… разве сабли годятся против штыков. Даниаровцы отступили.

— Я предупреждал вас, — многозначительно протянул Усман Ходжаев, поглядывая на Морозенко, по тот устало пожал плечами. Он отупел и не заметил, что его уже называют опять на «вы». Ему уже все было безразлично. Он даже перестал переживать…

Медленно, ужасно медленно тянется зимняя душанбинская ночь.

— Шляпы! — сказал Гриневич, собрав на военный совет командиров разоруженных частей. — Начгар арестован. Сухорученко хорош. Все кричал на всех: «Глиста в обмороке!» А сам распустил сопли. Я принимаю командование на себя. Возражений нет?

Все сидели понуро, уставившись на носки своих покрытых грязью сапог. Сухорученко ерошил пятерней свои встрепанные вихры.

— Выдать шляпам бойцам винтовки из запаса. Оправдают доверие в бою — хорошо, не оправдают — к стенке. И выдать по пяти обойм. Приказ напишу потом. Слушать мою команду. Патроны беречь. Все! По местам.

Красноармейцы повеселели. В дувалах повсюду прокопали клинками и штыками бойницы, постелили на грязь солому, шипели.

— Устроились с удобством, — усмехнулся Гриневич, — только долго здесь отлеживать бока нет смысла.

— Что, наступать будем? — глухо спросил Сухорученко.

После изрядной взбучки Гриневич поставил его на самый ответственный участок.

И когда Сухорученко пошел на свое место, не сгибаясь под повизгивающими пулями противника, Гриневич только пожал плечами.

— Глиста в обмороке, — усмехнулся он вдогонку.

— К даниаровцам подмога подошла, — доложил Матьяш.

Бойницу он проделал по всем правилам фортификационного искусства и обзор имел очень удобный.

— Сразу видно, старый солдат, — заметил Гриневич.

Гриневич не бравировал, не подставлял себя под выстрелы даниаровцев, но по лицу его было видно, что он не обращает ни малейшего внимания на пролетающие пули. Он держался спокойно, уверенно. За каких-нибудь полчаса он превратил «русские постройки» в крепость и, позевывая, поглядывал на желтые холмы. Плохо, если Али Риза догадается занять их. Оттуда очень хороший обстрел. Басмачей Ибрагима Гриневич не боялся. Родилась уверенность, что они сейчас не появятся, будут выжидать.

«Сейчас определится дальнейшее. Если Али Риза и Даниар полезут в атаку, значит, они уверены в своих силах. Если не полезут, значит, слабы».

Он ушел проверить все посты. И уложил спать тут же, у бойниц, под ласковым южным солнышком большую часть отряда.

Осаждавшие постреляли и тоже утихли. Сон сморил даниаровцев.

Проснулся Гриневич, когда уже красные лучи заходящего солнца залили багрянцем стену его комнаты. Над кроватью стоял коновод с пакетом в руках.

— Оттуда, — сказал он.

В присутствии командиров Гриневич прочитал вслух присланную ему бумагу. Она оказалась письмом Али Ризы, вернее, ультиматумом.

Письмо подписал Усман Ходжаев. Теперь он называл себя витиевато и туманно — тенью и уполномоченным пророка и чуть ли не доверенным самого аллаха всевышнего. Тут же стояла подпись Али Ризы — командующего.

Читал и переводил письмо молодой сотрудник экономической комиссии Восточной Бухары из студентов.

Набившиеся в комнату не только приглашенные командиры, но и многочисленные бойцы временами поднимали шум. «Давай, жми!», «Ишь ты, расписал как!», «И Морозенко туда же!» — слышались голоса.

Едва чтение закончилось, к столу пробрался приземистый кривоногий боец и, вращая глазами, закричал, будто стоял не в комнате, а на площади:

— Братишечки! Послушайте меня. Довольно… хватит!

Ни Гриневич, ни другие командиры его не останавливали, думая, что он выражает общее ироническое отношение к письму.

Красноармеец продолжал с надрывом:

— За тридевять земель от родных мест мы стоим, братишечки, кругом глина да азиаты… Навоевались! Я нервный, и все тут нервные… Наголодались, нахолодались, ядрена вошь… На хрен нам винтовки нужны, сдавай. Выпущают нас живыми — и ладно. Пошли тихонечко да легонечко домой. До Самарканда рукой подать!

— Правильно!

— Врешь!

— Долой!

— Пошли!

— Кидай винтовки!

Приземистый боец снова закричал:

— Известное дело, штык в землю — и айда домой!

Он важно огляделся и пошел, играя улыбочкой, на место. Но тут прямо из толпы высунулась рука, и боец Кузьма Седых схватил за ворот шинели приземистого. Бойцы замолкли и с интересом наблюдали, что будет дальше. Раз уж Кузьма вмешался, значит, что-то случится интересное. Приземистый хрипел, а Кузьма от натуги не мог вымолвить ни слова. Чувствуя, что пора вмешаться, Гриневич встал и отбросил табуретку ногой. С треском она запрыгала по кирпичному полу и стукнулась о стенку.

Но Кузьма наконец заговорил:

— Гад ты, Митюха… Был гад и есть гад. Дерьмо ты что ни на есть настоящее. Что ты там, собака, тявкаешь?

Отшвырнув Митюху так, что тот с вскриком упал на стену тесно стоявших бойцов, Кузьма засучил рукава гимнастерки и потряс кулачищами:

— Кому жизнь надоела, складай сюда винтовки.

Краснощекий, толстый, криво подпоясанный Кузьма был так забавен, что бойцы не удержались: послышались смешки. Впрочем, многие побаивались и здоровенных кулаков Кузьмы, тем более что он пускал их в ход не задумываясь.

— Хорошо, товарищ Седых, — заговорил Гриневич, сдерживая улыбку. — Сказал слово — иди на место. Митинговать не позволю. Нажим на истерику не требуется. Разъясняю: положение серьезное. Начгар арестован бандой предателей. Решено: оружия не сдавать. Перейти в атаку. Крепость взять. Положение восстановить. А сейчас, — обратился он к командирам, — напишем ответ.

— Похлеще напиши, — крикнул кто-то из бойцов, — чтоб вояки в штаны напустили.

Бойцы грохнули. Захохотали и те, кто только что труса праздновал.

Гриневич сам продиктовал ответное письмо:

— А если приедет Морозенко, тогда сдаваться придется? — спросил Сухорученко.

— Дудки, — равнодушно заметил Гриневич. — Если Морозенко они пустят к нам, обратно его не получат.

Письмо отправили. Ответ принес помощник Даниара, до странности белокурый, до странности хорошо говоривший по-русски Бабаджан-стрелок. Держался он вызывающе, кривил презрительно губы, зыркал глазами, изучая расположение бойниц, примериваясь.

— Если не подчинитесь приказу, — заявил он, — господин Усман Ходжаев вежливо вас предупреждает, что над крепостью ему придется выставить головы Морозенко и других ваших…

Едва сдерживаясь, Гриневич принял от Бабаджана-стрелка новое письмо.

— Господин Бабаджан, — сказал Гриневич, — могу вас заверить, что клинки моих бойцов очень тонко рубают башки у беляков. — Он посмотрел пристально на чуть побледневшего посланника и прочитал письмо.

На этот раз оно оказалось гораздо короче первого. Усман Ходжаев коротко просил не начинать военных действий без предупреждения. Сообщал, что, учитывая заслуги Красной Армии в деле свержения эмирской деспотии, он разрешает гарнизону взять с собой все повозки, копей и все имущество, кроме оружия и амуниции.

— Поезжайте, господин Бабаджан, — усмехнулся Гриневич, — и скажите вашему начальству, что у них головы держатся на плечах не очень прочно.

Через час Бабаджан вернулся с новым письмом.

Усман Ходжаев сообщал, что по зрелым размышлениям он решил снабдить гарнизон на всю дорогу припасами, выделить триста баранов и двести пудов рису, что он любит и уважает славного командира Гриневича и сожалеет, что они не могут обо всем договориться лично за пиалой чая.

Гриневич передал через Бабаджана, что готов угостить Усмана Ходжаева не только чаем, но и пловом и удивляется, почему он, Усман Ходжаев, если он так дружественно настроен, занимается бесплодной перепиской, а не пожалует лично сам для переговоров.

Гриневич уже установил связь с пулеметчиками, залегшими на крышах крепостных построек, и требовал, чтобы они держались. Малейшая попытка джадидов расправиться с Морозенко и другими пленниками должна вызвать пулеметный огонь. А первая пулеметная очередь послужит сигналом для атаки крепости.

Гриневич написал очень резкую записку:

«У нас мало продовольствия, плохая вода. Бойцы злы. Предупреждаю, что падать духом не собираемся. Продовольствие и воду решили добыть с бою».

Снова Бабаджан уехал и очень быстро вернулся.

Он сам прочитал ответ:

— «Разрешается взять с собой оружие, патроны — все, что найдете необходимым. Охрану обеспечим до границы. Ждем ответа. В случае несогласия, берегитесь».

Последний ультиматум оказался написанным на листке, очевидно вырванном из какой-то священной книги.

Испытующе Бабаджан-стрелок смотрел на сумрачные лица командиров.

— Ответа не будет, — мрачно проговорил Гриневич. — Все. До свидания.

— Берегитесь! — взвизгнул Бабаджан-стрелок. — Господин Усман Ходжаев заключил мир с Ибрагимом! Сам зять халифа господин Энвербей принял командование! С гор спускаются могучие полки. Вы не проживете и до завтра.

— Криками нас не запугаешь, — сказал Гриневич. — А что касается… Ибрагима… то Усман Ходжаев сам его боится как черт ладана. Прощевайте и не попадайтесь!

С утра до вечера не прекращалась перестрелка.

Солнце к полудню обычно начинало припекать. Смерзшийся за ночь лёсс разбухал, и ходить по двору становилось трудно: ноги вязли в глине, и на солдатские сапоги налеплялись тяжелые комья. Только под соломой и шинелями земля не оттаивала.

Красноармейцы не могли отходить от бойниц. Часто даже сюда им приносили обед. Даниаровцы патронов не жалели и палили почти непрерывно. Восход солнца определялся первым выстрелом, закат ознаменовывался наступлением тишины. Даниар приказывал своим кавказцам приступать к вечернему намазу.

— Бой кончай, — кричал Даниар, высунувшись откуда-нибудь из-за дувала, — плов готов!

Сказывались старые чайханные привычки.

Конечно, о плове для осажденных и говорить не приходилось. Какой там плов, когда мясо кончилось, крупы и муки едва могло хватить при самом жестком рационе еще на пять-шесть дней. А осада явно затягивалась.

Не правилась Гриневичу и погода. Пока еще морозило, он ничего не боялся. Пока мороз — бойцы бодрые, а под солнцем человек раскисает. Народу скопилось на маленьком пространстве чересчур много. Да и больных немало. Гриневич ввел свирепые порядки и за малейшее нарушение гигиены и санитарии наказывал беспощадно.

— Что трус, что неряха — одно и то же. Кто попадет мимо уборной, тот для меня такой же предатель.

И все же днем в воздухе стоял тяжелый запах пота, экскрементов, какой-то гнили. В голове мутилось.

Двор находился в зоне обстрела. Едва кто-нибудь выходил на открытое место, в лагере противника поднималась стрельба. Пули свистели тут же, среди домов, и делали много шума, так как попадали больше в железные крыши домов, а потом со свистом летели в пространство. Каждый вечер, принимая рапорт от командиров, Гриневич резко спрашивал:

— Потери?

— Нет, потерь нет, — слышался неизменный ответ.

Осада казалась несерьезной. Но Гриневич думал иначе.

Бойцы уже знали, что гарнизон может уйти из Душанбе, сохранив оружие, боеприпасы, имущество. «Чего же мы сидим здесь в мышеловке? — поговаривали даже командиры. — На кой хрен охранять раздолбанные халупы? Пора, пока не поздно, сматывать манатки». «Если так думают командиры, „сознательные“, что же требовать от молодых бойцов, многие из которых только что пришли в армию?..» И невольно Гриневич вспомнил о пулеметчиках, сидевших в крепости.

Пулеметчикам приходилось туго. Еще первые дни они кое-как держались. Грызли сухари, запивали водой из растопленного в котелках снега, кое-где сохранившегося в щелях на крыше. Но потом и сухари кончились.

Дни шли. Пулеметчики отупели от холода и голода и наконец как-то ушли ночевать с крыши на сеновал, где хоть не дул пронизывающий до костей ветер.

Забаррикадировав выходные ворота и посменно дежуря, бойцы отсыпались. В крепости стояла тишина. Часовой незаметно погрузился в дремоту. Он не слышал, не видел, что во всех углах большого двора зашевелились тени. К амбару крались даниаровские кавказцы, умеющие незаметно, по-пластунски ползти, не работая почти руками и ногами, а напрягая мышцы живота и груди. Они ползли и ползли, а часовой спал, доверчиво обняв пулемет, забыв все на свете. Порвались тучи, и холодные звезды замерцали в вышине холодного неба. Стало светлее, и если бы часовой открыл глаза, он увидел бы, что половина двора покрыта черными, чуть шевелящимися тенями.

Часовой спал, спали пулеметчики.

И вдруг с треском распахнулась дверка в доме напротив. Полоса света легла на двор и на замерших от неожиданности басмачей. Быстро по двору шел ишан кабадианский сеид Музаффар. Он шел среди лежащих даниаровцев и словно не замечал их. Он проходил мимо сеновала. Что-то затрещало, запрыгало по мерзлой земле.

— Мой посох, о аллах, — громко сказал ишан семенившему за ним служке. — Подыми его и подай мне.

— Кто идет?! — заорал проснувшийся часовой. — Стой, стрелять буду.

— Не стреляй, — сказал ишан. — Или я нарушил сон беспечных, почивающих в эту ночь страха и бедствий?

Ишан прошел к дому Усмана Ходжаева.

Когда боец окончательно протер глаза, отзевался и весьма энергично, но несколько сконфуженно послал очень далеко этого сумасшедшего ишана, двор уже опустел. Только в дальнем углу гудел и шевелился серый людской ком.

Направив дуло пулемета в ту сторону, часовой откашлялся и крикнул:

— Эй, там, разойдись!

Он чувствовал себя виноватым, что задремал на посту, и потому покрикивал довольно добродушно.

Восхищаясь мужеством и стойкостью пулеметчиков, Гриневич, конечно, не знал, что происходило во дворе крепости. Но что-то мешало ему заснуть. Он не выдержал и вскочил. Тихонько, стараясь не слишком громко бряцать шпорами, он вышел на крыльцо.

— Не спишь, командир? — послышался голос Сухорученко.

— Не сплю.

— Послушай, Гриневич, давай-ка я сейчас пройдусь по Душанбе, земля подмерзла немного. Языка возьмем.

Гриневич только хмыкнул в ответ.

Отряд Сухорученко прошел до самой крепости.

Дул ледяной ветер с гор. Земля замерзла в камень, и кони бодро скакали по улицам. Аскеры Даниара не стреляли. Даниар потом оправдывался: «Руки у всех замерзли, пальцы не шевелились». На самом деле даниаровцы спали, как сурки. Не только выстрелы, но даже трубы страшного суда не смогли бы их заставить выбраться из-под кошм и одеял.

Когда Сухорученко с бойцами подскакали к крепости, ворота оказались на запоре. Пулеметчики, спавшие на сеновале, не отозвались. Проникнуть внутрь Сухорученко не решился. Пугала тишина. На командира, обычно лихого и бесшабашного, напала нерешительность.

Вернулся Сухорученко без потерь.

Потирая застывшие руки, Гриневич ходил широким шагом по комнате и слушал рапорт командира.

— Отлично. Утром пораньше завяжем дело и ударим на крепость.

— Понимаешь, Гриневич! — захлебывающимся шепотом, словно его кто-нибудь подслушивал, говорил Сухорученко, обеими руками навалившись на доски стола так, что он жалобно поскрипывал. — Понимаешь, что-то не то, что-то этого… арбы того…

— Ударим так, что пух и перья полетят, — продолжал вслух Гриневич, шагая взад и вперед. И вдруг до него дошло среди невразумительных «этого… того» одно слово «арбы», заставившее его встрепенуться. — Постой! Как? Что ты говоришь?

— Понимаешь… мы рванули… Басмачи шкандыбанули… на улицах темно, как в желудке коровы. В домах тишина. Огня ни одного, в крепости тихо. Только, смотрим, на спуске к Душанбинке стоят арбы, десятки арб, запряженные… того этого… ни арбекешей, ни души живой… от лошадей пар валит, понимаешь? Я думал, люди… этого того… испугались, убежали… или засада. Приказал бойцам не трогать.

— Арбы! — вдруг закричал Гриневич. — Убежали гады. Сбежали. Усман Ходжаев сбежал… Понимаешь… а ты «этого того…»

Он кинулся к двери и бросился по коридору. В темноте натолкнулся на кого-то грузного, большого.

— Кто? — заорал Гриневич. — Чего тебе надо?

— Это я… Морозенко.

— Начгар, ты? Да ну?

И Гриневич потащил Морозенко в комнату на свет. Вся шинель, сапоги были у Морозенко в грязи, соломе.

— Откуда ты?

Шатаясь, Морозенко прошел через комнату и свалился всей тушей на скамейку.

— Дай чего-нибудь попить, — пробормотал он, уткнув голову в грудь, и засопел.

Но Гриневич схватил его за отвороты шинели и тряхнул бесцеремонно:

— Они ушли? Сбежали?

— А ты уже знаешь? — Морозенко поднял опухшее свое лицо и смотрел не мигая какими-то безжизненными оловянными глазами на пламя светильника. — Дай же чаю, в горле пересохло.

Но Гриневич уже не слушал его. Он кулаком распахнул окно и завопил в темноту:

— Поднять гарнизон по тревоге!

Только тогда он повернулся к Морозенко. По коридору, гремя сапогами, бежали люди. Пламя светильника трепетало. Дверь поминутно распахивалась, и в комнату заглядывали встревоженные лица.

— Рассказывай! — голос Гриневича поднялся на высокую ноту и почти сорвался. — Давай говори, что там в крепости?

Морозенко поднялся и схватился за голову.

— Ох, — сказал он, — нас били, кричали на нас, под дулами наганов держали…

— Оправдывайся? Потом. Где подлюга Усман Ходжаев? Где Али Риза, где вся шарашкина артель?

Тупо обведя глазами набившихся в комнату командиров и бойцов, Морозенко пробормотал:

— Ушли.

— Ура! — закричали все.

Многие выбежали. Со двора послышались оживленные возгласы, нестройные крики «ура».

— Они ушли, — повторил Морозенко, — с полночи пошла возня, беготня в крепости. Из нашей клетки мы видели: сам Усман Ходжаев, Али Риза ходили, махали руками… Ну, думаем, конец нам пришел… басмачи Ибрагима идут. Всех в одночасье смыло.

— Постой! — Гриневич повернулся к командирам: — Сухорученко, рвани со своими в крепость. Держи, Кононов, давай к чинарам… и к кирпичным печам. Пошли бойцов к Шамансуру…

Только через несколько минут, отдав приказы, он снова вернулся в комнату.

— Так и знал, — пробормотал Морозенко, — ты теперь распоряжаешься. Так мне и надо! Эх! — И он ударил себя по голове кулаком.

Морозенко ходил по комнате, долго и путано рассказывал.

— Слышали, — наконец перебил его Гриневич. — Запугали мальчика. Приказ подписал: разоружайтесь-де, спасайся кто может. Эх ты, реки переплывал, а в ночном горшке захлебнулся…

С досадой натянул на упрямый лоб фуражку и вышел, хлопнув дверью.

Несколько секунд смотрел Морозенко на все еще сотрясающуюся после удара дверь, потом обхватил голову руками и повалился на стол. Все ушли. Беспомощно борясь с темнотой, потрескивал огонек светильника. Холодом тянуло по ногам.