Онлайн чтение книги Набат. Книга первая: Паутина
Глава тридцать третья. Следы Дильаром

— Божественна! Лицо, глаза, фигура. Товар первый сорт. Любой европеянке даст вперед десять очков.

— Вы ее уже узрели? — в голосе Мохтадира Гасан-ад-Доуле Сенджаби звучало раздражение.

— Вы были правы, — загорелся Чандра Босс, — видел ее в доме у этого самого моего нового раиса Иргаша… Я так и понял, что вы про нее мне говорили. Она вспыхнула, покраснела до слез… Очень хороша. Брови подведены усмой, глаза — рай. Немного худа, так это от молодости…

— Вы знаете, в нашем ремесле высокие чувства… вообще исключаются… полностью. Женщина — провал… гибель… Более терпима слабость Саиба Шамуна… его опий.

— Но я же не деревянный.

Зима, обычно короткая, южная, в этом году затянулась и никак не хотела сдаваться. В горах лежал необычайно глубокий снег. Чандра Босс скучал в своем Кундузе. Он съездил два раза за Пяндж, но ишана Музаффара в Кабадиане не застал. Стояли сильные холода, и басмачи ни за что не желали вылезать из хижин и домов и браться за оружие…

Приходилось ждать весны.

Раздражение росло в Чандра Боссе. Он потерял главенство в своем «герцогстве», как он любил называть огромную страну в верховьях Аму-Дарьи.

За его спиной упорно, вежливо, незаметно, но настойчиво действовал Саиб Шамун. Не то чтобы он вмешивался в дела Чандра Босса, не то чтобы он мешал ему. Далее очень беспокоивший Чандра Босса вопрос о кабадианской базе материальных ценностей и оружия, очевидно, не интересовал Саиба Шамуна. Если б это было не так, Чандра Босс сразу же узнал бы. Хватка у него была бульдожья. Неприятнее, конечно, что Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби застрял в Кундузе надолго. Правда, он тоже не лез в дела Чандра Босса. И ночью и днем они с Саибом Шамуном о чем-то шептались, куда-то ездили, принимали странников, дервишей, оборванцев. И все вдвоем. Слуга Синг стал еще молчаливее. Он таинственно исчезал и появлялся. Чандра Босс даже сделал поползновение приоткрыть завесу: выловил парочку из этих странников и оборванцев и слегка тайком их «прощупал». Но в тот же час Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби пришел и заявил:

— Не надо, не надо. И потом, очень прошу, отзовите ваших людей из Самарканда. Скажем прямо, им там делать нечего. Хочу напомнить: шесть или больше месяцев прошло. Этот новый ишан в Кабадиане не выпускает из своих рук оружие. Ваши указания для него — комариный писк. В моей практике такое неслыханно! Мы договорились с вами убрать его, а он смеется над нами. Вы не знаете даже толком, кто он.

— Он дьявол. К нему не подступишься. За него мюриды всем готовы глотку перервать. Загипнотизировал всех.

— Нельзя ли этого вашего гипнотизера убрать из Кабадиана руками, скажем… большевиков. Что-нибудь там вроде — арест святого, подвалы гепеу, казнь мученика, негодование верующих, а? Идея? Где сейчас этот торговец каракулем… как его?

— Хаджи Акбар?

— Он мастер на такие штучки, а? Займитесь.

Все это, судя по тону, слишком смахивало на выговор.

— Хорошо, — буркнул Чандра Босс. — Что же происходит в Самарканде? Не мешало бы мне знать.

Но Мохтадир Гасан-ад-Доуле словно не слышал вопроса. Тогда Чандра Босс раздраженно заметил:

— К сожалению, у меня много свободного времени до… до весны, и потому я занимаюсь поэзией, поклонением красоте…

Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби внимательно посмотрел на сидящего перед ним Чандра Босса.

— Разве у вас в Гильгите… дома… нет этой… этих…

— Не то, не то! — с неожиданной горячностью возразил Чандра Босс. — Бессловесные самки… неопрятные, тупые… рабыни… настоящие рабыни.

— О, рабыни, — вдруг загорелся Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби, — далее в восточной поэзии… рабыня страстная, нелепая, искусная в любви… Но берегитесь. Эта особа — жена вашего саиса Иргаша. А он чуть что… пускает в ход нож.

— Золото! Вот случай доказать правильность моей теории — черномазые на все идут за золото. Вот… смотрите, мне сочинил один ревнитель истинной веры мусульманской документ… за золото, конечно. А ведь он главный казий провинции… Смотрите.

Чандра Босс вытащил кусок желтого пергамента. Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби прочитал вслух:

— «Года тысяча девятьсот двадцать первого месяца Джумади эльсени в полном соответствии с шариатом господин Домулла Иргаш Файзи-оглы чистосердечно заявил, что принадлежащую ему. как нерушимую собственность непорочную и чистую невольницу бухарскую жительницу по имени Дильаром, на которую никто из других людей прав не имеет, имеющую средний рост, цвет колеи золотистой пшеницы, кипарисоподобный стан, брови вразлет, бараньи глаза, семнадцати лет от роду, с восьмимесячной дочерью освободил безусловно и насовсем от рабства за сто двадцать золотых тиллей бухарской чеканки с причислением вышеуказанной Дильаром и ее дочери к разделу свободных людей без перехода к его, Иргаша Файзи-оглы, наследникам. Сделал это благое дело Иргаш Файзи-оглы в угоду всевышнему и питая надежду на завет великого пророка Мухаммеда, который сказал: „Тело человека, освободившего одного правоверного от неволи, станет свободно по воле всемогущего от огня геенны в жизни загробной…“»

С еще большим любопытством Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби поглядел на подергивающееся пергаментное лицо Чандра Босса.

— Ого, сто двадцать фунтов за девчонку… Здорово распалили вы себя, дорогой. Ну, а наш… Иргаш-супруг?

— Я узнал, что она была свободная, а по приезде в Кундуз, чтобы завладеть красавицей, Иргаш объявил через посредство местного казия девушку своей рабыней… Ловкач!

Брезгливо держа пергамент двумя пальцами, Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби вернул его Чандра Боссу.

— Мне претит вся эта история… Покупать… продавать рабынь…

Чандра Босс несколько тревожился, когда начинал разговор с Иргашем. И в первое мгновение при имени Дильаром глаза раиса загорелись такой яростью, что Чандра Босс испугался. Но он с удовлетворением отметил, что цифра «сто двадцать тиллей» заставила Иргаша вздрогнуть…

Деньги сделали свое дело. Почти без колебаний Иргаш согласился.

— Да! Когда я получу деньги?

— Надо спросить… Дильаром.

— Зачем?.. Разве спрашивают совет у женщины?

У казия все формальности ограничились вручением ему мзды в размере одного царского империала. Он стал мгновенно сговорчивым, приложил печать. Заверяя подписи свидетелей, казийский писец вздохнул и во всеуслышание проговорил:

— Поистине удовлетворение получает человек, свершивший доброе дело!

— О-омин, — сказал важно судья, поспешно кладя золотую монету в кошелек.

Но на пути нежной любви Чандра Босса возникло неожиданное препятствие.

Едва он хотел переступить порог заветной комнаты и приподнять черную занавеску, за которой цвела прелестная роза, как на пороге появился Иргаш.

— Что такое? — удивился Чандра Босс.

— Туда нельзя, там моя жена.

— Жена?

— Да, я отпустил за выкуп рабыню Дильаром на волю, а теперь я взял в жены свободную женщину по имени Дильаром.

— Ты обманул меня, собака!

— Она мать моего ребенка, — усмехнулся Иргаш. — Ты совершил доброе дело, выкупил рабыню. Я продолжил твое доброе дело, господин. Я взял бывшую рабыню с улицы, сделал ее женой. Вот «ахд намэ», которую написал господин казий.

Но далее самая изощренная хитрость всегда оказывается превзойденной еще более тонкой хитростью. В тот же день, дрожа от гнева, Чандра Босс помахивал перед самым лицом своего раиса Иргаша листком бумаги.

— Читай… грамотей… читай, говорю тебе.

Иргаш изменился в лице, когда прочитал бумагу.

В ней значилось, что рабыня Дильаром, выкупленная у Иргаша Файзи-оглы за сто двадцать бухарских тиллей на свободу и ныне являющаяся свободной женщиной, больше ничем не связана со своим бывшим владельцем Иргашем Файзи-оглы, но должна выплатить в трехдневный срок своему благодетелю Чандра Боссу деньги, выплаченные в счет выкупа из рабства в сумме сто двадцать золотых бухарских тиллей. В случае, если Дильаром не в состоянии выплатить означенной суммы, она обязана войти в дом Чандра Босса и своими добросовестными услугами возместить стоимость своего выкупа в течение десяти лет, а также проценты в сумме двухсот сорока бухарских тиллей. Форма и характер услуг, размеры и вид работы, выполняемые женщиной Дильаром, определяются дополнительным договором, утвержденным казием. Означенная Дильаром не смеет, проживая у сахиба Чандра Босса, в течение десяти лет отказываться ни от черной, ни от чистой работы, не может уклоняться ни от выпечки хлеба и ткачества, ни от варки пищи, ни от услаждения хозяина пением, музыкой, танцами и прочее и прочее.

— Я ничего не знаю. Она моя жена, — прохрипел Иргаш.

Иргаш знал Дильаром с малых лет. Часто играли они вместе с братом Иргаша Рустамом и другими ребятами на старом бухарском кладбище среди надгробий и битого кирпича, где росла серебристая пахучая полынь, заглушавшая запахи тления и могил.

Но детство кончилось. Оно оборвалось неожиданно.

Как-то Рустам бежал по узкому проулочку, и из-под его босых ног вырывались фонтанчики пыли. А навстречу ему двигались медленно и важно два куля — женщины в паранджах. Но вдруг из одного куля послышался звонкий, такой знакомый смешок, волосяная сетка вскинулась, и Рустама жаром обдали смеющиеся глаза Дильаром. Он не видел еще ее в парандже и, встречаясь постоянно, не отдавал отчета в том, что она уже не маленькая девочка, товарищ детских забав, а красивая девушка. Только теперь внезапно он понял это. Выхватив из-за уха розу, он протянул ее с возгласом: «Дильаром, душа моя!» «Ты стыд забыл, джигит!» — сердито буркнул из-под другой паранджи голос матери Дильаром, и «сияние луны погасло под чернотой тучи». Тяжелый чачван опустился. Они после той встречи виделись редко. Об этом постаралась мамаша Дильаром, но их долгие взгляды стали звеном связывавшей их золотой цепи.

Иргаш еще раньше заметил перемену в подруге детских игр, заметил, но не склонен был вздыхать тайком и довольно недвусмысленно попытался показать девушке свои чувства. Для братьев девушка стала сказочной Лейли, оставаясь прежде всего прекрасной ангелоподобной Дильаром, затмевающей своей юной красотой неслыханную и непревзойденную красавицу Дильаром из поэмы Алишера Навои «Семь планет».

Сердце Дильаром всегда лежало к более нежному и, надо признаться, более чуткому Рустаму, нежели к резкому, порывистому Иргашу, умудрявшемуся не раз обидеть грубым словом ее девическую скромность. Невозможно представить, сколько всяких хитроумных действий пришлось предпринять Рустаму, чтобы «случайно» махаллинские свахи заинтересовались им как женихом, чтобы так нее «случайно» Файзи со своей стороны заслал сватов. Обиженный холодностью со стороны Дильаром, Иргаш в чайхане апашистов, куда тайком от отца заглядывал порой, похвалялся в пьяном угаре: «Одной гордячке девчонке, воображающей себя недотрогой Лейли, я еще намну прелести». Рустам, узнав о хвастовстве Иргаша, только скрипнул зубами. Тогда уже между братьями пролетела первая летучая мышь. Черная кровь ударила в голову Иргашу при вести о том, что в недалеком будущем состоится свадьба Рустама и Дильаром. В те дни и Рустам и Иргаш уже помогали Файзи не только в его ремесле, но и в тайной борьбе против эмирских угнетателей. Но Рустам, как более развитой и серьезный, получал от большевиков и более серьезные задания. Иргаша же из-за его чрезмерной вспыльчивости держали больше на посылках.

Безрадостно текла жизнь в семье Дильаром. Отец ее, золототкач, часто, сидя у очага и грея распухшие от ревматизма руки, повторял где-то слышанные слова: «В огне гнета и деспотизма обуглилось и сгорело мое тело. Мой стон, никем не услышанный, раздается в погасающем пламени. Эй, эмир, твою корону, твой трон сожгут, как вот это полено». Сердито бросал он в огонь кусок дерева, глядя с наслаждением, как по нему начинают бегать голубые огоньки и весь он вспыхивает с треском.

— Что ты, муле, болтаешь, — откликнулась из своего угла жена. — Навлечешь ты на свою голову беду.

— Ничего ты не понимаешь. Занимайся своим делом.

— Делом, делом! Приносил бы поболе денег, — ворчала жена, кладя перед собой кусок мяса, и, повертев его так и эдак, разрезала на три части. — Первая часть, — говорила она громко, чтобы слышал муле, — обед на сегодня. Порежу-ка этот бараний бок… — И она подкидывала на ладони небольшой, на четверть фунта обрезок. — Порежу на кусочки для лагмана. Так. А вот эту вторую часть мы отложим на завтра и изготовим плов, если нам муле и властитель соблаговолит принести рис с базара. Ну конечно, захочет плова, так пусть и рис найдет. Ну, а третья часть? Что же мы сделаем с третьей частью? Ого, здесь даже мозговая косточка, оказывается, есть. Восхитительно! Мы будем иметь послезавтра вкусную, подернутую жирком похлебку!

Она нарочно громко вздыхала и, поглядев искоса на мужа (какое впечатление на него произвела дележка одного с четвертью фунта мяса на три дня), восклицала:

— Ну вот, о аллах, благодарю тебя за то, что ты дал мне такого богатого мужа. Пока, слава аллаху, мы на постном не готовим.

По вторникам жена с помощью Дильаром пекла домашние лепешки в тандыре на дворе. Хлеб быстро черствел, и Дильаром, как себя помнила, мечтала о горячих лепешках. Раз или два в неделю в семье ткача позволяли себе по утрам пить шир-чай — молоко, вскипяченное в котелке с двумя-тремя щепотками чаю, с черным перцем и топленым маслом.

Так и лелеила семья золототкача в крохотном дворике — глиняном квадрате-колодце, среди глиняных стен, в глиняных комнатушках-каморках, и удивительно, как среди серости и глины мог расцвести такой прелестный цветок, как Дильаром.

Всегда мрачный, сверкавший белками глаз Иргаш долго молчал. Все чаще заглядывал в чайхану к анашистам. Однажды, больше года назад, он подошел к шедшей по улице Дильаром и шепнул ей: «Приходи к белой могиле после вечернего намаза». Она думала, что Рустам попросил брата передать о свидании, и, как только спустились сумерки, скользнула через щель в дувале на кладбище. За белой могилой с большим куполообразным надгробием, над прахом какого-то Аттарчи, торговца благовониями, она заметила притаившуюся фигуру. Мгновенное сомнение подсознательно возникло у нее, но она не успела ничего сообразить, как оказалась в объятиях… Иргаша. Она не смела кричать, чтобы не привлечь внимания посторонних, но отчаянно отбивалась, царапалась, кусалась. Она сумела вырваться и убежала в растерзанной одежде, вся в царапинах, с синяками. Счастье, что дома никто ничего не заметил, но с тех пор Иргаш неотвязно преследовал ее своими приставаниями. Дильаром впала просто в отчаяние. Стыд мешал ей рассказать Рустаму о случае у могилы, переживала она все молча, и каждый раз внутренняя дрожь пронизывала ее при встречах с Иргашем. А он почувствовал инстинктивно свою власть над девушкой и вел себя наглее и наглее. Она боялась его, испытывала к нему отвращение и в то же время понимала, что у нее не хватит сил сопротивляться, окажись она с ним опять наедине.

День свадьбы приближался. Мать не отпускала Дильаром от себя ни на шаг. Встретиться с Рустамом не удавалось.

Но правильно говорили в те времена, что девушке легче перейти босыми ногами по острому, как лезвие бритвы, мосту Сираат, чем найти счастье в Бухаре. Смысл событий, налетевших словно злой вихрь пустыни теббад, стал ясен Дильаром много позже, когда она стала женой Иргаша…

Держа в объятиях Дильаром, Иргаш говорил нежно:

— Твое тело так красиво! Недаром эмир хотел тебя. Наконец-то ты моя, назло всем…

И тут же он яростно воскликнул:

— Клянусь, если б ты оказалась не девственной, я перерезал бы тебе глотку. Но мой братец был дураком.

И когда в страхе Дильаром вырывалась, он рычал:

— Не станет лев есть объедки после собаки.

Дрожа от ужаса и отвращения, молодая женщина кричала в тиши ночи:

— Не смей так говорить о Рустаме, он был брат тебе.

— Брат братом, счет счетом. Иди ко мне, не плачь. Если бы не я, попала бы ты в гарем эмира, а Рустам… хэ… хэ… Рустам пускал бы только слюни…

Оказывается, судя по рассказу Иргаша, именно он спас Дильаром от опасности стать одной из одалисок эмира. Дворцовые старухи сводницы, рыская по махаллям Бухары и выискивая красивых женщин и девушек, не прошли мимо блестящих глаз, кос до пят и крутых бедер юной девушки. Под видом торговок косметикой они пробрались в дом ткача и успели разглядеть Дильаром.

Идя однажды вечером по улочке махалли, Иргаш заметил, что из калитки дома золототкача выскользнули две фигуры в паранджах. Он не придал этому сначала никакого значения. Он шел и шел за женщинами некоторое время равнодушно, но упругая походка одной из них вызвала в нем что-то вроде вожделения, и он уже следовал за ними, не отставая ни на шаг. По случаю праздника эмир приказал устроить большой саиль. Толпы оживленных, разряженных бухарцев спешили на площадь, где гудели карнаи, сурнаи, били барабаны, пылали бочки с маслом и гигантские керосиновые факелы.

Женщины все более разжигали интерес Иргаша, потому что они свернули в самую гущу веселящейся толпы. Они остановились поглазеть на трюки дарваза-канатоходца, повертелись у входа в цирк, а затем долго стояли у «чарх и фалак» — карусели. Странно! Разве порядочные женщины станут бегать среди народа? Не иначе это какие-то легкомысленные особы. Но что же они делали в доме Дильаром? Когда женщины любовались иллюминацией из гирлянды китайских фонариков, цветных свечей и внезапно вспыхнувшим фейерверком, Иргаш оказался совсем рядом с ними. На какое-то мгновение он вообразил, что одна из женщин не кто иная, как Дильаром. Он потянулся к руке той, чья походка волновала его. Женщина глухо вскрикнула и обернулась. Из-под чачвана прозвучал голос, совсем не похожий на голос Дильаром. Женщина выкрикнула гнусное ругательство, и обе спутницы исчезли в толпе. Иргаш искал их всюду, даже около многолюдного круга, где происходила борьба палванов и где женщины никогда не смели показываться. Он протолкался через толпу, смотревшую танцы бачей, и вдруг заметил удаляющиеся знакомые фигуры, кинулся за ними.

Женщины свернули в тихий переулок. Они шли впереди и, совершенно не прячась, разговаривали. Внезапно они смолкли. Иргаш сделал несколько шагов и оказался перед калиткой в глухой высокой стене. Он посмотрел вверх, и ужас объял его. Он стоял у стены эмирского арка.

Иргаш бросился бежать. Он знал хорошо, что даже случайное знакомство с гаремными тайнами эмирского дворца смертельно опасно.

Придя в себя, Иргаш обдумал происшествие и наметил план действий. Он пошел к отцу Дильаром и рассказал ему о случае с женщинами. Золототкач решил спешно увезти девушку из Бухары, пока не поздно. Все приготовления к отъезду делались скрытно. Одно слово грозило гибелью. Иргаш сказал, что и отец и брат знают уже обо всем. Старому ткачу и в голову не приходило сомневаться. Он был так напуган, что не смел ни с кем разговаривать.

Отец Дильаром так спешил еще и потому, что в своей семье он встретил противника отъезда — свою жену. Она прямо заявила:

— Разве плохо породниться с самим эмиром. Разве плохо, если твоя дочь станет женой подножия престола всевышнего. Разве плохо, если красавица моя поднимется из нищей хижины во дворец. И кто говорит, что моей доченьке там нехорошо будет жить. Жен у господина эмира, слава аллаху, сотни две наберется, и какой он ни сильный мужчина, а дочку нашу беспокоить часто не станет. А жизнь-то, жизнь: сахар да орехи, плов да шашлык, и всего вволю. Сохранит там тело в белизне да в сытости, не то что здесь. Мне и сорока лет нет, а я старуха. Хоть на старости лет и самой попробовать от дворцовых кушаний, сладких да жирных. Да и вел, отец, что противитесь? На вашу голову дождь золотых червончиков польется, а разве плохо на плечи бархатный халат надеть и серебряным поясом перепоясаться? Уж как хорошо стать тестем самого их высочества эмира.

Никогда не бранил жену ткач, но тут не сдержался. Чуть не прибил глупую. Мать больше не смела возражать.

Иргаш сумел перед отъездом увидеть Дильаром. Он шепнул ей: «Сегодня ты с родителями уедешь из Бухары». — «А Рустам?» — вырвалось у Дильаром невольно. «Рустам не уедет. Он останется».

Никто не обращал внимания на слезы Дильаром.

Все попытки увидеть Рустама, узнать что-нибудь не привели ни к чему.

Они бежали на рассвете. Скрипучая крытая арба тарахтела и дребезжала своими огромными, высотой в полтора человеческих роста колесами по камням разбитой мостовой. Уже прокричали, пропели муэдзины с минаретов утренний азан. Босые, согбенные подметальщики с всклокоченными со сна бородами пылили в сумеречном свете метлами, не столько очищая улицы, сколько перекидывая сор с места на место. Побежали, загалдели от Лябихауза вереницами машкобы — водоносы, поливая из тяжелых кожаных мешков базарные проезды. Дильаром только в щелочку могла разглядывать знакомые картинки просыпающегося города, Дильаром отпрянула от щели, когда навстречу с барабанным боем проехали на понурых, невзрачных конях вооруженные люди. Это «хранитель ночи» — шабгард в сопровождении миршабов возвращался в свою канцелярию близ купола Ток и Заргарон.

— Тсс, — шептал, сидя в тряской арбе, старый ткач, — лежите тихо!

Солнце всходило, когда арба подкатила к Каршинским воротам. Солдаты охраны, сидя в нишах, дремали. Привратник, гремя тяжелыми засовами, как раз раздвигал тяжелые, из толстых, обитых железом досок створки. В открывшиеся ворота сразу же снаружи хлынула, галдя, нетерпеливая толпа дехкан с корзинами, полными персиков, глиняными кувшинами с молоком, мисками катыка. Напирая на пешеходов, тесня всех с воплями «пошт, пошт!», въехали ишакчи, сидя на огромных снопах клевера, из-под которых виднелись только копытца ослов. Люди ругались, ишаки орали, верблюды стонали. Привратника затерло, арба протиснулась в бурлящем водовороте людей, животных и выехала на дорогу. Бойко стучали копыта по камням, гремели колеса. Бухара осталась позади.

Отец Дильаром с облегчением вздохнул. Кто его знает, привратника. Очень уж он подозрительно поглядывал на арбу. Не иначе у него на руках имелся приказ самого мухтасиба — блюстителя нравственности — не увозить красавицу из Бухары. У страха глаза велики.

Эмир хорошо был известен бухарцам как исчадие разврата, готовый на всякую подлость ради нежного тела. Такое было время!

Но в одном ошибался отец Дильаром. У привратника имелся приказ, но не о Дильаром, а относительно его самого. Приказывалось разыскать старого золототкача и доставить к порогу арка. Что? Почему? В таких приказах не писалось. Об этом ткач узнал уже в Афганистане со слов бежавших туда от гнева эмира друзей и товарищей.

Скрипели колеса, унося Дильаром все дальше и дальше от любимого Рустама. Отчаяние охватило девушку. Она молила отца вернуться. Но старик оставался непреклонным. На одной из остановок Дильаром решила бежать в Бухару, села тайком на лошадь и уехала. Она заблудилась, чуть не погибла. Когда Юнус привел ее к колодцу, отец и мать так обрадовались, что даже не ругали ее, но с тех пор не спускали с нее глаз. Через несколько дней беглецы оказались на берегу широкой Аму-Дарьи в селении Керкичи. Здесь неожиданно появился Иргаш. Дильаром услышала его голос и, забыв всю свою не приязнь к нему, кинулась из арбы. В простоте душевной она решила: раз здесь Иргаш, значит, тут же и Рустам. Сердце рвалось к любимому. Но мать успела удержать ее. Сквозь щелку Дильаром видела лицо Иргаша. Она расслышала только слова: «Рустам схвачен… казнен!» — и потеряла сознание. Она не помнит уже, как переправились они в каюке на ту сторону реки, как уехали в Афганистан.

Дильаром была простая, крепкая девушка, воспитанная у простого дымного очага и проведшая детство и юность в домашней работе. С двенадцати лет она уже сидела в глубокой выемке в полу мастерской за ткацким станком, помогая отцу. Но именно потому, что жизнь не баловала ее, она имела горячее сердце и мечтательный ум. Весь смысл жизни у нее заключался в любви к Рустаму, все мечты ее устремлялись к Рустаму, весь мир для нее существовал только в Рустаме, в его взгляде, в его голосе, в его нежной, целомудренной ласке.

Она заболела, и болела долго, пока родители ее скитались из города в город, из селения в селение. Только смутно Дильаром помнила лишения и несчастья, постигшие ее семью. Умерли где-то в Балхе братишки. В Мазар-и-Шерифе похоронили ее сестренку, так заботливо ухаживавшую за ней. Вскоре умерла и мать. Отец, согбенный годами, ударами судьбы и болезнями, совсем ослабел. Целыми днями он сидел у холодного очага, шевеля губами, перечитывая вслух рукописный томик своего любимого поэта и мудреца Баба-Тахира-Лура.

И смутно, точно в тумане, до сознания больной еще в то время Дильаром доходили слова, так созвучные ее беспорядочно мечущимся мыслям:

«Если бы рука моя достала до небесного свода, я спросил бы у него, почему бывает одно и почему другое? Почему одному ты даешь сотни различных благ, а другому ячменный хлеб, орошенный собственной кровью?..»

И слезы ручейками стекали по щекам Дильаром на жесткую рваную подушку. Она сжимала свои маленькие кулачки, грозила ими небу. Она царапала свою нежную грудь и выкрикивала словно в бреду:

— Где Рустам, боже? Нет в тебе справедливости! Злой, несправедливый, жестокий, страшный.

И еще вспоминала Дильаром назойливо горящий взгляд, преследовавший ее днем и ночью в бреду, в жару. Взгляд жадных глаз Иргаша.

Одно время он исчез, но когда Дильаром стало лучше, он снова появился. Он держался совсем как родственник, сидел у их очага, не спускал с нее взгляда. Когда совсем одряхлевший ткач дал ей понять, что Иргаш желает стать ее мужем, она закричала, забилась в припадке.

Однажды пришел Иргаш встревоженный и злой и сказал:

— Дильаром слишком красива. Губернатор провинции узнал о ее красоте. Он заберет Дильаром к себе в гарем!

Отец воздел руки к небу:

— Да удалится злоба зложелателей от моей доченьки. Я не допущу, чтобы дочь моя стала наложницей какого-то деспота!

Дильаром ужаснулась и заплакала:

— Убей меня своими руками, отец!

— Зачем убивать такую красавицу? — сказал Иргаш. — Живут и уроды, а тебе судьба велит насладиться счастьем.

И он потребовал сейчас же сыграть свадьбу.

Сыграли богатую свадьбу. И Дильаром поняла, что Иргаш нарочно прикидывался бедняком, чтобы не помогать им в их нищете и чтобы скорее сломить ее нежелание идти за него замуж. На свадьбе присутствовал сам губернатор провинции, и Дильаром поняла, что она обманута Иргашем еще раз. На свадьбу пришло много военных, которые называли Иргаша другом, и Дильаром поняла, что она трижды обманута. До сих пор Иргаш уверял, что он и здесь, на чужбине, работает простым кожевником.

По-своему Иргаш любил Дильаром, и яростная его страсть держала ее в чувственном угаре и заставила забыть о Рустаме.

Относился к ней Иргаш хорошо и даже не упрекал, когда она родила ему не сына, а дочь. Как будто он не изменился нисколько к жене, нежил и лелеял ее, точно аджамскую царевну из сказок «Тысяча и одна ночь», и не позволял ей работать.

— Мне нужна красивая женщина, а не батрачка, — говорил он ей.

Ревниво оберегал он ее от взглядов посторонних. Ревность вызывала в нем приступы бешенства, и про это не мешало знать Чандра Боссу.

… Получив столь решительный отпор на пороге, сулившем ему райские наслаждения, Чандра Босс не стал вступать в пререкания со своим слугой. Он взял себя в руки и, все еще ощущая на своем затылке шальные, полные бешенства глаза Иргаша, неторопливо пересек двор и поднялся по лестнице на крышу.

Только здесь он позволил себе дать волю своим чувствам:

— Ну, черномазый, не знаешь ты еще, с кем имеешь дело… С белым господином…

— С кем вы там беседуете?

Звук голоса Мохтадира Гасан-ад-Доуле Сенджаби привел в себя Чандра Босса.

— Садитесь. Выпьем за розу. Ведь, кажется, у Саади:

— У того же чертового Саади, — прошипел Чандра Босс, — имеется другое: «Чтоб тебе горько стало от змеиного яда!»

— Ну, у меня здесь в чаше не яд, а нечто более приятное… Так сказать, лекарство от любви.

Выпив, Чандра Босс поперхнулся и долго кашлял. Он покраснел, слезы текли у него из глаз, рот открывался и закрывался, втягивая со свистом воздух. Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сендлсаби испытующе разглядывал его напрягшееся лицо и перебирал пальцами серебряный бокальчик.

— Что с вами? — наконец спросил он.

— Дьявольщина. Вы не могли предупредить… — наконец смог вымолвить Чандра Босс, все еще не в состоянии совладать с собой и кашляя. — Что это, чистый спирт?

— Чистый…

— Дьявольская привычка… кхм… кхм… чистый спирт глотать.

— Водку, виски терпеть не могу.

— Но виски… скажем, «Черный конь» с чем сравнить? — Чандра Босс даже почмокал губами и щелкнул языком, но снова болезненно поморщился. — Отвратительно. Все: язык, зев, нёбо — все обжег.

— Если пить вообще водку, так уж сорокаградусную, русскую. Ее весь мир пьет, или… шведскую «аквавива»… Но она хуже.

В самый разгар увлекательной беседы о марках водок в комнату скользнул Синг и поставил на столик поднос с тарелками и мисками, над которыми взвилось облачко пара чудесных ароматов.

— Не желаете ли, — вполголоса угощал Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби, — корейка с горохом, копченый кабаний бочок…

— Аллах! — скорчил гримасу Чандра Босс с комическим ужасом. — И вы решаетесь в центре мусульманской страны, среди моря мусульман, в двух шагах от мусульманской святыни угощать правовернейшего мусульманина поганой, запрещенной пророком нашим свининой. Кстати, где наш друг Саиб Шамун?

Не отвечая на вопрос, Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби продолжал:

— Кушайте, угощайтесь, никто не узнает. Сюда никто без спросу не войдет. А если вам претит кабанятина, позвольте предложить другое: вот русская ветчина, вот белая куропатка, вот треска отварная с картофелем и засыпанная яйцом. Картошку мне привезли с Памира. Давно я не ел ее, а треску прямо из Стокгольма, а вот, если не побрезгуете, камбала в белом соусе… Пробуйте… Не хотите ли еще по одной?

С полным ртом Чандра Босс снова заговорил:

— Вкусно невероятно. Синг у вас поразительный повар… Не понимаю, где вы только могли раскопать такое сокровище? Индус с такими кулинарными по-знаниями…

— Индус… хм… допустим… хэ… хэ…

— П-понятно… Но позвольте спросить, откуда у вас… у перса, скажем… у перса по документам… персидского негоцианта такое пристрастие к скандинавским блюдам? Мы, сыны Альбиона, предпочитаем бифштекс с кровью, ростбиф… да и яичница с кабаньим беконом выглядела бы недурно… Ваше здоровье! — Он налил в большой хрустальный бокал розового муската и выпил почти залпом. — А о виски вы напрасно… Знаете, после такого обеда… посидеть в кресле… сигареты… сода, виски… и… хэ… хэ… Сначала пополам, а затем, хэ… хэ… господин. Мохтадир… доливать чистеньким виски, хэ… хэ…

Неодобрительно глядел Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби на непростительно быстро пьяневшего Чандра Босса и брезгливо морщился, когда тот осушал бокал за бокалом, не обращая внимания на марки, крепость, качество.

— Вы думаете, я пьян?.. — уже совсем осоловело спросил Чандра Босс. — Нет, не… беспокойтесь. Черт бы побрал Иргаша… Не можете себе представить… какой мерзавец… В… вы, господин Мох… Мох… э… Сенджаби… наверное, прячете эдакое приятное… с глазами газели… существо… Восток, нега, гурии…

Собеседник только покачал головой:

— У нас не принято.

— У кого у вас, черт возьми?!.. Я такой же англичанин, как и вы.

— В том-то и дело, что я не англичанин. Я швед.

Чандра Босс даже немного протрезвел. Как! Он, Чандра Босс, мнил себя всезнающим, всеведущим, на то он и разведчик первого класса! Он, Чандра Босс, знает как пять своих пальцев всех разведчиков Востока — и английских, и русских, и немецких, и бог их там знает каких еще. Знает всю подноготную: характер, интересы, слабости, скрытые пороки… и вдруг! Этот перекрашенный хной под перса тип вдруг оказывается не англичанин, а швед. Какая ошибка! Какой позор! Все профессиональные чувства Чандра Босса были оскорблены. Такого промаха он не делал за все тридцать лет своей работы. Он побагровел. Какое счастье, что за дастарханом нет этого болвана Саиба Шамуна с его рачьими глазами. Он снова налил вина и залпом выпил, даже не почувствовав ни запаха, ни вкуса.

— Но откуда… почему… вы швед… я думал, то есть… но… как вы попали… в образе купца…

Он окончательно запутался.

— Очень просто… Могу сказать, от своих я не делаю секрета. Я служил в персидской жандармерии. Интеллидженс сервис — более солидно. И вот я, Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби, персидский негоциант.

— А имя… фамилия… э?

— О нет, это мое родовое имя.

— Не понимаю.

— Мой отец вел торговые операции в Персии, подолгу жил там… Розы и соловьи, Хафиз и Ойям, гаремы и чадры. Он влюбился, он увез в Швецию к себе в Эстерсунд красавицу из аристократической кашанской семьи Сенджаби… Зовут меня Эрик-Карл-Мария… по-шведски, а по-персидски в честь моего деда губернатора Кашана Сенджаби… Мохтадиром Гасан-ад-Доуле.

— И вас признают ваши родственнички?..

— Вполне, я же мусульманин. Они недолюбливают только моего отца, негоцианта Петерсона. Он похитил мусульманку, но для них я полностью свой… И меня они знают как персидского патриота, ненавидящего империалистов, лелеющего мысль об изгнании англичан из Персии. О, меня любят и уважают.

— Что ж, выпьем… за… за…

Он так и не сказал, за что он хотел выпить. Он просто выпил, все еще будучи не в состоянии простить себе своего промаха и все более ненавидя этого, как его, Мохтадира… помесь шведа с цветной бабой — с персиянкой. Ненависть с еще большей силой пронизала его пьяный мозг, когда Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби не то потому, что «в вине истина», не то с какой-то задней целью проговорился во время затянувшегося ужина, что Саиб Шамун выбывает на днях из Кундуза с важным заданием в Туркестан и что от Саиба Шамуна зависят чрезвычайно важные события. Хитрец этот рыжий, жирный швед, слова у которого только для того, чтобы прятать мысли: ловко выбрал он время, когда сказать такую новость. Он, Чандра Босс, будет валяться, как свинья, высыпаться до завтрашнего дня, а у него под самым носом это ракообразное, этот слизняк Саиб Шамун отправится свергать большевиков в Туркестан.

Черт побери, а все-таки он хоть и носит эту проклятую чалму, хоть и вынужден разыгрывать какого-то там грязного индуса, но он-то белый человек, представитель высшей расы…

Уткнувшись тяжелой головой в столик, Чандра Босс захрапел.