Онлайн чтение книги … отдаёшь навсегда
73

— Понимаешь, Саша, весь ужас в том, что в душе я чувствую себя перед ним виноватой. Я очень перед ним виновата, Саша, и перед тобой тоже. Пожалуйста, ничего не говори, я знала, я чувствовала, что это страшная глупость… Что тогда на меня напало, сама не пойму. Словно в пропасть кинулась. Летишь, и страшно, и сердце замирает… Если бы хоть какое-нибудь оправдание было, может, не было бы так скверно на душе. Завтра в суд, а что я там скажу? Виновата, хоть повесьте, но разведите, не люблю его, другого люблю… А чего ж за него замуж выходила? Так ведь не только Инка говорила, так все говорят: чего ж за него замуж выходила, дрянь! Это ужасно, когда тебя называют дрянью и надо доказывать, что ты не дрянь, и нет никаких доводов, никаких доказательств… Дрянь, сволочь, мерзавка, разбила чужую жизнь…

Меня пугает, что Лида говорит безо всякой интонации, просто наборматывает слова, будто бредит с открытыми глазами; слова нанизываются одно за другим на бесконечно длинную нить; и меня опутывает ею, как рыбачьей сетью. Меня пугают ее тонкие пальцы, прижатые к вискам, и то, как она раскачивается на уцелевшей после нашествия Клавдии Францевны табуретке, словно сектантка-пятидесятница на моленье, и вся ее сгорбленная, будто потерявшая опору фигура.

— Лида, — говорю я, — ради бога, возьми себя в, руки. Это старая истина: степень вины определяется мерой зла, мерой страданий, которые один человек доставляет другому. Ты преувеличиваешь свою вину — Костя не любит тебя. Вернее, по-своему он тебя, конечно, любит, но еще больше он любит себя. Костя не любит тебя и никогда не любил так, как люблю я. Он никогда не забывал о себе, его не столько то бесит, что ты вообще ушла, а что ты ушла именно ко мне. Почему-то он убежден, будто у него передо мной такие преимущества, что нас даже сравнивать нельзя. Его бесит, что он так долго добивался тебя, а я, казалось, не обращал на тебя внимания, и все-таки ты со мной. Оскорбленное самолюбие залечивается куда быстрее, чем больная совесть, ты зря растравляешь себя, Лида. Расскажешь на суде все как есть, не может быть, чтоб тебя никто не понял по-человечески. А еще лучше — ну их в баню, с этим судом, не ходи туда, зачем это тебе нужно?! В ближайшее время нас никто отсюда не выселит, Сережа не допустит, а там мы получим дипломы и, если для нас не хватит места в Минске, уедем куда-нибудь, где нужны два молодых филолога — хоть на Камчатку, хоть на Южный берег Крыма… Экая важность — прописка, земля большая, где-нибудь да пропишут. Не ходи туда и не терзайся, честное слово, он не заслуживает того, чтоб ты так терзалась. А впрочем, зачем я это говорю, ты ведь это сама отлично знаешь.

— Нет, Саша, — Лида качает головой, и отросшие волосы мечутся у нее по плечам, — нет, я пойду туда завтра, обязательно пойду (хоть бы она снова не начала говорить, как тогда, без интонации, словно бредит с открытыми глазами), мне просто необходимо это сделать. Для меня, и для него, и для тебя, и… Мне просто необходимо туда пойти. Но тебя там не должно быть. Дай мне слово, что ты там не будешь.

— Как тебе угодно, — я пожимаю плечами. — Даю слово. А сейчас бери ножик, и давай начистим картошки, что-то есть хочется.

Она растерянно смотрит на меня и покорно идет за ножом, а я торопливо прикидываю, какую еще работу ей придумать. Я по себе знаю — нет лучшего лекарства от всяких дурацких мыслей, чем хорошая работа, чтоб аж кости заломило. Только что ей еще придумать? Ага, усажу за машинку, пусть перепечатает главу моей дипломной. Это не бог весть какая интересная работа, но уж ни над чем посторонним голову ломать не будешь — ошибок наделаешь.

Все получается, как задумано. Лида чистит картошку, а я в это время развлекаю ее длиннейшим рассказом про то, как однажды на праздник Двойра купила курицу и посадила в сарай, а Беня и Данила подложили ей яйцо. Двойра нашла яйцо, и обрадовалась, что курица обошлась ей на рубль дешевле, и решила обождать еще денек: а вдруг курица снесет еще одно яйцо и станет еще на рубль дешевле? Назавтра Беня с Данилой подложили еще одно яйцо. И так они водили бедную Двойру за нос дней десять. Она только что не молилась на свою курицу — каждый день по яйцу, скоро совсем ни гроша не будет стоить! А потом курица стала нести по два яйца в день, и на этом они попались. Все соседки единогласно заявили, что это не курица, а какая-то нечистая сила, и помогли Двойре эту «нечистую силу» выследить…

Сначала Лида сидит как каменная, но потом начинает хмыкать, а в конце, когда я изображаю, как Беня и Данила крадутся в сарай, не зная, что за ними сквозь щели в заборе наблюдает добрых полдесятка соседок, она уже смеется, и я с легким сердцем усаживаю ее за машинку, а сам иду в коридор варить эту картошку, на плитке, которую мы купили взамен реквизированного Клавдией Францевной керогаза. Из старой Лидиной сумки, которая висит в коридоре на гвоздике, торчит уголок газеты, я вытаскиваю ее и заглядываю на четвертую страницу. Газета старая. Хоккей… Гимнастика… «Победа белорусских борцов»… «Интересно знать»- ничего интересного… Объявления о разводах… Вот оно: «Гражданка Малышева Лидия Игоревна возбуждает…»

Я складываю газету и иду в комнату: картошка сварится и без моего присутствия. Лида печатает на машинке, отыскивая глазами буквы, а я подхожу сзади и зарываюсь лицом в ее волосы. Они теплые и мягкие и пахнут дождем-грибосеем, мелким-мелким. Лида забрасывает назад руки и обнимает меня.

«Все хорошо, прекрасная маркиза, за исключением пустяка…»