Онлайн чтение книги Роковое наследство
I. ГОСПОДИН И ГОСПОЖА КАНАДА

Недалеко от кладбища Пер-Лашез есть улица с удивительно печальным названием. Улица Отходящих. Говорят, правда, что название ее не имеет ничего общего с отходящими в лучший мир с кладбищенского полустанка.

Во времена, когда кладбища не было и в помине, от кварталов Марэ напрямик через поля, мимо деревушки Попинкур к Мецкому тракту щла дорога Отходящих. Отходящими же называли тех, кто отправлялся на отхожие промыслы и согласно раз и навсегда установившейся традиции, начинал свой поход по Франции с восточных провинций. Куда и идти паломнику, как не на восток?

Они выходили из городских ворот с неизменным посохом в руке и мешком за плечами.

Одних никто не провожал. Счастливцы! Они покидали родной дом без сожаления. Вслед за другими шли еще какое-то время родные или друзья и, желая скрыть слезы, громко смеялись и пели.

В конце дороги Каштанов, слева, чуть-чуть не доходя до пересечения с дорогой Сурепка, как раз там, где теперь провожают в последний путь, был некогда захудаленький трактирчик «Свидание».

Добрый знак, скажете вы. Однако, к сожалению, далеко не всем удавалось свидеться вновь. До трактира рядовые этого мирного войска доходили твердой поступью, да и посохи у них были крепкие, а в трактире выпивали «и на правую ногу, и на левую, и на посошок – чтоб не спотыкаться». Затем следовали долгие объятия и поцелуи: «До свидания, сынок, до свидания, братишка!», «До свидания, мама, милая мамочка, до свидания!»

И вот парень широким шагом удаляется по дороге Отходящих, а провожатые пускаются в обратный путь.

Бывает, уж и мать перестала плакать, а девушка все всхлипывает.

Еще бы! Девушка – она непременно пообещает любить и помнить вечно. Скажет: «Если понадобится, я буду ждать тебя всю жизнь!»

Увы! Зачастую по возвращении путешественник узнает, что всю жизнь его ждало лишь одиночество.

Неблизким был его путь. В густых черных волосах протянулись серебряные нити. Он спросит:

– Где моя мать?

И ему укажут на могильный холм.

– А Луиза где?

– Я – Луиза! – отзовется миловидная беленькая девочка лет десяти, точная копия той, что обещала ждать вечно.

В 1843 году поля давно уже были застроены и дорога Отходящих превратилась в улицу – довольно большую, холодную, ко всему на свете безразличную, безликую. Впрочем, наш муниципалитет не признает никаких различий и между людьми – как муравьи кишат они на улице Отходящих.

Но отойдите от нее шагов этак на пятьсот-шестьсот в северо-восточном направлении – и вы очутитесь у ворот, какие бывают обыкновенно на скотных дворах в парижских предместьях. Войдите – и окажетесь во дворе, чрезвычайно обширном, но скверно вымощенном и грязном, среди бесчисленных голубей, кур и уток, плавающих в вонючих лужах, которых здесь предостаточно.

Весь этот двор завален лопатами, граблями, тачками и прочими тому подобными приспособлениями, а на оставшемся небольшом пространстве ухитрилась-таки примоститься тележка молочника с большими круглыми дырками, из которых торчат жестяные бидоны.

Слева доносится мычание коров; огромная, извините за выражение, свинья в ленивом оцепенении высунула из загона свой грязный пятачок.

Если вы, невзирая на многочисленные препятствия и опасности, подстерегающие вас на каждом шагу, все-таки благополучно переберетесь через двор, то справа от ворот увидите шестиэтажный дом с таким количеством окон, что его фасад больше всего похож на сито. Крошечные эти окошки, пожалуй, пропускают воздуха меньше, чем дырки в тележке молочника.

В этом доме один весьма известный филантроп, занимающийся проблемой благоустройства жилья для рабочих, сдает внаем тридцать душегубок – правда, за умеренную плату; умеренной, впрочем, ее может назвать разве что ростовщик.

Я думаю, что изумительное человеколюбие домовладельцев, пекущихся о благе народа, несколько сдерживается необходимостью придушивать его не до конца.

Клянусь, что в 1843 году я знавал одного защитника бедных, который делил каждую комнату пополам в ширину и в высоту, говоря, что хочет (я привожу его собственные слова) «разместить всех несчастных на должном уровне».

Благодаря этой чудовищной милосердной операции он получал не меньше ста дополнительных франков с этажа.

Теперь он занимает жилище куда более тесное. Да помилует его Господь!

Пройдя под арку дома, вы попадаете в галерею, что выведет вас в сад, где растут яблони и вишни и цветет чахлая сирень.

Весь сад разбит на квадратики – метр на метр или два метра на два, – и каждый квадратик отделен от другого низенькой решеткой. Сад потому похож на шахматную доску.

Каждый жилец – полновластный хозяин на своем квадратике.

До сих пор желающим демонстрируют один из этих игрушечных садиков: в незапамятный год баснословного урожая в нем на зависть соседям созрело три вишни.

Продвигаясь все дальше вглубь и миновав сад, вы наконец приблизитесь к особняку – достаточно изящному и красивому, что особенно заметно, если сравнивать его с дворовыми постройками.

Его фасад, украшенный мифологическими скульптурами, прячется в тени двух высоченных лип. Домишки нашего времени, со всех сторон обступившие старинное здание, этот осколок прежней роскоши, выглядят куда более ветхими. Над входной дверью сохранился герб, а поддерживают его два дикаря с перьями на головах и копьями в руках. Некогда это была, вероятно, загородная вилла или же уединенный павильон в таинственной сени деревьев, где предавались служению музам.

Теперь здесь снимали комнаты – одну целиком или же перегороженную на вышеописанный манер – трудящиеся мужского и женского пола, наводняющие этот рабочий квартал.

Когда-то здесь царила неземная любовь, нынче же царят нищета и скудность, и редко, очень редко среди заводов, фабрик и доходных домов можно встретить обломок прошлого, напоминающий о «причудах», в честь которых некогда назывались улицы. Лишь подойдя вплотную, можно угадать в обветшалом строении такой вот храм красоты, возведенный каким-нибудь богачом-торговцем, желавшим не отстать в изяществе и роскоши от знати.

В наши дни повсюду, за исключением разве одного только кладбища, где о своих правах по-прежнему заявляет посмертное высокомерие, честный каждодневный труд вытеснил великолепные сумасбродства и капризы огромных состояний, нажитых праведным или неправедным путем.

Особняк за садом назывался павильон Гейо. Уж не знаю, принимали Гейо участие в крестовых походах или нет, однако несомненно одно – среди них было немало банкиров, и каждому известно, что Тюркарэ приобрел дворянство, наживаясь на ближних.

Особняк был четырехэтажным. Окна верхнего этажа выходили на кладбище; отсюда до кладбища было гораздо ближе, чем до улицы Отходящих. От улицы дом отделяли обширный двор, длинный ряд сараев и сад, похожий на шахматную доску, а от кладбища – только Грушевая улица, где в то время еще не возвели ни одного здания.

Да простит меня читатель за то, что я увел его так далеко, да еще и столь извилистым путем, но действие нашего повествования будет разворачиваться именно здесь, на верхнем этаже особняка Гейо.

Сводчатая дверь под старыми липами ведет на лестницу; ее ступени изрядно стерты от времени, но она по-прежнему горда собой и своими изящными коваными перилами.

На площадку четвертого этажа выходят три двери – одна со стороны двора и две со стороны кладбища.

Впрочем, здесь есть еще и коридорчик, в конце которого – дверь в комнату для прислуги, располагающаяся в эркере особняка.

К первой двери справа от лестницы вместо таблички приколота карточка, и на ней выведено четко и разборчиво бисерным почерком: «Мадемуазель Ирен, вышивальщица».

В двери слева от лестницы торчит ключ, к нему прицеплен клочок бумаги с надписью: «Комната сдается».

Дверь комнаты для прислуги прячется в тени.

И, наконец, на четвертой двери чья-то неуклюжая рука жирно вывела мелом с наивным самодовольством: «Госп од ин и госпожа Канада, рантье, проживающие в Париже».

Сюда-то и войдем на склоне жаркого дня второй половины августа 1843 года.

Оба окна в комнате господ Канада выходят на заднюю стену шестиэтажного дома, и частые окошки-дырки проглядывают сквозь уже слегка поредевшую листву лип.

В самой комнате собралось в кучу множество совершенно разнородных предметов, и здесь царит беспорядок отнюдь не художественный.

Напротив кровати без полога, покрытой клетчатой шалью чрезвычайно веселых тонов, стоит диванчик – несколько выцветший и грязноватый, но не без претензии на изящество.

Над диванчиком развешаны гитара, бубен, кларнет и охотничий рожок. В комнате стоит несколько соломенных стульев, какие часто можно увидеть в соборах. Почти всю свободную стену занимает красное полотнище. Оно настолько огромное, что его пришлось со всех сторон подвернуть. До того как стать гобеленом, оно, без сомнения, служило вывеской или занавесом какому-нибудь ярмарочному балагану. Нарисованы на нем были всевозможные чудеса циркового искусства, но особенного внимания заслуживал медальон в самом центре картины. Внутри полукруглой рамки, щедро украшенной цветами, красовалось изображение огромной женщины атлетического сложения.

Она лежала на спине, беззастенчиво выставив на всеобщее обозрение свой пышный живот; пупок женщины был прикрыт булыжником, причем не из соображений стыдливости, а лишь потому, что этот самый булыжник должен быть вот-вот расколот прямо на животе прекрасной дамы.

Слева и справа от нее стояли огромные дикари, этакие Гераклы с молотами в руках, которые как раз и намеревались исполнить вышеозначенный замечательный трюк.

Вокруг вьется ленточка с золотыми буквами, складывающимися в следующую надпись: «Исполняется с разреш е н ия властей. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышат ь. Г оспожа Леокадия Самайу, вдова, первая цирковая артистка всех столиц Европы, выступает сегодня специально дл я в ас».

У противоположной стены на каминной полке стоит фарфоровый поднос, украшенный китайскими фигурками, на котором вместо часов возвышается рупор необыкновенно внушительных размеров, поставленный раструбом вниз. Довольно эффектная композиция, не правда ли?

Прихожую загромождают то ли две, то ли три маленькие железные печки и всевозможная кухонная утварь. Справа от камина высится огромное вольтеровское кресло, из бесчисленных прорех которого торчит пакля; слева можно видеть деревянное корыто на ножках, в котором лежит соломенный тюфяк, заваленный какими-то тряпками. Это постель ребенка.

Посередине же комнаты под чучелом обезьяны, свисающим с потолка вместо люстры, стоит небольшой новый столик, пахнущий елью. Он заставлен бутылками и стаканами; рядом с ними помещаются выщербленная чашка с горчицей и кусок газеты с колбасными обрезками.

Даже не знаю, как описать впечатление, производимое всем этим тарарамом.

Конечно, такую обстановку никак нельзя назвать роскошной, и все же вошедшему показалось бы, что он попал к сумасшедшим, а не к нищим.

Хотя день уже давно перевалил за полдень, в кровати лежал человек. Лицо у него было приятное, хотя и несколько бледное, на голове красовался просторный колпак, а под левым глазом виднелся синяк, поставленный чьим-то мощным кулаком. Ну а в вольтеровском кресле сидела еще одна персона...

Но мы не станем долго держать читателя в неведении.

Так вот: там отдыхала после плотного завтрака сама госпожа Канада.

Халат ее, прежде чем попасть к ней, вероятно, долго служил верой и правдой какому-нибудь бакалейщику.

Ей уже под сорок, но она весьма недурна собой, несмотря на небрежный наряд и излишнюю округлость форм.

Цвет ее щек посрамил бы любой помидор. Над верхней губой и на подбородке пробивается юношеский пушок.

При взгляде на ее шею невольно приходит на ум Атлант, поддерживающий своим затылком земной шар.

Все в ней добротно, все радует глаз, хотя в целом ее облик слишком уж мужествен.

И потому особенно странное впечатление производят миндалевидные глаза под густыми бровями, глядящие удивленно и проникновенно и придающие лицу такое забавное выражение, что хочется одновременно и задуматься, и засмеяться. Особенно засмеяться, однако, по правде говоря, мы не советуем хохотать слишком уж громко, поскольку у госпожи Канады (и вы в этом скоро убедитесь) ручка весьма и весьма тяжелая.

– Дружочек мой, – проговорила она, отпив из стакана и вернув его снова на каминную полку, – все это ерунда. Я имела несчастье потерять первого мужа глупейшим образом, но я не поминаю его лихом. И мне ужасно обидно видеть второго моего супруга в постели после драки со мной, да заедят меня дикие звери!" Уж поверь, дорогой: я вовсе не хотела забивать тебя до смерти. Я была не права, честное слово, не права. Прости меня.

– Что ты, Леокадия! – воскликнул господин Канада, растроганный до глубины души. – Разве я прошу у тебя столь многого? Конечно, пылая гневом, ты потрепала меня слишком уж сильно... Но должен сказать, что удары, наносимые мне со всех четырех сторон света, и то не смогли бы уменьшить моей любви к тебе.

– Не четырех, а пяти, – перебила его Леокадия.

– Пусть так, но что от этого изменится? – безропотно согласился господин Канада. – Мне, правда, до сих пор не приходилось слышать о пятой части света, но не будем же мы ссориться из-за каких-то географических тонкостей... Я только хотел сказать, что никакие глупые оплеухи не заставят меня забыть о моей благодарности тебе. Подумать только: какое счастье я обрел с тобой! Ты, повелительница арены, приблизила к себе одного из твоих слуг, презрела пропасть между нами и оказала мне, недостойному, высочайшую честь стать твоим мужем! И если ты сейчас подаришь мне поцелуй, он излечит меня от всех душевных и телесных недугов.

Госпожа Канада немедленно поднялась и направилась к постели. Пол так и заходил под тяжестью ее шагов.

– Да уж, за то время, что мы прожили вместе, – пробормотала она, – ты выучился говорить красиво. Что тут скажешь? Я, конечно, тебя до себя возвысила, но ведь ты с тех пор здорово изменился в лучшую сторону, так что отныне, клянусь, мы не будем больше собачиться, как большинство супругов, а станем выяснять свои отношения тихо-мирно.

Поцеловались они от всей души. Леокадия действовала решительно и напористо, а Эшалот (поскольку перед вами счастливец Эшалот) лобызал свою жену так звонко, что могло показаться, будто в комнате звучат фанфары, славящие молодость и любовь.

Обвив руками могучую шею своего идола, он воскликнул в порыве радостного вдохновения:

– Я не задумываясь согласился бы вынести новый град затрещин, лишь бы повторить этот сладостный миг! Да и что это за роза без шипов? Господи, как же изумительно ты благоухаешь!

Леокадия взглянула на него по-доброму и улыбнулась.

– Ты не красив, – прошептала она, – зато ты очень страстен и поэтичен. Вставай, если можешь, и мы спокойно все обсудим.

Господин Канада тотчас же откинул одеяло. Руки и ноги у него были в синяках, причем таких же выразительных, как синяк под глазом, но Эшалот не чувствовал боли.

Его повелительница снова погрузилась в свое глубокое кресло, а он поместился на стуле подле нее.

Леокадия задумчиво отпила из стакана.

– Жена, разумеется, – начала она свою речь, – должна повиноваться мужу, ибо так установлено от начала мира, но это вовсе не значит, что муж может превратить ее в рабу. Я всегда буду отстаивать свою свободу, и если ты вздумаешь шпионить за мной...

– Нет-нет, я больше не посмею, – прервал ее Эшалот. – И даже если я случайно увижу тебя с солдатами, я все равно не поверю собственным глазам.

– Ну-ну, помалкивай и не перебивай. Я глава нашей семьи и занимаю этот пост по праву, но и ты вправе высказать свое мнение, только мягко, чтобы не рассердить меня.

– Если бы ты согласилась выслушать меня вчера вечером, Леокадия...

– Что я, не человек, что ли? – возразила госпожа Канада, понемногу начиная раздражаться. – Ты последние два-три дня ходишь как в воду опущенный, думаешь, мне это нравится? А когда я тебя бью, ты даже сдачи никогда не даешь, дурья твоя башка!

Госпожа Канада произнесла эту тираду таким тоном, как будто упрекала мужа в несоблюдении элементарных правил вежливости.

– Ладно, дружок, – прибавила она уже мягче, – выкладывай, что тебя беспокоит, я разрешаю.

Господин Канада с некоторой опаской взглянул на мощные мускулы своей подруги жизни.

– Ну, хорошо, – сказал он, – я исповедуюсь тебе во всех грехах, только выслушай меня спокойно. Единственное, чего нельзя от меня потребовать, так это чтобы я, когда мы ссоримся, бил тебя. Поднять на тебя руку! Да есть ли преступление страшнее? Я чувствую себя виноватым даже тогда, когда уворачиваюсь от твоих ударов. Можешь мне не верить, но я силен, как бык, хотя этого по мне не видно, и как я подумаю, что ушибу тебя или, упаси Бог, что-нибудь сломаю, так...

Оглушительный хохот Леокадии прервал его речь. Груди ее заволновались, как бурное море.

– Пусть так, – продолжал господин Канада, несколько уязвленный. – Не хочешь мне верить – не надо. Я все равно не стану ни в чем убеждать тебя и демонстрировать свою силу. Дело не в этом. Видишь ли, меня смущают некоторые перемены. Ты – мое божество, и стоит мне услышать твое прежнее имя «мамаша Лео», как по всему моему телу проходит блаженная дрожь, словно во мне плещется множество крошечных рыбок. Ты решила изменить имя – прекрасно! По логике вещей и мне надо последовать твоему примеру – ведь мы, к моему величайшему счастью, муж и жена, но... – он замялся.

– Что «но»? – спросила Леокадия.

Голос господина Канады прозвучал торжественно и печально.

– Ты только не сердись, – сказал он. – Впрочем, у тебя доброе сердце, и я знаю, что ты не рассердишься. Видишь ли, эти перемены задевают меня за живое. Мне кажется, что, изменив фамилию, я оскорблю память моих усопших предков. Мои родители в свое время вступили в церковный законный брак. Их фамилию я и ношу, и она для меня свята. И потом – я так привык к ней! Ты захотела, чтобы отныне я был не Эшалот, а Канада, и я подчинился, но подчас мне начинает казаться, будто мое свидетельство о рождении, что хранится в мэрии нашего городка, вовсе не мое, а принадлежит какому-то другому человеку.

Леокадия грациозно поднесла к его губам свой стакан.

– Сделай-ка глоточек, – сказала она. – Я нисколько не сержусь на тебя. Что поделаешь, если ты так чувствуешь и в простоте своей не видишь дальше собственного носа? Я поступила вполне резонно. Канада – это то ли фамилия, то ли прозвище первого моего мужа, покойного Жана Поля Самайу. В качестве его вдовы я вправе распоряжаться его имуществом по своему усмотрению. Да и ты в некотором смысле его наследник, поскольку скрашиваешь мое одиночество. Значит, ты не должен зваться иначе, чем я, а я – иначе, чем ты.

С этим трудно было поспорить.

– Но ведь обычно жена носит фамилию мужа, а не наоборот! – попытался возразить Эшалот.

– Смотря кто она. Неужто английская королева стала бы вдруг госпожой Принц Альберт?

– А знаешь, я и впрямь частенько сравниваю себя с этим достойным человеком – ведь нам обоим здорово повезло с женами. Но ты мне так и не объяснила, зачем тебе понадобилось менять фамилию.

Госпожа Канада ответила не сразу.

– Дружочек, – проговорила она наконец, – обжегшись на молоке, дуешь на воду. Вдова Самайу или мамаша Лео слишком хорошо им знакомы.

Эшалот страшно побледнел.

– Кому – им? – спросил он.

– Ты задрожал, значит, понял, о ком идет речь...

– Черным Мантиям! – пролепетал Эшалот.

– На днях я видела одного из этих негодяев на улице, – медленно произнесла Леокадия. – Доктора Самюэля. Я-то считала, что он давно покойник. Вот тебе и объяснение. Я боюсь...