Онлайн чтение книги Руфь Ruth
ГЛАВА XXIII. Узнана

Настала суббота. Все небо заволокли рваные клочковатые тучи. День был не слишком благоприятен для прогулок, и девочки очень расстроились. Сначала они надеялись, что погода переменится к полудню, потом — к вечернему приливу, но солнце так и не показалось.

— Папа никогда не купит этот чудесный дом, — грустно сказала Лиза, глядя в окно. — Тут все зависит от солнца. Море сегодня совсем свинцовое, на нем нет ни одной искорки. Песок в четверг был таким желтым, так блестел на солнце, а теперь он какого-то скучного, коричневого цвета.

— Ничего! Завтра, может быть, он станет лучше, — попыталась подбодрить их Руфь.

— А в какое время они приедут? — спросила Мери.

— Ваш папа писал, что они будут на станции в пять часов. А хозяйка гостиницы «Лебедь» сказала, что сюда они доберутся за полчаса.

— А обедать будут в шесть? — спросила Лиза.

— Да, — отвечала Руфь. — И я думаю, что если б мы попили чая пораньше, в половине пятого, а потом пошли бы прогуляться, то суматохи по случаю приезда и обеда было бы меньше. А вы бы встретили папу в гостиной, как только он выйдет туда после обеда.

— Отлично! — отвечали девочки, и чай был назначен на то время, которое указала Руфь.

Юго-западный ветер стих, тучи стояли неподвижно. Руфь и девочки вышли на песчаный берег. Они принялись копать ямки неподалеку от полосы прилива и проводить к ним каналы. Мери и Лиза брызгали друг на друга морской пеной и пытались подобраться на цыпочках к серым и белым чайкам, но те, вопреки всем предосторожностям девочек, неспешно отлетали на небольшое расстояние, едва завидев их приближение. Руфь играла, словно ребенок, как и ее воспитанницы. Правда, при этом она чувствовала материнскую грусть — ей не хватало здесь Леонарда, но, впрочем, она грустила по нему всегда, каждый день и каждый час.

Мало-помалу тучи потемнели еще больше, чем раньше, и упало несколько капель дождя. Он был совсем небольшим, но Руфь боялась за нежную Лизу, а кроме того, в сентябре, да еще в пасмурный день, быстро смеркалось. Возвращаясь домой в густеющих сумерках, Руфь и ее воспитанницы увидели на песчаном берегу возле скал три фигуры, направлявшиеся к ним.

— Это папа и мистер Донн! — воскликнула Мери. — Наконец-то мы его увидим!

— Какой из них он? — спросила Лиза.

— Ну разумеется, высокий. Разве ты не видишь, как папа постоянно обращается к нему? Он словно говорит только с ним, а не с другим.

— А кто другой? — спросила Лиза.

— Мистер Брэдшоу говорил, что с ним приедут мистер Фарквар и мистер Хиксон. Но это точно не мистер Фарквар, — ответила Руфь.

Девочки переглянулись, как делали всегда, когда Руфь произносила имя мистера Фарквара. Но она совершенно не замечала ни подобных взглядов, ни догадок, которые были их причиной.

Как только две группы сблизились, мистер Брэдшоу крикнул своим звучным голосом:

— Вот вы где, мои дорогие! А мы приехали за час до обеда и решили прогуляться по берегу. А тут и вы!

По тону его голоса было ясно, что он в хорошем настроении, и обе девочки побежали к нему навстречу. Мистер Брэдшоу поцеловал их, пожал руку Руфи и сказал своим спутникам, что вот эти-то девочки и подталкивают его сделать глупость и купить Орлиную скалу. Затем, после некоторого колебания и видя, что мистер Донн этого ожидает, мистер Брэдшоу представил Руфь:

— Гувернантка моих дочерей миссис Денбай.

С каждой минутой темнело все больше, пора было возвращаться к скалам, которые теперь смутно виднелись в сером полумраке. Мистер Брэдшоу взял за руки обеих дочерей, Руфь пошла рядом, а мистер Хиксон и приезжий господин — по краям.

Мистер Брэдшоу рассказал девочкам домашние новости. Он сообщил, что мистер Фарквар болен и не смог поехать с ними, но Джемайма и мама совершенно здоровы.

Приезжий джентльмен, шедший ближе к Руфи, заговорил с ней.

— Любите ли вы море? — спросил он.

Ответа не последовало, и он повторил вопрос несколько иначе:

— То есть я хотел спросить: нравится ли вам тут, на морском берегу?

Ответное «да» было больше похоже на вздох, чем на звук.

Руфь чувствовала, что песок колеблется у нее под ногами. Фигуры идущих возле нее исчезали, обращаясь в ничто, звуки их голосов звучали отдаленно, как во сне, и только эхо одного голоса пронизывало ее насквозь. Она чуть не схватила джентльмена за руку, чтобы не упасть от страшного головокружения, охватившего ее душу и тело. Этот голос! О нет! Пусть переменилось все: имя, лицо и фигура, но этот голос был тот самый, который проник когда-то в ее девическое сердце. Этот голос говорил ей нежные слова любви, он победил и погубил ее, и в последний раз она слышала его, когда он шептал что-то в горячке. Руфь не смела повернуть голову, чтобы рассмотреть своего спутника. Было темно, но она чувствовала его присутствие рядом. Руфь слышала, что он говорит именно так, как много лет назад обращался к незнакомым людям. Она ему отвечала, не помня себя. Ей казалось, будто к ее ногам привязали гири, будто крепкие скалы подаются назад, будто время замерло, — так длинна, так ужасна была эта дорога среди бесконечных песков.

У подножия скалы они расстались. Мистер Брэдшоу, опасавшийся, как бы не остыл обед, предпочел пойти кратчайшим путем и увел своих гостей. Руфь и Мери вынуждены были из-за Лизы пойти по более длинной, но и более легкой тропинке, которая вилась между скалами, где гнездились жаворонки и дикий тимьян разливал в мягком ночном воздухе свой сладкий аромат.

Лиза и Мери сразу же горячо заспорили о гостях. Они спрашивали мнения Руфи, но та не отвечала, а девочки были так нетерпеливы, что не повторяли свои вопросы. Пройдя первый небольшой подъем, Руфь вдруг села на камень и закрыла лицо руками. Воспитанницам это было так непривычно — обычно на прогулке останавливались или шли только в зависимости от их желаний и возможностей. Девочки застыли в полном изумлении и испуге. Они испугались еще больше, когда Руфь произнесла несколько невнятных слов.

— Вы не здоровы, дорогая миссис Денбай? — с нежностью спросила Лиза, опускаясь на траву подле наставницы.

Руфь сидела, отвернувшись. Когда она отняла руки от лица, девочки увидели, что оно мокро от слез. Такого бледного, изможденного лица, такого дикого взгляда Мери и Лиза никогда еще не видели.

— Почему вы тут со мной? Вы не должны быть со мной… — пробормотала она, покачав головой.

Девочки переглянулись.

— Миссис Денбай, вы ужасно утомились, — успокаивающим голосом проговорила Лиза. — Пойдемте домой, и позвольте мне уложить вас в постель. Я скажу папе, что вы больны, и попрошу его послать за доктором.

Руфь взглянула на нее так, словно не понимала значения ее слов. Она и в самом деле поначалу их не поняла. Но мало-помалу ее отуманенная голова начала работать живо и быстро, и Руфь заговорила отрывистым тоном, по которому девочки решили, что ничего особенного не случилось:

— Да, я утомлена. Эти пески! Ох, эти пески, скучные, ужасные пески! Но теперь все прошло. Только сердце еще немножко болит. Посмотрите, как оно дрожит и бьется.

Руфь взяла руку Лизы, прижала ее к груди и продолжала, видя сострадание в глазах ребенка и чувствуя, как стучит сердце:

— Мне уже лучше. Мы пойдем сейчас домой и немного почитаем. Это успокоит сердцебиение. Потом я прилягу, и мистер Брэдшоу, надеюсь, извинит меня за этот вечер. Я прошу только об одном вечере. А вы, мои милые, наденьте платья, какие следует, и сами сделайте все, что нужно. Вы ведь сделаете, правда? — проговорила она, наклоняясь, чтобы поцеловать Лизу, а потом, не исполнив своего намерения, быстро подняла голову. — Вы добрые, милые девочки, да сохранит вас Господь такими.

Сделав над собой усилие, Руфь двинулась вперед ровным шагом, не торопясь, но и не останавливаясь, чтобы поплакать. Равномерность движения сама по себе успокаивала ее.

Парадный и черный входы находились на примыкающих сторонах дома, под прямым углом друг к другу. И Руфь, и девочки смущались войти в парадную дверь при гостях, и потому они прошли через хозяйственный двор в светлую, жарко натопленную кухню, где слуги занимались приготовлением обеда. Контраст с темным безлюдным полем был сильным, и даже дети это заметили. Шум, жара, беготня людей явно успокоили Руфь и на некоторое время облегчили тяжесть сдерживаемых чувств. Погруженный в безмолвие дом с освещенными лунным светом комнатами был бы гораздо опаснее для нее, потому что там она, вероятно, не выдержала бы и расплакалась. Теперь же она поднялась по старой лестнице в комнату, где они с девочками обыкновенно сидели по вечерам. Там не оказалось свечи. Мери вызвалась сходить за ней вниз и возвратилась с рассказами о разных интересных приготовлениях в гостиной. Ей хотелось поскорее одеться, чтобы занять там свое место, прежде чем джентльмены закончат обед. Но она была поражена страшной бледностью лица Руфи, когда увидела его при свете:

— Побудьте здесь, дорогая миссис Денбай! Мы скажем папе, что вы устали и легли.

В другое время Руфь побоялась бы навлечь на себя неудовольствие мистера Брэдшоу. Она хорошо знала, что в его доме никто не смел без спроса даже заболеть. Но теперь Руфь и не подумала об этом. Ей хотелось только одного — сохранить видимость спокойствия до той минуты, когда она останется одна. Правда, на самом деле это было не спокойствие, а только сдержанность, но ей удалось быть сдержанной во взглядах и движениях, выполняя при этом с невозмутимой точностью свои обязанности по отношению к Лизе (которая предпочла остаться с ней наверху). Однако сердце Руфи охватывал то ледяной холод, то пламя, и только тяжесть на душе ни на минуту не отпускала ее.

Наконец Лиза легла. Руфь все еще не смела предаться своим чувствам. Мери должна была скоро прийти наверх, и Руфь ждала с каким-то странным, болезненным, пугливым чувством тех отрывочных вестей, какие девочка могла принести о нем. Руфь стояла у огня, крепко держась обеими руками за каминную полку и вслушиваясь в долетавшие сюда звуки. Взгляд ее был устремлен на гаснувший огонь, но видела она не подернутые пеплом угли и не язычки пламени, вспыхивавшие то здесь, то там. Руфь видела старый фермерский дом, идущую в гору извилистую дорогу, золотистое, овеваемое легким ветерком поле и деревенскую гостиницу на вершине холма — далеко-далеко отсюда. И сквозь воспоминания о прошлом прорывались резкие звуки настоящего — три голоса. Один из них был почти не слышен, он звучал совсем тихо. Это был голос мистера Донна, который время от времени прерывал громкие голоса собеседников. Тем не менее Руфь разбирала многие слова мистера Донна, хотя они не имели для нее ни малейшего смысла. Она как будто застыла и совершенно не проявляла любопытства к тому, что они значили. Он говорил — только это и было важно.

Вскоре возвратилась Мери, прыгая от радости. Папа позволил ей пробыть внизу лишнюю четверть часа по просьбе мистера Хиксона. Мистер Хиксон такой умный! Она пока не поняла, кто такой мистер Донн, — он кажется надутым. Но он очень красив. Видела ли его Руфь? Ах нет! Она не могла его видеть: на этих несносных песках было так темно. Ну ничего, она увидит его завтра. Она обязательно должна поправиться к завтрашнему дню. Папе, похоже, очень не понравилось, что ни Руфь, ни Лиза не спустились в гостиную. На прощание он сказал: «Скажи миссис Денбай, что я надеюсь (а папино „надеюсь“ всегда значит „требую“), что завтра в девять часов она сможет с нами позавтракать». Так что утром она увидит мистера Донна.

Вот и все, что Руфь о нем услышала. Она пошла с Мери в ее спальню, помогла ей раздеться и отнесла к себе свечку. Наконец-то она осталась одна в своей комнате! Наконец-то!

Но ее напряжение прошло не сразу. Руфь заперла дверь и отворила окно, хотя ночь была холодной и грозной. Она сорвала с себя платье, отбросила волосы от разгоревшегося лица. Она совсем не могла думать, мысли и чувства были столь подавлены, что, казалось, никогда не вернутся. Но вот вся ее жизнь, прошедшая и настоящая, как вспышка молнии, открылась перед ней в мельчайших подробностях. И, увидев свое настоящее, Руфь, не в силах выносить страшную муку, громко вскрикнула. Затем она смолкла и прислушалась к звуку бьющегося сердца — столь громкого, что казалось, будто неподалеку скачут всадники.

— Если б я могла его увидеть! Если б я могла только спросить его, за что он меня бросил! Не рассердила ли я его чем-нибудь? Это было так странно, так жестоко! Но это не он, это его мать, — говорила она чуть ли не с яростью, отвечая самой себе. — О Господи! Но разве не сумел он понять меня прежде? Нет, он не любил меня, как я любила его. Он вовсе не любил меня! Он сделал страшное зло. Никогда уже не поднять мне головы с осознанием невинности. Они думают, я все забыла, потому что молчу. О милый, но неужели я браню тебя? — вдруг спросила она совсем иным, нежным голосом. — Я так истерзана, я так запуталась!.. Разве могу я осуждать тебя — отца моего ребенка?!

Упоминание о столь дорогом женскому сердцу обстоятельстве заставило ее взглянуть на вещи иначе. Она ощутила себя не женщиной, а матерью, обязанной строго охранять покой своего ребенка. Руфь стихла и задумалась. Затем она снова заговорила, но уже другим, тихим и глубоким голосом:

— Он бросил меня. Пусть бы он уехал, но он мог хотя бы объясниться… Он оставил меня одну нести всю ношу позора и даже ни разу не осведомился о рождении Леонарда. У него не было любви к своему ребенку, и у меня не будет любви к нему.

Последние слова она произнесла громко и решительно, но тут же, почувствовав собственную слабость, застонала:

— Увы, увы!

Затем она вскочила и принялась быстро ходить по комнате туда и обратно.

— О чем я думаю? Где я? Я ли это — та, которая все эти годы молилась только о том, чтобы стать достойной матерью Леонарду. Боже мой, как много греха в моем сердце! Прежнее время показалось бы чистым и святым в сравнении с настоящим, если бы я начала теперь просить объяснения его поступка, чтобы вернуть его в свое сердце. Я старалась изо всех сил понять святую Божью волю, чтобы воспитать Леонарда истинным христианином. Я научила сына произносить невинными устами: «Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого», а между тем я жажду возвратить его отцу, который… который… — Руфь задыхалась. — Боже мой! — громко воскликнула она. — Я вижу, что отец Леонарда дурной человек, а между тем, о милосердый Боже, я люблю его! Я не могу забыть его, не могу!

Она выглянула из окна, и ее охватил холодный ночной воздух. Ветер налетал сильными порывами вместе с дождем, но ей это было даже приятно. Тихая, мирная ночь не успокоила бы ее так, как эта бурная. Мрачные, рваные облака, проносившиеся мимо луны, вселяли в Руфь какую-то безумную радость, заставляя улыбаться бессмысленной улыбкой. Снова пролился поток дождя и намочил ей волосы до корней. Ей пришла на ум фраза — «бурный ветер, выполняющий волю Его»[18]Пс. 148: 8..

— Я бы желала знать, испугался ли мой милый малютка этого страшного ветра? Хотелось бы мне знать, спит ли он сейчас?

Тут мысли ее перенеслись в прошлое. Она вспомнила, как, испуганный погодой, он подкрадывался к ее постели, прижимался к ней и она утешала его разговорами, возбуждая в нем детскую веру в милосердие Божие.

Внезапно она ухватилась за стул, чтобы не упасть, а потом преклонила колена, словно увидела самого Господа. Руфь закрыла лицо руками и оставалась так некоторое время молча. Затем из груди ее вырвался стон, и она заговорила, чередуя слова с рыданиями и всхлипываниями:

— О Господи, помоги мне! Я так слаба. Боже мой! Молю Тебя, будь моим оплотом и моей крепостью, ибо я ничто без Тебя. Я знаю: если я попрошу Тебя, Ты не откажешь мне. Во имя Иисуса Христа молю: дай мне силы исполнить Твою волю!

Руфь не могла ни о чем больше думать, ничего вспомнить, кроме того, что она слаба, а Господь силен и помогает всем страждущим. Ветер усиливался, дом дрожал, когда страшные порывы бури налетали на него со всех четырех кондов света, а потом со стонами замирали в отдалении. Не успевал затихнуть один порыв, как налетал новый, с таким звуком, словно приближалось, трубя в свои трубы, войско самого Сатаны.

Кто-то постучался в двери спальни — тихо, по-детски, и нежный голосок проговорил:

— Миссис Денбай, можно мне войти? Я так перепугалась!

Это была Лиза. Руфь быстро выпила воды, чтобы прийти в себя, и отворила дверь испуганной девочке.

— О миссис Денбай, видали ли вы когда-нибудь такую ночь? Я ужасно боюсь, а Мери спит как ни в чем не бывало.

Руфь не сразу сумела заговорить. Она молча прижала к себе Лизу, чтобы успокоить. Девочка отшатнулась от нее.

— Какая вы мокрая, миссис Денбай! — проговорила она, вздрогнув. — И окно, кажется, отворено! Ах, как холодно!

— Ложись в мою постель, — предложила Руфь.

— Тогда ложитесь и вы. У этой свечки слишком длинный фитилек, она так странно горит… Да и ваше лицо как-то не похоже на вас. Пожалуйста, задуйте свечку и ложитесь! Я так напугалась, побудьте со мной.

Руфь затворила окно и легла. Лиза вся дрожала. Чтобы приободрить ее, Руфь сделала над собой большое усилие: она решила рассказать о Леонарде и его детских страхах. Затем она стала шепотом говорить о неизъяснимой милости Божией, но делала это робко, боясь, чтобы Лиза не посчитала ее саму лучше, чем она была. Девочка вскоре уснула, и Руфь, утомленная переживаниями и вынужденная лежать тихо из боязни разбудить гостью, тоже слегка задремала.

Руфь проснулась, когда комната уже была залита сероватым светом осеннего утра. Лиза еще спала, но Руфь слышала беготню прислуги и звуки со скотного двора. Она вспомнила о вчерашних переживаниях и, решив избавиться от них, стала с суровым спокойствием приводить в порядок свои мысли. Итак, он здесь. Через несколько часов ей придется с ним встретиться. Избежать этого нельзя никак, разве что посредством лживых и трусливых отговорок и уверток. Что из всего этого выйдет, она не знала и не могла догадываться. Но одно было для нее ясно, одного она станет крепко держаться — что бы ни случилось, она будет послушна Божьему Закону, до самого конца повторяя: «Да свершится воля Твоя!» Она просила у Бога лишь сил исполнить должное, когда настанет время. Когда придет это время, какие слова и поступки понадобятся с ее стороны, она не знала и даже не пыталась предугадать. Она полностью полагалась на Божию волю.

Когда позвонили к завтраку, Руфь почувствовала себя холодной как лед, но очень спокойной. Она тотчас же сошла вниз. Ей казалось, что ее будет труднее узнать, если она займет свое место за столом и будет разливать чай, чем если войдет, когда все уже усядутся. Сердце ее, казалось, перестало биться, и Руфь чувствовала какое-то странное торжествующее осознание власти над самой собой.

Руфь скорее ощутила, нежели увидела, что его еще нет. Мистер Брэдшоу и мистер Хиксон были на месте, однако они так увлеклись разговором о выборах, что даже не прервали его, кланяясь ей. Ее воспитанницы сели по обе стороны от своей наставницы. Не успели они как следует устроиться, как вошел мистер Донн. Для Руфи этот момент был подобен смерти. Ей захотелось громко крикнуть, чтобы избавиться от удушья, но это желание сразу же исчезло, и она продолжала сидеть, спокойная и молчаливая, представляя собой, на взгляд постороннего, совершенный образец знающей свое место гувернантки. Мало-помалу Руфь взяла себя в руки, и ей сделалось легче от странного осознания своей силы, и она стала даже прислушиваться к разговору.

Руфь ни разу не осмелилась взглянуть на мистера Донна, хотя сердце ее сгорало от желания посмотреть на него. Голос его стал иным: он утратил свежую юношескую живость, хотя особенности интонации были те же, и Руфь никогда не спутала бы его с другим.

За завтраком говорили много, так как никто никуда не торопился в это воскресное утро. Руфь вынуждена была досидеть до конца завтрака, и это даже принесло ей пользу. Какие-то полчаса словно бы отделили сегодняшнего мистера Донна от того, каким представлялся ее воображению мистер Беллингам. Руфь не привыкла анализировать поступки и даже слабо разбиралась в характерах, но теперь она почувствовала странное различие между людьми, с которыми она прожила последние годы, и этим человеком, который сидел, развалившись на стуле, и небрежно слушал разговор, нисколько в него не вмешиваясь и не выказывая к нему интереса, кроме тех случаев, когда заговаривали о нем самом. Мистер Брэдшоу обычно увлекался и принимался говорить — пусть напыщенно и самоуверенно, но не обязательно только о себе самом. Профессия мистера Хиксона заставляла его выказывать интерес даже тогда, когда он его не испытывал. А мистер Донн не делал ни того ни другого.

Пока два джентльмена обсуждали злобу дня, мистер Донн вставил монокль, чтобы лучше рассмотреть холодный пирог с дичью на другом конце стола. Вдруг Руфь почувствовала, что его внимание обратилось на нее. До сих пор, зная о его близорукости, она считала себя в безопасности. Теперь же лицо ее вспыхнуло. Однако она быстро взяла себя в руки и поглядела ему прямо в глаза. Мистер Донн, захваченный врасплох, выронил свое стеклышко и усердно принялся за еду. Руфь разглядела его. Он явно изменился, но в чем именно — она не знала. То выражение лица, которое у него появлялось раньше время от времени, когда в нем брали верх худшие стороны характера, теперь не менялось. Мистер Донн казался беспокойным и недовольным, но все еще был очень красив, и Руфь не без гордости успела заметить, что глаза и рот его те же, что у Леонарда.

Мистер Донн, хотя и был озадачен тем прямым, отважным взглядом, который гувернантка бросила на него, не был пока сбит с толку. Он только подумал, что эта миссис Денбай немного похожа на бедную Руфь, но гораздо красивее ее. У этой женщины было совершенное лицо, как у греческой статуи. А как гордо, царственно повернула она голову! Гувернантка в семействе мистера Брэдшоу? Да с такой грацией и величием она могла бы носить фамилию Перси или Ховард! Бедная Руфь! У этой женщины волосы, однако, потемнее, и сама она не столь живая, но весьма, весьма утонченная особа. Бедная Руфь! И впервые за многие годы он задумался о том, что с ней стало. С ней могло, разумеется, произойти только одно, и, наверное, к лучшему, что он не знает ее конца, поскольку такое знание нарушило бы его покой. Мистер Донн откинулся на спинку стула и незаметно (поскольку считал, что джентльмену не следует пристально смотреть на даму, если она сама или кто-то другой может это заметить) снова вставил свое стеклышко. Миссис Денбай говорила с одной из своих питомиц и не глядела в его сторону.

Черт возьми! Это, должно быть, все-таки она! Когда миссис Денбай говорила, возле рта образовывались маленькие ямочки, совершенно такие же, как те, которыми он восхищался у Руфи и которых никогда не видел ни у кого другого, — отблеск не вполне сложившейся улыбки. Чем дольше он смотрел, тем сильнее уверялся в своей мысли. Он так увлекся, что вздрогнул, услышав вопрос мистера Брэдшоу, желает ли он идти в церковь или нет.

— В церковь? А далеко она? С милю? Нет, я думаю, что лучше помолюсь сегодня дома.

Он почувствовал укол ревности, когда Руфь со своими питомицами выходила из комнаты, а мистер Хиксон вскочил отворить ей дверь. И ему было приятно снова почувствовать ревность. В глубине души мистер Донн боялся, что уже слишком пресыщен для подобных ощущений. Но Хиксон должен знать свое место. Ему платили за то, чтобы он договаривался с избирателями, а не за знаки внимания дамам. Мистер Донн ранее заметил, что мистер Хиксон пытается ухаживать за мисс Брэдшоу. Ну что ж, пожалуйста, раз ему нравится. Но в обхождении с этим прекрасным созданием он должен быть осторожен, Руфь она или не Руфь.

Нет, это несомненно Руфь! Но как же она так ловко обманула судьбу, чтобы стать гувернанткой — уважаемой гувернанткой в таком семействе, как у мистера Брэдшоу?

Мистер Хиксон также решил не идти в церковь: поступки мистера Донна, очевидно, служили для него образцом. Что касается мистера Брэдшоу, то он никогда не любил церковной службы — отчасти из принципиальных соображений, а отчасти потому, что никогда не мог отыскать нужного места в молитвеннике.

Мистер Донн находился в гостиной, когда туда вошла Мери, уже совсем одетая. Он перелистывал большую, богато украшенную Библию. При виде Мери ему пришла в голову одна идея.

— Как странно, — сказал он, — что те добрые люди, которые справляются с Библией, прежде чем крестить своих детей, редко выбирают имя Руфь. Мне кажется, это очень красивое имя.

Мистер Брэдшоу поднял голову.

— Послушай, Мери, — проговорил он, — а ведь это, кажется, имя миссис Денбай?

— Да, папа, — охотно откликнулась Мери. — И я знаю еще двух других: здесь есть Руфь Браун, а в Эклстоне — Руфь Маккартни.

— А у меня есть тетка, которую зовут Руфь. Мистер Донн, ваше замечание, кажется, не совсем справедливо. Кроме гувернантки моих дочерей, я знаю еще трех женщин по имени Руфь.

— О, без сомнения, я был не прав. Это одна из тех глупостей, которые тотчас и заметишь, как только ее скажешь.

Но втайне он был очень обрадован, что его хитрость удалась.

Вошла Лиза, чтобы позвать Мери.

Руфь была счастлива очутиться на свежем воздухе и далеко от дому. Два часа прошли благополучно. Два часа из полутора дней: гости собирались возвратиться в Эклстон не раньше утра понедельника.

Она дрожала и чувствовала слабость во всем теле, но пока владела собой хорошо. Руфь и ее воспитанницы вышли из дому вовремя и потому не торопясь шли по дороге, встречая знакомых из числа местных жителей и обмениваясь с ними спокойными приветливыми поклонами. Вдруг, к великому смущению Руфи, она услышала за собой скорые шаги и стук сапог с высокими каблуками, придававшими особую упругость походке, — звуки, давно и хорошо ей знакомые. Это было похоже на ночной кошмар, в котором никак нельзя избежать встречи со злом: как только покажется, что удалось убежать от него, оно вновь оказывается в двух шагах. Мистер Донн был в двух шагах от нее, а до церкви оставалось еще не меньше четверти мили. Но даже сейчас Руфь надеялась, что он не узнает ее.

— Как видите, я изменил свое намерение, — спокойно проговорил он. — Очень интересно будет взглянуть на архитектуру этой церкви. Некоторые старые деревенские церкви просто уникальны. Мистер Брэдшоу был так добр, что проводил меня немного, но потом я совершенно сбился от этих бесконечных поворотов направо и налево и поэтому очень рад, что заметил вас.

Эта речь не требовала никакого ответа, и ответа не последовало. Но мистер Донн и не ожидал его. Он знал, что если это Руфь, то она не станет отвечать на пустые слова, и молчание еще сильнее убедило его в том, что идущая рядом леди и есть Руфь.

— Характер здешней местности нов для меня. Это не дикость, но еще и не цивилизация, и в ней есть своя прелесть. Она напоминает мне некоторые места в Уэльсе… — Он глубоко вдохнул и спросил: — Полагаю, вы были в Уэльсе?

Мистер Донн проговорил это тихо, почти шепотом. Маленький церковный колокол зазвонил, резкими и быстрыми звуками призывая опаздывающих к службе. Руфь чувствовала себя совсем плохо — телесно и душевно, но продолжала бороться. Дойдут же они когда-нибудь до двери церкви, и в этом святом месте она обретет спокойствие.

Мистер Донн повторил вопрос погромче — так, чтобы она была вынуждена ответить и тем самым скрыть свое волнение от девочек.

— Вы никогда не бывали в Уэльсе?

Он выделил слово «никогда», чтобы придать ему значение, понятное для одной Руфи, и тем самым загнать ее в угол.

— Я была в Уэльсе, сэр, — ответила она спокойным и серьезным тоном. — Я была там много лет тому назад. Но там совершились такие события, что мне очень тяжело вспоминать об этом времени. Я буду вам очень благодарна, сэр, если вы не станете больше касаться этого предмета.

Девочки поразились тому, как миссис Денбай может говорить так спокойно и властно с мистером Донном, без пяти минут членом парламента. Но они решили, что муж ее, вероятно, умер в Уэльсе и, разумеется, воспоминание об этом крае сделалось «очень тяжелым», как она сказала.

Мистеру Донну понравился ответ, а кроме того, его восхитило достоинство, с которым миссис Денбай говорила. Конечно, ей было очень тяжело, когда он ее бросил, и ему нравилась гордость, с какой она сдерживала свое негодование до тех пор, пока им не приведется поговорить наедине, тогда он объяснит многое из того, на что она могла по справедливости сетовать.

Они дошли до церкви, войдя в которую Руфь и девочки сели там, где садились жители дома на Орлиной скале. Мистер Донн последовал их примеру. Сердце Руфи сжалось, когда она увидела его как раз через проход. Это было немилосердно, жестоко — преследовать ее даже здесь. Пастор был готов произнести проповедь. Руфь не смела поднять глаз и не видела, как в церковь проникали солнечные лучи с восточной стороны, как покоились на надгробиях мраморные изваяния мертвых. Мистер Донн стоял между ней и всем, что олицетворяло свет и умиротворение.

Руфь знала, что взгляд мистера Донна устремлен на нее и что он ни разу его не отвел. Руфь не могла молиться вместе со всеми об отпущении грехов, пока он был здесь. Само его присутствие казалось ей знаком того, что позорное пятно никогда не будет смыто с ее жизни. Но хотя внутри у нее все кипело, внешне Руфь оставалась очень спокойной. Глядя на ее лицо, мистер Донн не замечал ни малейшего признака волнения. Лизе не хватило места, Руфь подвинулась и при этом глубоко вздохнула, заметив, что на нее неотрывно смотрят горящие недобрые глаза. Когда они сели, Руфь повернулась таким образом, чтобы не видеть его. Но она не могла слушать пастора. Ей казалось, что его слова звучат в каком-то далеком мире, из которого она изгнана. Звучание, а еще более, значение этих слов было темно и смутно.

Однако при всей напряженности, в которой пребывал ее ум, одно из чувств было необыкновенно обострено. В то время как вся церковь и все молящиеся терялись в туманной дымке, одна точка в темном углу становилась все яснее и яснее. Наконец Руфь увидела то, что в других обстоятельствах совсем не смогла бы различить, — искаженное лицо одной из статуй, которая располагалось в тени, в конце прохода, там, где неф сужался ближе к алтарю. Лицо статуи было красиво, особенно по контрасту с соседним изображением — гримасничающей обезьяной, однако не красота лица поражала зрителя больше всего. Полуоткрытый рот не то чтобы был искажен, но с удивительной силой выражал страдание. Лицо, на котором читается отражение внутренней муки, обычно показывает, что борьба с внешними обстоятельствами продолжается. Но это лицо говорило о том, что борьба, если и шла раньше, теперь окончена: обстоятельства победили и никакой надежды не осталось. Однако глаза статуи смотрели ввысь, словно обращаясь к горним высям, откуда приходит спасение. И хотя приоткрытые губы, казалось, вот-вот задрожат в агонии, из-за этих странных, пусть и каменных, но все же исполненных духовной силы глаз выражение лица было возвышенным и успокаивающим. Взгляд Руфи был подобен взгляду этой статуи, помещенной в тени церковного придела много веков назад. Кто изваял ее? Кто был свидетелем мучений — а может, и сам чувствовал столь бесконечную скорбь — и тем не менее, укрепленный верой, создал произведение, преисполненное такого покоя и чистоты? Или же это всего лишь аллегория, выражение мысли автора? Даже если так — что за душа была у неведомого скульптора! Скульптор и резчик по камню в данном случае наверняка были одним лицом: два разных человека не смогли бы достичь такой совершенной гармонии. Но кто бы он ни был, этот художник, резчик, страдалец, он давно покинул наш мир. Искусство его прекратилось, жизнь оборвалась, страдания закончились. Но осталось его произведение, и оно смогло успокоить сердце Руфи. Она пришла в себя, и слова проповеди, которые столько раз слышали нуждающиеся и обремененные, — эти слова внушили ей то благоговение, которое и должны вызывать величайшие страдания из всех, известных миру.

Следующий отрывок из Писания, читавшийся в это утро 25 сентября, был из двадцать шестой главы Евангелия от Матфея.

Когда после его прочтения паства произносила вслух слова молитвы, Руфь уже могла молиться вместе со всеми, обращаясь к Тому, кто сам претерпел душевные муки в Гефсиманском саду.

При выходе из церкви в дверях случилось маленькое столпотворение. Начинался дождь. Те, у кого были зонты, раскрывали их, а не имевшие жалели, что не взяли их с собой, и гадали, скоро ли закончится ливень. Стоя в толпе, теснившейся под козырьком на паперти, Руфь услышала рядом с собой голос, тихий, но ясный:

— Мне нужно многое вам объяснить. Умоляю, предоставьте мне такую возможность!

Руфь не ответила и даже не подала виду, что слышит, но все-таки задрожала: памятный ей голос был тих, нежен и все еще имел силу проникать ей в душу. Она искренне желала узнать, зачем и как он ее оставил. Ей казалось, что одно это знание способно избавить ее от бесконечных гаданий, терзавших ум, и что от одного-единственного объяснения не будет беды.

«Нет! — нашептывал ей некий голос свыше. — Не нужно этого».

У Руфи и у девочек было по зонтику. Она обратилась к Мери:

— Мери, отдай зонтик мистеру Донну, а сама иди под мой!

Она проговорила это коротко и решительно, сжав мысль в наименьшее количество слов. Девочка молча повиновалась. Когда они вышли за кладбищенскую ограду, мистер Донн снова заговорил.

— Вы немилосердны, — сказал он, — я ведь прошу только выслушать меня. Я имею на это право, Руфь! Не верю, что вы могли настолько измениться и даже не выслушаете меня, когда я вас умоляю!

Он говорил нежным и жалобным тоном и этим разрушал то обаяние, которому в течение многих лет поддавалась Руфь, вспоминая его. Кроме того, за время, проведенное у Бенсонов, ее понятия о долге и обязанностях человека незаметно возвысились и очистились. А мистер Донн, даже в то время, когда она еще боролась с воспоминаниями о былом, отталкивал ее именно тем, что проявлялось сейчас. Только голос его отчасти сохранил прежнее влияние. Когда он говорил — а Руфь не видела его лица, — ей трудно было не вспоминать о прежних днях.

Руфь не ответила на вторую просьбу, как и на первую. Она ясно понимала, что, каковы бы ни были их прежние отношения, все они уничтожены его поступком, и, следовательно, она имеет право отказаться от всякого дальнейшего общения.

Удивительно наблюдать, как человек, искренне помолившийся об избавлении от искушения и предавший себя в руки Господа, обнаруживает, что с этого времени все его мысли, все внешние влияния, все законы жизни начинают укреплять его силу. Нам кажется это удивительным, потому что мы замечаем совпадения, но они — естественное и неизбежное следствие единой и неизменной благодати, заключенной в любых обстоятельствах, внешних и внутренних, с которыми сталкивается Божие творение.

Убедившись, что Руфь не собирается отвечать ему, мистер Донн только укрепился в своей решимости заставить ее выслушать все, что он хотел ей сказать. При этом он и сам не вполне отчетливо сознавал, что именно он хочет сказать. Дело принимало странный оборот.

Зонтик охранял Руфь на пути к дому не только от дождя: пока она находилась под его покровом, с ней нельзя было поговорить незаметно для других. Руфь не поняла как следует, в какое время подадут обед, но знала, что уклониться от присутствия за столом у нее не получится. Но какое счастье остаться одной в своей комнате после такой прогулки! Запереться так, чтобы ни Мери, ни Лиза не смогли войти врасплох, и дать уставшему телу (уставшему от необходимости так долго молчать и казаться суровой) броситься в кресло — в изнеможении, без сознания, без движения…

Руфь сумела успокоиться, когда мысли ее обратились к Леонарду. Она не смела ни думать о прошлом, ни заглядывать в будущее, но хорошо видела настоящее своего сына. И чем больше она думала о Леонарде, тем сильнее начинала бояться его отца. В свете чистоты и невинности ребенка она все яснее и яснее различала зло. Она думала о том, что если Леонард когда-нибудь узнает тайну своего рождения, то ей ничего другого не останется, как уйти куда глаза глядят или умереть. Но Леонард никогда не узнает об этом: сердце не сможет догадаться. Но Бог-то знает…

Если бы Леонард узнал о заблуждении своей матери, то ей не осталось бы ничего, кроме смерти. Руфь думала об этом, словно в ее воле было скончаться тихо и безгрешно, хотя она и понимала, что на самом деле все не так просто. Вдруг к ней пришла новая мысль, и она принялась молиться о том, чтобы Господь очистил ее страданием. Пусть она претерпит любые мучения, которые ниспошлет ей Небо, она не станет уклоняться от них, лишь бы в конце концов войти в Царствие Небесное. Увы! Мы не можем избежать страданий, и потому ее молитва была тщетна, хотя бы отчасти. Да и разве не судило ее уже сейчас Божественное правосудие? Там, где нарушены заповеди, неизменно начинает действовать закон воздаяния. Но если мы обратимся к Богу с раскаянием, то Он даст нам силы нести наказание смиренно и послушно, ибо милость Его пребывает вовеки.

Мистер Брэдшоу упрекал себя в недостаточном внимании к своему гостю и оттого совсем не мог понять внезапной перемены намерений мистера Донна относительно посещения церкви. Прежде чем он осознал, что, несмотря на отдаленность церкви, гость все-таки собирается туда пойти, мистер Донн уже скрылся из виду. Раскаявшись в том, что пренебрег законами гостеприимства и гостю пришлось сидеть на церковной скамье без всякого почетного сопровождения, кроме детей и гувернантки, мистер Брэдшоу решил загладить свой промах особой внимательностью к мистеру Донну в течение остатка дня. Он и не отходил от мистера Донна ни на шаг. Какое бы желание ни выражал последний, хозяин тут же кидался его выполнять. Стоило мистеру Донну заговорить о том, с каким удовольствием он отправился бы на прогулку в столь прекрасной местности, и мистер Брэдшоу брался сопровождать его, хотя в Эклстоне у него было правило никогда не прогуливаться без дела по воскресеньям. Когда мистер Донн изменил свое намерение, вспомнив, что ему надо написать письма и потому придется остаться дома, мистер Брэдшоу тотчас отказался от прогулки, чтобы приготовиться подать письменные принадлежности, которых могло не оказаться под рукой в этом не до конца благоустроенном доме. Никто не знал, где все это время находился мистер Хиксон. Он вышел вслед за мистер Донном, когда тот отправился в церковь, и с тех пор не возвращался.

Мистер Донн думал улучить момент и встретиться с Руфью, если она выйдет на прогулку со своими питомицами теперь, когда погода прояснилась. Подобные соображения, да вдобавок еще мысленные проклятия в адрес чересчур любезного и внимательного хозяина, а также притворное писание писем совсем утомили мистера Донна и заняли большую часть дня — самого длинного дня в жизни, как ему показалось. В столовой был оставлен обед для пропустившего его мистера Хиксона, но ни о детях, ни о Руфи никто не слышал. Мистер Донн рискнул разузнать о них обиняками и выяснил, что Руфь и девочки обедают рано и сейчас снова отправились в церковь. Выяснилось, что миссис Денбай была когда-то прихожанкой официальной церкви, и, хотя дома в Эклстоне она посещает богослужения диссентеров, здесь она всегда рада возможности сходить в англиканскую церковь.

Мистер Донн собрался было расспросить подробнее про «миссис Денбай», как вдруг вошел мистер Хиксон — веселый, голодный и готовый без умолку громогласно рассказывать о своей прогулке: о том, как он сбился с дороги и как опять ее нашел. Он приукрашивал самый обыкновенный случай разными преувеличениями, шутками и цитатами, так что выходило очень мило. Кроме того, он был хорошим физиономистом и сразу заметил, что его здесь не хватало: хозяин и гость, казалось, соскучились до смерти. Мистер Хиксон решил забавлять их до конца дня. Он действительно заблудился и теперь чувствовал, что отсутствовал слишком долго, особенно для скучного воскресного дня, когда люди могут сойти с ума, если их как следует не позабавить.

— Право, стыдно сидеть в четырех стенах, когда кругом такая роскошная природа. Дождь? Да он прошел несколько часов тому назад, а теперь погода великолепная. Уверяю вас, я вполне гожусь в проводники. Могу показать все окрестные красоты и вдобавок еще завести в болото или в змеиное гнездо.

Мистер Донн нехотя согласился на предложение прогуляться, но при этом никак не мог успокоиться. Пока мистер Хиксон поспешно заканчивал свой завтрак, мистер Донн думал о возможности встретить Руфь, возвращающуюся из церкви. Он хотел быть возле нее и видеть ее, даже если ему и не удалось бы с ней поговорить. Он знал, что завтра уезжает, что впереди лишь несколько медленно ползущих часов, что Руфь где-то здесь, рядом, — и не видеть ее было для него невыносимо.

Мистер Донн проигнорировал предложение мистера Хиксона показать очаровательные виды, а также и желание, выраженное мистером Брэдшоу, осмотреть участок вокруг дома («Маловат для четырнадцати тысяч фунтов!») и решительным шагом направился к церкви, объяснив, что наблюдал оттуда вид, которому нет равного во всей округе.

По дороге мистер Донн и мистер Хиксон встречали идущих домой местных жителей, однако Руфи не было видно. Позднее, за ужином, мистер Брэдшоу объяснил, что она с воспитанницами вернулась полем. Мистер Донн был очень угрюм в продолжение всего ужина, который казался ему бесконечным, и проклинал нескончаемые истории, рассказываемые Хиксоном. Наконец он увидел Руфь с девочками в гостиной, и сердце его страшно забилось.

Она читала им вслух Евангелие — и невозможно выразить словами, как трепетало и терзалось ее сердце. Но Руфь владела собой и сдерживала волнение, не давая ему обнаружиться. Один час сегодня вечером (часть этого времени займет совместная семейная молитва) и еще час завтра утром (когда все будут заниматься сборами в дорогу) — вот и все время, которое ей придется провести в обществе мистера Донна. И если в течение этого короткого промежутка ей не удастся избежать разговора, то она, по крайней мере, сумеет удержать его на почтительном расстоянии от себя и даст ему почувствовать, что отныне они оба живут в разных мирах и между ними не может быть ничего общего.

Вдруг Руфь почувствовала его приближение. Вот мистер Донн встал у стола и принялся рассматривать лежавшие на нем книги. Мери и Лиза немного отодвинулись, чувствуя робость перед будущим членом парламента.

Склонив голову над книгой, мистер Донн проговорил:

— Умоляю вас: пять минут наедине!

Девочки не могли этого услышать, но Руфь оказалась пойманной врасплох.

Взяв себя в руки, она громко проговорила, обращаясь к мистеру Донну:

— Не прочтете ли вы нам вслух это место? Я что-то не понимаю его.

Мистер Хиксон, топтавшийся неподалеку, услышал эти слова и тут же поддержал просьбу миссис Денбай. Мистер Брэдшоу, которого клонило в сон после необычайно позднего ужина, жаждал поскорее добраться до кровати, но тем не менее присоединился к просьбе Руфи в надежде, что это избавит его от необходимости занимать гостя разговором, а может быть, удастся и вздремнуть незаметно, пока слуги не явятся на совместную молитву.

Мистеру Донну было некуда деваться: ему пришлось читать вслух, хотя он не понимал, что читает. Посреди какого-то изречения дверь отворилась, и вошли слуги. Мистер Брэдшоу сразу встрепенулся и прочел им с большим чувством длинную проповедь, закончив ее столь же долгой молитвой.

Руфь сидела с поникшей головой — скорее от усталости и напряжения, чем из-за боязни встретить взгляд мистера Донна. Он до такой степени утратил свою власть над Руфью — власть, взволновавшую ее еще накануне вечером, — что она видела в нем не идола своей юности, а только человека, знающего тайну ее падения, ее позора и жестоко пользующегося этим знанием. Но тем не менее ради своей первой и единственной любви она хотела бы узнать, как объяснит он то, что ее бросил. Ей казалось, будто она выиграет в собственном мнении, если узнает, что в то время он еще не был, как сейчас, холодным эгоистом, не заботящимся ни о ком и ни о чем, кроме самого себя.

Руфь постоянно мысленно возвращалась памятью к дому и Леонарду, и это успокаивало ее.

Мери и Лиза отправились спать тотчас после молитвы, и Руфь проводила их. Предполагалось, что гости уедут завтра рано утром. Они намеревались позавтракать получасом раньше, чтобы успеть на поезд. Все это было заранее оговорено по распоряжению самого мистера Донна, который еще неделю назад был так увлечен своими проектами, как только мог чем-либо увлекаться, но теперь от всей души посылал к черту и Эклстон, и диссентеров.

Когда подали экипаж, мистер Брэдшоу спросил у Руфи:

— Не хотите ли вы передать что-нибудь Леонарду? Кроме выражения нежных чувств, разумеется.

У Руфи перехватило дыхание: она заметила, как мистер Донн напрягся, услышав это имя. Она не догадалась, что он испытал внезапный укол ревности: он решил, что Леонард — взрослый мужчина.

— Кто такой Леонард? — спросил он у девочки, стоявшей рядом с ним; имени ее он не помнил.

— Это маленький сын миссис Денбай, — ответила Мери.

Быстро найдя предлог, он подошел к Руфи и тем шепотом, который она уже ненавидела, проговорил:

— Наш ребенок!..

По страшной бледности, покрывшей ее застывшее лицо, и по безумному страху в ее умоляющих глазах, по прерывистому дыханию, вырывавшемуся из ее груди, он понял, что нашел наконец средство заставить ее выслушать себя.