Онлайн чтение книги Руфь Ruth
ГЛАВА XXIX. Салли снимает деньги со счета

Разговор мистера Фарквара с Джемаймой, приведенный в предыдущей главе, произошел через год после увольнения Руфи. Этот год, запомнившийся семейству Брэдшоу множеством мелких событий и переездом, для Бенсонов тянулся медленно и однообразно. У Бенсонов не было недостатка в мире и спокойствии — этих радостей оказалось, может быть, даже больше, чем в предыдущие годы, когда они чувствовали гнет своего обмана, пусть никому еще не известного, и самые счастливые минуты были отравлены опасениями, что тайна Руфи тем или иным образом обнаружится. Теперь же все в доме чувствовали облегчение, ибо, как поет пастух у Джона Баньяна: «Кто стоит невысоко, тот не боится падения».

Спокойствие Бенсонов походило на тишину серого осеннего дня, когда совсем не видно солнца, небо и земля задернуты пеленой, словно для того, чтобы дать отдых глазам, уставшим от летнего блеска. События редко нарушали однообразие их жизни, да и то, что происходило, было им не в радость. Руфь тщетно пыталась найти какую-нибудь работу, хотя бы самую скромную. Здоровье и настроение Леонарда без конца менялись. Глухота Салли усиливалась. Ковер в салоне совсем вытерся, и не было денег, чтобы купить новый, поэтому там постлали плетенку, которую Руфь сама смастерила из обрезков тесьмы. И наконец, что сильнее всего огорчало мистера Бенсона, некоторые из прихожан последовали примеру мистера Брэдшоу и перестали посещать церковь. Места их, конечно, заполнились бедняками, толпами стекавшимися на службу, но все же мистеру Бенсону было грустно видеть, что люди, о которых он так усердно пекся, которым старался делать добро, разрывали с ним отношения, не простившись и не объяснившись. Мистер Бенсон не удивлялся тому, что прихожане его покидали, напротив, он даже считал, что они по-своему правы, когда ищут у другого священника духовной помощи, подавать которую он уже не мог после своего обмана. Мистеру Бенсону всего лишь хотелось, чтобы они прямо рассказали ему о своих намерениях. Он продолжал неустанно трудиться на благо тех, для кого Господь судил ему быть полезным. Чувствуя, что старость быстро подкрадывается к нему, мистер Бенсон никогда не говорил об этом вслух, да и никто, казалось, этого не замечал. Он трудился все усерднее, стараясь успеть сделать побольше, пока еще оставалось время. Отнюдь не число прожитых лет давало ему почувствовать приближение старости — пастору исполнилось всего лишь шестьдесят, и многие мужчины сохраняют бодрость и силу в этом возрасте. Виной всему, скорее всего, была травма позвоночника, полученная в раннем возрасте, которая повлияла на формирование его духа не меньше, чем на развитие тела, и вызвала предрасположенность, по крайней мере по мнению некоторых людей, к своего рода женственности в мышлении и поведении. Мистер Бенсон сумел частично избавиться от этого после истории с мистером Брэдшоу: стал проще и держался с большим достоинством, чем несколько лет назад, когда был неуверен в себе и размышлял гораздо больше, чем действовал.

Единственным светлым событием этого серенького года Бенсоны были обязаны Салли. Она говорила о себе, что с годами становится несносной ворчуньей, но теперь начала сознавать свою ворчливость, и это благотворно повлияло на атмосферу в доме. Салли была благодарна всем за терпение и больше, чем когда-либо, ценила доброту своих хозяев. Она уже совсем плохо слышала, но в то же время сердилась и досадовала, если ей не рассказывали о событиях и о планах, и всем часто приходилось кричать во все горло, причем о вещах весьма личных. Только Леонарда Салли всегда слышала отлично. Его чистый, как колокольчик, голосок — похожий на голос, некогда бывший у Руфи, пока несчастья не приглушили его, — всегда достигал слуха старой служанки, тогда как никому другому этого не удавалось. Иногда же, однако, слух Салли вдруг «навострился», как она выражалась, и становился восприимчив ко всякому слову и шуму, особенно когда не было надобности в том, чтобы она их слышала. И в таком случае Салли обижалась, если окружающие продолжали говорить с ней громко. Однажды ее досада на то, что ее считали глухой, вызвала даже улыбку на лице Леонарда. Она заметила это и сказала:

— Господь с тобой, деточка! Если это тебя забавляет, так пусть кричат во всю глотку, я и спорить не стану, что не глуха. Выходит, и от глухоты есть польза, если я могу заставить бедного ребенка чуток посмеяться.

Салли привыкла, что она была в доме всеобщей наперсницей, а сама выбрала Леонарда в поверенные своих тайн.

— Вот, посмотри-ка сюда, деточка! — обратилась она к нему, вернувшись с рынка в субботу вечером. — Тут сорок два фунта семь шиллингов и два пенса! Целый монетный двор! Я их разменяла на золото, чтоб не сгорели на пожаре.

— Для чего это, Салли? — спросил он.

— Ага! Вот в этом-то и дело! — ответила она с загадочным видом. — Это деньги мистера Бенсона. Для него я копила. Где он сейчас? В кабинете?

— Да, кажется. Где же ты их прятала?

— Не твое дело!

Салли направилась было к кабинету, но подумала, что обидела своего баловня, отказавшись удовлетворить его любопытство, вернулась и сказала:

— Хочешь, я тебе дам работу? Мне нужно сделать рамку для одной бумаги.

Затем Салли снова направилась к кабинету. Свои соверены она несла перед собой в переднике.

— Вот, мастер Терстан, — сказала она, высыпая их на стол перед изумленным мистером Бенсоном. — Возьмите, это все ваше.

— Мое? Что ты хочешь сказать? — спросил он, совершенно ошеломленный.

Она не услышала его и продолжала:

— Запрячьте их понадежнее, да подальше. Не оставляйте их на виду, чтобы не вводить людей в искушение. Я и за себя не поручусь, если деньги будут валяться на виду. Чего доброго, стащу соверен.

— Но откуда они взялись? — спрашивал он.

— Откуда? — переспросила она. — А откуда берутся деньги? Из банка, разумеется. Я думала, всякий про то знает.

— У меня нет денег в банке! — возразил мистер Бенсон, еще больше озадаченный.

— У вас-то нет, так я и знала. Зато у меня есть. Разве вы забыли, что прибавили мне жалованье? Восемнадцать лет будет на святого Мартина. Вы с мисс Верой хотели на своем настоять, да я-то похитрее вас. То-то и оно! Пошла и положила их в банк. И никогда их не трогала, а если б умерла, то у меня все было слажено, духовная сделана, как водится, у законника. Он теперь точно законник, а раньше, сдается мне, был каторжник. А теперь, думаю, пойду-ка я сниму свои денежки да отдам им. Банк-то не всегда надежен.

— Я с величайшим удовольствием буду хранить их для тебя. Только, знаешь, банк ведь платит проценты.

— Вы что думаете, я не знаю насчет процентов или еще сложных процентов? Я же вам толкую: потратьте их. Деньги ваши — не мои, и всегда были вашими. И не злите меня, не говорите, что они мои.

Мистер Бенсон молча протянул ей руку: говорить он не мог. Салли наклонилась и поцеловала его:

— Эх, Господь с тобой, деточка! Вот первый поцелуй с той поры, как вы были совсем маленьким мальчиком, и как же мне теперь легко на душе! Ну, ни вам, ни мисс Вере нечего со мной об этом толковать. Деньги ваши, и говорить больше не о чем.

Она вернулась в кухню, вытащила свое завещание и объяснила Леонарду, какую надо сделать на него рамку. Мальчик стал уже неплохим столяром, и у него был целый ящик с инструментами, подаренный ему несколько лет назад мистером Брэдшоу.

— Жаль погубить такую славную бумагу, — сказала Салли. — Хоть сама-то я ее прочитать не смогу. Разве ты мне поможешь, Леонард.

Она слушала, приоткрывая рот от удовольствия при каждом длинном слове.

Рамка была сделана, и завещание теперь висело напротив ее кровати. Об этом не знал никто, кроме Леонарда, который так часто ей перечитывал его вслух, что Салли наконец заучила все, кроме слова «наследодательница», вместо которого у нее выходило «наследства дательница». Мистер Бенсон был так тронут ее подарком — всем ее состоянием, — что не мог его отвергнуть. Но он решил беречь его у себя, пока не найдет верного вложения этой небольшой суммы. Необходимость экономить огорчала его меньше, чем женщин. Он видел, что мясо за обедом стало появляться не каждый день, но сам предпочитал ему пудинги и овощи и потому только радовался такой перемене. Он также замечал, что по вечерам собираются теперь на кухне. Однако кухня с тщательно отчищенным буфетом, блистающими кастрюлями и выбеленным очагом, в которой теплота шла словно от самих досок пола и оживляла даже дальние уголки, казалась уютной и восхитительной гостиной. А кроме того, мистеру Бенсону казалось правильным, что старушка Салли разделит компанию тех, с кем она прожила в любви и согласии столько лет. Мистеру Бенсону даже хотелось почаще оставлять свое кабинетное уединение и сходиться с обществом в кухне, где Салли, восседая в качестве хозяйки у камина, вязала при его свете, мисс Бенсон и Руфь, поставив между собой одну свечу, шили, а Леонард занимал весь стол своими книгами и грифельной доской. Учение его не утомляло и не угнетало: только уроки и позволяли ему развлечься. Пока что мать еще могла учить его, хотя в некоторых случаях это было ей не под силу. Мистер Бенсон это видел, но воздерживался от предложения своих услуг, надеясь, что, прежде чем его помощь станет необходимой, Руфь найдет какую-нибудь работу, кроме случайного шитья.

Иногда их навещал мистер Фарквар, и, когда он сообщил о своей помолвке с Джемаймой, Бенсонам показалось, будто они заглянули в мир, из которого были изгнаны. Им — по крайней мере, Руфи и мисс Бенсон — очень хотелось узнать побольше подробностей об этой помолвке. Сидя над шитьем, Руфь воображала себе, как произошло объяснение влюбленных. Когда она располагала в определенном порядке события, случившиеся в столь знакомой обстановке и со столь знакомыми людьми, то обнаруживала некое несоответствие и снова пыталась нарисовать картину, как мистер Фарквар признается в любви Джемайме, а она, вспыхнув, принимает предложение.

Мистер Фарквар ограничился простым сообщением, что между ним и Джемаймой некоторое время назад заключена помолвка, но что это держалось в секрете до сего дня, а теперь объявлено и признано, и они поженятся, как только он вернется из Шотландии, куда едет для устройства своих семейных дел. Этого было вполне достаточно для мистера Бенсона, с которым одним и разговаривал мистер Фарквар, поскольку Руфь всегда избегала обязанности встречать гостей, а хозяин обладал способностью распознавать, как каждый из его гостей стучит в дверь, и всегда спешил навстречу мистеру Фарквару.

Мисс Бенсон иногда думала — а у нее была привычка высказывать вслух свои мысли, — что Джемайма могла бы и сама прийти объявить старым друзьям о таком событии. Однако мистер Бенсон решительно вступился, защищая Джемайму от обвинений в пренебрежении к ним, и выразил убеждение, что ей одной они обязаны визитами мистера Фарквара и его постоянным участием к Леонарду. Более того, передавая разговор, который он имел с ней на улице, когда они впервые встретились после разрыва, мистер Бенсон рассказал сестре, как он рад был обнаружить, что горячий характер Джемаймы теперь стал гораздо умереннее и что она научилась владеть собой и подчинять желания разуму. Поэтому Джемайма и воздерживается от свидания с Руфью, понимая, что это не принесет пока пользы, и ждет более важного повода или острой необходимости для такого визита.

Руфь ничего не говорила, но тем сильнее разгоралось в ней тайное желание встретиться с Джемаймой. Вспоминая страшный разговор с мистером Брэдшоу, не дававший ей потом покоя ни во сне, ни наяву, Руфь с грустью сознавала, что не поблагодарила Джемайму за ее великодушное заступничество. В то время когда Руфь жестоко страдала, она не вспоминала об этом, однако теперь ее мучило, что в тот день она ни словом, ни интонацией, ни жестом — никак не выразила своей признательности. Мистер Бенсон не сказал ей о своей встрече с Джемаймой, и потому она думала, что нет никакой надежды на свидание в будущем. Ей казалось странным, как два семейства, разлученные ссорой, могут прожить всю жизнь, никогда не навещая друг друга, несмотря на близкое соседство.

Единственной надеждой Руфи был Леонард. Она уже замучилась искать временную работу или постоянное место, которые, словно нарочно, убегали от нее. Это не выводило ее из терпения, но она была очень грустна. Руфь чувствовала желание приносить пользу людям, а они избегали ее и, завидев на улице, переходили на другую сторону. Зато в Леонарде замечался некоторый прогресс. Не то чтобы он продолжал благополучно развиваться или отличался общительностью, как иные дети, которые переходят от детства к отрочеству и от отрочества к юности какими-то веселыми прыжками, беззаботно наслаждаясь каждым периодом. Нет, характер Леонарда стал неровным, мальчик теперь был более задумчив и склонен к рефлексии, чем многие взрослые. Он заранее обдумывал свои поступки, чтобы избежать того, чего боялся. Руфь не могла уберечь его от встречи со многими неприятностями, она и сама не отличалась храбростью и стремилась избежать столкновений с грубостью. Но зато в Леонарде понемногу оживала утраченная любовь к матери. Когда они бывали наедине, он бросался к ней на шею и осыпал поцелуями без всякой видимой причины для столь страстного порыва. При посторонних он вел себя холодно и сдержанно. Самую отрадную сторону его характера составляла очевидная решимость «быть самому себе законом» и серьезность, с которой он относился к этому правилу. У Леонарда появилась склонность размышлять, особенно вместе с мистером Бенсоном, о тех вечных вопросах морали, которые большая часть человечества давно для себя решила. Но он никогда не спорил с матерью. Ее любящее терпение, ее скромность заслужили его уважение. Видя, с какой тихой, набожной кротостью его мать переносила отказы на свои просьбы, тогда как другие, менее ее достойные, получали работу, мальчик стал смотреть на вещи иначе, и то, что поначалу сердило его, в конце концов стало вызывать глубокое уважение. Все, что Руфь говорила, он принимал теперь как непреложный закон для себя. Так, нежно и кротко, она направляла его к Господу. Ребенок не отличался крепким здоровьем. Леонард стонал и разговаривал во сне, и его аппетит бывал очень разным, возможно, из-за того, что он предпочитал самый трудный урок играм на улице. Но и эти неестественные черты постепенно исчезали из-за той доброты, которую проявлял к нему мистер Фарквар, а также из-за тех тихих, но твердых наставлений, которые давала мать. Важное влияние на него оказывала и Салли, но больше всех он любил мистера и мисс Бенсон, хотя и сдерживал проявление своих эмоций. Детство его было тяжелым, и Руфь чувствовала это. Дети легко и весело переносят не слишком большие лишения, но в данном случае вдобавок к ним Леонард должен был выносить клеймо бесчестья, отчего страдал не только он сам, но и самый любимый им человек. Именно это, а не недостаток еды, одежды или внешнего комфорта лишало его обычной для юности жизнерадостности.

Прошло два года — длинных бесцветных года. Вскоре ожидалось событие, которое в доме Бенсонов принимали близко к сердцу, хотя не могли его видеть. В августе Джемайма должна была выйти замуж, и день свадьбы назначили на четырнадцатое число. Накануне вечером Руфь сидела одна в гостиной, глядя на то, как в саду сгущаются сумерки. Глаза ее были полны слез, но она плакала не из-за того, что не могла поучаствовать в приготовлениях к завтрашнему событию, а потому, что ей было обидно за своих друзей. Мисс Бенсон очень огорчалась, что ее с братом исключили из кружка старых друзей семейства Брэдшоу.

Руфь сидела, размышляя об этом, когда вдруг увидела перед собой какую-то фигуру. Она вскочила и, несмотря на темноту, сразу узнала Джемайму. В одно мгновение они устремились друг к другу и крепко обнялись.

— Можете ли вы простить меня? — шепнула Джемайма на ухо Руфи.

— Простить вас? Что вы этим хотите сказать? За что простить? Напротив, мне надо благодарить вас, а я не нахожу слов…

— О Руфь, как я ненавидела вас когда-то!

— Тем благороднее было с вашей стороны заступиться за меня. Притом вы имели право ненавидеть меня, когда узнали, как я всех вас обманывала!

— Нет, не оттого я вас ненавидела. Это было еще прежде. Руфь, я вас ненавидела всерьез!

Некоторое время они молчали, продолжая держаться за руки. Руфь заговорила первой:

— Итак, завтра ваша свадьба!

— Да, — ответила Джемайма, — завтра в девять часов. Но мне кажется, я бы не могла венчаться, не простившись с мистером Бенсоном и с мисс Верой.

— Я схожу за ними.

— Нет, погодите. Мне надо прежде задать вам несколько вопросов. Ничего особенного, но только разлука наша представляется мне такой странной, несправедливой… Руфь, — продолжала она тише, — поправляется ли Леонард? Так грустно, бывало, слышать о нем от Уолтера. Но ему теперь лучше? — с беспокойством спросила она.

— Да, ему лучше, хотя он не такой, какими должны быть мальчики в его возрасте, — ответила мать спокойным, но грустным тоном. — Ах, Джемайма, — продолжала она, — мое самое жестокое наказание — это его судьба. Я не могу равнодушно думать о том, кем он мог бы вырасти и что такое он теперь.

— Но Уолтер говорит, здоровье Леонарда укрепилось и он уж не такой нервный и нелюдимый.

Последние слова Джемайма произнесла нерешительно, с сомнением, словно не зная, как выразить свою мысль, чтобы не обидеть Руфь.

— Он не подает виду, что сильно переживает из-за своего бесчестья. Не могу я говорить об этом, Джемайма, слишком болит сердце за него. Но ему лучше, — продолжала она, чувствуя, что нежная заботливость Джемаймы требует ответа, чего бы ей это ни стоило. — Только он слишком усердно занимается; за уроками он, очевидно, отдыхает от своих мыслей. Он очень много знает, и, я надеюсь и верю, хотя и боюсь это выговорить, он очень добр.

— Вы должны почаще отпускать его к нам, когда мы вернемся. Мы будем отсутствовать месяца два: едем в Германию по делам Уолтера. Руфь, сегодня вечером я говорила с отцом, очень серьезно и очень спокойно, и это заставило относиться к нему с большей любовью и пониманием…

— Надеюсь, он знает, что вы сюда пошли? — спросила Руфь.

— Да, знает, хотя это не очень-то ему понравилось. Мне удается поступать против желания человека тем легче, чем лучше у меня с этим человеком отношения. Сегодня папа был так добр ко мне, и я решила, что он любит меня гораздо больше, чем мне казалось раньше, — я всегда думала, что он занят только Диком и мало заботится о нас, девочках. И тогда я почувствовала в себе такую храбрость, что объявила ему о своем намерении отправиться сюда и проститься со всеми вами. Он помолчал, а потом сказал: «Ты можешь идти, но ты должна помнить, что я этого не одобряю и не хотел бы быть скомпрометированным твоим визитом к Бенсонам». А все-таки я скажу, что в глубине сердца у него осталась частица старого дружеского расположения к мистеру и мисс Бенсон, и я продолжаю надеяться, что все наладится, хотя мама уже потеряла всякую надежду на это.

— Мистер и мисс Бенсон слышать не хотят о том, чтобы я их оставила, — грустно проговорила Руфь.

— И прекрасно делают.

— Но я ничего не зарабатываю, не могу найти работу. Я только лишняя обуза для них.

— Но также и отрада. А Леонард? Разве они не любят его самой нежной любовью? Конечно, мне легко говорить, я понимаю, хотя сама я бываю так несправедлива. О, я ничем не заслужила такого счастья! Вы не можете себе представить, какой Уолтер добрый! А я-то считала его холодным и осторожным! Однако, Руфь, нельзя ли сказать мистеру и мисс Бенсон, что я здесь? Нам сегодня надо подписать бумаги, да и вообще дома много дел. А когда мы вернемся, я надеюсь почаще с вами встречаться, если позволите.

Мистер и мисс Бенсон сердечно приветствовали ее. Позвали Салли, которая явилась со свечкой, чтобы хорошенько разглядеть невесту: не переменилась ли девушка, которую она так давно не видела. Джемайма, смеясь и краснея, стояла посреди комнаты, пока Салли осматривала ее кругом и никак не могла поверить, что старое платье, в котором та пришла, было не новое подвенечное. Вследствие этого недоразумения Салли с большим апломбом раскритиковала старомодный покрой наряда мисс Брэдшоу. Но Джемайма, зная Салли, совсем не рассердилась, а только радовалась всей этой сцене. Наконец она расцеловала всех и побежала к нетерпеливо ожидавшему ее мистеру Фарквару.

Через несколько недель после этого та бедная старуха, которая подружилась с Руфью во время болезни Леонарда три года тому назад, упала и переломила себе шейку бедра. Повреждение было серьезным, а в таком возрасте, вероятно, и смертельным. Как только Руфь узнала об этом, она тотчас отправилась к старой Анне Флеминг и с тех пор посвящала ей все свое свободное время. Леонард к тому времени перерос учительские способности своей матери, и теперь уже мистер Бенсон давал ему уроки. Таким образом, Руфь могла проводить целые дни и ночи в домике старой Анны.

Там-то и застала ее Джемайма ноябрьским вечером, на второй день после продолжительного пребывания с мужем на материке. Они с мистером Фаркваром посетили Бенсонов и просидели там довольно долго. А теперь Джемайма зашла только повидаться с Руфью, минут на пять, чтобы успеть засветло вернуться. Она нашла Руфь сидящей на скамеечке перед камином, в котором горело несколько поленьев. При свете их, однако, можно было читать, и Руфь углубилась в Библию: она читала вслух бедной старухе, пока та не уснула. Джемайма жестами попросила Руфь выйти во двор, и подруги встали на лужайке перед открытой дверью, чтобы Руфь сразу услышала, если Анна проснется.

— У меня совсем не осталось времени, но меня так и тянуло повидаться с вами. Мы очень хотим, чтобы Леонард пришел к нам посмотреть на все наши немецкие покупки и послушать о наших приключениях. Можно ему прийти завтра?

— Да, благодарю вас! Ах, Джемайма, я тут услышала… У меня появился план, от которого я просто счастлива! Я еще никому об этом не говорила. Мистер Вин — приходский доктор, вы его знаете, — спрашивал у меня, не хочу ли я стать сиделкой при больных. Он думает, что может найти мне место.

— Вам? В сиделки? — невольно воскликнула Джемайма, оглядев стройный стан и прелестное личико Руфи, на которое падал свет восходящей луны. — Моя милая Руфь, я не думаю, что вы годитесь!

— Неужели? — спросила Руфь разочарованно. — А я думаю, что гожусь или очень скоро буду годиться. Я люблю ухаживать за больными и беспомощными. Мне так жаль их всегда. К тому же, мне кажется, я умею с ними мягко обращаться, а это во многих случаях приносит облегчение. Я постараюсь быть очень бдительной и терпеливой. Мистер Вин сам предложил мне эту работу.

— Я не имела в виду, что вы на это не годитесь. Я хотела сказать, что вы способны на большее. Помилуйте, Руфь, вы гораздо лучше меня образованны!

— Но что делать, если мне не позволяют учить? Вы ведь об этом говорите? Кроме того, и все мое образование пригодится, чтобы стать сиделкой.

— Ваше знание латинского языка, например! — воскликнула Джемайма, с досады хватаясь за первое, что ей пришло на ум из всех познаний Руфи.

— Однако, — ответила Руфь, — и это не лишнее, я буду читать рецепты.

— А этого-то доктора и не любят.

— Все-таки вы не можете сказать, что какое-нибудь знание станет помехой или сделает меня неспособной к делу.

— Может быть, и нет. Но ваш утонченный вкус и ваша привычка ко всему изящному будут помехой и сделают вас неспособной.

— Вы меньше моего думали об этом, иначе не говорили бы так. Мне придется забыть брезгливость, и без нее я стану лучше. Но я думаю найти применение всем способностям, умениям и даже воспитанию, потому что все может помочь в благом деле. Разве вам бы не хотелось, чтобы о вас заботилась сиделка, которая говорит нежно и двигается тихо? Неужели суетливая женщина лучше?

— Да, разумеется, но ведь любая может двигаться тихо и говорить нежно, подавать лекарства, когда прикажет доктор, и не спать по ночам. Разве не это лучшие качества сиделки?

Руфь помолчала некоторое время, а потом ответила:

— Во всяком случае, это работа, и я ей рада. Вам не отговорить меня. Наверное, вы слишком мало знаете, какова была моя жизнь и на какую праздность я была обречена, а потому и не можете вполне мне сочувствовать.

— А мне хотелось бы, милая Руфь, чтобы вы у нас побывали, посмотрели на мой новый дом. Мы с Уолтером надеемся уговорить вас почаще нас навещать, а теперь вам придется сидеть взаперти в комнате больного.

На самом деле пригласить Руфь в гости решила сама Джемайма, а мистер Фарквар только согласился.

— Я не смогу к вам ходить, — тут же ответила Руфь. — Милая Джемайма, мне приятно, что вы подумали об этом, но я никак не могу прийти к вам в дом. В вас говорят чувства, а я знаю, что этого нельзя делать. Милая Джемайма, если вы будете больны или в горе и если я вам понадоблюсь, то я приду.

— Но если вы примете приглашение, то вы и ко всякому сможете пойти.

— Но к вам, душа моя, я бы пришла совсем с другим чувством. Я пришла бы с сердцем, полным любви. Полным до того, что, боюсь, буду слишком тревожиться.

— Я чуть ли не захотела заболеть, чтобы поскорее заставить вас прийти.

— А мне так бы хотелось выразить вам благодарность за то, что вы сделали для меня в тот день… в тот ужасный день в классной комнате. Благослови вас Бог, Джемайма!