Онлайн чтение книги Руфь Ruth
ГЛАВА XXVII. Готовясь к пути правды

Руфь шла по знакомым улицам, и в каждом предмете, в каждом звуке ей чудился какой-то новый смысл: все, казалось, имело отношение к позору ее сына. Она опустила голову и побежала вперед, боясь, что Леонарду расскажут, кем она была и кто такой он сам, прежде чем она до него доберется. Это был пустой, безрассудный страх, но он овладел ею так же сильно, как если бы имел основания.

И действительно, тайна, о которой шепнула кое-кому любопытная миссис Пирсон, чьи подозрения сначала подстегнула странная реакция Джемаймы, а потом подтвердили разные совпадения, разнеслась по городу, стала известна большей части эклстонских кумушек, а затем дошла и до ушей мистера Брэдшоу.

Когда Руфь подбежала к дверям дома Бенсонов, они отворились — и показался Леонард. Он был такой же оживленный и веселый, как утром: лицо его сияло от предвкушения предстоявшего счастливого дня. Малыш был одет в те вещи, которые Руфь сама с таким удовольствием и гордостью сшила ему. Вокруг его шеи был повязан темно-синий платок, который Руфь оставила ему сегодня утром, подумав с улыбкой о том, как он пойдет к симпатичному смуглому личику. Руфь схватила сына за руку и, не говоря ни слова, развернула лицом к дому. Ее взгляды, ее порывистые движения, ее молчание испугали мальчика, однако же он не спросил, зачем она это делает. Дверной замок защелкнулся, и Руфь и хриплым шепотом скомандовала:

— Наверх!

Леонард и Руфь поднялись в комнату. Руфь заперла дверь на задвижку, села, поставила сына перед собой (она ни на секунду не отпускала его) и, положив обе руки на его плечи, посмотрела ему в лицо. В ее горестном взгляде выразилось то страдание, которое не могло вылиться в словах. Наконец Руфь попробовала заговорить. Она сделала страшное усилие, доходившее почти до судорог, но слова не шли. Только при виде выражения ужаса, появившегося на лице сына, к ней вернулся голос. Но, видя его испуг, Руфь начала говорить не то, что хотела. Притянув сына к себе, она склонила голову ему на плечо, пряча свое лицо даже от него:

— Мой бедный мальчик! Мой несчастный! Ах, зачем я не умерла, когда была невинной девушкой!

— Мама! Мама! — всхлипывал Леонард. — Что случилось? Почему ты смотришь так ужасно? Почему ты называешь меня бедным мальчиком? Разве мы не идем на гору Скорсайд? Это ничего, мне все равно, мама, только, пожалуйста, не вздыхай так и не дрожи. Дорогая мамочка, может быть, ты больна? Можно я позову тетю Веру?

Руфь встала и откинула назад волосы, падавшие на лоб и закрывавшие ей глаза. Она посмотрела на него задумчиво.

— Поцелуй меня, Леонард! — проговорила она. — Поцелуй меня, мое сокровище, еще раз, как раньше!

Леонард бросился в ее объятия, сжал ее изо всех сил, и губы их слились, как в последнем поцелуе перед смертью.

— Леонард, — сказала Руфь наконец, отстраняя его от себя и пытаясь собраться с силами, чтобы разом все ему высказать, — выслушай меня…

Мальчик стоял тихо, затаив дыхание, и глядел на нее. Пока она бежала от дома Брэдшоу до дома Бенсонов, ей пришла в голову отчаянная мысль: назвать себя всеми бранными, грубыми словами, какие только люди могли применить к ней, чтобы Леонард впервые услышал их из ее собственных уст. Но в его присутствии — а он был в ее глазах святым и чистым созданием — Руфь не смогла этого сделать и теперь не находила слов, достаточно чистых, чтобы сказать ему ту правду, которую он должен был узнать от нее, а не от кого-либо другого.

— Леонард, — начала она, — когда я была еще очень молода, я совершила очень плохой проступок. Я надеюсь, Бог, который все знает, будет судить меня снисходительнее, чем люди. Проступок мой был такого рода, что ты еще не можешь его понять…

На щеках его вспыхнул румянец, и это болезненно ее кольнуло, как предвестие того позора, который будет сопровождать его всю жизнь.

— …а люди не смогут никогда ни забыть, ни простить. Ты услышишь, как меня станут называть самыми оскорбительными словами, которыми только могут назвать женщину. Меня сегодня уже называли так. И, дитя мое, ты должен все переносить терпеливо, потому что эти люди отчасти правы. Никогда не думай из любви ко мне, что я поступила хорошо… На чем я остановилась?.. — спросила она вдруг, растерявшись и забыв все, что уже сказала и что ей еще предстояло сказать.

Потом, прочитав на лице Леонарда недоумение, стыд и негодование, она заговорила гораздо быстрее, словно опасаясь, чтобы силы ее не покинули прежде, чем она успеет все высказать.

— Леонард, — продолжила она дрожащим голосом, — это не все. Величайшее из наказаний еще ожидает меня. Оно заключается в том, что ты пострадаешь за мой проступок. Да, мой дорогой! Люди станут говорить постыдные вещи о тебе, бедном, невинном ребенке, так же как и обо мне, виновной. В течение всей твоей жизни тебя будут укорять тем, что твоя мать никогда не была замужем… Не была замужем, когда ты родился…

— Разве ты не была замужем? Разве ты не вдова? — внезапно спросил он, в первый раз догадываясь об истинном положении дел.

— Нет! Да простит меня Бог и да поможет Он мне! — воскликнула она, заметив выражение отвращения, появившееся на лице мальчика, и почувствовав слабое движение, словно он хотел вырваться из ее объятий. Это движение было почти незаметным и длилось не более секунды. Но Руфь сразу же убрала от него свои руки и закрыла ими лицо — закрыла от стыда перед своим ребенком — и с горечью в сердце простонала: — Ах, зачем Бог не допустил меня умереть совсем маленькой? Умереть младенцем у груди моей матери?!.

— Мама! — позвал ее Леонард, робко положив руку ей на плечо. Но она отстранилась от него и продолжала тихо плакать. — Мама! — повторил он после паузы, снова подойдя к ней ближе, хотя она того и не заметила. — Милая, дорогая мамочка, — заговорил он, используя то ласковое обращение, которое еще недавно отвергал как недостойное мужчины. — Мамочка дорогая, я не верю им, не верю, не верю! — И он разразился страшными рыданиями.

Она тут же обняла его и принялась успокаивать, как грудного ребенка:

— Тише, Леонард! Успокойся, дитя мое! Я была слишком неосторожна с тобой! Я огорчила тебя! Я не принесла тебе ничего, кроме горя! — восклицала она, и в голосе ее слышался упрек самой себе.

— Нет, мама! — ответил он, сдерживая слезы, и глаза его стали серьезными. — Нет на свете другой такой мамы, как моя! И я не поверю никому, кто это скажет. Не поверю и побью всякого, кто осмелится это повторить. Побью!

Он сжал кулак, словно вызывая кого-то на бой.

— Ты забываешь, дитя мое, — проговорила Руфь мягко и грустно, — что я сама говорю это о себе. Говорю тебе правду.

Леонард крепко прижался к ней. Она чувствовала, как тяжело он дышит, словно загнанный зверь. Она не находила слов утешения и думала о смерти.

Наконец он затих. Руфь боялась взглянуть на него. Ей хотелось, чтобы он заговорил, но она боялась его первых слов. Она целовала его волосы, его голову, даже одежду, издавая тихие, невнятные, жалобные звуки.

— Леонард, — проговорила она наконец, — Леонард, взгляни на меня! Леонард, посмотри!..

Но мальчик только сильнее прижался к ней и совсем спрятал лицо.

— Дитя мое, что мне делать, что сказать тебе? Если я скажу, чтобы ты не обращал внимания, что это пустяки, то я солгу. Тяжкий позор и горе навлекла я на тебя. Позор за меня, за твою мать. Но знай, Леонард, ты не опозорен и не унижен в глазах Божьих.

Она заговорила твердо, словно нашла путеводную нить, которая наконец приведет его к покою и придаст ему сил:

— Помни это всегда. Помни, когда настанет пора испытания, когда люди будут называть тебя позорными именами. Вспомни тогда о Божьем милосердии и Божьей справедливости. И хотя за мой грех тебя заклеймят печатью отвержения в мире… О дитя мое, дитя мое!

Она почувствовала, что он поцеловал ее, словно попытался без слов успокоить ее. Это придало ей сил продолжать:

— Помни, сокровище моего сердца, что только за твой собственный грех ты можешь быть отвержен от Бога.

Она так ослабела, что ее руки разжались сами собой. Леонард смотрел на нее в испуге. Потом он принес ей воды и побрызгал на нее. Трепеща при мысли, что она умрет и оставит его, он называл ее нежными именами и умолял открыть глаза.

Когда Руфь немного пришла в себя, Леонард помог ей лечь в постель. Она лежала безмолвная, бледная, точно мертвая. Она почти надеялась, что обморок ее кончится смертью, и с этой мыслью открыла глаза, чтобы в последний раз посмотреть на своего сына. Она увидела его, бледного и испуганного, и сострадание помогло ей прийти в сознание и забыть о себе. Ей не хотелось, чтобы мальчик увидел ее смерть, если она и в самом деле умирала.

— Пойди к тете Вере! — прошептала она. — Я устала и мне нужно заснуть.

Леонард медленно и неохотно поднялся. Руфь попыталась улыбнуться ему, думая о том, что у него останется последнее воспоминание о последнем взгляде матери — нежном и сильном. Она проводила его глазами до двери. Но он не вышел из комнаты, а вернулся к ней и спросил робким, боязливым голосом:

— Мама, а они не будут говорить со мной об этом?

Руфь закрыла глаза, чтобы не выдать ту острую, как нож, муку, которую она почувствовала при этом вопросе. Леонард задал его, потому что, как все дети, избегал тяжелых и непонятных тем для разговоров, а вовсе не из-за стыда, столь раннего и столь внезапно возникшего, как Руфь ошибочно поняла.

— Нет, — ответила она. — Ты можешь быть уверен, что не станут.

Он вышел. Теперь Руфь была бы благодарна обмороку за потерю сознания. Слова Леонарда возбудили множество мыслей в ее разгоряченном мозгу. Ни мистер, ни мисс Бенсон, никто из домашних никогда не заговорит об этом с мальчиком. Но только дома не грозит ему то, чего он уже начал бояться. Стыд и позор, которые суждено испытать ее сокровищу, ужасали Руфь. Ради Леонарда она держала себя в руках с той самой минуты, когда встретила его у дверей дома, но теперь была уже не в силах сдержаться. Его присутствие помогало ей сохранять рассудок, но, как только сын вышел, Руфь сразу почувствовала все последствия страшного напряжения. В лихорадочном чаду, который отуманивал ее разум, замелькали нелепые планы, склонявшие ее то к одному, то к другому поступку, чтобы только не оставаться в бездействии, а попытаться изменить свое жалкое положение какой-нибудь отчаянной выходкой, казавшейся ей разумной и дельной. Постепенно все желания Руфи, все ее стремления сосредоточились на одном: что она сделала и что может в дальнейшем сделать Леонарду, кроме зла? Если бы ее не было, если бы она скрылась неведомо куда, пропала без вести, стала как мертвая, может быть, жестокие сердца смягчились бы и сжалились над Леонардом? А ее присутствие будет только напоминать о его рождении. Так рассуждала она, уже находясь в горячке, и в согласии с этими мыслями строила планы.

Леонард бесшумно спустился по лестнице. Он прислушивался, подыскивая спокойное местечко, где можно спрятаться. В доме было совсем тихо. Мисс Бенсон думала, что предполагавшаяся прогулка состоялась и что Руфь и Леонард сейчас где-то далеко, на солнечных склонах Скорсайда. Поэтому после очень раннего обеда она собралась на чай к одной фермерше, жившей в нескольких милях от города. Мистер Бенсон хотел пойти вместе с ней, но во время обеда получил необыкновенно повелительную записку от мистера Брэдшоу, желавшего с ним переговорить, и отправился к этому джентльмену. Салли была занята на кухне, откуда слышался сильный шум, похожий на то, как чистят скребницей лошадь, — там шла уборка. Леонард прокрался в гостиную, спрятался за большой старомодный диван и обильными слезами облегчил свое наболевшее сердце.

Мистера Бенсона ввели в личную комнату мистера Брэдшоу. Хозяин расхаживал туда и сюда, и было ясно, что произошло нечто, рассердившее его до последней степени.

— Садитесь, сэр! — сказал он мистеру Бенсону, кивком указав на стул.

Гость сел, а мистер Брэдшоу несколько минут продолжал молча расхаживать. Потом он резко остановился прямо напротив мистера Бенсона и, с багровым лицом (что он сам приписывал нездоровью, и это действительно было душевное нездоровье), голосом притворно-спокойным, хотя и дрожащим от гнева, начал:

— Мистер Бенсон, я послал за вами, чтобы спросить, знали ли вы… Меня так возмущает сама мысль… Знали ли вы… мне, право, придется просить у вас извинения, если вы блуждаете в такой тьме, как блуждал я еще вчера… насчет доброго имени этой женщины, которая живет под вашей крышей?

Мистер Бенсон не отвечал. Мистер Брэдшоу посмотрел на него очень пристально. Глаза пастора были опущены ниц. Он ни о чем не спрашивал и не выказывал никакого недоумения или смущения. Мистер Брэдшоу бешено топнул ногой, но, как только он хотел снова заговорить, мистер Бенсон, бедный старый горбун, встал перед строгой и осанистой фигурой, дрожащей и задыхающейся от бешенства.

— Выслушайте меня, сэр! — произнес он, протягивая руку вперед, словно желая отстранить возражения. — Вы не сумеете сказать мне ничего такого, в чем не упрекала бы меня моя совесть. Какому бы унижению словом или делом вы меня ни подвергли, оно не сравнится с тем унижением, которое я несу в себе уже несколько лет за то, что принял участие в обмане, хотя бы и с доброй целью…

— С доброй целью!.. Вот как! Ну а дальше что?

Презрительная насмешка, с которой мистер Брэдшоу произнес эти слова, едва ли не поразила его самого тем громовым действием, которое, по его мнению, она должна была произвести. Но вопреки его ожиданию мистер Бенсон поднял свои выразительные глаза на мистера Брэдшоу и повторил:

— Да, с доброй целью. Цель моя состояла не в том, как вы, вероятно, полагаете, чтобы открыть ей доступ в ваше семейство. И даже не в том, чтобы дать ей возможность зарабатывать себе насущный хлеб: сестра моя и я охотно делились бы с ней всем, что мы имеем. Таково и было наше намерение вначале — если не на продолжительное время, так по крайней мере пока того требовало ее здоровье. Я посоветовал ей… — лучше сказать, поддался искушению посоветовать — переменить имя и объявить себя вдовой. Причиной было то, что я искренне желал создать ей условия, при которых она могла бы искупить свои грехи. А вы знаете, сэр, как страшно восстает свет против всех прегрешивших так, как прегрешила Руфь. К тому же она была так молода…

— Вы ошибаетесь, сэр. Мое знакомство с этим разрядом грешниц вовсе не так коротко, чтобы я мог знать по опыту, как с ними обращаются. Но судя по тому, что я видел, я утверждаю: к ним снисходительны настолько, насколько они того заслуживают. Вы полагаете, это не так? Я знаю, что сейчас полно хилых сердобольцев, которые обращают все свое сочувствие на преступников, так почему же вы не выбрали одного из них. Он помог бы вам в вашей задаче — отмыть черное добела. Зачем же вы избрали меня для вашего обмана и ввели в мой дом вашу протеже? Зачем было подвергать риску заразы моих невинных детей? Отвечайте! — продолжал мистер Брэдшоу, топая ногой. — Как осмелились вы войти в этот дом, где на вас смотрели как на пастыря церкви, с ложью в устах? Как вы смели выбрать именно меня, чтобы одурачить, обмануть, сделать посмешищем целого города? Чтобы на меня указывали пальцами как на человека, взявшего погибшую женщину к себе в дом учить своих дочерей?

— Я признаю, что с моей стороны это было дурно и бессовестно…

— Да, поневоле приходится признать, когда уже все открылось! Заслуга в этом, я думаю, невелика.

— Сэр, я не гонюсь за заслугой! Я принимаю позор на себя. Но я не выбирал вас. Вы сами обратились ко мне с предложением взять Руфь гувернанткой ваших детей.

— Ах вот как!

— Искушение было сильно… Нет, я не так выразился. Искушение было выше моих сил, потому что это открывало ей возможность быть полезной.

— Перестаньте, я не хочу этого слышать! — воскликнул мистер Брэдшоу. — Невыносимо! Полезность, видите ли, состояла в том, чтобы заразить моих невинных девочек!

— Бог свидетель, если бы я полагал, что есть какая-то опасность, то я бы скорее умер, чем дозволил ей войти в ваше семейство. Мистер Брэдшоу, вы верите мне, не правда ли? — со всей серьезностью спросил мистер Бенсон.

— Согласитесь, что я теперь имею право сомневаться во всех ваших словах, — холодно и презрительно ответил мистер Брэдшоу.

— Я заслужил это, — согласился мистер Бенсон. — Но я буду говорить не о себе, а о Руфи. Конечно, сэр, цель, к которой я стремился, была благая, хотя средства, выбранные мной, были дурными. Но вы не можете сказать, что общение с Руфью повредило вашим детям. Она жила в моем семействе, под нашим наблюдением в течение года, даже больше. Она могла заблуждаться — все мы люди, — но заблуждения ее были простительны. И мы не подметили в ней никаких признаков развращенности и отсутствия совести. Она казалась и была милой молодой девушкой, которую совратили с прямого пути, прежде чем она успела понять, что такое жизнь.

— И самые развратные женщины были в свое время невинными, — с суровым презрением парировал мистер Брэдшоу.

— Ах, мистер Брэдшоу, Руфь не развратна, и вы это прекрасно знаете. Вы встречались с ней ежедневно в течение стольких лет, и вы не могли не сознавать этого!

Мистер Бенсон затаил дыхание, ожидая ответа мистера Брэдшоу. Спокойствие и самообладание, которые пастору так долго удавалось сохранять, теперь исчезли.

— Я встречался с ней ежедневно, но я не знал ее. Если бы я знал, что она падшая и развратная, я не позволил бы ей появляться в моем доме и общаться с моими чистыми детьми.

— Молю Бога дать мне силы убедить вас в истине Господней, что не всякая падшая женщина развратна. Что многие — а сколько этих многих, день Страшного суда откроет людям, отталкивавшим от себя на земле эти бедные, наболевшие, кающиеся сердца, — что многие алчут и жаждут случая возвратиться к добродетели, жаждут помощи, которой никто им не подает, — той милостивой помощи, которую Иисус подал некогда Марии Магдалине…

Мистер Бенсон тяжело дышал, говоря это.

— Довольно, довольно, мистер Бенсон, избавьте меня от таких мерзких речей. Общество решило, как следует обращаться с подобными женщинами, и вы можете положиться на него: у людей достаточно житейской мудрости, и в конечном итоге они всегда оказываются правы. Никто не смеет нарушать правила общественной морали, не приобретая при этом горба в виде лжи и обмана.

— Вместе с Христом я восстаю против общественной морали! — торжественно провозгласил мистер Бенсон, игнорируя намек на себя. — К чему она привела нас? Можем ли мы сделаться намного хуже, чем теперь?

— Будьте любезны, говорите только за себя.

— Не пора ли нам изменить многое в нашем образе мыслей и в поступках? Как перед Богом говорю, что если я верю хоть в одну человеческую истину, так именно в ту, что всякой женщине, согрешившей, подобно Руфи, надо дать возможность исправиться. И без презрения и высокомерия, но так, как учил нас Христос.

— То есть ввести ее в дом друга под чужим именем?

— Я не говорю о случае с Руфью, тут я сознался в своем заблуждении. Я не говорю ни о каком отдельном случае, а только заявляю свое твердое убеждение, что никого из падших не следует втаптывать в грязь, отнимая всякую надежду на спасение. Воля Господня состоит в том, чтобы на падших женщин мы смотрели как на своих ближних, а не отталкивали их от себя и не считали бы их безвозвратно погибшими. Такова воля Божия, и да пребудет она вовеки!

— Я придавал бы гораздо больше значения всем вашим проповедям по этому вопросу, если бы мог уважать ваши поступки в других случаях. А когда я вижу человека, который вводит сам себя в заблуждение, принимая ложь за правду, я не чувствую охоты внимать его мнениям по вопросам нравственности. И я не считаю, что он может выражать волю Божию. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду, мистер Бенсон. Я не смогу больше посещать вашу церковь.

Если мистер Бенсон и надеялся преодолеть упрямство мистера Брэдшоу, убедив его в своем раскаянии за обман, который привел к появлению Руфи в семействе Брэдшоу, то последнее заявление отбило у него всякую охоту предпринимать дальнейшие попытки. Он просто поклонился и направился к дверям. Мистер Брэдшоу проводил его до выхода с натянутой вежливостью.

Пастор сильно переживал из-за объявленного ему мистером Брэдшоу разрыва. В прошлом он вытерпел много обид от этого джентльмена, но ни одна из них не сохранилась в его беззлобной памяти, как капле воды не удержаться на оперении птицы. Поэтому теперь он вспоминал только добро (все хвастовство мистера Брэдшоу тоже было забыто): множество счастливых часов, приятных вечеров; дети, которых он так любил; молодые люди, о которых заботился и которых старался направить на праведный путь. Когда мистер Брэдшоу впервые появился в его церкви, мистер Бенсон был совсем молодым человеком. Они выросли вместе. И никогда мистер Брэдшоу не казался ему столь дорогим другом семьи, как теперь, когда они расстались.

Тяжело было у него на сердце, когда он отворил дверь своего дома. Он прошел прямо в кабинет, чтобы в уединении прийти в себя.

Долго ли мистер Бенсон так просидел, в молчании и одиночестве, вспоминая свою жизнь, он и сам не знал. Вдруг он услышал какой-то необычный для его дома звук, который потревожил его и возвратил к действительности. В коридоре послышались тихие шаги и дыхание, прерываемое вздохами.

Мистер Бенсон вышел из кабинета и увидел Руфь, которая отодвигала засов на входной двери. Лицо ее было очень бледно, только на щеках выступили два красных пятна. Запавшие неподвижные глаза сверкали лихорадочным блеском.

— Руфь! — позвал он.

Губы ее пошевелились, но горло было так сухо, что она не смогла ничего выговорить.

— Куда вы идете? — спросил он.

Она была одета по-дорожному, но, даже стоя на месте, дрожала так, что было ясно: она упадет, не пройдя и нескольких шагов.

Руфь медлила с ответом, глядя на него сухими сверкающими глазами. Наконец она прошептала:

— В Хелмсби… Я иду в Хелмсби.

— В Хелмсби? Бедная девочка, Бог да благословит вас! — воскликнул мистер Бенсон, видя, что она едва ли понимает, что говорит. — Где же это Хелмсби?

— Не знаю. В Линкольншире, наверное.

— Зачем же вы туда идете?

— Тише, он спит! — ответила она, услышав, что мистер Бенсон нечаянно возвысил голос.

— Кто спит?

— Этот несчастный мальчик, — отвечала она, начиная дрожать.

— Пойдите сюда! — повелительно сказал он, указывая на кабинет. — Сядьте на стул. Я сейчас вернусь.

Он отправился за сестрой, но оказалось, что та еще не вернулась. Тогда он обратился к Салли, занятой, как всегда, уборкой.

— Как давно Руфь пришла домой? — спросил он.

— Руфь? Ее с утра не было. Они с Леонардом отправились на целый день куда-то с девочками Брэдшоу.

— Так она не обедала?

— Ну, не здесь, во всяком случае. Не могу же я отвечать за то, что она там делала, в другом месте?

— А где Леонард?

— Да почем я знаю? С матерью, наверное. Так мы договаривались, по крайней мере. У меня и своих дел выше крыши, некогда мне чужими заниматься. — И она с сердитым видом продолжила скоблить кастрюли.

Мистер Бенсон помолчал с минуту.

— Салли, — сказал он, — налей мне, пожалуйста, чашку чая. Можешь поскорее вскипятить воду? И несколько ломтиков поджаренного хлеба. Я приду за ними через десять минут.

Пораженная чем-то в тоне его голоса, она в первый раз взглянула на него:

— Да что с вами? На вас лица нет! Небось, замучились до смерти из-за каких-нибудь пустяков? Знаю я вас! Ладно-ладно, сделаю вам чай. А я все надеялась, что вы поумнеете, когда состаритесь.

Мистер Бенсон не отвечал, а пошел отыскивать Леонарда, надеясь, что присутствие ребенка возвратит матери силу самообладания. Он отворил дверь в салон, заглянул туда, но никого не увидел. Однако, уже затворяя дверь, он услышал глубокий вздох со всхлипыванием. Мистер Бенсон пошел на этот звук и обнаружил мальчика на полу, спящего крепким сном. Лицо его опухло от рыданий.

«Бедное дитя! Так вот о чем она говорила, — подумал мистер Бенсон. — Рано же коснулось его несчастье! — продолжал он с состраданием. — Нет, я не стану его будить».

Он вернулся в кабинет один. Руфь сидела там же, где он ее посадил, с запрокинутой головой и закрытыми глазами. Когда он вошел, она вскочила.

— Мне надо идти! — проговорила она.

— Нет, Руфь, вам не надо идти. Вы не должны нас оставлять. Мы не можем обойтись без вас. Мы вас очень любим.

— Любите меня? — повторила она, глядя на него с тоской.

Глаза ее наполнялись слезами. Это был добрый знак, и мистер Бенсон решил продолжить:

— Да, Руфь, вы знаете, что любим. Сейчас ваш ум занят другими вещами, но вы знаете, что мы вас любим, и ничто не изменит нашей любви к вам. Так что и не думайте уходить. Да вы бы даже не подумали об этом, если бы были здоровы.

— Знаете ли вы, что случилось? — спросила она тихо.

— Да, я все знаю, — отвечал он. — Для нас это ничего не меняет. Да и что изменилось?

— Ах, мистер Бенсон, разве вы не знаете, что мой позор обнаружен? — ответила она, разражаясь рыданиями. — Я должна оставить вас, оставить Леонарда, чтобы позор не пал на вас.

— Не следует вам этого делать. Оставить Леонарда! Вы не имеете права покидать его. И куда бы вы пошли?

— В Хелмсби, — смиренно отвечала она. — Сердце мое разорвется, если я уйду. Но я должна это сделать ради Леонарда. Должна…

Говоря это, она горько плакала, но мистер Бенсон не утешал ее, понимая, что слезы принесут ей облегчение.

— Посидите здесь смирно! — сказал он повелительным тоном, а сам пошел за чаем.

Он сам принес ей чай, так что Салли и не узнала, для кого она его готовила.

— Выпейте это, ну пожалуйста! — Он говорил с ней тоном взрослого, который уговаривает ребенка принять лекарство. — И хлеба поджаренного скушайте.

Она взяла чашку и с лихорадочной поспешностью выпила чай. Пища не пошла ей в горло, но Руфь послушно попробовала еще раз.

— Нет, не могу, — сказала она наконец, откладывая в сторону кусочек хлеба.

В этих словах уже послышалось что-то похожее на ее обычный тон: она говорила тихо и мягко, а не тем хриплым тонким голосом, как вначале. Мистер Бенсон сел подле нее:

— Теперь, Руфь, нам надо с вами поговорить. Я хотел бы узнать, какой у вас был план. Где находится это Хелмсби? Почему вы решили туда отправиться?

— Там жила моя мать, — ответила Руфь. — Давно, еще до замужества. И где бы она ни жила, все ее нежно любили. Я думала… я думаю, что ради нее кто-нибудь даст мне работу. Я хотела сказать им правду, — продолжала она, опуская глаза, — но все-таки они, может быть, дали бы мне работу, не важно какую, в память о ней. Я многое умею делать, — добавила она, поднимая голову. — Я могла бы полоть, могла бы работать в саду, если б они не захотели терпеть меня в доме. Или нашелся бы тот, кто в память о моей матери… Ах, моя милая, милая мама! Знаешь ли ты, где я и что я?! — вскричала она, снова принимаясь рыдать.

Сердце мистера Бенсона разрывалось от жалости, но он заговорил повелительно, почти сурово:

— Руфь, вы должны взять себя в руки! Так нельзя. Я хочу, чтобы вы меня выслушали. Ваша мысль пойти в Хелмсби была бы хороша, если бы вы могли оставить Эклстон, но я думаю, что вы совершите великий грех, если расстанетесь с Леонардом. Нельзя разрывать узы, которыми Бог связал вас вместе.

— Но если я буду жить здесь, все будут помнить о его рождении. А если я уйду, они могут забыть…

— А если не забудут? И если вы уйдете, ему станет плохо, он может заболеть. И как же вы, которой сам Бог велел — помните об этом, Руфь! — заботиться о нем и терпеливо растить его, как же вы бросите его на попечение чужих людей? Я понимаю, что вы хотите сказать! Но и мы… как бы мы нежно ни любили его, мы все-таки ему чужие по сравнению с матерью. Он может пойти по дурной дороге, и виной этому будет недостаток терпения, отсутствие родительской власти. А где вы будете в это время? Никакой страх позора, ни за себя, ни за него, не дает вам права отказываться от лежащей на вас ответственности.

Говоря это, он внимательно следил за Руфью и видел, что она понемногу поддается силе его убеждений.

— А кроме того, Руфь, — продолжал он, — мы до сих пор шли по ложному пути. Это моя вина, моя ошибка и мой грех. Мне следовало понять это раньше. Но теперь начнем твердо держаться правды. За вами нет новых проступков, в которых пришлось бы каяться. Будьте тверды и веруйте! Отвечать вам только перед Богом, а не перед людьми. Стыд не в том, что грех ваш будет известен обществу, а в осознании своей греховности. Мы слишком боялись людей и слишком мало — Бога. Но теперь воспряньте духом! Скорее всего, вам придется заниматься очень грубой работой — хотя, конечно, и не в поле… — сказал он с мягкой улыбкой, на которую она, уничтоженная и несчастная, не в силах была ответить. — Подумайте, Руфь, — продолжал мистер Бенсон, — наверное, вам долгое время придется ждать. Никто не захочет принять услуг, которые вы будете рады предложить… Люди отвернутся от вас и начнут говорить о вас жестокие вещи. В состоянии ли вы кротко перенести такое обращение? Вы должны отнестись к этому, как к епитимье, которую Господь накладывает на вас, и не держать зла на тех, кто пренебрегает вами, а терпеливо ждать времени, которое обязательно придет, — я говорю об этом, опираясь на слово Божие, — когда Он, очистив вас словно огнем, направит вас на дорогу истины. Дитя мое, Христос, Господь наш, возвестил нам о неизреченной милости Божией. Довольно ли у вас веры, чтобы смело и терпеливо перенести все свои несчастья?

Руфь тихо молчала до этого мгновения, когда серьезность и настоятельность вопроса заставили ее дать ответ.

— Да! — сказала она. — Я надеюсь… Я верю, что смогу вытерпеть, потому что я согрешила и совершила зло. Но Леонард…

Она взглянула на мистера Бенсона.

— Но Леонард… — откликнулся тот, словно эхо. — Ах, как это тяжело, Руфь! Я знаю, как жестоко общество, как неутомимо преследует оно таких, как он.

Мистер Бенсон смолк, обдумывая, как бы смягчить то, что он должен был сказать, а потом продолжил:

— Но общество — еще не все, Руфь. И желание услышать о себе хорошее мнение и высокую оценку людей — не главное. Научите этому Леонарда. Вам не следует желать ему жизни безоблачной, как летний день. Вы сами бы не стали делать ее такой, если бы это было в ваших силах. Научите его достойно, с христианским смирением встречать те испытания, которые посылает Господь. И то, о чем мы говорим, — одно из них. Но не учите его смотреть на жизнь, полную борьбы, а иногда разочарований, как на тяжелую и печальную обязанность. Учите его на примерах героев и воинов армии Христовой тому, как надо сохранять свою веру. Расскажите ему о тяжком пути, по которому прошел некогда Иисус. О Руфь, подумайте о жизни и тяжкой смерти нашего Спасителя и о его Божественном терпении! — воскликнул он. — Когда я смотрю и вижу, как вы нужны этому мальчику, то не понимаю, как вы могли быть такой малодушной, чтобы захотеть бежать от вашего долга! Но все мы до сих пор вели себя как трусы, — добавил он с суровым самоосуждением. — И да поможет Господь нам больше не быть ими!

Руфь сидела спокойно, устремив глаза в землю. Она, казалось, вся ушла в размышления. Наконец она встала.

— Мистер Бенсон, — сказала она, стоя перед ним и опираясь на стол, потому что ее била дрожь от слабости, — я намерена всеми силами стараться исполнить свой долг по отношению к Леонарду… и к Богу, — добавила она благоговейно. — Но боюсь только, выдержит ли моя вера, если Леонарда…

— Просите, и вам воздастся. Это не пустое обещание, Руфь!

Она снова села, потому что была не в силах стоять. Наступило долгое молчание.

— Я никогда больше не должна заходить к мистеру Брэдшоу, — наконец проговорила она, как бы размышляя вслух.

— Нет, Руфь, не должны, — отвечал он.

— Но мне негде будет заработать! — торопливо прибавила она, решив, что он не понимает ее затруднений.

— Вы ведь знаете, Руфь, что, покуда у мисс Веры и у меня есть крыша над головой и кусок хлеба, вы с Леонардом можете разделить их с нами.

— Я знаю, знаю вашу беспредельную доброту, — ответила она, — но так не должно быть.

— Так будет, по крайней мере пока, — сказал он решительно. — Надеюсь, вы скоро найдете какую-нибудь работу. А может, пройдет некоторое время и вам выпадет случай…

— Тише! — прошептала Руфь. — Леонард пошевелился в гостиной. Я пойду к нему.

Но как только она поднялась с места, у нее закружилась голова, и ей пришлось тотчас же сесть обратно.

— Отдохните здесь, а я схожу к нему, — сказал мистер Бенсон.

Он оставил ее. Когда мистер Бенсон вышел, Руфь склонила голову на спинку стула и тихо заплакала. Но в сердце ее было теперь больше терпения, надежды и решимости — чувств, которые, несмотря на слезы, обращали ее мысли к высокому, — и в конце концов она принялась молиться.

Мистер Бенсон заметил, что Леонард прячет от него глаза, в которых появилось новое выражение — стыда и желания спрятаться от всех. Пастора огорчило и грустное, смущенное выражение лица ребенка, раньше всегда выражавшее радость. Напряженный голос и неразговорчивость тоже были новыми — прежде Леонард весело и свободно болтал. Все это несказанно опечалило мистера Бенсона как начало того униженного положения, которое должно было продолжаться много лет. Однако он не подал виду, что происходит нечто необыкновенное, а только сказал ребенку: «У мамы страшно болит голова, и она пока посидит в кабинете, потому что это самая тихая комната в доме». Затем мистер Бенсон занялся приготовлением чая, а Леонард, сидя в большом кресле, следил за ним грустными, задумчивыми глазами. Мистер Бенсон старался смягчить удар, призывая на помощь всю нежность и веселость, на какие было способно его доброе сердце, и время от времени слабая улыбка появлялась на лице мальчика. Когда Леонарду пришло время ложиться спать, мистер Бенсон напомнил ему об этом. Он боялся, что ребенок снова заплачет, но в то же время хотел приучить его к тому, что надо радостно подчиняться царившим в доме законам. Непослушание ослабляет способность принимать волю Божию. А для Леонарда начинается новая жизнь, в которой ему понадобится много сил, чтобы следовать законам, дарованным свыше.

Мальчик отправился наверх, а мистер Бенсон тотчас пошел к Руфи и сказал:

— Руфь, Леонард ушел спать.

Он знал наперед, что материнское чувство заставит ее безмолвно подняться и направиться к сыну, и был убежден, что они окажутся друг для друга самыми лучшими утешителями и что Господь сумеет укрепить каждого из них при помощи другого.

Тут только в первый раз у него появилась возможность подумать о себе и перебрать в памяти все события дня. Те полчаса, которые он провел в уединении своего кабинета до прихода сестры, были для него неоценимы: он сумел за это время расставить все события по местам в зависимости от их важности и значения.

Мисс Бенсон привезла с собой множество продуктов с фермы. Любезные хозяева довезли ее на своей ветхой колымаге до самых ворот дома. Яиц, грибов и слив оказалось столько, что мисс Вера едва донесла их, и, когда ее брат отворил дверь, она с трудом переводила дух.

— Терстан, возьми эту корзинку, там такая тяжесть! Салли, это ты? Вот ягоды, завтра мы будем варить из них варенье. А в этой корзине яйца цесарки.

Мистер Бенсон поначалу не говорил ни слова, давая ей возможность отдохнуть и облегчить душу раздачей приказаний Салли относительно ее хозяйственных сокровищ. Но когда мисс Вера пришла к нему в кабинет, чтобы рассказать во всех подробностях о дне, проведенном на ферме, она в ужасе остановилась:

— Милый мой, что случилось? У тебя спина болит?

Он улыбнулся, чтобы успокоить ее, но улыбка вышла неестественная и натянутая.

— Нет, Вера! Я совершенно здоров, но только в плохом настроении. Мне хочется потолковать с тобой, чтобы развеселиться.

Мисс Вера села, выпрямившись и вытянувшись в струнку, чтобы лучше слышать.

— Не знаю как, но вся история Руфи открылась.

— Ох, Терстан! — воскликнула мисс Бенсон, бледнея.

С минуту никто из них не говорил ни слова. Потом она спросила:

— Мистер Брэдшоу знает?

— Да. Он посылал за мной, и мы поговорили.

— И сама Руфь знает, что все выплыло наружу?

— Да. И Леонард знает.

— Как! Кто сказал ему?

— Не знаю. Я не задавал ему вопросов. Но конечно, это сделала его мать.

— Ну значит, она поступила глупо и жестоко, — сказала мисс Бенсон.

Глаза ее засверкали и губы задрожали при мысли о страданиях, которые пришлось вынести ее любимцу.

— А я думаю, она поступила мудро, и уверен, это не было жестоко. До него скоро дошло бы, что есть какая-то тайна, и лучше, чтобы ему все прямо и спокойно рассказала мать, чем чужой человек.

— Как же она могла рассказать ему все спокойно? — спросила мисс Вера, все еще полная негодования.

— Ну, наверное, я употребил неточное слово. Конечно, этого никто не слышал, и я не думаю, что они сами могут теперь рассказать, в каком тоне происходил разговор.

Мисс Бенсон, помолчав, спросила:

— Мистер Брэдшоу был сильно разгневан?

— Да, очень сильно. И он имеет на это право. Я поступил дурно с самого начала, когда допустил ложь.

— Нет! Совсем нет! — горячо возразила мисс Вера. — Это дало Руфи несколько спокойных лет жизни. За это время она стала сильнее и мудрее, и теперь она сможет вынести бремя позора так, как не сумела бы раньше.

— Тем не менее с моей стороны было дурно так поступить.

— Я тоже лгала, и даже больше, чем ты. Но я не считаю, что это было дурно. Я уверена, мы поступили совершенно правильно, и я бы сделала то же самое снова.

— Ну, наверное, это не причинит тебе того вреда, который причинило мне.

— Чепуха! Терстан, не смей так говорить. Я знаю, ты чист. И ты теперь лучше, чем был когда-либо.

— Нет, это не так. Я стал хуже, и это последствие той софистики, с помощью которой я сам себя убедил в том, что зло может быть добром. Я запутал сам себя и потерял то ясное чувство, которое дает человеку совесть. Раньше, если я верил, что какой-нибудь поступок угоден Господу, я совершал его или, по крайней мере, старался его совершить, не думая о последствиях. А теперь я размышляю и взвешиваю: что случится, если я поступлю так-то и так-то? Я двигаюсь ощупью там, где раньше все ясно видел. Ах, Вера, какое это облегчение для меня, что теперь истина открылась! Правда, я боюсь, что слишком мало выразил сочувствия Руфи…

— Бедная Руфь! — воскликнула мисс Бенсон. — Но в любом случае наша ложь была ради ее спасения. Теперь можно не бояться, что Руфь пойдет по дурному пути.

— Всесильный Господь не нуждался в нашем прегрешении.

Они помолчали некоторое время.

— Ты не сказал мне, что же говорил мистер Брэдшоу?

— Нельзя запомнить точные слова, которые говорят в сильном раздражении. Он был очень сердит и сказал обо мне много справедливого, а о Руфи много жесткого. Его последние слова были: «Я не смогу больше посещать вашу церковь».

— О Терстан, неужели дошло до этого?

— Да.

— Знает ли Руфь все, что он говорил?

— Нет, да и как ей знать? Она и не подозревает, что мы с ним беседовали. Бедное дитя! Ей и так было от чего с ума сойти. Она хотела уйти, оставить нас, чтобы ее позор не падал и на нас. Я боялся, что у нее начнется горячка. Мне так не хватало тебя, Вера! Я говорил с ней очень холодно, почти сурово, хотя мое сердце обливалось кровью. Я не смел выражать ей сочувствия, а старался придать ей сил. Но мне так не хватало тебя, Вера!

— А мне-то было так весело, что теперь совестно и вспомнить. Но Доусоны такие добрые, и день был такой чудный… Где теперь Руфь?

— У Леонарда. Он теперь для нее все на земле. Я решил, что лучше всего оставить ее с ним. Но теперь он, должно быть, уже лег и заснул.

— Я пойду к ней, — сказала мисс Вера.

Мисс Бенсон застала Руфь сидящей у постели Леонарда и следящей за его тревожным сном. Увидев мисс Веру, она бросилась ей на шею и молча прижалась к ней. Немного погодя мисс Бенсон сказала:

— Вам пора ложиться, Руфь.

Дав ей поцеловать спящего ребенка, мисс Вера увела ее, помогла раздеться и принесла ей чашку успокаивающего фиалкового чая, впрочем еще более успокоительным было нежное обращение и доброе, любящее слово.