Онлайн чтение книги Северный ветер
13

Порядок восстановлен, и жизнь вновь течет размеренно. Усадеб больше не жгут. По ночам в небе не видно зарева. А днем только изредка кого-нибудь увозят на розвальнях или угоняют пешком. Все революционеры как будто пойманы либо сбежали. Через день арестованных партиями отправляют в рижскую тюрьму, но их еще немало остается и в подвале имения.

Люди быстро привыкают ко всему. Даже к крови и ужасам. Об убитых «при попытке к бегству» поговорят день-другой и забывают. В семьях, где погибли отец, сын или дочь, женщины ходят, закутав голову платками, безмолвные, унылые, как после тяжелой болезни. Зато в семьях, где все уцелели, царят небывалая радость и веселье. Самыми счастливыми чувствуют себя те, кто отделался поркой. Они натирают заживающие раны разными самодельными мазями и при каждом удобном случае, проклиная социалистов и всех бунтовщиков, громко вопят, что необходим порядок. Без власти-де жить нельзя, иначе друг другу головы поотрывают.

Фантастические слухи о лесных братьях время от времени еще будоражат людей. Рассказывают, что где-то в чащобах, в сараях на опушках леса якобы ютятся беглые банды, а весной они появятся и здесь. Будто бы в дальние усадьбы заходили незнакомые вооруженные люди и силой заставляли продавать им хлеб и мясо. Или вот дровосек какой-то повстречал в лесу странного человека, который подробно расспрашивал об имении, о драгунах, обо всем, что творится в волости. Иные слишком угодливые господские прихлебатели получили анонимные письма с угрозами. От некоторых, говорят, потребовали больших денег. Особенно много разговоров о волостном старшине и его супруге. Открыто никто уже не бегает в имение с жалобами. Те, у кого на душе какой-либо грех, помалкивают, надеясь, что все так и останется шито-крыто. Остальные, наглядевшись на всякие ужасы, сторонятся всего, как огня, и считают, что настало время подумать и взвесить, что может угрожать им с одной или с другой стороны.

Иногда устраивают облавы на лесных братьев. Драгуны наугад окружают какую-нибудь отдаленную усадьбу и учиняют обыск. Протыкают штыками крыши и стога соломы. Вытряхивают шкафы и комоды. Пугают женщин и детей, стегают мужчин нагайками. Потом всей оравой скачут обшаривать сараи на лесных лугах. Разворошив, копаются в сене, но потом, извозившись, вспотев, с проклятьями скачут назад. Поймать им никого не удается.

Иногда они даже углубляются немного в лес — по широким просекам. Но с большой осторожностью, словно перед ними очень сильный противник. Впереди три разведчика, чуть поодаль еще два. Стреляют не переставая — то ли стращая врагов, то ли с перепугу. Вообще эти вооруженные люди, с такой неустрашимой отвагой истязающие нагайками жителей какой-нибудь усадьбы или расстреливающие связанных арестантов, в лесу робеют.

И по усадьбам они разгуливают не иначе, как вдвоем, втроем, а то и целой оравой. Почти у каждого есть своя милашка или «невеста», у которой он пропадает дни и ночи. Вечерами на окраинах, по закоулкам можно застать обнявшиеся парочки. Далеко за полночь виднеется свет в домах. Всюду слышны громкий говор, шутки и смех, как в праздник.

От безделья и сытых крестьянских харчей солдаты ищут каких-нибудь необычных увеселений. С разрешения начальства в имении устраивают бал. Начальство и само не прочь погулять. Из Риги ждут приезда некоторых членов семьи барона фон Зигварта-Кобылинского — тогда-то и устроят вечеринку.

Всю неделю драгуны бегают по усадьбам. Приглашают знакомых девиц и женщин. Мужчин не нужно. Пусть себе дрыхнут дома, а к утру подойдут к воротам парка и встретят своих жен и дочерей. Только музыкантов придется приглашать здешних.

Возами везут елочки и еловые ветки. Большой зал во втором этаже замка не очень пострадал. По крайней мере танцевать можно. Вдоль стен расставляют елочки, лестницу украшают душистой хвоей. Даже у крыльца дома управляющего имением в снег воткнуты две елки. На обгоревшей башне замка уже с самого утра развевается государственный флаг.

Однако торжество не обходится без помех. Еще днем в имении стало известно, что на дверях волостного правления и на столбе возле дзильнской корчмы минувшей ночью кто-то расклеил листовки: комитет лесных братьев угрожает расправой всем, кто примет участие в кровавом пиршестве. Волостного посыльного секут за это нагайками. Неподалеку от корчмы хватают какого-то крестьянина средних лет. И так как он не может сказать, кто расклеивал листовки, его гонят в имение. Сегодня драгуны особенно воинственны. Из Риги пожаловали две дамы, родственницы Зигварта-Кобылинского, и какой-то пожилой господин. Они привезли с собой несколько ящиков и корзин. В одну из них драгуны успели уже заглянуть, и настроение у них сразу поднялось. Схваченного крестьянина пришлось окатить водой и растереть снегом, прежде чем офицер мог снять допрос, а затем, обругав, прогнать прочь.

Домой крестьянин еле тащится, будто вместо тела у него мешок костей. Проковыляв шагов пятьдесят, несчастный садится на снег у обочины канавы. По лицу не скажешь, что он плачет. Просто оно какое-то расслабленное, безжизненное, без всякого выражения. Даже боль на нем незаметна. А все-таки плачет. Крупные слезы быстро, одна за другой катятся по щекам. Лет тридцать не доводилось плакать. Оттого и накопилось так много слез.

Прошел еще шагов пятьдесят и опять уселся на снег. Заслышав за спиной шаги, даже не обратил внимания. Без испуга и удивления глядит на старого Зарена — оборванного, грязного, точно вылезшего из кротовой норы.

Не видел ли он в имении управляющего Бренсона? Нет, он никого не видел… Крестьянин поднимается и плетется дальше.

Зарен забирается обратно в свое убежище. На склоне холма кусты боярышника и шиповника, доверху занесенные снегом. Вокруг них насыпь, высотой в два аршина. Там у Зарена устроено удобное логово. С дороги его не видно. Никому и в голову не придет, что там кто-нибудь прячется. Зато сам он всю дорогу видит как на ладони.

Лежит на животе, вытянувшись, и наблюдает. Двустволка зажата под мышкой. Со вчерашнего вечера залег он тут. Ему известно, что управляющий Бренсон поедет в имение. Ночью он не показывался — Зарен знает наверняка. Никто из проезжих не остался незамеченным. Сегодня уж он обязательно поедет… Глаза слезятся от ветра и ослепительной белизны снега, но Зарен, не отрываясь, глядит на дорогу. Голодный, измученный, озябший, лежит он, стиснув зубы, и борется с дремотой, которая туманом окутывает голову и клонит ее вниз. Все время ждал он удобного случая. Нет, он не поддастся, не задремлет, не прозевает, если б даже пришлось околеть здесь.

Несколько раз мимо проходят и проезжают драгуны. Страха нет. Давно уже он ничего не боится. Думает только об одном, о невыполненной задаче. Ни до чего другого ему нет теперь дела… Аккуратно через каждые десять минут он, согнув правую руку, снимает дырявую рукавицу и шевелит пальцами. Боится, что они закоченеют и тогда не нажмешь курок.

Двое драгун ведут трех девиц. Наверное, мыть полы и убирать зал к вечеру. Какое Зарену до всего этого дело? Солдаты грубо шутят с девицами, хватают и толкают их в сугроб, а те громко визжат и отряхивают снег с юбок. И это его не касается. Мельком поглядев на них, он продолжает пристально следить за дорогой.

Усилившийся ветер метет мелкий снежок над сугробами. Теперь наблюдать куда труднее. Проклятущий… Куда он запропастился? А вдруг совсем не поедет? Быть того не может. У Зарена верные сведения.

Он шевелит правой рукой и дует на пальцы. Едва сгибаются.

Кто-то едет. Нет, не Бренсон. Разве он не знает дымчато-серого коня Бренсона и желтых санок? Медвежью шубу и каракулевую шапку… А тут в упряжке молодая белая кобыла и темные сани. Заячий треух по-мужицки надвинут на уши и завязан под подбородком. Брови и борода покрыты инеем. Ездок будто сидит на дне саней, съежившись.

Едет бойкой рысью, даже в гору лошадь не придерживает. Вдруг Зарен невольно замечает плетеные кожаные вожжи и рукавицы с красным узором. Ездок поравнялся с Зареном, чуть повернул голову в его сторону, и стала отчетливо видна темная бородавка над глазом…

Зарен вскакивает как сумасшедший, припадает на колено и сжимает ружье. Ездок заметил. Натянув вожжи, он еще ниже, глубже опускается в сани. Лошадь, вскинув голову, пускается вскачь.

Зарен прицеливается. Но пока застывшие пальцы нашаривают курок, Бренсон успевает отъехать шагов на десять. Раздается два выстрела сразу. Ездок плашмя валится на дно саней. Лошадь вздрагивает. По ляжке, по боку и правой лопатке вмиг растекаются красные полосы…

Больше ничего уже не видно. Лишь ветер относит снежное облако в сторону имения.

Зарен стоит как оглушенный. Высоковато взял. Да, слишком высоко. Оба заряда дроби и картечи, наверно, задели только лошадь…

У него такое ощущение, словно он все время бережно носил свое сокровище, а вот теперь оно выпало из рук и разбилось. Вдребезги. И знает он, что второй такой случай уже не представится.

— Вот каналья… — шепчет он запекшимися, обмороженными губами.

С удвоенной силой наваливается на него усталость. И он бредет прочь по склону, уже не прячась, не остерегаясь. Теперь все равно, обещания своего он не выполнил. Он лжец и обманщик перед товарищами. Стыдно будет смотреть им в глаза.

Эх! Он раздирает ногтями ладони. Еще бы один заряд. Пустил бы себе в лоб…

Пробравшись сквозь кусты, Зарен выходит на Пликаусский луг. И тотчас замечает сарай, огороженный с одной стороны плетнем из хвороста. Место знакомое. Не одну ночь провел он здесь.

Зарен не задумывается над тем, что сейчас день: из ближайшей усадьбы, в полуверсте отсюда, все видно. Не думает и о том, что до имения не больше двух верст, а от дороги отчетливо тянутся его следы. Ему все равно. Усталость валит с ног. Сперва он сует ружье, потом карабкается наверх сам.

Глубоко зарывается в сено, занесенное сверху снегом, и чувствует, как долгожданное тепло окутывает окоченевшее тело.

— Проклятущий… — шепчет Зарен одними губами и засыпает мертвым сном…

Из лозняка, по другую сторону сарая, вылезает чуть сгорбленная, но еще крепкая старуха с какой-то ношей, завернутой в грязный передник: старая Витолиене из Пликаусов. Ей понадобилось что-то выкрасить, и она ходила в барский лес надрать ивовой и ольховой коры. Увидев на снегу свежие следы, она останавливается, рассматривает. Качает головой и подходит к сараю вплотную.

Сквозь плетень нелегко увидеть, что внутри. Но зрение у нее отличное. Витолиене долго вглядывается и наконец видит сквозь щель чьи-то обутые в постолы ноги.

Немного поразмыслив, старуха хватает свой узел под мышку и трусцой семенит к имению.

Навстречу ей оттуда уже скачут драгуны. Другие бегут с винтовками наготове. Она останавливает их и, размахивая руками, объясняет что-то, указывая головой в сторону лужайки. Драгуны со всяческими предосторожностями окружают сарай. Ползя на четвереньках, на животе, они приближаются, готовые в любую минуту открыть огонь. Шагах в ста от сарая, укрывшись за кустами и пнями, они начинают кричать, предлагая бунтовщикам сдаться. Но никакого ответа.

Драгуны привезли из имения пулемет и установили его в отдалении, как раз напротив плетня. В ожидании время тянется ужасно медленно.

Наконец какой-то молодой драгун с угреватым лицом, видно выпивший побольше остальных, но почему-то сильнее всех продрогший, вскакивает и бросается к сараю. Пробежав несколько шагов, припадает к пеньку, готовясь выстрелить. Полежав минут десять, поднимается и снова бежит. Остальные, затаив дыхание, наблюдают за ним, руки у них трясутся. Вот храбрец уже возле сарая, подползает по снегу к самому плетню. Высунет голову из-за угла и отдернет. И снова высунет. Наконец он решается ползти дальше. Пробираясь по земле вдоль стены, он больно ударяется лбом о торчащее бревно и начинает размахивать руками — пускай, мол, пулеметчик приступает к делу. Но его не понимают… Молодому драгуну давно уже надоело валяться в снегу. Расхрабрившись, он поднимает голову и глядит вверх. Приподнимается на руках, потом встает на ноги. Отстраняется чуть назад и прислушивается. Из сарая ни звука… Тогда и остальные тоже вскакивают и подбегают. Даже пулеметчики бегут поглядеть. Сквозь щель виднеются чьи-то ноги, обутые в постолы. Один постол дырявый, и оттуда торчит большой, обмороженный, грязный палец.

Теперь и храбрецов становится больше. Под прикрытием пятидесяти винтовок они карабкаются наверх. Сначала сбрасывают незаряженную двустволку. Потом хватают ноги, обутые в грязные постолы. Вместе с целой копной сена Зарен съезжает вниз.

Он все еще лежит на животе, обеими руками обхватив охапку сена. Моргает слипшимися веками и никак не возьмет в толк, что ж такое происходит.

Вся свора бросается на него. Бьют по рукам прикладами — аж кости трещат — для острастки, чтоб не мог сопротивляться. Потом пинают ногами, колотят шашками. Ставят на ноги и вновь кидают на землю… Толпятся вокруг Зарена плотной стеной, отталкивая друг друга. Каждому охота приложить руку.

Озверелая орава яростно рычит, видя, как из-под смятой шапки Зарена начинает сочиться кровь. Вахмистру едва удается сдержать солдат. Иначе убили бы тут же на месте. Растоптали бы, как ком глины.

Подталкивая, осыпая бранью и пиная, ведут Зарена в имение. Он уже не в силах идти, ноги то и дело подкашиваются, и он валится наземь. Тогда удары и брань сыплются со всех сторон, пока старик не встанет и не поплетется дальше.

Ноги у Зарена еще не так сильно разбиты: по ним как-то меньше попадают. Пьяные солдаты не замечают даже, что один глаз у него совсем заплыл, а по другому из-под смятой шапки стекает кровь. Поднять руку вытереть он не может и начинает спотыкаться из-за того, что ничего не видать. Кровь струится из носу, течет по сжатым губам и мелкими каплями виснет на седой щетине давно не стриженной бороды.

Допрашивает его сам ротмистр вместе с коренастым офицером. А рядом с Карлсоном сидит управляющий Бренсон и с олимпийским спокойствием курит сигару, делая вид, что ему до всего этого нет никакого дела. Из-за неприкрытой двери задней комнаты подглядывают фрау фон Штрикк и фрау фон Дален. Господин фон Рихтгофен тоже иногда подходит, взглянет и тут же отворачивается и сердито кряхтит, поглаживая свои белые пышные усы.

Офицеры возбуждены не меньше солдат. Они, видимо, уже побывали в задней комнате и попробовали кое-что из содержимого привезенных ящиков. Даже внешне заметно. Фон Гаммер от ярости не может выдавить из себя ни слова. Курит папиросу за папиросой и раздраженно расшвыривает по столу бумаги.

Коренастый офицер стоит, сжимая кулаки.

— Кто тебя послал? Где комитет лесной банды? Отвечай, сукин сын!..

Зарен еще твердо держится на ногах. Шапка съехала на затылок, и голова поднята, что придает ему нарочито вызывающий вид.

— Отвечай, скотина! — Зарен молчит; трудно сказать, слышит ли он, что ему говорят. Офицер не в силах больше сдержаться. — Дать ему! Дать ему по морде! — кричит он и всем корпусом наваливается на стол.

Несколько драгун замахиваются. Тот, кто стоит поближе, самый счастливый. Костлявым кулаком, точно молотом, ударяет он Зарена прямо по зубам. Раздается хруст. Зарен валится, но солдаты сзади отталкивают его от себя. Он давится, слышно, как в горле у него что-то отвратительно булькает. Потом он вяло сплевывает. Большая лужа черной слизистой крови растекается по полу. Вместе с кровью вылетает сломанный зуб и повисает на какой-то жилке, как на красной ниточке. Верхняя губа мгновенно вспухает до самого носа.

Вид у него уж очень жалкий. Бренсон даже отворачивается и долго смахивает пепел с сигары. Фон Гаммер торопливо перелистывает бумаги. Только дамы, прильнув к дверной щели и затаив дыхание, ждут, что же будет дальше.

Как ни пьян коренастый офицер, но и он опускает глаза.

— Убрать эту свинью… Осипов, ну, ты знаешь…

Зарена выталкивают вон и ведут вниз, на кухню. За оградой четверо драгун сдирают шкуру с убитой белой лошади. Зарен, ничего не видя, идет, шатаясь, и два раза падает. Когда его снова начинают толкать и пинать, из груди не вырывается больше ни звука.

Осипов уже тут как тут, на своем излюбленном месте: расхаживает у входа в подвал со связкой лозы под мышкой. Красный, с выпученными глазами, точно зверь, у которого вырвали добычу.

В подвале весь пол завален розгами с запекшейся бурой кровью. Против двери стоит опрокинутая кверху ножками скамья, тоже измазанная смерзшейся кровью.

Зарена валят на пол и спускают с него штаны. Фуфайку и остатки рубахи вздергивают на голову. Потом его приподнимают и валят ничком на скамью, так, чтобы шея и ноги пришлись между ножек скамьи. Один солдат садится в ноги, другой у головы, а Осипов приступает к работе.

Взмахивая лозой, он рубит. Никудышный удар. То ли лоза попалась трухлявая, то ли сам в спешке промазал. Розга треснула пополам, и у Зарена на бедре остался только темно-красный рубец. А кровь должна брызнуть с первого удара, иначе такая работа никуда не годится. Зрители хохочут и подтрунивают. Осипов с досады еще пуще багровеет.

Выдрав из пучка другую лозу, он замахивается, как дровосек. Розга, просвистев в воздухе, врезается в старческое, покрытое синими прожилками тело. Кровь мелкими каплями брызжет вверх. А при новом взмахе несколько капель летят в лица зрителей.

Осипов больше ничего не замечает. Удивительно ловко и проворно поднимается и падает его рука. Сопя и крякая, он рубит изо всех сил. Начинает с бедер, постепенно поднимается вверх. Сечет, будто шинкует. Ни одного белого пятнышка не остается на теле Зарена. Добравшись до задранной рубахи, начинает двигаться вниз. Краснота постепенно чернеет. И скамья почернела — не различишь, где кончается тело и начинается доска.

Зарен не кричит. Ни стона, ни звука. Можно подумать, что он потерял сознание. Те, что стоят поближе, видят, как дергаются мускулы старика. Кровавая масса дрожит, точно кисель в посуде, встряхиваемой сильными руками. Значит, он чувствует. И все-таки не кричит…

Это первый случай у Осипова. До сих пор никто не выдерживал. Зрители разочарованы. Порка без воплей ни черта не стоит. Небось завопит еще. Видали мы и таких, спервоначалу крепятся, крепятся, а потом, как прорвет их, воют, как быки. Конечно, особенное удовольствие смотреть, как секут женщин. К сожалению, это случается редко.

Сомкнувшись полукругом, глазеют, разинув рты, тараща затуманенные, выпученные зенки. Видно, как у всех у них плечи ходят в такт ударам Осипова. Сам он чувствует досаду и из последних сил старается заставить окаянного хоть раз вскрикнуть… Осипов дышит тяжело, как молотильщик в жару, задыхаясь от пыли. Пот катит с него градом. Рука заметно слабеет. Теперь он хлещет только по спине, чтоб конец розги захватывал мякоть боков. Этого никто долго не выдерживал. Однако проклятый старик молчит.

От последней розги в руке остался лишь куцый кончик. Волей-неволей приходится кончать. Осипов оборачивается, отбрасывает в сторону окровавленный обломок лозы и сплевывает. Не поднимая глаз, направляется к дверям и выскакивает из подвала.

Присутствующим при экзекуции почему-то неловко. Не то им стыдно, не то противно. Чтобы скрыть смущение, они начинают громко разговаривать и неестественно громко смеяться.

Зарена поднимают. Лицо его так вспухло и выпачкано, что его не узнать. Проклятье… Он еще сам держится на ногах.

Но идти он уже не в силах. Драгуны хватают старика и волокут. Ноги не гнутся, тащатся по снегу. Дотронуться до него противно. С одежды, из каждой складки, сочится кровь. Солдаты бросают его, как зарезанное животное, в угол подвала, а сами уходят, чертыхаясь и вытирая руки о шерсть полушубков.

Зарен лежит неподвижно на сыром полу. На расспросы не отвечает. Не издает ни звука. Непонятно, чувствует ли он еще что-нибудь.

Спустя полчаса приходят драгуны с винтовками. Забирают Зарена из подвала и тащат к берегу. Там торчат столбы от разрушенного забора. К одному из них привязывают полумертвого старика. Теперь он уже не держится на ногах. Тело обмякло, и весь он странно, боком повисает на веревках. Лишь голова поднята, словно он в эту последнюю минуту еще силится разглядеть своих мучителей. Залп, другой… Еще пять-шесть одиночных выстрелов. Зарен остается в прежнем положении. На том месте, где была голова, — безобразный, окровавленный ком. Когда развязывают веревки, остатки растерзанного, изрешеченного пулями человека валятся кровавой грудой тут же у столба.

Драгуны уходят. Над замком ветер рассеивает синий едкий дым, и тогда с полыньи на Даугаве взлетают две вороны. Делают несколько кругов в воздухе, потом опускаются на столбы, по обе стороны от Зарена. Покачиваются и, скосив головы, смотрят вниз, на эту красную груду… Где бы и кого бы ни пристрелили — вороны вечно тут как тут.

Смеркается. На площадке перед замком ярко горит фонарь на длинном шесте. Окна зала наверху освещены. Солдаты, звеня шпорами, носятся из дома управляющего в замок и обратно. Начинают собираться барышни — по одной, по две, по три. Слышатся приветствия и звонкий смех.

Для солдат сегодня накрыт стол в канцелярии. Полные миски вареной свинины и запеченные окорока. Тушеная капуста, белый хлеб, поджаренный в духовке румяный картофель. А среди всего этого — господские дары: банки икры, сардинок, коробки конфет, круглые пачки бисквитов и водочные бутылки: полные, недопитые и пустые. Длинный канцелярский стол сплошь заставлен ими.

Зетыня Подниек помогает хозяйке. Сама хозяйка больше занята в комнате у господ. Солдат угощает Зетыня. На ней белый, обшитый кружевами и накрахмаленный передник господской горничной, подвязанный у самого подбородка. Взбудораженная, вспотевшая, она бегает на кухню и возвращается с мисками. Когда какой-нибудь изрядно опьяневший солдат, нарочно или нечаянно, роняет на пол стакан, Зетыня стремглав падает на колени и подбирает осколки. Опрокинется на столе бутылка или соусник, Зетыня своим носовым платочком вытирает пятно и приводит все в порядок. Если где-нибудь за столом раздается ругань или назревает драка, она подбегает туда и успокаивает. Пьет с буянами вместе мировую и громко смеется над скабрезными шутками, от которых у любого латышского парня со стыда горели бы уши. Зетыня сегодня оживленная и веселая. Она и не припомнит, когда так здорово веселилась.

Подниек помогает хозяйке ублажать господ. Относит грязную посуду на кухню, чтобы Зетыня ее помыла. Потом бежит в погреб управляющего за новой порцией бутылок; подхватывает их под мышки, рассовывает по карманам и осторожно прижимает к груди. Передав их хозяйке сквозь приоткрытую дверь, он ждет, пока она просунет ему пустые бутылки, опорожненные банки и грязную посуду, — заходить туда в мокрых валенках ему запрещено. На дне бутылок всегда что-нибудь остается. И Подниек не может удержаться, чтобы не отведать в темном углу на кухне сладкие опивки. Сразу становится теплее. Но он кое-как держится. Сегодня нельзя напиваться.

Господа собрались в одной тесной комнате, где невозможно даже всем вместе усесться за круглым столом. Поэтому они просто подходят к столу, берут, что понравится, и едят стоя, где попало. Фрау фон Штрикк, экономка Зигвартов-Кобылинских, поминутно подходит то к одному, то к другому гостю и без конца извиняется за простоту стола и за тесноту, которых, увы, избежать невозможно. Нет ни лакея, ни расторопной прислуги, которая подавала бы кушанья и прислуживала гостям. Плита испорчена, повара не нанимали — все, что здесь приготовлено, нельзя взять в рот. Приходится довольствоваться холодными закусками, которые привезли из Риги. Понятно, все так незатейливо и скудно, но что поделаешь в столь трудные времена. Приходится есть кондитерское пирожное да купленные в магазине — копченую лососину, угрей, икру, маринованные грибы и курземский сыр. Даже вина и ликеры из магазина. В своем погребе не осталось ни одной бутылки. Бокалы для вина только одни, и другие для шампанского; рейнвейн, малагу, токайское и шато-икем приходится пить из одних и тех же бокалов. Персиков и крымских яблок в Риге просто достать невозможно. Господам придется довольствоваться виноградом, апельсинами и здешними яблоками — серинками. Почти с сожалением глядит она, как пастор трудится над куском гуся. Потом присаживается на диван возле Бренсона.

За письменным столом, покрытым белой скатертью, сидят фон Гаммер, фон Рихтгофен, барон Вольф, коренастый офицер и фрау фон Дален, сестра самой Зигварт-Кобылинской. Мужчины пьют вино. Перед фрау фон Дален стоит чашка шоколада.

Фрау фон Штрикк грустно улыбается.

— Сегодняшний вечер напоминает мне обед после охоты в каком-нибудь домике лесника. Вам не кажется, господин пастор?

При упоминании об охоте лицо пастора сразу же расцветает в улыбке. Но тут же вновь становится грустно-серьезным, как того требуют время и обстоятельства.

— Благодарите бога, фрау фон Штрикк, что еще так обошлось. Господь хоть жизнь сохранил нам. А сколько семей теперь в глубоком трауре по безвременно ушедшим — убиенным бунтовщиками. Мы можем считать себя счастливыми.

Прожевывая гуся, он тянется за бутылкой вина.

— Разрешите, господин пастор. — Бренсон, опередив, наливает ему. Потом наполняет свой бокал. — Очевидно, я самый счастливый среди вас.

— Да, да, да… — Фрау фон Штрикк каждое слово сопровождает кивком головы. — Вы самый счастливый. Потому что вы были на волосок от смерти. Еще самая малость… Я поражена и до сих пор не пойму, как вы уцелели.

— Кого хранит сам бог… Позвольте, фрау фон Штрикк… — Пастор встает и чокается с ней. Она слегка наклоняет голову и чуть касается губами бокала. Говорят они по-немецки и потому вполголоса. Господин фон Гаммер строго официален и разговаривает только по-русски. Этого придерживаются и остальные за его столом. Там уже основательно перепились и говорят, не слушая друг друга. Да и шум из соседней комнаты такой, что тише разговаривать немыслимо.

Фрау фон Штрикк смотрит на ротмистра маслеными, чуть ли не влюбленными глазами. Он их спаситель и надежда. Почти так же глядит на него и фрау фон Дален. Полная, грузная, она сидит в кресле и с видимой неохотой отпивает шоколад, заедая маленькими кусочками бисквитного торта. По-русски она почти совсем не понимает, поэтому больше прислушивается к разговору за другим столом. Заинтересовавшись, она поднимается и, держа в руке чашку шоколада, идет и садится на диван рядом с пастором.

— Если позволите, господин пастор.

— Ах, пожалуйста, пожалуйста! — Пастор галантно кланяется.

— Отчего ваша уважаемая супруга не приехала с вами? — спрашивает фрау фон Штрикк. — Воображаю, как ей, бедняжке, одиноко сейчас там среди дикарей. У нас теперь хуже, чем в Африке у чернокожих.

— Ничего не поделаешь. Мы обязаны выполнять свой долг и оставаться на своих местах, — торжественно отвечает пастор, и обе дамы, вздыхая, сочувственно кивают головами. — Моя супруга не могла поехать. Вы понимаете, на шестом месяце…

— Ах, тогда ей необходимо остерегаться. Ну ничего, с божьей помощью все обойдется хорошо… А как поживает ваша малютка — Лизхен, кажется? Я помню, какой это был милый ребенок.

— О, она у нас молодцом! — счастливо улыбается пастор. Но тут же, спохватившись, вновь становится серьезным. — И какая умница. Каждый вечер читает «Отче наш» и поет «Ты, господь, сомкни мне очи».

— Подумайте! Сколько же ей теперь?

— На третий день пасхи исполнится пять.

— Вот видите. Конечно, у нее наследственное…

Фрау фон Дален глядит, как Бренсон кладет на тарелку еще кусок жаркого и начинает его нарезать.

— Разрешите? — Пастор берет со стола фрау фон Дален ее пустой бокал.

— Нет, благодарю. Видите, какое мучение с этим шоколадом. Пригорел, наверное. — Она отставляет чашку и тарелочку с кусочком торта на край стола. — Никак не могу позабыть бедную лошадку. Семь ран! И она все бежала. Несчастное животное!

— Господин Бренсон обязан ей своей жизнью, — напоминает фрау фон Штрикк. — У того разбойника, наверное, в кармане были еще патроны.

Бренсон осматривал ружье и знает, что патронами его не заряжают. Он хочет сказать об этом, но соображает, что не следует. Зачем умалять свой престиж человека, чудом спасшегося от смерти. Ведь благодаря такому случаю он стал чуть ли не главным героем сегодняшнего вечера.

— Да, мое счастье, что я велел запрячь сегодня белую лошадь. Иначе…

— У вас же есть револьвер, — волнуется фрау фон Дален. — Вы могли бы пристрелить его, как собаку.

Бренсон не успевает ответить. Из соседней комнаты доносится такой шум и хохот, что здесь уже невозможно расслышать друг друга.

Фрау фон Штрикк встает и приоткрывает дверь. Подниек, который в ожидании стоял под дверями, отскакивает в сторону и вытягивается в струнку. Он ждет. Никаких приказаний нет… Фрау фон Штрикк успевает заметить, что солдаты затащили в уголок трех девиц и, тиская их, угощают водкой и сардинами.

Кисло улыбаясь, она возвращается. Улыбка эта предназначалась храбрым солдатикам, но при воспоминании о визжащих девицах на ее лице с волосатой бородавкой на подбородке появляется презрительная усмешка.

— Ах, какие испорченные эти деревенские девицы! — говорит она, пожимая плечами, и никак не может успокоиться. — Открыто вешаются солдатам на шею. Хоть бы постыдились.

Пастор ничуть не удивлен. Он понимающе кивает головой.

— Непостижимо, — сокрушается фрау фон Дален, — как вы, господин пастор, терпите. Ужасно видеть, что твои старания пропадают даром! И все-таки вы не перестаете заботиться о них, не бросаете испорченный народ на произвол судьбы. Я преклоняюсь перед вашим мужеством, господин пастор… Да. Пожалуйста!.. — Она разрешает теперь наполнить свой бокал.

— Сознание долга, сударыня, — кротко отвечает пастор, рассматривая на свет свой бокал. — Не больше… Вы правы: я вижу повсюду безбожие, нечестивость и блуд. Но я не наемный пастух, который бросает свое стадо, если овцы в нем шелудивы. Даже если бы голос мой был гласом вопиющего в пустыне, я и тогда не умолк бы.

— «Глас вопиющего в пустыне…» Ах, как это красиво! — вздыхает фрау фон Дален и награждает пастора почти таким же взглядом, как ротмистра.

Павел Сергеевич выходит из своей комнаты, берет с полки какую-то книгу и норовит уйти незамеченным.

— Павел Сергеевич! Павел Сергеевич! — увидав, окликает его фон Гаммер. — Один бокал!

— Благодарю. Вы же знаете: сегодня не могу.

— Один бокал! Только один!

Но тот быстро выходит, захлопывает дверь и поворачивает ключ.

— Молокосос! — сердито бросает ротмистр.

— У него головные боли, — пробует заступиться коренастый.

— Да чего там. Отговорки одни. Философствует бог знает о чем, а потом жалуется на головные боли.

— Не хочет, не надо! — восклицает барон, уже заметно охмелевший.

— Выдержки и мужества не хватает у наших молодых людей, — рассуждает фон Гаммер. — То голова, то нервы. То то, то другое. Тепличное поколение.

— Демократия… — смеется барон. — Демократия всем им нервы портит.

— Мы не демократы и не аристократы, господин барон. Мы только слуги царя и закона. Не забывайте об этом. Ваше здоровье, господа!

— «Слуги царя и закона…» — закрыв глаза, блаженно повторяет фрау фон Штрикк. — Вы слышите, господин пастор?

— Что он сказал? — шепотом спрашивает фрау фон Дален, наклонившись к фрау фон Штрикк и не сводя глаз с ротмистра.

Внезапно ротмистр оборачивается и смотрит прямо на нее. Она вздрагивает, как уличенная в шалостях девчонка. Даже краснеет. Ротмистр подтянут и галантен. Он умеет держаться так, словно и не пил.

— Разрешите вас спросить, фрау фон Дален? Почему фрейлейн Зигварт-Кобылинская не приехала? Я лелеял надежду увидеть ее здесь.

«По-немецки… он говорит по-немецки!» Фрау фон Дален окидывает всех сияющим взглядом и краснеет еще больше.

— Фрейлейн фон Зигварт-Кобылинская покорнейше просит извинить ее. Она никак не могла. Сама фрау Зигварт-Кобылинская еще не оправилась от всех этих ужасов и простуды. Вы, разумеется, понимаете долг дочери…

— Да, да… Прошу передать ей мое самое глубокое сочувствие. Надеюсь, все обойдется…

— И мы надеемся. Небольшой кашель и температура. Знали бы вы, какое у нее слабое здоровье… Ах, господин фон Гаммер! Почему вы не появились раньше?

Ротмистр пожимает плечами.

— Наше несчастье в том и заключается, что мы повсюду появляемся слишком поздно.

Он не позволяет себе заходить дальше в критике правительства даже в обществе столь близких по духу людей. Поклонившись, ротмистр снова обращается к своим прежним собеседникам, продолжая прерванный разговор:

— Нет, господа, что бы вы там ни говорили, азарта я не признаю. Играю я только в преферанс, но зато с величайшим наслаждением. Там столько хитроумных комбинаций, что это не просто времяпрепровождение, но и гимнастика ума… Ваше здоровье, господа!

Бренсон доел жаркое. Он усиленно орудует зубочисткой, а другой рукой пододвигает к себе бокал и только что откупоренную бутылку.

— Да, — вздыхает он тяжело. — Чего только не довелось пережить за последний год!

— Ужас… — вздрагивает фрау фон Штрикк. — Чем мы заслужили такое наказание? Что плохого сделали мы этим людям?

— Слишком много хорошего, — замечает пастор.

— Да? Пожалуй, действительно так. Я припоминаю, что еще в прошлом году господин фон Зигварт-Кобылинский дал им совершенно бесплатно хворост для отопления богадельни. И десять тысяч кирпичей на ремонт школы…

— И новый орган для церкви, фрау фон Штрикк. Об этом тоже забывать не следует.

— Да, да. А в благодарность за все его совершенно разорили. У меня оставались три дюжины совершенно новых льняных простынь еще от покойной матушки. А теперь штук шесть — ей-богу!

— Сие сокровище есть тля и ржа… — говорит пастор.

— А знаете, чего мне больше всего жаль? Может быть, это покажется наивным, но я ничего не могу поделать с собой. Такая маленькая шкатулка японской работы. Черное дерево с перламутровыми инкрустациями. Не могу ее забыть! Теперь какая-нибудь крестьянская девка, должно быть, сует туда свои грязные гребенки и клубки ниток. Только стоит мне вспомнить… Извините, господа, но у меня… — Она стискивает зубы, из которых добрая половина вставных, и до боли сжимает кулаки.

Барон Вольф, расслышав последнюю фразу, подходит к ним со стаканом в руке. Он бледен, его одолевает икота.

— Я обещаю вам, фрау фон Штрикк. Мы найдем ее! Ни булавка, ни наперсток, ничто не пропадет. Пусть даже придется половину волости сжечь и перестрелять… Шкуры будем спускать до тех пор, пока все до последней иголки не вернут…

У фрау фон Штрикк отлегло от души. Улыбаясь, она кивает барону.

— Такой молодой и уже такой храбрый. Голубая кровь, господа.

— Мой бедный Рипсик, — жалуется фрау фон Дален. — Мой умница фокстерьер! Как я берегла его, как лелеяла. Ни за какие бы деньги не отдала.

— Тот самый, которого я подарил вам щенком? — опрашивает Бренсон. — Он тоже погиб?

— Погиб. Убили и бросили тут же за углом. Сегодня утром мы с хозяйкой накрыли его ящиком. Весной, когда растает, можно будет похоронить как следует… Звери, а не люди…

Она торопливо вытирает две навернувшиеся на глаза слезинки.

— Да. Люди стали хуже зверей… — печально произносит пастор.

В соседней комнате становится тише, когда драгуны уходят в зал танцевать. Потом всей гурьбой солдаты с девицами возвращаются, пьют, едят, балагурят. И опять нестерпимый гам раздирает уши.

Подниеку наскучило стоять у дверей. Получив только что откупоренную, очевидно не понравившуюся господам бутылку ликера, он так и остается сидеть с ней на кухне, на солдатском топчане. Черт побери всех этих господ. Чем он хуже их? «Господин волостной старшина…» Он весело посмеивается и потягивает из бутылки.

— Налакаешься, опять налакаешься! — кричит Зетыня, пробегая мимо него с миской капусты. — Жрут, как скоты. Таскать не успеваешь.

Писарь, молодой смазливый интеллигентного вида солдат, усаживает за стол Альму Витол. Он привел ее сюда после танца и все время держит руку на ее талии, хотя она иногда кокетливо изворачивается, будто пытаясь высвободиться. Молоденькая, красивая, стройная и грациозная, она чем-то напоминает ребенка. Распущенные светлые волосы перевиты черной лентой. На ней тонкая белая батистовая блузка с довольно большим вырезом. Глаза писаря, будто пиявки, присосались к ее груди.

— Пей, пей! — Он силой вливает ей в рот стакан водки.

Она хохочет, сердится и ладонью заслоняет рот.

— Ты с ума сошел. Не могу я больше…

— Пей, тебе говорят! — шипит он. Грубо отдергивает ее руку и насильно вливает в рот.

Она захлебывается, кашляет, выбивает у него из рук стакан и кричит истошным голосом.

— Чего ржешь, кобыла этакая! Я тебя, я тебя задушу… — Схватив за плечи, он с силой трясет ее.

В дверях появляется фрау фон Дален.

— Друзья мои, — обращается она на ломаном латышском языке, — нельзя ли немного потише. Тут такой страшный шум… Большой шум… — повторяет она по-русски.

Пьяные драгуны не обращают никакого внимания на нее. Она не чувствует ни капли уважения к своей особе. Кто-то, повернув голову в ее сторону, даже плюется.

— Чего эта старуха трещит там?

Хорошо, что фрау фон Дален не все понимает по-русски. Однако то, что ее нарочно не замечают, она прекрасно понимает.

Она быстро захлопывает двери. Но они тотчас же снова распахиваются, входит господин фон Гаммер с бокалом шампанского в руке. За ним все остальные, тоже с бокалами.

— За здоровье нашего радушного хозяина — господина фон Зигварта-Кобылинского, которого, к сожалению, нет здесь с нами! Ура!..

Солдаты вскакивают и кричат «ура». Из задней комнаты выходит фрау фон Штрикк с бокалами шампанского на огромном подносе. Драгун угощают тем, что до сих пор было для них как бы сказкой.

Бал продолжается. Все бурней и неистовей.

Едят уже меньше, больше пьют. Девицы, натанцевавшись, приходят с потными подмышками, в захватанных грязными руками блузках. Они запрокидывают головы и притопывают ногами. Эхма!.. Довольно скучать и трястись от страха. Теперь бы пожить как следует — хоть день, да наш…

Зетыня тоже два раза ходила танцевать. Но Осипов нынче совсем одурел. Насилу вырвалась и убежала. В кухне она выпивает стакан холодной воды и набрасывается на Подниека, который уже ходит пошатываясь. Потом она возвращается в комнату и, упав на скамейку, тяжело дышит.

Вот он опять. Высокий, дюжий, грузный, как медведь. Глаза налиты кровью. Даже издали от него разит водкой.

Зетыня вскакивает и пятится к двери. Она боится его.

— Где ты пропадаешь? — кричит он ей. — Такая… — Он обзывает ее самым похабным, циничным словом и хватает за руку.

— Пусти, ну, пусти… — просит она, силясь высвободить руку. — Чего тебе надо?

— Пойдем!.. — Он дергает так, что она чуть не падает. Вытаскивает из комнаты и тянет к выходу.

Ей кажется, что он хочет опять в зал, откуда доносится музыка и топот ног. Она не упирается. Он тащит ее через двор к раскрытой двери какого-то заброшенного амбара.

Вскрикнув, Зетыня пытается вырваться. Где там, руки Осипова крепче кузнечных клещей.

— Пусти… — плачет она. — Ты с ума сошел. Чего ты хочешь!

— Не ори! — Осипов грубо встряхивает ее, потом обнимает за плечи и прижимает к себе. Наклонившись к ее лицу, он смеется. — Дура, чего орешь! Не съем же я тебя!

Ее обдает запахом селедки и водочным перегаром.

Павел Сергеевич лежит в своей комнатке на кушетке, подложив руки под голову. На маленьком ободранном письменном столе тускло горит лампа. Пробовал читать, пробовал уснуть — все напрасно.

За стеной несмолкаемый шум, говор и звон стаканов. Дальше горланят драгуны. Двери беспрерывно хлопают, и дом содрогается. Доносится дрянная танцевальная музыка, крики танцующих, смех.

Весь этот хаотический гул сверлит мозг, не дает покоя. Он чувствует, будто попал куда-то в преисподнюю, где от дурманящей жары и зловония начинает тошнить. Павел Сергеевич встает, открывает окно. Высовывается наружу, не обращая внимания на то, что холод острыми иглами впивается в тело.

Фонарь, легко покачиваясь на шесте, слабо освещает площадку перед замком. Видно, как парочки, обнявшись, расходятся по темным закоулкам. В освещенных окнах зала мелькают уродливые силуэты.

Что-то надумав, Павел Сергеевич шире раскрывает окно и вылезает во двор.

Затем быстро пересекает площадку и поднимается по темной лестнице. Дверей в зале нет — их сломали или сожгли. Волной несется ему навстречу пар от дыхания разгоряченных людей.

Останавливается и смотрит.

Словно во мгле скользят по паркету пары. Выплывут из облака, промчатся мимо и снова погружаются в туман. В колеблющемся свете ближайшей керосиновой лампочки он видит танцующих. Дочери усадьбовладельцев кружатся с охмелевшими солдатами так же весело, как, бывало, летом на гуляньях.

Гармоника, скрипка и контрабас воют где-то в глубине зала. Утомившиеся пары попадали на скамейки вдоль стены. Сидят, обнявшись, голова к голове. Среди них — Павел Сергеевич не верит своим глазам — и несколько мамаш. Сидят, сложив руки на коленях, и благодушно глядят на эту кутерьму. Иногда кавалеры дочерей хватают мамаш и танцуют с ними.

«Что за народ?» — думает Павел Сергеевич. И, как всегда, рядом с живой картиной веселья возникают виденные вчера и позавчера кровавые сцены. Он дрожит в легкой тужурке. Зубы стучат. Но он застыл на месте, будто окаменелый, и не собирается уходить.

Только что был вальс. Теперь полька. Зал вмиг наполняется скачущими людьми, топотом ног, прерывистым дыханием, хриплыми выкриками, животным хохотом и визгом… Ничего уже нельзя разобрать. Все смешалось, как в кипящем котле.

«Что за народ? Что за народ?» — не перестает думать Павел Сергеевич. И кажется, что в голове у него такой же хаос, как перед глазами.

Женщины совсем потеряли головы и заискивают перед теми, кто властен завтра же упрятать их в подвал. А может быть, они беснуются, чтобы забыть недавние ужасы.

Вероятно, он долго простоял тут. Музыка в зале разом стихает, а в ушах Павла Сергеевича все еще мечутся воющие звуки.

Середина зала опустела. Осталась небольшая группа, которая, кажется, затевает драку.

Писарь крепко обнял молодую, стройную девчонку в белой блузке, с распущенными и перехваченными черной лентой волосами. К ним подходит высокий солдат с лихо закрученными вверх усами, хватает писаря за ворот и отбрасывает в сторону.

— Прочь, писаришка! Валяй любезничай со своей ручкой.

— Что? — кричит глубоко задетый писарь. — Как ты смеешь? — И лезет на того с кулаками.

Высокий солдат с силой отталкивает его.

— Попробуй только! Зубы выбью… — И он тискает девчонку. Ей, видно, все равно — тот или другой.

С проклятьями и угрозами писарь бежит вниз по лестнице. Слышно, как он, оступившись, с грохотом летит с последних ступенек.

В зал входит барон Вольф. Он пьян, еле на ногах держится. В зубах потухшая папироса, в руке хлыстик. Он прямо идет к тем двум, что стоят, обнявшись, посередине зала. Солдат оставляет девушку и опускает руки по швам. Барон ударяет девушку хлыстом по спине. Та сгибается и вскрикивает.

— Что — разве больно? — смеется он и стегает еще раз. — Ничего, ничего. Хорошее лекарство. Ногам легче танцевать.

Третий раз ударить ему не удается. Павел Сергеевич хватает его за шиворот, как давеча солдат писаря, и отбрасывает прочь. Барон приваливается к стенке и только поэтому остается на ногах.

— Постыдились бы! — кричит девчонке Павел Сергеевич. — Такая молодая, а путаетесь тут с пьяными солдатами. — Но девушка, видно, и сама, пьяна. Широко раскрытыми глазами глядит она на офицера и, очевидно, ничего не соображает. Павел Сергеевич насилу сдерживается, чтобы не ударить ее.

Барон снова вмешивается. Он разъярен и страшно оскорблен.

— Вы осмелились… Вы… Как вы смеете!..

— Идите, барон, проспитесь. Вы пьяны. — Павел Сергеевич с презрением отворачивается.

— Кто? Я?.. Я вас… — Барон взмахивает хлыстом.

Но Павел Сергеевич вырывает у него хлыст и отбрасывает в угол. Выталкивает барона в дверь.

Да что ж ему нужно тут на самом деле? Еще раз оглядев людей, которые во хмелю и диком возбуждении почти не замечают его, он, пожимая плечами, уходит.

«Вниз по ма-а~атушке-е-е по Волге…» — несется ему вслед.

В своей комнате он бросается на кушетку, обхватив руками голову. Она будто разламывается на куски. Он и сам не понимает, что с ним делается. Сегодня ли случилось это или постепенно накапливалось день за днем… Только он уже не в силах избавиться от кровавых призраков. Они давят его, как кошмар.

Со стоном, словно от болезненного укола, он вскакивает и садится на кушетке. Голова поникла. Руки беспомощно опущены.

— Пулю ему, мерзавцу, всажу в лоб… — хорохорится в соседней комнате барон.

А ему уже безразлично. Что ему барон? В дверь кто-то стучится. Вероятно, ротмистр.

— Вы тут, Павел Сергеевич? Не спите?..

Что ему ротмистр? Что ему теперь весь мир…

Он садится к столу и пишет сестренке коротенькое письмо. Подумав, пишет еще одно — своему лучшему другу в Петербург. Десять сухих, ничего не значащих фраз.

Все еще продолжая сидеть за столом, он достает из скрипящей кобуры револьвер.

В соседней комнате по-прежнему пьют и галдят кто во что горазд. Дальше горланят драгуны. Из замка доносятся вой гармоники, топот ног, выкрики пьяных солдат и женский визг.

С грохотом захлопывается наружная дверь. Выстрела и этот миг никто не слышит.