Онлайн чтение книги Северный ветер
14

Владения Зигварта-Кобылинского к северо-востоку острым клином врезаются в Озолскую волость, упираясь в огромные пространства заболоченных лугов. Версты на три тянется извилистая вязкая трясина, поросшая по краям мелким ивняком да ольхой. Дальше — необъятная топь, камыш да тростник, и только кое-где мелькают полянки с ржавой осокой. Летом через топь не пробраться. Зимой в морозы со всей волости съезжаются сюда бедняки, чтобы накосить прямо на льду тростник и осоку скоту на подстилку.

За топью, на самом конце клина, у еловой чащи притулилась одинокая усадебка Крии. Летом она почти отрезана от остального мира. По одну сторону — болото, по другую — плотной стеной подступает еловый бор; в самом узком месте он тянется верст на пятнадцать. По дороге на станцию или в имение приходится огибать болото — тут уж крюк двадцать верст. Впрочем, есть в этом местоположении и свои выгоды. Летом никак не оповестишь о той или иной повинности. Да и в более теплые зимы болото еле подмерзает и проехать по нему может не всякий. Письма и газеты попадают в Крии только раза два-три за лето.

Впрочем, газет здесь никто не читает, а писем годами не получали. Жители усадьбы обходятся без этого.

Странные люди живут в Криях. Хозяин, Вилнис, переселенец из-под Валок. В ту пору, лет восемнадцать назад, была у него здоровая, пригожая жена, взрослый сын и другой — глухонемой подросток. Крепкое, ладное хозяйство: три лошади, десять дойных коров, два плуга и сеялка. Прочее добро еле перевезли на четырнадцати возах. Теперь все изменилось, и Вилнис не только самый дальний, но и самый бедный житель волости.

В Криях одно за другим обрушились несчастья на его голову. Черными неизгладимыми рубцами отложилось в памяти пережитое.

В первые три года одна за другой заболели кровавым поносом и пали коровы, не привыкшие к болотной траве и сырости. Из десяти осталось четыре. Новых завести не удалось. Три года назад его лучшая лошадь, перепрыгивая в лесу через корягу, распорола себе брюхо, и пришлось ее пристрелить. Поля в этой лесной лощинке, точно в овраге, — роса до полудня не высыхает. Если выдастся жаркое и дождливое лето, хлеба на полях ржавеют и полегают. Солома в такие годы крошится при молотьбе, как мякина, а зерно легкое, точно отруби. Под снегом озимая рожь на опушке леса каждую весну выпревает. Ранние осенние заморозки часто прихватывают картофель и ячмень.

Нелегко Вилнису платить аренду имению. Ежели случается зимой возить шпалы и дрова из лесов озолского имения на станцию, он зарабатывает на весенний и осенний взносы. Возит на двух лошадях, пока держится санный путь. Леса вокруг уже повырублены, и заработков с каждым годом становится все меньше. Теперь каждую весну приходится выметать из закромов все до последнего зерна на продажу. Осенью он торопится поскорее обмолотить рожь и лен, чтобы только уплатить в срок. Мейер человек неплохой. Но он служит барону, а тот долгов не терпит.

Года два назад Вилниса постигло самое большое горе. Его старшего сына за недозволенную охоту в барском лесу и стрельбу в лесников присудили к четырем годам каторги. У жены после этого начались страшные головные боли, она чахла, чахла и месяца через два умерла. Вилнис остался вдвоем с семнадцатилетним немым Индриком. Кроме них, в усадьбе Крии еще — старая Ильза и девочка-пастушка, которая зимой ходит в школу.


Вилнис молчалив от природы. С немым Индриком он поневоле объясняется только жестами и мимикой. После всех бед он стал еще более молчаливым. Если девочки нет дома, в Криях по целым дням голоса человеческого не услышишь. Постороннему может показаться, что оба мужчины немые. Зато старая Ильза в хлеву успевает наговориться вдосталь. Каждую животинку она подолгу поучает, как вести себя, объясняет, какая им польза от того или другого корма. Больше всего бранится она, когда коровы не хотят есть болотное сено, а поросята залезают ногами в корыто.

Характер у Вилниса мягкий и уступчивый. Однако невзгоды ожесточили его, сделали шершавым, как дубовая кора. И горечь в нем будто из той же дубовой коры, крепкая горечь и обида на судьбу, так жестоко и несправедливо преследующую его. Судьба для крестьянина — не отвлеченное понятие. Он всегда видит причину своих неудач. Для Вилниса — это имение. От имения зависит все его хозяйство, вся жизнь. Оно повинно во всех его бедах. К нему питает он самую ярую ненависть. За последние тревожные годы он, быть может, сказал об имении и баронах всего пять-шесть слов. Однако для тех, кто его знает, они весомее многих длинных речей болтунов.

В усадьбе Крии пять построек. Жилой дом со сгорбившейся обомшелой соломенной крышей и старомодной трубой с шестком внизу. На одной половине дома кухня, на другой — единственная, довольно большая комната. Из нее ход в маленькую и холодную кладовую — вот и все жилье. В комнате три окошка, в каждой стене по одному. Дальше идет хлев и маленькая клетушка, такая же сгорбленная, как и жилой дом. Венцы уже прогнили, и нет никакого спасения от крыс. Поодаль стоит еще овин с навесами вокруг, а почти у самой опушки леса банька. Там протекает ручеек: весной и осенью, а иногда и летом после дождей он становится полноводным. На баньке лубяная крыша невесть с каких времен. Банька осела в землю и почернела от дыма. Но чем чернее такая банька, тем чище можно вымыться.

К середине января, когда кругом заполыхали пожары, в Криях стали появляться чужие люди. Однажды под вечер заходит какой-то юноша, весь в снегу, и робко просит продать ему каравай хлеба и немного соли. В Криях продавать нечего. Но Ильза достает и отрезает полкаравая просто так. Зачерпывает кружкой из ведра только что надоенное парное молоко и тоже протягивает ему. «Он, поди, из озолских дровосеков, — думает Ильза. — Кто бы еще мог забрести сюда за двенадцать, пятнадцать верст в такую глухомань». Летом, случается, забредет иногда какой-нибудь косарь с болотных лугов напиться воды, а уж зимой никого и не увидишь. Юноша подтверждает, что он дровосек, и снова уходит в лес. Бывает, что и у дровосеков иногда не хватает хлеба. Всякое бывает. Странно только, почему он свернул в другую сторону?

Спустя два дня является еще один. Опять за хлебом и спичками. Просит какую-нибудь чистую тряпку, побольше. Дровосек, мол, ногу поранил. И такое случается. Ильза отдает половину своей старой выстиранной рубахи. Тот ни за что не хочет брать даром. Оставляет на столе трешку, хотя Ильза сердится и ворчит, провожая его до самого порога. Даже Вилнис вставляет словечко: здесь, мол, не лавка и не аптека тебе.

В воскресенье, когда в Криях все дома, снова приходят двое. Один — плечистый, сухощавый, со светлыми усами. Другой — коренастый, плотный, с гладким лицом. Они садятся и начинают без церемонии разглядывать хозяев, а те в свою очередь глаз не сводят с гостей. Пастушка Майя, сидя у окна с книгой, то и дело косится на незнакомых людей. Ильза, повязав чистый передник, сидит у двери на своей кровати. Немой Индрик подошел совсем вплотную и уставился на пришельцев своими изумленными голубыми глазами. Сам Вилнис возится с чем-то на пороге кладовой и, по обыкновению, не обращает ни на кого внимания. Разговор не клеится. Незнакомцы, очевидно, не знают, с чего начать.

— Вы, гости дорогие, тоже из дровосеков будете? — спрашивает Ильза, не глядя на гостей.

Те переглядываются и отвечают не сразу.

— Тетушка Ильза! — восклицает Майя. — Это ведь брат нашего учителя.

Ильза, лукаво посмеиваясь, кивает головой.

— Разве ж я, детка, Мартыня Робежниека не знаю.

Гости облегченно вздыхают. Теперь по крайней мере все ясно.

— Значит, вы меня знаете… Я, правда, встречал раньше Вилниса, да и вашего Индрика раза два видел. Ты, Индрик, узнаешь меня?.. — Немой что-то бормочет на своем языке и, широко улыбаясь, тоже кивает. — Ну, теперь вы знаете, что мы за дровосеки.

— Так это вы лесные братья! — вздыхает Ильза. — Значит, и те, что приходили за хлебом и спичками, тоже? Я сразу подумала. Времена-то какие: человеку, точно зверю, в лесу приходится скрываться. Как вы там живете? Не замерзаете?

Мартынь пожимает плечами.

— Человек живуч, тетушка Ильза. Когда сидишь в теплой комнате, думаешь — я б на дворе и полчаса не выдержал. А вот приходится — и ничего, живем.

— Горемычные вы мои, какая там жизнь! У зверя шкура. У зверя в лесу своя нора. А человек ведь беззащитный, слабый.

— Мы иногда и вылезаем на опушку, — смеется Толстяк.

Ильза печально кивает головой.

— Тут до хлева иной раз не дойдешь — руки мерзнут. По ночам, когда ветер за окном воет, я всегда думаю о тех, кто скитается без пристанища… Почему бы вам не бежать отсюда? Разве вы долго так выдержите?

— Надо выдержать. Не всегда можно делать то, что хочется.

— Да, да… Небось кушать хотите? Что ж это я, старая дура, сразу не сообразила. У нас немного щей осталось… — Она приносит полмиски щей, хлеба и два маленьких кусочка мяса. — Мяса, правда, маловато…

— Спасибо, мамаша. — Гости мнутся, не решаются приступить. — А у самих-то осталось? Мы видим ведь, что вы не из богатых.

Вилнис взбирается на лежанку. Попыхивая трубкой, он говорит сердито:

— А вы ешьте!

— Уж какое там богатство, мои милые. Небось капли щей-то нам не жалко. Пока еще есть. Кушайте, сыночки… — Огрубевшей рукой она проводит по светлым вьющимся волосам Толстяка.

— У моего сынка тоже такие волосики были. Ничего о нем не знаем. Как попал на японскую войну — так ни слуху ни духу. Последнее письмо прошлым летом пришло.

— В канун Янова дня! — уточняет Майя.

Индрик уселся по другую сторону стола. Облокотившись о край и подперев голову ладонями, он не сводит с гостей глаз. Ему так редко приходится видеть чужих людей. Это целое событие в его жизни. Он вдруг улыбается словам Майи и кивает головой, будто слышит ее.

Майя, состроив строгую гримасу, знаками отзывает его, жестами дав понять, что неприлично так сидеть и глядеть людям в рот. Индрик послушно садится поодаль. А когда она протягивает ему карандаш, чтобы отточить, он берется за дело и работает с таким усердием, будто исполняет самое важное поручение на свете. На лице у него выражение торжества и блаженства.

Лесные братья любуются трогательной сценой.

— Он, бедняжка, все понимает, — рассказывает Ильза. — Знаете, какой он умник. С Майей они целыми часами разговаривают. Она рассказывает ему длинные истории, и он все понимает. А какой добрый, послушный! Никогда и виду не подаст, что ему трудно или он чем-нибудь недоволен. По утрам все дорожки к хлеву и к амбару расчистит от снега, воды мне принесет, дров нарубит, скоту кормушки уберет. — Она смеется. — Я тут живу как барыня. Не дай бог только Майю побранить. Он свирепеет, рычит, аж страшно становится. Как щенок, привязался к этой девчонке. Она командует им, как хочет. Он ей торбочку с хлебом носит в школу, а летом лапти чинит. По воскресеньям вместо нее скот пасет. Пальцем никто до нее дотронуться не смеет. Был у нас кот, большой такой, злой. Девчонка играла с ним, он и царапни ее за щеку. Поглядели бы вы, что с пареньком сделалось. Чуть не задушил кота. Насилу отняли.

— Я ничего не могу с ним поделать, — вздыхает Майя, — уж очень он сильный.

— Э!.. Э!.. — Парень весело кивает головой.

— Видите, — поясняет Ильза, — это означает: да. И-и — значит нет. Она даже писать его научила.

— Не совсем еще, — покраснев от похвалы, говорит Майя. — Я сама не очень-то хорошо знаю, где писать «h». В диктанте у меня всегда три-четыре ошибки.

— Ну, этому ты скоро научишься. Не так уж трудно… Сколько ж тебе лет и которую зиму ты ходишь в школу?

Девочка снова краснеет и низко наклоняет голову над книгой.

— Мне четырнадцатый пошел, — тихо говорит Майя, — а хожу я только вторую зиму.

— Она у нас сирота, милые. Дочь Катерины Натре — может, слышали. Ее поезд задавил. Так и выросла девочка без родителей. Как зверек, пойманный в лесу… — Тут Ильза замечает, что девочка совсем закрылась книгой.

— И-и!.. — кричит немой, и нож в его руке начинает нервно подрагивать.

— Девочка она хорошая… — Ильза спешит переменить разговор. — Послушная и учится хорошо. Мы так нее скучаем по ней, что трудно субботы дождаться. Без нее и воскресенье не воскресенье. Вы и не представляете, как много радости от одной этакой малой птахи и нашей глуши.

— Выдался бы год получше, мы б ее и летом отпускали в школу, — говорит Вилнис, вынув трубку изо рта. Досадуя на себя за слишком длинную тираду, он снова отворачивается.

— Лучшие люди вырастают из тех, кто перенес тяжелое детство, — говорит Мартынь. — Вы, я вижу, люди хорошие, и на Майю вам жаловаться не придется. Из нее вырастет замечательная девушка. Уже сейчас видно.

— Э-э!.. — радостно восклицает немой. Кто бы мог подумать, что он способен кричать так громко. Майя толкает парня в бок, и он замолкает.

Лесные братья перешептываются потихоньку. Потом Мартынь оборачивается спиной к столу и, опустив глаза, начинает:

— Вот что, люди добрые… Вы приняли нас, как гостей, как родных. Может быть, вы не знаете, что за нами гонятся, преследуют нас, как диких зверей. Если поймают, лучшее, на что можно рассчитывать, — пуля в лоб.

— А вы не бойтесь. Не найдут они вас на этом болоте.

— Да… Дело, однако, не в этом. Долго на болоте не проживешь. Есть хочется, спичек не хватает — иной ноги или уши себе отморозит… Время от времени и дело требует… Словом, приходится вылезать на свет божий, хотим мы того или не хотим. Наши посещения опасны. Вы, наверное, и сами знаете: тот, кто дает приют или хлеб лесным братьям…

— Ну, кто сюда полезет? Зимой ни души не видать. Трясина нынче, почитай, как следует и не промерзла.

— Мы тоже надеемся, что не придут. Но кто может поручиться? Схватят нас — наше дело ясное. Но мы не хотим, чтобы из-за нас невинные люди пострадали.

— Эх! Зачем вы так говорите. Нешто вы для удовольствия сюда пришли! Да и нам чего сделают за то, что мы дали озябшему человеку погреться или угостили куском хлеба!.. Больше нам и не под силу. Где сказано, что это грех?! И ваша вина… Нешто мы не знаем. Побольше бы таких виновных!

Мартынь с Толстяком снова перешептываются. Потом Мартынь продолжает, глядя на Вилниса:

— О нас говорить нечего. Конечно, иногда хочется погреться, поесть горячего… Здоровый человек еще кое-как терпит. Но у нас, видите ли, заболел один товарищ… Бинтов нет, лекарств нет, чистого белья тоже. Разжигать костер ночью нельзя. В шалаше он прямо погибает.

— Бедняжка. Чем же он болен?

— У него такое… Может, слыхали о молодом Акоте, которого за станцией расстреливали вместе с Зирнисом и Веленой?

— Так это он? — Ильза даже вскочила. — Значит, он жив! Слыхали, слыхали, как же!

— Жив. Только пуля задела бок, а в другом боку что-то ему отбили, когда сапогами пинали… Вот он-то у нас и погибает в лесу.

— Молодой, пригожий такой паренек! Мы его знаем. Он дружил с моим Юкумом. Две зимы вместе шпалы возили… Если б я была тут хозяйкой… Нельзя же дать человеку подохнуть в лесу, как собаке.

Маленькая трусливая собачонка с громким лаем бегает у дома. Вилнис выходит во двор, и слышно, как он унимает ее, загоняет куда-то.

Лесные братья встают.

— Не знаю… — задумчиво тянет Мартынь. — Нельзя же требовать, чтобы люди из-за кого-то взваливали на себя столько забот. Посоветуйте, что нам с ним делать!

— Я думаю… ведите его сюда.

— Хозяин вон молчит. Может, он не согласен.

— От него слово не часто услышишь. А возражать он не станет.

— Почему вы так думаете?

— Да разве я его не знаю! Он может ничего не говорить. Я и так вижу. Господ он сроду терпеть не мог. Ведите паренька сюда. Все обойдется. Пока что тут еще ни одного солдата не было. Какого черта их принесет…

— Но вы понимаете: никому ни слова…

— Что ты, сынок! Неужто не понимаем… Майя, слышишь?

Толстяк подходит к Майе.

— Ты, Майя, девушка разумная. Всех нас преследуют богатеи, поэтому нужно держаться заодно. Коли найдут — расстреляют. Это грозит и тому больному, которого мы приведем. Хозяину и тетушке Ильзе тогда тоже несдобровать. Нигде и никому ни слова. Никто не должен знать.

— Я понимаю! — отвечает Майя, гордясь, что у нее со взрослыми общая тайна.

— Гляди, чтобы этот как-нибудь не проболтался. — Толстяк кивает в сторону немого.

— Он? Нет. Он ничего не скажет. Зарежьте его, все равно не скажет.

И она, состроив строгую мину, начинает все объяснять немому такими угрожающими жестами, что все начинают смеяться.

— Э-э!.. — серьезно и строго подтверждает немой.

— Ничего он не скажет, — уверяет Ильза. — Майя ему втолкует.

В дверях лесные братья встречаются с Вилнисом.

— Погодите, — говорит он, проходя в комнату и не оглядываясь, — я скажу Индрику, чтобы лошадь запряг. Иначе вам его не привезти.


Так Акот попадает в теплую комнату на мягкую постель.

После мучительных дней в шалаше ему теперь несказанно хорошо. На нем рубашка пропавшего сына Ильзы, чистая и мягкая. Рана в левом боку перевязана и уже начинает заживать. И в другом боку от трав и припарок Ильзы гораздо меньше колет. Кашель стал куда слабее, откашливаться легче, и крови в мокроте меньше.

С каждым днем все меньше, — так ему кажется. Тетушка Ильза должна ежедневно подтверждать это. Как только у нее выпадает свободная минута, она с вязаньем или штопкой в руках подсаживается к нему и заводит разговор.

— Тетушка Ильза! К весне я буду здоров.

— Конечно, сынок. Когда почки начнут распускаться, ты будешь здоров как бык. Только лежи спокойно и говори поменьше. Ни о чем не думай. Самое скверное дело — много думать.

— Я и не думаю, тетушка Ильза. Мне так хорошо.

— Ну вот. Не о чем тебе думать. Придет время, надумаешься и нагорюешься вволю. Жизнь, она длинная, особливо у нас, бедняков. Ты думай о здоровье, это помогает.

— А вдруг я помру?

— Да что ты, сынок! Кто так рассуждает, тот никогда не поправится. Об этом совсем не стоит печалиться. Я вон замечала: что человек крепче всего задумал — оно и сбывается. А помирать доведется — что с того? Смерть-то не так уж страшна. Я на своем веку не раз ее видала. Да что тут толковать! Ты сам лучше знаешь.

— Да, — произносит он, закрыв глаза. — Если так… то совсем не страшно. Откуда ты, тетушка Ильза, все знаешь?

— Ничего я, сынок, не знаю. Кое-что, однако, пришлось в жизни повидать. Многое перевидала… Поди, ты спать хочешь?

— Нет, нет. Я так. Говори — я все слышу.

Ильза поднимает на чулке спустившуюся петлю и говорит легко, почти весело:

— Я вот думаю, — умереть молодым всего лучше. Уходишь ты чистым, неиспорченным, и у людей в памяти остаются твои ясные глаза да детский смех… А когда за шестьдесят перевалило, жизнь становится противной, как грязная, немытая посуда. Столько горечи из нее испито, что все опротивеет. А скольким сам ты напакостил. Даже самый лучший человек не может прожить и ни с кем не поссориться, никому зла не сделав. Я так скажу: коль суждено жить, надо жить, а коли пришла пора помирать, то и жалеть не о чем.

— Тетушка Ильза, ты веришь в бога?

Ильза внимательно глядит на него, качает головой и, немного подумав, отвечает:

— Не ведаю, сынок. И не знаю я никого, кто ответил бы тебе от чистого сердца. За всю свою долгую жизнь таких не встречала. Многое слыхала от ученых и простых людей. А умнее от этого не стала. Тридцать пять лет прошло, как я в церкви не была. Все молитвы да песни церковные давно уже перезабыла. На что они мне? В воскресенье, если найдется свободная минутка, иду в лес. Нанижу на нитку кленовых листочков, совью душистый венок да и вешаю потом на стену. И думаю себе: «Ведь никому-то я ничего плохого не сделала. Ни человеку, ни скотине, ни лесной пташке. Чего же мне еще надобно?..» Бог?.. Однако я вот что примечаю: у барина свой бог, а у мужика другой. Свой у латыша, свой у немца. Где же настоящий-то, единственный, о котором все кричат? Не ведаю я, да мне и не надо…

Она перестает вязать и глядит на больного. Он уснул. Тихонько поднявшись, она отходит от кровати. Ей мил этот юноша, потому что у него глаза ее сына. У другого из лесных братьев — волосы ее сына. У третьего его голос. А вот у Индрика — его нос. Все эти юноши дороги ей тем, что в каждом из них есть что-нибудь от ее сына. И еще потому, что с ними можно поговорить по душам. Здесь, в Криях, зимой, пока нет Майи, совсем позабудешь человеческую речь…

Акоту так хорошо, что он даже не стонет, когда в правом боку начинает колоть сильнее. В долгие зимние вечера его друг Индрик сидит возле постели и что-нибудь мастерит. Он принес из леса еловую лапу с шишками. Теперь она висит над кроватью, и Акот воображает, что лежит он в каком-то особенном лесу, где снег не сыплется в глаза, а северный ветер совсем теплый. Свежий запах хвои веет в лицо, и кажется, в груди становится просторней и легче.

Индрик выстругал для Майи линейку и вырезал на ней ее имя и фамилию. Написал фамилию Натре (Nahtre) — без проклятого «h», из-за этого он чуть не поругался с Акотом. Теперь Индрик мастерит из липового дерева пенал для ручек и карандашей. Раскаленным гвоздем выжигает на крышке ветку и листья. Потом они с Акотом серьезно обсуждают, как расположить орнамент, разместить ли его веночком или сделать отдельные рисунки. В субботние вечера и по воскресеньям, когда Майя дома, они прячут работу.

Девочка присаживается на краешек кровати в ногах у Акота и рассказывает о всех школьных делах и происшествиях или читает что-нибудь вслух.

Вилнис, по обыкновению, молчит. Вначале лесные братья относятся к нему недоверчиво. Приходят они в одиночку только днем и подолгу никогда не задерживаются. Постепенно они смелеют. Совсем как лесные звери или птицы. Летом человека и близко не подпустят. А зимой, когда холод и голод выгоняют их из лесу, они кружат вокруг человеческого жилья, где можно поживиться какими-то крохами, кое-как прожить.

Некоторые обстоятельства убеждают лесных братьев, что Вилниса бояться нечего.

Во-первых, они заприметили, что собака, которая вначале бешено лаяла, исчезла. Ильза говорит, хозяин куда-то увел ее. Хороший знак. А вскоре Мартынь Робежниек и Зиле окончательно убеждаются в сочувствии Вилниса. Как-то раз, отсыпаясь на гумне, в соломе, положив рядом револьверы и прикрывшись своими пальто, они просыпаются от скрипа дверей и света фонаря. Вилнис, постояв минуту и посмотрев на них, качает головой и вздыхает. Потом уходит под навес, где хранится упряжь, приносит оттуда попону и заботливо накрывает ею ноги спящих.

После этого они становятся еще смелее. Да и нет у них другого выхода. Зима под конец совсем залютовала, и все время сидеть в лесу почти невозможно. Особенно тяжело обходиться без бани. Грязное белье прилипает к телу, и заедают вши. В субботу вечером приходят в баньку, в Крии.

Вся группа прячется на опушке — так что никого не заметишь. Заходят в баньку по двое. На скамейке находят выстиранное, починенное белье и носки. У тетушки Ильзы теперь много работы… В лес они возвращаются в совсем другом настроении. Разговор оживленный, им начинает казаться, что еще не все потеряно и вот-вот найдется какой-нибудь выход.

В понедельник утром из лесу выходят Мартынь Робежниек, Зиле и Зельма Гайлен. Внимательно оглядевшись, направляются к усадьбе. Вблизи ничего подозрительного. На дворе стоят две лошади, запряженные в розвальни. Индрик разгребает снег перед хлевом. Ночью бушевала метель, а он с утра еще не успел расчистить дорожку.

На пороге появляется Майя. Сегодня табельный день, и она дома. Девочка хочет подойти к стоящей поодаль поленнице дров, но там глубокие сугробы.

— Индрик! — кричит она. — Индрик! — И сердито топает ногами: как он не чувствует ее зова?

Нет, он уже оглянулся и, откинув в сторону лопату, бежит с сияющим лицом: вот опять он ей понадобился. Майя что-то сердито показывает ему, объясняет. Он, видимо, понял и уже утвердительно машет головой.

— Э-э!.. — вопит он. Хватает ее в охапку и, высоко подняв, шагает через сугроб.

В тот же миг Майя замечает идущих к усадьбе и не знает, куда ей деваться от стыда. Извивается, пытаясь освободиться, дергает парня за уши и отчаянно брыкается. Индрик только смеется, но не обращает никакого внимания. Когда наконец он опускает ее на землю, девочка, вся зардевшись, подпрыгивает и дает ему пощечину. Потом мчится по сугробам, разбрасывая снег во все стороны, и исчезает в открытых воротах хлева.

Зиле, смеясь, толкает Мартыня в бок.

— Идиллия, не правда ли? Дафнис и Хлоя…

— Хлоя… Да. А когда вырастет, небось пойдет в имение плясать с драгунами и вешаться им на шею.

Зиле качает головой.

— Новое поколение уже не пойдет туда плясать. Оно шагнет далеко вперед.

— И драгуны тогда уже не будут шнырять, — добавляет Зельма.

Мартынь пожимает плечами:

— «Блажен, кто верует…»

Старая Ильза на минутку присела у кровати Акота.

— Ничего, ничего, — утешает она его, — вечером я опять сварю тебе чай из брусничника и липового цвета, для груди полезно. Ночью и полегчает. Вот увидишь. Жар-то у тебя больше от печки, вчера слишком натопили. Понадеешься на Индрика, вот и получается. Он и тебя самого готов в печку сунуть, лишь бы потеплей тебе было.

Акот задумчиво глядит на плевательницу, которая до половины наполнена красной мокротой.

— Я тоже думаю, что от печки. Вчера голова у меня болела, как от угара.

Ильза идет навстречу гостям.

— Он долго не протянет… — шепчет она, указывая головой назад.

Зиле твердым шагом подходит к кровати больного.

— Ну, товарищ, как дела? Ты как будто осунулся.

— Прошлой ночью крови много вышло… Но ерунда… Индрик вчера печь чересчур натопил. А вот брусничный и липовый чай очень помогает…

— Да-а… — соглашается Зиле, присаживаясь в ногах у Акота. — Помню, и моя мать всех нас этим лечила. Ко мне однажды кашель привязался — ни днем, ни ночью не давал покоя. Все думали — чахотка. Начал я этот чай пить, и как рукой сняло. Погляди, какая теперь грудь.

Он вынимает из кармана свой наган, рассматривает его.

— Что-то испортилось, исправить надо. — Знает, что Акота хлебом не корми, дай только повозиться с оружием. В нем ведь еще сильно мальчишеское любопытство. Зиле высыпает на постель патроны.

Мартынь с Зельмой присели за Майин столик. Там чернила и ручка. Им надо что-то написать.

Вилнис, только что переобувшись, уселся на лежанке. Они с Индриком все утро возили сено и промочили в болоте ноги. Ильза выглядывает из-за печки.

— Скоро одним гостем станет у вас меньше, — говорит Мартынь. — Зельма уезжает.

— Вот и хорошо, — одобряет Ильза. — Тебе, дочка, давно пора уехать. Мужчины — другое дело. А бабе негоже в лесу по снегу шататься.

— Конечно, тетушка Ильза. Мы, женщины, все-таки для этого малопригодные существа.

— Всяк хорош на своем месте, доченька, — Ильзе никак не понять, зачем Зельма скитается вместе с лесными братьями. Из них всех ее одну старуха терпеть не может и сердится, когда та приходит в Крии.

Мартынь уже приготовил паспорт. Со всеми подписями и печатями. Остается внести кое-какие пометки. Новый документ нарочно помят и затаскан, словно его долго носили в кармане.

— Итак, девица Ирма Лауцинь, — пробует шутить Мартынь, хотя по всему видно, что сердце его до краев полно горечи. — Вы родились в Калетской волости в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году. Род занятий — бонна, а в последнее время вы служили в Рижском трамвайном управлении. Прописаны в восьмом полицейском участке. Прошу.

Зельме не до шуток. Она сует паспорт в карман и окидывает взглядом комнату, словно надолго хочет сохранить ее в памяти.

Медлить нельзя. Надо успеть к ночному поезду за две станции отсюда. Сорок верст по бездорожью, лесами. Дорога для женщины, хоть и в мужских сапогах, очень трудная.

Мартынь провожает ее до опушки.

О многом надо бы поговорить им в эту последнюю минуту. А слов не найти. Молча шагают они рядом, каждый со своей тяжкой думой.

— Я чувствую, что ты доберешься благополучно, — говорит Мартынь, когда они скрываются за первыми густыми елями на опушке. Зельма глядит на него, словно в оцепенении.

— Обо мне говорить нечего. Вот только мучает дурное предчувствие. Сдается мне, что здесь добром не кончится.

— Чего нам еще ждать? Какого еще конца? Всему уже пришел конец.

Она качает головой.

— Все же я поступаю скверно… Жаль, что оказалась недостаточно сильной и не сумела уговорить тебя поехать со мной. Ты ведь больше ни на что не надеешься, видишь, что всему конец, — какой же смысл оставаться тут и рисковать? Быть может, это и есть геройство, когда ты спокойно стоишь перед сотней нацеленных в тебя винтовок и ждешь… Да, личный пример имеет огромное значение. Но вас ведь никто, никто не видит на поле битвы, и отвага ваша незамеченной сгинет вместе с вами в этой трясине. Хорошо еще, что никто не видит, как вы прячетесь, точно дикие звери, измученные, с отмороженными ногами. Потом, пристрелив при попытке к бегству, вас похоронят где попало и никто даже креста на еловой коре не нацарапает над вашей могилой.

— Не будем сентиментальными в эту последнюю минуту, хотя побежденные имеют право и на сентиментальность. Мы уже не в состоянии убирать трупы с поля боя. Однако еще можем помочь кое-кому из живых. Пока у меня есть паспорта в кармане, я останусь. Последний приберегу для себя.

Крепко пожав друг другу руки, они расстаются. Зельма исчезает в лесу, Мартынь возвращается, неторопливый, спокойный. Только губы сжаты плотнее да лицо стало каким-то серым.

Шум на дворе выводит его из задумчивости. Это Индрик поворачивает коня, чтобы поехать на болотный луг за сеном.

Почти у самого дома Мартынь вдруг отскакивает, будто кто-нибудь сильно стукнул его по лбу, и прячется за угол. Видит — в дверь входят матросы. Развеваются ленты бескозырок, поблескивают штыки на винтовках…

Остолбенев, стоит он, прильнув к стене. Потом отчетливо слышит громкий крик Майи в другом конце дома. Ни выстрелов, ни шума. Мартынь понимает — Зиле попался. Инстинктивно хватается он за карман, где наган и патроны. Но в то же мгновение видит, как по узкой тропинке со стороны болота приближаются еще розвальни. Рядом с ними шагают темные фигуры с развевающимися лентами на бескозырках.

Ясно, что товарищу ничем уже не помочь; остается подумать о себе. Словно затравленный зверь, Мартынь озирается вокруг. Из окон матросам все видно на три стороны. Ни малейшей надежды незамеченным добежать до леса. И с другой стороны — как раз попадешь в лапы едущих. Пока безопаснее всего остаться так, за углом дома.

Здесь, в затишье, стоит вторая лошадь Вилниса, напряженная в сани и накрытая шубой хозяина. Ничего окончательно не решив и не взвесив, Мартынь стаскивает с лошади шубу, надевает ее на себя и поднимает воротник повыше. Вскакивает на розвальни и поворачивает мимо хлева на дорогу, которую из окна не видать. Замечает, что Вилнис, притаившись, стоит возле открытой двери гумна и наблюдает за происходящим. Мартынь делает хозяину какие-то знаки, но так и не может разобрать, понял тот или нет.

Выехав на дорогу, он гонит лошадь вовсю. Привстав на колени, крутит вожжами в воздухе и хлещет бедную лошаденку. О себе теперь уже нечего думать. Надо попытаться спасти обитателей усадьбы.

Со стороны болота появляются двое матросов. Они идут по обе стороны пустых розвальней. Конь бредет, спотыкаясь, до брюха замазанный тиной, к мокрым ногам прилипли огромные комья снега.

Мартынь скачет им навстречу. На случай провала он уже придумал план. Шагах в двадцати от них, не задерживая лошадь, Мартынь начинает орать, кивая головой назад и указывая рукой на усадьбу.

— Воры, грабители! Скорей на помощь! — кричит он не своим голосом.

Матросы начинают подгонять коня. Прыгают в розвальни и спешат к усадьбе.

Мартынь скачет дальше. За первыми же елочками он останавливает лошадь и оглядывается.

За хлевом и клетью не видать двора. Но он замечает, как Вилнис пробирается к лесу. Значит, понял.

Дальше Мартынь едет шагом и останавливается там, где колея сворачивает к болотному лугу.

Ожидание кажется ему очень долгим. Со стороны усадьбы не слышно ни выстрелов, ни шума. Ясно. Зиле не успел оказать сопротивления. Его застигли врасплох и схватили.

Наконец подходит Вилнис. Весь в снегу, запыхавшийся.

— Ты видел, — говорит Мартынь, передавая вожжи хозяину. — В усадьбе матросы. Предали нас или это случайность — теперь все равно. Зиле, наверное, попался. И Акоту не уцелеть. Хотя говорят, что матросы не такие звери, как драгуны, но на их милость тоже лучше не рассчитывать. О нас думать не приходится. А вам надо как-то спасаться. Тем двум матросам я крикнул, что на усадьбу напали грабители. Они, вероятно, приняли меня за хозяина. Ты нагони Индрика, и поезжайте оба домой, скажите, что удрали от грабителя. Вы, мол, его впервые здесь видите. Он угрожал оружием и требовал денег… Нет, нет — не спорь! Это единственное, что теперь остается. Зиле уже все равно не помочь — у него оружие, и патроны, и чужой паспорт. А скажет он то же самое… Только бы женщины не проболтались и Индрик.

— О них не беспокойся, — говорит Вилнис, надевая свою шубу. — Сам черт принес…

— Воротник подними, как у меня было, — говорит Мартынь. Затем они меняются шапками.

— Присмотреться матросы не успели. Они решат, что это ты и был…

— Проклятье… — цедит Вилнис. — Куда же вам теперь деваться… и остальным?

— О нас не тужи. Думай о себе и о своих. Выходит, так мы отплатили за вашу доброту!

— Ну, мы — старые коряги, о нас и горевать нечего. Только бы молодых не тронули…

Он садится в розвальни и едет за Индриком.

Мартынь сворачивает в другую сторону и углубляется в лес, далеко обходя усадьбу. Поглядев на часы, опускает голову.

До лесного убежища меньше чем за час не добраться. А пока вернешься с подмогой, пройдет часа полтора. Задержатся ли они так долго в Криях? Не поспешат ли поскорее доставить свою добычу в надежное место?

Вспоминает, что и Толстяк тоже собирался сегодня в Крии. Сперва он рад этому, но, подумав, что Толстяк может в Криях так же нарваться, как и Зиле, Мартынь мрачнеет. Толстяк живым не дастся. Сам погибнет и других погубит — бабушку Ильзу, ребят. Мартынь даже вздрагивает при мысли об этом и бегом несется к знакомой тропе; пробежав немного, опять смотрит на часы. Пятнадцать минут, полчаса…

Однако в этот несчастный день ему повезло. По крайней мере так кажется ему, когда неподалеку от усадьбы он встречает Толстяка, Айзупа и Сниедзе. Они изумлены, увидев потного, запыхавшегося Мартыня Робежниека.

— Оружие с вами? — спрашивает он хриплым голосом. Судорожно хватает их револьверы и проверяет, заряжены ли они. Он ничего не объясняет, просто ведет их по своему следу обратно и только на опушке против усадьбы, откуда сквозь ели видны запорошенные следы полозьев, кратко рассказывает, в чем дело.


Как только Мартынь Робежниек с Зельмой Гайлен ушли, Вилнис поднимается и тоже выходит из дому. В комнату вбегает Майя, вся в снегу, озябшая, и начинает прибирать на своем столике.

Зиле, отдав револьвер Акоту, стоит, прислонившись к теплой печке, напротив Ильзы. Старушка, сидя на своей кровати, сложила на коленях руки и укоризненно покачивает головой.

— Зачем вы, сыночки, девушек за собой таскаете? Нехорошо это. Чем она может вам помочь?

— Теперь-то уж никто из нас не может помочь друг другу. Когда скрываешься, невольно тянет держаться вместе. Гурьбой куда теплей, особенно когда северный ветер день и ночь завывает в лесу.

— Теперь, конечно, ничего не поделаешь. Но она же и раньше с вами была. Про нее давно уже разговор идет…

— Что мужчины борются против господ — вы понимаете, тетушка Ильза. Ну, а женщина разве не такой же человек? Неужели ее меньше угнетают и эксплуатируют, чем мужчину? Разве вам, тетушка Ильза, не приходится маяться с утра до ночи, чтобы Вилнис мог уплатить барону аренду и прочие поборы?

— Так-то оно так. Нам тоже достается. Работать приходится день-деньской — тем только и живем. По грязи шлепать и мы с Майей умеем. А вот что бы мы делали с ружьем? Нет, тут одно баловство, ничего больше. Под ногами бы путались у вас без толку.

— Может, вы и правы насчет старых да малых. А вот взрослые женщины думают иначе. Пожалуй, я согласен с вами: с винтовкой обращаться женщине несподручно. Но ведь одними винтовками не победишь. Наша борьба широка, как сама жизнь. Думаете, мы вынуждены прятаться и скитаться потому, что нас мало? Нет! Скорее потому, что еще слишком много тех, кто против нас. Тех, кому внушали, что весь наш народ надо уничтожить. Думаете, все они баронские да господские сынки? Нет, мамаша, часто это такие же рабочие и крестьяне, как и мы. Дома у них жены и сестры, которые тоже месят грязь на дорогах да гнут спину на господ.

Дверь с шумом распахивается. Стуча прикладами, вбегают три матроса. Зиле от неожиданности подается вперед. Хватается за карман, хочет кинуться к кровати Акота. Но два штыка нацелены ему в грудь.

— Руки вверх! — кричит матрос. Майя пронзительно взвизгивает.

Зиле невольно подчиняется. Его вдруг охватывает непонятная усталость и безразличие.

Вскоре он, связанный, угрюмо сидит на стуле, упершись взглядом в пол. Матросы обыскивают комнату, но ничего подозрительного не обнаруживают. Пока они возятся с Зиле, Акот прячет наган и патроны под себя. Матросы молодые, недавно приехали, и у них нет еще такого опыта, как у драгун. Они скорее взволнованы и напуганы, нежели озлоблены.

Даже не сразу соображают, что надо обыскать самого Зиле.

Они достают у него из внутреннего кармана старый ржавый бульдог, ножик, записную книжку с поддельными документами, грязный носовой платок и кусок заплесневевшего хлеба.

Вбегают еще двое. Они без винтовок. На всех пятерых оружие только у двух. Ехали за сеном. Им неправильно указали дорогу, и вот случайно забрели сюда.

В комнате воцаряется гнетущая тишина. Ильза как привстала с кровати при виде матросов, так и застыла, не шевелясь. Руки ее машинально теребят край передника. Подбородок заметно трясется. Она не сводит с Зиле плачущих глаз, а он такой спокойный и даже улыбается, подбадривая ее. Майя, будто оберегая Акота, сидит, скорчившись, у него в ногах, на постели. Акот бледен как мертвец. Только огромные глаза лихорадочно блестят да на груди высоко поднимается одеяло.

Матрос постарше присаживается к столу и разглядывает отобранные вещи.

— Рудольф Майзит… — читает он в паспорте и как-то недоверчиво смотрит на связанного. — Ты и есть?

Зиле безразлично кивает головой.

— Из лесных братьев, значит?

Зиле снова кивает. Потом, прерывая дальнейшие расспросы, вскидывает голову и говорит уверенно, чеканя и подчеркивая слова:

— Я вам ничего больше не скажу. Ведите меня к своему начальству, там я отвечу. Я из лесных братьев. Почему скрываюсь — объясню. Нечего было есть — вот я и пришел сюда поискать хлеба. А они не дают — скупые, как черти. Гонят да еще грозятся собак натравить.

— Ты сам угрожал им, — уверяет один из матросов. — Тот, что проехал мимо нас, кричал, что тут грабители.

— Коли добром не дают… — ворчит Зиле.

— Вас тут, наверно, немало по лесам шатается?

— Сначала было больше. Кого выловили, кто сам сбежал или замерз. Теперь я уж никого больше не встречаю… — Он видит, что перед ним новички, поэтому можно врать сколько влезет.

Все поднимаются.

— А это кто такой? — Старший кивает в сторону Акота.

— Мой сынок… — отвечает Ильза и бросается к кровати. — Его не трогайте!

Зиле переводит им. Ее сын. Вернулся из Маньчжурии. На войне ранен… Матросы верят.

Зиле выводят и сажают в розвальни. Его не толкают, не ругают. Конвоиры сами немного смущены.

Один из них садится за кучера. Те, что с винтовками, шагают сзади. Старший с пятым матросом идут впереди.

— Глупый вы народ — латыши. Вас тут горсточка, а лезете против всей России. — Закинув винтовку за плечо, матросы лениво плетутся сбоку и с сожалением поглядывают на арестованного.

— Не против России! — мрачно отзывается Зиле. — А против русского самодержавия и того ярма, которое с его помощью надели нам на шею бароны наши да помещики.

Зиле начинает объяснять матросам особое положение Прибалтики, политику самодержавия и его чиновников. Говорит о притеснениях со стороны баронов, о положении народа и его давней борьбе за свободу. Матросы, слушают с интересом. Те двое, что идут впереди, замедляют шаг, чтобы лучше слышать.

— Да… — задумчиво произносит один из них. — Значит, и здесь не лучше, чем в России. Осточертело народу спину гнуть в ярме, вот он и пробует голову поднять. А нам рассказывали совсем другое. Будто вы отрезаете убитым драгунам уши и носы…

— Это выдумки местных баронов и покорных им русских чиновников. Мы не звери и не дикари. Правда, мы пытались сражаться, и в бою погиб кое-кто из ваших. А теперь нас победили и вылавливают по лесам, как волков. Истребляют поодиночке. Ей-богу, братцы, не завидую я вам. Недостойна солдата такая работа.

Матрос почесывает затылок.

— Свинство… черт знает что. Заставляют таскаться по каким-то болотам да ловить людей, которые ничего плохого нам не сделали. Тьфу!..

— На вас такая же форма, какую носил лейтенант Шмидт. И есть среди вас люди, понимающие стремления народа к свободе.

— Эх, друг, да разве мы все на своем горбу не испытали…

Наступает молчание. Зиле что-то обдумывает, исподтишка наблюдая за конвоирами.

— Так как же, товарищи? Может, отпустите меня?

Видно, что и матросам пришло это в голову. Они молчат, посматривая на старшего. Тот сперва отмалчивается, потом качает головой.

— Не болтай зря. Как же я могу тебя отпустить, ежели у нас строгий приказ. Нас тут пятеро, — разве я могу за каждого ручаться. Разболтают, а отвечать-то кому? Мне, что ли, вместо тебя свою башку подставлять? Нет. Не сумел спрятаться — пеняй на себя… Да ты зря не волнуйся. Наш начальник, князь Туманов, человек неплохой. Был тут у вас такой молодой бароненок… Как его, черта, зовут? Так князь наш его сразу прогнал. Ты, говорит он, меня не учи. Я сам знаю, что делать. Как увидел кухню в замке — они там, проклятые, живодерню устроили, — велел досками заколотить. Теперь уже никого не секут. Из подвала в первый день выпустили семнадцать человек, на второй — десять, и каждый день то пять, то шесть человек на волю идут. Сейчас не больше десятка осталось… Ты не бойся. Тебя законный суд судить будет.

— Законный суд… — Зиле усмехается. — Будто я не знаю, кто дела вершит в судах…

— Нет, нет… — Матрос мотает головой и отходит подальше вперед, чтобы прекратить напрасные разговоры о невозможном.

По ту сторону леса ветер крепчает и метет прямо в глаза. Матросы, отшагав десять верст, устали и нахмурились.

Зиле сидит на розвальнях сгорбленный, мрачный. Товарищи… Как убегать да скрываться — товарищей сколько хочешь. А на смерть — иди один. К чертям в преисподнюю — пожалуйте один. Тут уж товарищам не до тебя.

Он не видит, что с пригорка, на который они сейчас взбираются, спускаются двое. Запорошенные снегом, они тяжело ступают, подставляя ветру спины.

Останавливаются и закуривают. Потом снова идут и, поравнявшись с идущими впереди конвоирами, по крестьянскому обычаю одной рукой вынимают изо рта трубки, другой, приветствуя, приподымают козырьки шапок.

Зиле замечает их, когда идут они уже совсем рядом, по бокам розвальней. Он вздрагивает и не успевает даже вскрикнуть.

Поравнявшись с вооруженными матросами, прохожие разом бросаются каждый на своего. Толстяк успевает раньше вырвать винтовку и, отскочив к обочине, целится.

— Пусти или пристрелю! — кричит он второму матросу, который все еще борется с Мартынем.

От грозного окрика или от выстрела, что гремит тут же за его спиной, матрос выпускает винтовку из рук.

Никто и не думал стрелять в людей. Бедная лошаденка, зарывшись головой в снег, еще колотит задними ногами по передку розвальней. Сниедзе бросается к Зиле и перерезает веревки. Шагах в десяти из-под заснеженного куста поднимается и Айзуп. Он грозит тем двум матросам, которые, обернувшись, хотели броситься на помощь. Зиле подбегает к Мартыню и выхватывает у него из кармана револьвер.

Толстяк опускает винтовку и опирается на нее.

— Так-то, братцы, — говорит он с усмешкой. — Теперь нас пятеро против пяти. Но у вас в руках пусто, а у нас — сами видите. Насчет умения обращаться с оружием не сомневайтесь и лучше не заставляйте нас доказывать это. Сами понимаете, нам нет никакого смысла отправлять вас на тот свет, когда в имении еще сто сорок пять, не считая князя. Мое предложение такое: ступайте себе спокойно дальше. Сани пусть останутся тут. Дойдете вон до того холмика, а оттуда пусть один вернется за винтовками. Вы их заберете с собой, без патронов, конечно… Это ультиматум. Согласны — собирайтесь в путь. Если нет…

Двое матросов уже повернулись и уходят, остальные плетутся за ними, понурив головы.

Толстяк сует руку в карман и вытаскивает трубку.

— Эту штуку прибережем для другого раза, — смеется он. — Ну, пусть кто-нибудь скажет, что такая трубка не может пригодиться. — Из другого кармана он достает папиросу и закуривает.

Не говоря ни слова, Зиле всем по очереди крепко пожимает руки.


Читать далее

АНДРЕЙ УПИТ. СЕВЕРНЫЙ ВЕТЕР. Роман
Несколько слов о «Северном ветре» и его авторе 13.04.13
1 13.04.13
2 13.04.13
3 13.04.13
4 13.04.13
5 13.04.13
6 13.04.13
7 13.04.13
8 13.04.13
9 13.04.13
10 13.04.13
11 13.04.13
12 13.04.13
13 13.04.13
14 13.04.13
15 13.04.13
16 13.04.13
17 13.04.13
18 13.04.13
19 13.04.13
20 13.04.13

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть