Онлайн чтение книги Северный ветер
7

Пьяные солдаты сбрасывают старого Робежниека с саней и с гиканьем поворачивают обратно. Барон, верхом на коне, важничая, указывает хлыстом на строения вокруг и поощрительно покрикивает. Шляпа с пером сдвинута на затылок, он в желтых перчатках, папироса торчит в уголке рта. Он нахлестывает разгоряченного коня.

Очнувшись было немного в санях, старый Робежниек опять оглушен падением и лежит неподвижно. Сильнее всего сковывает страх, что его опять начнут пинать ногами, стегать нагайками. Как замученная жаба, лежит он, скорчившись, притворяясь мертвым. В ушах все еще стоит свист нагайки, врезающейся в тело.

Постепенно звон в ушах затихает. Робежниек слышит, что солдаты горланят уже не так близко. Никто его не трогает. Он пробует тихонько, незаметно встать. Ему удается чуть-чуть приподняться с земли на руках. Поясницу будто клещами раздирают. Спину точно проткнули раскаленными шомполами. С макушки через лоб и правый глаз тяжко катится утыканный иглами клубок и застревает где-то во рту между беззубыми челюстями. Иглы колют десны, царапают горло. Распухший язык теснит дыхание, и оно вырывается с надсадным хрипом. Руки кажутся толстыми и одеревенелыми, как бревна.

Верхнюю половину тела он еще чувствует. Но ноги лежат неподвижной глыбой. Подняться невозможно. Упираясь локтями, пробует сдвинуться с места. Неуклюже барахтается, как выброшенный на сушу морской зверь, и с невыразимыми мучениями едва подтягивает омертвевшие ноги.

Слух обострен и улавливает малейший шорох в бесконечном хаосе звуков. Робежниек слышит, как солдаты с криками и бранью взламывают клеть и хлев. С воплем выбегает из избы Цериниете, а собака исступленно лает и набрасывается на солдат. Раздаются два выстрела, и собака замолкает. Слышны только незнакомые голоса и причитания Цериниете.

У Робежниека одна мысль: попасть бы в дом!.. Вот его окоченевшие руки нащупывают порог. Барахтаясь и хрипя, он с большим трудом переползает через него.

Спустя полчаса, уже лежа на полу в комнате, хватается руками за край кровати, пытаясь взобраться на нее. Это самое трудное. Кровать выше пола на полтора фута. Подтянувшись на руках, касается ее головой. Но руки не держат, и, стукнувшись лбом о край кровати, он, рухнув, ударяется подбородком об пол. Раз десять повторяет он свою попытку. Боль в крестце становится невыносимой. При малейшем движении он, сам того не замечая, стонет, как зверь, которому сдавили горло. Слышит как бы отдаленный шум, неизвестно откуда. Рот будто заткнут мягкой, смоченной в соленой воде тряпкой. Неповрежденный глаз различает какие-то плывущие желтые блики. Руки он чувствует. Лежа на полу, касается подбородком одной и другой. Обе на месте. Но не повинуются. Напрягая последние силы, пытается взобраться на кровать и не может.

Лежит неподвижно. Лежать хорошо. До чего же хорошо лежать после страшных усилий и невыносимой боли. Но так оставаться нельзя. Непонятно, почему вдолбил он себе в голову, что надо во что бы то ни стало улечься на кровать. Карабкается снова. Теперь, зацепившись подбородком за край кровати, он больше не опускается на пол. Извивается всем телом, пытаясь упереться плечами, тянется вверх каждым здоровым мускулом. Боль острыми жалами вонзается в него, треплет и рвет, как хищник. Робежниек кричит во все горло, а в комнате раздаются лишь слабые стоны.

Наконец-то ему повезло. Туловище уже на кровати, только ноги еще на полу. Полежав и отдохнув немного, он наконец подбирает ноги.

Старик лежит на спине. Боль — трудно даже сказать, где именно. Она разлита по всему телу. Из груди вырываются стоны. А все-таки ему хорошо, так хорошо после недавних мук.

Он не чувствует, что телу неудобно на развороченной драгунами постели. Зрячий глаз его со всем вниманием устремлен в окно.

Сначала ему мерещится, что и этот глаз застилает такая же кровавая пелена, как и разбитый. Руки, будто два полена, недвижно лежат вдоль тела. Ворочает головой, опускает веко и снова открывает. Но красноватый свет не гаснет. Он разгорается все ярче, становится золотисто-желтым, потом белым. Тени оконных рам крестами мечутся по потолку. Даже единственным глазом можно отчетливо разглядеть все в комнате.

Сквозь гул и звон в ушах слышится странный треск. Мычит скот, кричат люди. В памяти Робежниека оживает не раз виденное и пережитое. И он начинает понимать. Пожар… Горит его усадьба.

На миг забывает он себя и свою боль. Уцелевший глаз все замечает в окне. Прямо на него падает отсвет от горящего хлева. Шипение и черные клубы дыма по потолку от недавно сложенной в загоне сухой соломы. Дальше, в углу комнаты, мечутся яркие отблески — это, чуть потрескивая и вспыхивая, горит драночная крыша клети. Мычат коровы, по мычанию он узнает каждую.

Теперь драгуны орут чуть подальше. Слышно даже, с какой стороны. Неужели и ригу сожгут? Ничего ему не оставят? В риге у него сложен лен. Наверху двести пятнадцать снопов. Хватило бы весной расплатиться за аренду.

Горит… Фыркая и треща, бежит огонь по соломенной крыше. На миг окно темнеет от густого дыма. А может быть, это в глазах у него темнеет. Тяжкий груз наваливается и глубоко вдавливает его тело в раскиданное на кровати тряпье.

Он не представляет себе, сколько времени пролежал в забытьи. Просыпается мучительно долго — ему кажется, что это длится несколько часов. Тяжкие кошмары продолжают его мучить. То ржавый гвоздь впился в крестец. То люди в синих мундирах стараются стащить его с постели, но не могут. Ногами упираются в его тело, в живот, в грудь. Вот в правом глазу что-то шипя вскипает и нестерпимо жжет, заволакивая все… Он было ухватился за что-то твердое, но руки немеют, и он падает обратно в черную клокочущую бездну.

Старик кричит так, что у самого звон в ушах. И все вокруг гудит, хлюпает, верещит… Потом он различает слабый, глухой стон. Немного спустя догадывается, что стонет он сам.

Снова светлеет окно, освещая комнату. Но это уже не отблеск пожара, хотя дом наполнен едким запахом гари.

Цериниете, скрестив на животе руки, стоит у кровати и приговаривает:

— Все-таки очнулся. Я уже третий раз прихожу поглядеть. Думала, помер. Лицо-то какое! И руки и ноги! До чего ж ты весь побитый — будто нечистый тебя колотил. Мои вон тоже приходили. Сама говорит: «Преставился…» А сам: «Чего мелешь! Не видишь разве, дышит еще. Покамест дышит, стало быть, жив. Ежели и помрет, так только к утру». Припомнил, что твоя старуха тоже померла утром, а тот, бедняжка убогий, — в полдень.

Затянутый черной запекшейся кровью правый глаз дергается, но никак не откроется. В левом явно сквозит страх. А старуха не видит и не понимает.

— Мой отец тоже утром помер, только начинало светать. В воскресенье после троицы. Три дня мучился. Сперва-то кубарем по кровати катался, а под конец только тяжко дышал. Откроет глаза-то и дохнет. Дохнет и опять закроет. Я было вышла во двор за хворостом. Возвращаюсь назад, а дочка кричит: «Мама, он уже не дышит!»


Голова Робежниека склоняется набок. Долгий глухой стон звучит будто из-под земли. Но старуха не соображает.

— Чего кричишь? Болит, что ли? Как же без боли-то. Без боли еще никто не помирал. Тут, батюшка, ничего не поделаешь. Поди, в головах-то низко. — Она берет что-то из одежды, комкает и сует Робежниеку под голову. Голова откидывается назад. Здоровый глаз тоже наливается кровью… До чего ему неудобно и тяжело, а старуха не понимает.

— Так, так, мой милый. Так-то получше будет. Ну да, ну да — хочешь сказать что-то, ан не можешь. Да ты себя не утруждай. Дело-то к смерти подходит, — чай, я уж не раз такое видывала. Хочешь, псалом тебе почитаю? Где ж у тебя книга-то? Никак не найду. Поди, и ее солдаты утащили…

Она для вида начинает искать, но тут же забывает об этом, будто такого намерения у нее и не было. Гораздо лучше так постоять и поболтать…

— Если б ты видал! Хлев настежь, клеть настежь, овин настежь! Озолский барон верхом скачет и распоряжается. «Накладывай воз! Еще один клади!» — кричит им. И все по-русски. Скотину твою всю угнали. Мой насилу свою-то уберег. Да еще годовалую телку, что ты продавать собирался. Моя, говорит. Тоже оставили. У тебя теперь нистолечки нет. — Старуха сама глуховата и поэтому кричит во весь голос. В словах ее слышится скорее животное злорадство, нежели сочувствие. — От усадьбы только и осталось, что этот дом да банька внизу. Все сгорело. Спасибо, что хоть ветер был с той стороны, а то бы и ты в доме сгорел.

Робежниек стонет так, словно кто-то острым ножом разрывает его раны. Комок перекатывается у него во рту, но сплюнуть он не может.

— Поди, холодно тебе, бедняге… — Старуха накрывает ему ноги пиджаком. Тут она замечает, что глаз Робежниека странно уставился в одну точку. Она оборачивается. В дверях, согнувшись, неподвижно стоит незнакомый мужчина. Вглядевшись получше, она узнает Мартыня Робежниека.

— Проведать пришел? Заходи, заходи. Он пока еще жив. Едва дышит. До утра, пожалуй, не дотянет.

Шатаясь как пьяный, Мартынь подходит совсем близко. Шея его смешно втянута в воротник, а подбородок выпячен, как у лунатика или слепого, под глазами синие круги. Глубоко ввалившиеся прищуренные глаза горят зловещим блеском. Как завороженные, глядят они в единственный, полный нечеловеческой боли вопрошающий глаз отца, который мерцает из-под мертвенно-бледного рассеченного лба с прилипшими к нему прядями волос.

Мартынь опирается на изголовье кровати, чтобы не упасть, и стискивает зубы, чтобы не вскрикнуть от гнева и муки. Его сильное тело изнутри сотрясают беззвучные рыдания.

— Звери, звери! Что они с тобой сделали…

Старый Робежниек стонет. Видно, как во рту едва шевелится распухший пересохший язык.

Старуха смотрит с интересом.

— Так он, милый, все время. Рот открывает, видно хочет говорить. А ничего не понять.

Мартынь замечает крупные капли пота на восковом лбу. Может быть, больному жарко? Он снимает пиджак, покрывавший больного, и отшатывается, увидев изуродованные, окровавленные ноги и иссиня-черные вспухшие руки. Невыразимая жалость и боль сжимают ему горло.

— Я думала, что ему холодно, — без устали мелет старуха. — А может быть, и жарко. — Она касается рукой лба больного. — Фу, мокрый и липкий, точно в клею. Поди, жарко ему.

Больной снова стонет. Глаз, не моргая, уставился на Мартыня. Язык, словно бесформенный ком мяса, болтается во рту.

— Пить? — наклонившись, спрашивает Мартынь.

Язык чуть шевелится, но глаза будто говорят — да.

— Принесите воды! — кричит Мартынь старухе, которая все трещит без умолку.

Он поправляет изголовье. И, придерживая одной рукой больного, поит его. Здоровый глаз жадно смотрит в кружку.

— Еще? Принесите еще!

Две кружки вливает он в иссохший, запекшийся рот. Старик чуть прикрывает рот. Голова откидывается на подушку. Глаза смыкаются. Стихают стоны.

— Теперь тебе лучше? Не бойся. Это пройдет. Я тебя сейчас раздену.

С трудом стаскивает он с отца заскорузлый, изорванный полушубок, пиджак и остальную одежду. Видно, что каждое прикосновение причиняет больному невыносимую боль. Мартынь действует осторожно, то наклоняясь над больным, то опускаясь на колени возле кровати. Бечевки постол он перерезает ножом и пробует разуть ноги. Это нелегкая задача. Портянки и носки пропитаны кровью и присохли. Мартынь приносит теплую воду и терпеливо отмачивает, сдерживаясь усилием воли, чтобы старик не заметил его волнения. Нужны железные нервы или привычка опытного врача, чтобы спокойно видеть это зверски изувеченное тело, ноги, похожие на прогнившие пни. К чему ни прикоснись, опухоли, кровавые раны, багровые полосы, кровоподтеки и синяки… Старчески дряблое, высохшее тело превращено в жуткий, бесформенный кусок мяса.

И это его отец! Смиренный человек, единственный, пожалуй, оставшийся из тех, кто так преданно и усердно всю жизнь служил богу и господам. И вот награда!

Мартынь отыскивает чистую простыню, разрывает ее на полосы и перевязывает израненные ноги. Промывает и бинтует остальные раны, покрывая все тело отца белыми повязками. Все время в ушах его звучат беспомощные стоны. Никуда не денешься от них и от этого единственного глаза, который что-то твердит, о чем-то спрашивает, чего-то просит. Он смачивает мягкую тряпочку в теплой воде, промывает запекшиеся губы и слипшийся, чуть приоткрытый глаз. Отец как будто засыпает.

Мартынь стоит, опустив голову, и тяжело дышит. Понемногу гнев и ненависть, нарастая, заслоняют безмерную жалость, и жажда мщения захлестывает его горячей волной. Единственная мысль сверлит мозг. Звериный инстинкт подстегивает, взвинчивает все чувства. Отомстить! Отомстить!.. Разгоряченному воображению явственно рисуется кровь и бушующее пламя.

Глаз больного снова приоткрывается, взгляд удивительно спокойный и благодарный.

— Ты хочешь чего-нибудь? — Мартынь садится на край кровати и, как больного ребенка, обнимает отца.

Веки вновь сжимаются. Из полуоткрытого рта вырываются тихие стоны. Сквозь них Мартынь улавливает еще что-то. Наклоняется совсем низко.

— Ничего… — еле слышит он беззвучный шепот. — Ничего… Теперь хорошо… Спасибо, сын…

— Спи, отец, спи. Никто тебя больше не тронет.

Мартынь еще немного прислушивается. Ничего не слыхать. Уснул.

Знакомый голос окликает его.

— Мартынь, тебя разыскивают! — говорит Зельма, просунув голову в дверь. — В Гайленах драгуны.

В этом нет ничего неожиданного. Он ко всему готов. Мгновенно просыпается инстинкт самосохранения. Мартынь вскакивает и нащупывает в кармане револьвер.

— А ты? — спрашивает он, быстро подходя к двери.

— Я убежала. Шла домой и вовремя заметила. Их целый отряд, человек двадцать. Две подводы завалены арестованными. Среди конвоя один в штатском. Кажется, озолский бароненок.

— А твой отец?

— Не знаю где. Наверное, задержали. Ни за что нельзя было уговорить его бежать.

Настороженно поглядывая в сторону Гайленов, они торопятся покинуть Личи.

— Дурни упрямые, — сердится Мартынь. — На что они еще надеются? На милосердие своих баронов? На божью помощь? Когда же наконец окончится эта слепая вера в милость, в чье-то милосердие.

Зельма качает головой.

— Отец не рассчитывает ни на чью милость. Вчера, поздно вечером, как только узнал про твоего отца, приходит он ко мне — туда, где я бываю. «Знаешь, Зельма, говорит, нам, наверное, доведется на собственной шкуре изведать ветхозаветную заповедь. Только шиворот-навыворот». — «Как так?» — спрашиваю я. «Да вот за грехи сыновей будут карать отцов. Бароны наши чувствуют себя наместниками бога на земле. Почему бы им и заповеди не перевернуть вверх тормашками, раз им все дозволено».

— Проклятая жизнь… — Мартынь кутается в пальто, будто от озноба.

— Я всю дорогу думала… Шла предупредить тебя и спросить совета. Не лучше ли мне пойти и сдаться?

Мартынь угрюмо молчит.

— Ты полагаешь, тогда его отпустят? Или поступят с ним помягче?

— Может быть, хоть меньше будут истязать. Ему ведь не поверят, что он не знает, где я нахожусь. По крайней мере прикинутся, что не верят.

— Я сомневаюсь, что твоя жертва поможет ему.

Зельма резко останавливается и оборачивается к нему:

— Мартынь, зачем ты идешь против своих убеждений?! Ты не можешь забыть, кто я для тебя? Но ты обязан! В самую тяжкую минуту своей жизни я обращаюсь к тебе. Будь мужчиной, Мартынь! Забудь о том, кто я для тебя, и скажи мне просто как близкому боевому товарищу. Ты должен ответить, если не хочешь уничтожить меня морально. Должен! Мне самой не найти ответа.

— Да разве я знаю? Вот иду я от своего замученного отца. Там я все время терзался и не мог решить для себя, виновен ли я в этой проклятой крови и нечеловеческих мучениях. Что мог сделать? Совесть моя стала немой, как могила. Как же я отвечу тебе? Был бы у нас бог, я сказал бы: спроси у него. А теперь — что мне говорить? Спроси у самой себя. Или — почему ты не спросила его самого?

— Я спрашивала… — шепчет Зельма, опустив голову. — Прошлой ночью, когда мы оба ясно почувствовали, что настал роковой час. Но я не смею положиться на то, что он говорил. Он мне отец, жалеет меня так же, как и ты. А мне нужна ясность. Трезвая ясность мне нужна. А ее-то я и не могу найти.

— Голую, абсолютную истину, свободную от внешнего понуждения и независимую от внутренних порывов… Такой тебе не найти, потому что ее нет. Да и вообще отвлеченная идея не может стать ни законом, ни путеводной нитью в трагическую минуту. Но, мне кажется, ты свою истину уже нашла. И спрашиваешь, заранее зная ответ. Тебе нужны только подтверждение и поддержка.

Долгим, почти злым взглядом смотрит на него Зельма.

— Ты хочешь сказать… Потому, что я здесь стою? Иду с тобой и разговариваю? Это ты хочешь сказать?

— Да. И еще то, что ты избрала единственно верный путь. Абсолютно правильный. С одной стороны, его диктует высший долг перед партией и нашим делом; никакой сентиментальной жертвенности, если это не вызвано необходимостью. Борьба и только борьба до конца. А с другой стороны — его определяет естественное стремление нерастраченной молодости. На наше счастье, укоренилась в нас эгоистическая жажда жизни, которой дороги каждая минута, каждый миг.

— Ты говоришь так, пожалуй, больше для себя, чем для меня?

Мартынь пожимает плечами.

— Может быть. Зато ответ правдив. Вне нас нет никакой истины, помогающей выбрать — жизнь или смерть.

Молча доходят они до высокого дуба на холме.

— Жизнь или смерть… — грустно повторяет Зельма. — Сколько раз повторяли мы и как мало, как мало смысла вкладывали в эти слова.

Мартынь горько усмехается.

— До чего же мы становимся сентиментальными, как только хоть на минуту чувствуем себя в безопасности. Мы отнимаем у моего брата красивую тему…

— Куда ты хочешь идти? — испуганно спрашивает Зельма, когда он сворачивает по тропинке к имению.

Мартынь только машет рукой.

До этого дня он почти что не думал о том, куда идти.

Возле риги он останавливается и глядит вниз. Отсюда отчетливо виден поредевший парк имения с развалинами сожженного замка и двор со службами и белым домом управляющего. Туда теперь перебрался со станции офицер со своими драгунами.

Мартынь прекрасно сознает, что затевает рискованное дело. Он особенно внимательно оглядывает дом управляющего и окрестность. Даже в самый опасный, безнадежный путь инстинкт не подталкивает человека слепо, безрассудно. В конце концов, в подобных обстоятельствах никогда не скажешь определенно, где наиболее опасное или безопасное место. В лесной чаще можно попасть в лапы врага и на открытой дороге пройти мимо незамеченным… Истинный революционер всегда немножечко фаталист, — иначе и быть не может.

Мартынь внутренне усмехается. Наивный самообман, больше ничего. Только неопытному юнцу позволительно надеяться, что он выкарабкается из такой истории. Но и не идти он не может. Раз уж решил, кончено. Да и не все ли равно в конце-то концов? Когда-нибудь так или иначе… Другого выхода нет. Жизнь одного человека, даже свою, он никогда не ценил слишком высоко. Дешевле оценить и по возможности дороже продать — таков его девиз.

В доме управляющего ставни раскрыты. Из трубы валит дым. Молоденький, щупленький солдатик колет наваленные у порога дрова. Он показывает, как пройти к офицеру, и добавляет, что тот только встает. Где-то еще слышны голоса, но никого больше не видно.

Входя в дом, Мартынь наметанным глазом замечает расположение дверей, окон. Офицер живет в столовой Мейера, где есть второй выход — на веранду.

Он входит, быстро затворяет дверь и поворачивает ключ. Офицер как раз умывается и поэтому не слышит или не обращает внимания. Он решает, что вошел денщик.

— Денис! — фыркая в ладони, говорит он. — Мой большой чемодан ты не распаковывай.

«Хорошо, не буду, — говорит Мартынь. — Он тебе понадобится для очень дальнего пути…»

Перекинув полотенце через плечо, офицер быстро оборачивается. Незнакомый человек в шляпе. Офицер смерил его взглядом с головы до ног.

— Что вам угодно? С кем имею честь?

— И я хочу вас об этом спросить. Вы командир драгунского отряда?

— Да. А вы кто?

— Меня вы должны знать — хотя бы по имени. Я Робежниек, Мартынь Робежниек.

Продолжая утираться, офицер исподлобья смотрит на незнакомца, старается вспомнить и качает головой.

— Чем же могу вам служить?

— У вас плохая память, господин офицер. Может быть, вы вспомните тогда старика, которого вчера по вашему приказу мучили и истязали ваши солдаты. Я его сын, Мартынь Робежниек. Ага, начинаете припоминать, господин офицер!

Не смытая у висков мыльная пена вдруг разливается смертельной белизной по всему лицу офицера. Он инстинктивно шагает к двери.

— Стойте, господин офицер. Видите, я стою близко к двери. Рука у меня в кармане, а о том, что в руке, вы можете догадаться.

Офицер бросает взгляды на веранду, на окно. Там виднеются только голые, заснеженные деревья. Зимой через веранду никто не ходит. Он пробует взять себя в руки.

— Что вам нужно от меня?

— Вы узнаете об этом раньше, чем вам бы хотелось… Но прежде всего скажите: кто вам доставляет сведения о местных революционерах?

Офицер пожимает плечами.

— Каждый отряд имеет свои списки. Кто их составляет, я не знаю. Вы сами скорее можете догадаться об этом.

— Разумеется, можем. Небось в ваших списках отмечено, кого как пытать?

— Я солдат и иду туда, куда меня посылают. Но я не палач и не инквизитор. То, в чем вы меня обвиняете, произошло без моего ведома. Сами видите: тот, кто здесь всех знает, тот и распоряжается.

— Барон Вольф? Вы хотите на него свалить вину?

— Я не обязан перед вами оправдываться, хотя вы и пришли меня судить с револьвером в кармане. Вашего отца велел арестовать я, но, когда увидел, каким его привели, приказал доставить обратно домой. Это все.

— Ваша роль выглядит довольно странно. Вы командир отряда, а над вами есть тут как будто еще начальник. Вы хотите сказать, что этот сопляк действует самовольно? Кто же вы в таком случае?

Офицер тяжело опускается в кресло.

— Не знаю, не знаю… Когда меня посылали сюда, я очень ясно понимал свою задачу. Восстановить покой и порядок. Арестовать мятежников и поджигателей и передать их правосудию. Я русский дворянин и убежденный монархист. Мой долг — бороться против врагов империи. Но здесь я стал орудием в руках несмышленого, неопытного юнца. Он спаивает моих драгун, присваивает мою власть и зверствует над арестованными. А я ничего не могу поделать. Главное, все совершается от моего имени. Мне придется отвечать перед своей совестью и перед богом. Наконец, дошло до того, что мне за чужие грехи тычут револьвером под нос.

Мартынь испытующе разглядывает его.

— Вы заговариваете мне зубы. Кто вам поверит, что русский офицер, дворянин, позволит командовать собой сопливому мальчишке, мерзавцу, в чьих жилах течет кровь стародавних грабителей и убийц?

— Да, да — я этого не допущу. Я уже послал телеграмму. Сегодня вечером или завтра утром жду ответа. Уеду отсюда. Не мое это дело… Что вы так смотрите?

— Хотелось бы мне увидеть вас насквозь, узнать, что у вас на душе, и не тратить зря пули. Мне нужно дознаться, кто же виновник на самом деле — вы или бароненок?.. Кто мне поручится, что вы говорите правду? Вторично такой случай уже не представится.

— Конечно! Впрочем, и этот случай не такой уж счастливый, как вам кажется.

— Не вздумайте пугать меня, господин офицер. То, что у меня почти нет надежды выйти отсюда, я знал, еще входя сюда. Но не это главное. Главное — не истратить пули на менее виновного, в то время как главный негодяй останется в живых. У меня такой принцип — вернее, уговор с самим собой: если уже отдать свою жизнь, так уничтожив самую подлую, самую грязную тварь.

Офицер постепенно становится смелее. Разглядывает этого известного, опасного революционера, но не находит в нем ничего особенно коварного или романтического. Простой, обыкновенный человек.

— Странные люди вы, революционеры. Мне моя жизнь в десять раз дороже всей вашей хваленой революции в Прибалтике со всеми ее баронами. А вы нарочно лезете в петлю, чтобы убить совершенно неизвестного вам человека. И я вам откровенно говорю: вы безумцы. Вы что же, надеетесь так по одному перестрелять всех верных царю офицеров? Или вы думаете запугать их?

— Ни то, ни другое. Просто мы на этот раз потерпели поражение, и это единственное, что нам остается. Мы хотим продать свои жизни по возможности дороже. Пусть по крайней мере останется хоть пример для тех, кто придет нам на смену, для тех, кого вы уже не одолеете и не истребите. Для тех, которые не будут нападать на вас в одиночку, исподтишка, а вырвут, уничтожат вас всех в открытом бою, как сорную траву. Вас, угнетателей народа, насильников и кровопийц.

— Фанатики, фанатики! Если б вы свою силу и отвагу употребили на другие, более плодотворные дела! Неужели вы действительно верите, что хотя бы в ближайшие сто лет сумеете добиться в России какого-нибудь успеха?

— Не будем затевать спор о том, кто из нас правильнее представляет себе ход истории, это вынудило бы меня задержаться у вас на чашку кофе, — на это у меня не хватит времени… Итак, вы утверждаете, что всему виною барон, хорошо. Знаете, почему я не достаю оружие? Потому что не уверен — может, удастся мне после вас встретить барона. И еще потому, что наша задушевная беседа, вероятно, даст мне основание рассчитывать на небольшую услугу с вашей стороны. Во-первых, вы ничего не расскажете барону о нашем приятном знакомстве. Во-вторых, раньше чем через полчаса вы не пошлете своих драгун в погоню за мной. Можете поручиться мне в этом своим честным словом?

— В те немногие часы, которые мне осталось пробыть здесь, я не стану ловить ни вас, ни других. С меня хватит. Можете не сомневаться. А с бароном Вольфом, я полагаю, мы вчера разговаривали в последний раз. Словом, я могу вам обещать. А насчет честного слова… Рассудите сами: кто я и кто вы… Честное слово, вырванное под угрозой револьвера, — не кажется ли вам это парадоксальным?

— Ну, все равно… Но с вашего разрешения я уйду не той дорогой, какой пришел…

Мартынь распахивает дверь на веранду и выходит. В саду никого нет. Обернувшись, он видит, что офицер сидит, обхватив руками голову, и глядит ему вслед.

Мартынь не выходит прямо на большак, а сворачивает вдоль каменной ограды парка. Пройдя шагов пятнадцать, он пролезает сквозь брешь в ограде и попадает в молодой лесок. Миновав его, он бредет по старой дороге, мимо пивоварни, откуда наконец выбирается на поросший орешником и ольхой крутой берег реки. Перепрыгивая через рытвины и ухабы, взбирается по песчаному склону все выше, откуда версты на полторы видно шоссе как на ладони.

Пройдя немного по большаку, сворачивает в сторону, чтобы запутать следы. Останавливается, прислушивается. В имении все тихо. Неужели этот каратель сдержит слово? Кто его знает. Чудаки встречаются повсюду.

Откуда-то сбоку слышны голоса. Они приближаются. Мартынь вслушивается. Едут по церковной дороге со стороны Гайленов к большаку… Торопятся… Мартынь прячется за кустом боярышника. Отсюда все хорошо видно.

Впереди рысью скачут трое драгун с винтовками наперевес. За ними трое розвальней с арестованными. В самом конце еще группа всадников — среди них молодой барон. Мартынь сразу приметил его и не спускает с него глаз. Рука инстинктивно тянется к карману и судорожно сжимает револьвер. Лежа на снегу, он ждет, затаив дыхание.

Но, выбравшись на большак, несколько солдат, во главе с бароном, повернули в сторону, а остальные движутся за розвальнями. Мартынь спохватывается и прячет револьвер. Он пытается узнать сидящих в санях. Но расстояние мешает. Вон как будто мелькнула шапка Гайлена. А может быть, это и не он. На таком расстоянии не узнаешь.

Увозят… Как скотину на бойню! И нет такой силы, которая могла бы помочь им. Некому даже на прощание помахать им рукой. Он — единственный. Да и он, как побитая собака, должен лежать за кустом, затаив дыхание, не смея даже приподнять голову. Беглец, дрожащий за свою шкуру.

Проклятая судьба!.. Что-то давит в груди. Слезы боли и обиды навертываются на глаза. На лбу набухают синие жилы, дрожат руки. Наброситься бы на них — и больше не видеть этих унижений, издевательств и ужасов… Но инстинкт жизни сильнее злобы и жажды мщения. Кажется, что крепкая рука удерживает его на месте. Ничтожный, беспомощный и жалкий, как раздавленный червяк, остается он лежать, распластавшись на снегу.

Чувство унижения и беспомощности пригибает его к земле. Хоть бы остаться так лежать и больше не подниматься, не показываться никому на глаза, спрятаться от самого себя… Пронизывающий холод напоминает, что пора вставать и идти.

«Куда?» — задает он себе вопрос. Дома у него больше нет… В Гайлены идти нельзя — там, наверное, оставлена засада. К знакомым? Кто захочет теперь впустить его, когда барон рыщет по всей волости, наводя страх и ужас, терроризируя всех. Да смеет ли он тянуть кого-нибудь за собой в беду?

Его будто бросили в пустыне или на необитаемом острове, где дикие звери подстерегают со всех сторон. На большак нельзя, там можно нарваться на драгунский патруль. Проселки, тропинки, канавы — все занесено снегом. Он то и дело проваливается по пояс. Снег набивается за голенища сапог. Промокшие ноги мерзнут.

Пустынно, будто все вымерло. Мартынь поднимается на холмик. Никого — ни единой живой души, ни звука. Отсюда виднеются три усадьбы. Домишки под тяжелыми заснеженными крышами будто припали к земле. Ни одна труба не дымится.

Он пересекает луг и взбирается на другой холм, поближе к лесу. Отсюда хорошо видны Гайлены. И там никого, — пусто и тихо. Где-то за опушкой леса воет собака. Воет протяжно, будто жалуется, плачет. Потом и она умолкает. Тишина…

Давняя дорога лесорубов, изгибаясь вдоль косогора, исчезает в лесу. Мартынь идет по ней.

Дорога занесена. Но под ветвистыми елями снег неглубок, идти легко и приятно. На снегу следы лисиц и других зверьков помельче. Человеческих следов не видно. Ему, который привык жить среди людей и лишь в сутолоке и в борьбе дышать полной грудью, теперь приятно сознавать, что на много верст кругом только безобидные зверьки да лесная тишь.

Думает о своем старом друге Гайлене. Вспоминает юность, когда Гайлен был его единственным учителем и наставником. Мартынь перерос его, ринулся в бушующую пучину жизни, куда Гайлен и не думал соваться, но он никогда не забывал старого учителя. Что-то восторженно сентиментальное, похожее на первую любовь сохранилось в нем к этому правдивому, честному человеку. И вот теперь Гайлен валяется в подвале замка во власти мучителей и убийц… По чьей вине?

Мартынь энергично трясет головой. Что это лезет в голову несуразное ощущение виновности? Вина и грех, раскаянье и отпущение грехов… Все это из тех сотен разнообразных чувств и переживаний, которые изжиты, выброшены за борт. Разум и воля оживают только в действии. Сознание великого долга увлекает на борьбу, где забывается все ничтожное и личное — все мелочное и мерзкое. Однако в тяжкие минуты одиночества старый отвергнутый мир вновь хватает тебя костлявой рукой. Отовсюду тянутся цепкие мохнатые щупальца, и никуда от них не деться. Они, точно тяжелые комья грязи, налипают на ноги, сковывают, лишают сил.


Читать далее

АНДРЕЙ УПИТ. СЕВЕРНЫЙ ВЕТЕР. Роман
Несколько слов о «Северном ветре» и его авторе 13.04.13
1 13.04.13
2 13.04.13
3 13.04.13
4 13.04.13
5 13.04.13
6 13.04.13
7 13.04.13
8 13.04.13
9 13.04.13
10 13.04.13
11 13.04.13
12 13.04.13
13 13.04.13
14 13.04.13
15 13.04.13
16 13.04.13
17 13.04.13
18 13.04.13
19 13.04.13
20 13.04.13

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть