Онлайн чтение книги Ужас в музее The Horror in the Museum and Other Revisions
II

Позже, сидя в кромешной тьме огромного сводчатого подвала, Джонс проклинал свою ребяческую дурость, из-за которой оказался здесь. Первые полчаса он время от времени включал карманный фонарик, но теперь, сидя в непроглядном мраке на скамье для посетителей, нервничал все сильнее. Всякий раз луч света выхватывал из темноты какой-нибудь болезненно-гротескный экспонат — гильотину, безымянного гибридного монстра, бледное бородатое лицо со злобным и коварным выражением, безжизненное тело, залитое алой кровью из перерезанного горла. Джонс прекрасно сознавал, что эти неживые предметы не связаны ни с какой зловещей реальностью, но через полчаса предпочел вообще не видеть их.

Он сам толком не понимал, с чего вдруг решил угодить прихоти безумца. Куда проще было бы просто оставить его в покое или вызвать к нему психиатра. Вероятно, размышлял Джонс, все дело в сочувственном отношении одного художника к другому. Роджерс настолько талантлив, что хочется испробовать все способы спасти его от развивающейся мании, не прибегая к крайним мерам. Художник, способный придумать и создать столь жизнеподобные фантастические скульптуры, безусловно, близок к подлинному величию. Он обладает буйным воображением Сайма[92] Сайм, Сидни (1867–1941) — английский художник, известный своими фантастическими картинами и книжными иллюстрациями. или Доре[93] Доре, Гюстав (1832–1883) — французский художник, выдающийся иллюстратор Библии и многих классических литературных произведений. вкупе с высочайшим мастерством стеклодувов Блашка,[94] Блашка, Леопольд (1822–1895) и Рудольф (1857–1939) — отец и сын, стеклодувы-художники из Чехии, работавшие в Дрездене; прославились искусно выполненными стеклянными моделями морских животных и экзотических цветов. которых отличает внимание к мельчайшим деталям и научный подход к работе. Несомненно, для мира кошмаров Роджерс сделал столько же, сколько сделали для мира ботаники Блашки со своими поразительно точными моделями растений, искусно изготовленными из разноцветного стекла.

В полночь бой далеких курантов пробился сквозь мрак, и Джонса подбодрила весточка из внешнего мира, продолжавшего жить своей жизнью. Сводчатый музейный зал походил на гробницу, ужасную в своей пустынности. Даже мышь составила бы сейчас приятную компанию, но Роджерс однажды похвастался, что ни одна мышь или даже насекомое — «по известным причинам», как он выразился, — и близко не подходит к подвалу. Полное отсутствие каких-либо признаков жизни и поистине гробовая тишина — хоть бы какой шорох раздался! Джонс шаркнул ногами по полу, и из глубокого безмолвия донеслось призрачное эхо. Он кашлянул, но в дробных отзвуках, прокатившихся по подвалу, послышалась издевательская насмешка. Он твердо решил, что не станет разговаривать сам с собой: это свидетельствовало бы о нервном расстройстве. Время тянулось мучительно медленно, раздражающе медленно. Джонс мог бы поклясться, что с момента, когда он посветил фонариком на свой хронометр, прошел не один час, но далекие куранты пробили всего только полночь.

Он сожалел, что все чувства у него сверхъестественно обострились в темноте и тишине, царивших в музейном зале, и теперь чутко реагировали на любые внешние впечатления, слишком слабые и смутные, чтобы отождествить их с реальностью. Изредка Джонс улавливал слухом едва различимые шорохи, которые не вполне соотносились с обычными ночными шумами убогих окрестных улочек, и размышлял о туманных отвлеченных предметах вроде музыки сфер и неведомой, непостижимой жизни в мирах иных измерений, назойливо вторгающейся в земную жизнь. Роджерс часто рассуждал на подобные темы.

Плавающие световые точки перед глазами, затопленными тьмой, казалось, складывались в странные симметричные узоры и двигались согласованно. Джонс нередко задавался вопросом о природе исходящих из бескрайней бездны загадочных лучей, которые мерцают перед нами при полном отсутствии посюстороннего света, но никогда прежде не видел, чтобы они вели себя таким образом. Не похожие на мирно блуждающие обычные световые точки, они оставляли впечатление некой разумной воли и целеустремленности, недоступных земному пониманию.

Потом возникло ощущение странного, неуловимого движения вокруг. Все окна и двери были наглухо закрыты, но, несмотря на отсутствие хотя бы слабейшего сквозняка, Джонс почувствовал едва заметное возмущение воздушной среды — слабые колебания плотности и давления воздуха, недостаточно явно выраженные, чтобы предположить в них мерзкие прикосновения незримых элементарных сущностей. Вдобавок стало необычайно прохладно. Все это очень не нравилось Джонсу. Воздух отдавал солью, словно насыщенный испарениями неведомого подземного моря, и в нем слышался слабый запах затхлости. В дневное время Джонс ни разу не замечал, чтобы восковые фигуры чем-нибудь пахли. Да и вообще такой затхлый дух свойствен скорее экспонатам естественно-исторического музея, нежели восковым изваяниям. Что наводит на странные мысли в свете утверждения Роджерса о неискусственном происхождении ряда фигур — впрочем, вероятно, именно подобные утверждения и будоражат воображение, порождая в нем ложные обонятельные впечатления. Все-таки воображение надо обуздывать — не избыточное ли буйство фантазии довело бедного Роджерса до помешательства?

Но пустынность музея нагоняла страх. Даже отдаленный звон курантов доносился, казалось, из космических бездн. Джонс невольно вспомнил дикую фотографию, которую Роджерс показывал днем: украшенный фантасмагорической каменной резьбой зал с таинственным троном, являвшийся, по словам этого малого, частью руин трехмиллионолетней давности, затерянных среди недоступных безлюдных просторов Аляски. Вероятно, Роджерс действительно был на Аляске, но на фотографии, безусловно, запечатлены всего лишь театральные декорации. Иначе и быть не может. Все эти немыслимые резные узоры и ужасные символы… А жуткий монстр, якобы найденный на троне, — какой головокружительный полет больного воображения! Джонс задался вопросом, насколько далеко от него находится в данный момент сей кошмарный восковой шедевр — вероятно, он хранится за массивной дощатой дверью с висячим замком, ведущей в смежное с мастерской помещение. Но не следует слишком много думать о нем. Разве этот зал не полон подобных экспонатов, иные из которых не менее ужасны, чем чудовищное ОНО? А за тонкой холщовой ширмой слева, снабженной табличкой «Только для взрослых», находятся безымянные бредовые фантомы.

С каждой минутой близость бесчисленных восковых фигур все сильнее действовала Джонсу на нервы. Он знал музей настолько хорошо, что даже в кромешной тьме никаким усилием не мог прогнать прочь знакомые образы, упорно всплывающие перед мысленным взором. Самая эта тьма бередила воображение, побуждая оное расцвечивать дополнительными зловещими красками запечатленные в памяти фигуры. Порой казалось, будто гильотина поскрипывает, а бородатое лицо Ландрю — убийцы пятидесяти своих жен — складывается в гнусную устрашающую гримасу. Чудилось, будто из перерезанного горла мадам Демер исходит отвратительный булькающий звук, а обезглавленная, безногая жертва маньяка-расчленителя пытается подобраться поближе, переступая окровавленными обрубками. Джонс крепко зажмуривал глаза в надежде, что жуткие образы потускнеют, но все без толку. Кроме того, когда он зажмуривался, странные узоры из световых точек, совершающих некое целенаправленное движение, обретали тревожную отчетливость.

Но в скором времени Джонс уже, напротив, пытался удержать в сознании ужасные образы, от которых прежде хотел избавиться. Теперь он отчаянно цеплялся за них, поскольку они начали уступать место образам еще более страшным. Независимо от своей воли он принялся воссоздавать в воображении разных богопротивных монстров, населяя оными самые темные углы зала, и эти глыбообразные гибридные чудовища подползали, подкрадывались, подступали к нему, окружая со всех сторон. Черный Цатхоггуа перевоплощался из жабоподобной горгульи в длинную змеевидную тварь с сотнями рудиментарных ножек, и тощее гибкое порождение ночного мрака угрожающе расправляло кожистые крылья, словно собираясь задушить пришлеца. Джонс с трудом подавил крик. Он понимал, что возвращается к кошмарам своего детства, и исполнился решимости призвать на помощь весь свой зрелый рассудок, чтобы не подпустить к себе бредовых фантомов. Стало немного легче, когда он включил фонарик. Сколь ни страшны были восковые фигуры, выхваченные лучом из мрака, они все же производили не столь жуткое впечатление, как чудовищные видения, вызванные воображением из чернильной тьмы.

Но даже при свете фонарика Джонсу померещилось, будто холщовая ширма, отгораживающая ужасную экспозицию только для взрослых, слегка подрагивает. Он знал, что находится за ней, и затрясся от страха. В воображении нарисовался отвратительный образ легендарного Йог-Сотота — всего лишь скопление радужных шаров, но ввергающее в трепет своим зловещим видом, исполненным неведомой угрозы. И что за бесформенная масса медленно плывет по направлению к нему и мягко бьется в перегородку, стоящую на пути? Маленькая выпуклость на холсте, появившаяся правее, наводила на мысль об остром роге Гнопх-Кеха, волосатого мифического существа, обитающего в гренландских льдах, которое ходит иногда на двух ногах, иногда на четырех, а иногда на всех шести. Чтобы выбросить весь этот вздор из головы, Джонс смело прошагал за ширму с включенным фонариком. Разумеется, все страхи оказались беспочвенными. Однако разве не шевелились, медленно и едва заметно, длинные лицевые щупальца могущественного Ктулху? Джонс знал, что они гибкие, но не сообразил, что даже слабого возмущения воздуха, вызванного его приближением, достаточно, чтобы привести их в движение.

Вернувшись на прежнее место, он закрыл глаза, позволив симметричным узорам из световых пятен бесчинствовать вовсю. Далекие куранты пробили один удар. Неужели еще только час ночи? Джонс посветил фонариком на свой хронометр и убедился, что так оно и есть. Да, дождаться утра будет действительно трудно. Роджерс придет примерно в восемь, даже раньше Орабоны. В соседнем подвальном помещении станет светло задолго до восьми, но ни единый лучик света не проникнет сюда. Все окна здесь заложены кирпичом, кроме трех маленьких, что выходят во двор. В общем, ожидание предстоит претягостное.

Теперь преобладали слуховые галлюцинации: Джонс мог поклясться, что слышит тяжелые крадущиеся шаги за запертой дверью мастерской. Он гнал прочь всякие мысли о не выставленном на обозрение монстре, которого Роджерс называл «Оно». Это восковое чудище страшнее любой заразы — оно свело с ума своего создателя, и сейчас одно воспоминание о его фотографии порождает мнимые страхи. Оно не может находиться в мастерской, ибо остается, ясное дело, за массивной дощатой дверью с висячим замком. Разумеется, шаги просто померещились.

Потом Джонсу почудилось, будто в дверном замке поворачивается ключ. Поспешно включив фонарик, он не увидел ничего, кроме старинной шестифиленчатой двери, по-прежнему плотно закрытой. Он снова сомкнул веки, погрузившись во мрак, но мгновение спустя послышался леденящий душу скрип — на сей раз скрипела не гильотина, а медленно открывающаяся дверь мастерской. Нет, он не закричит. Стоит только крикнуть — и он пропал. Теперь послышались глухие шаркающие шаги, и они медленно приближались к нему. Нужно сохранять самообладание. Он ведь держал себя в руках, когда порожденные воображением безымянные монстры подступали к нему со всех сторон. Крадущаяся шаркающая поступь все приближалась, и нервы у Джонса не выдержали. Он не завопил, а просто выпалил сдавленным голосом:

— Кто здесь? Кто ты такой? Что тебе надо?

Ответа не последовало, но шарканье продолжалось. Джонс не знал, чего он боится больше: включить фонарик или оставаться в темноте, в то время как незримое существо подкрадывается к нему. Все страхи, пережитые сегодня ночью, не шли ни в какое сравнение с диким ужасом, владевшим им сейчас. Пальцы у него судорожно шевелились, горло перехватывал спазм. Он больше не находил в себе сил молчать, и мучительное ожидание в кромешном мраке становилось невыносимым. Джонс снова истерически выкрикнул: «Стой! Кто здесь?» — и включил фонарик. В следующий миг, до оцепенения потрясенный увиденным, он выронил фонарик и заорал дурным голосом.

В темноте к нему подкрадывалось богомерзкое гигантское существо, представлявшее собой помесь обезьяны и насекомого. Обвислая черная шкура дрябло болталась на теле, а морщинистая рудиментарная голова с мертвыми глазами пьяно раскачивалась из стороны в сторону. Передние лапы с растопыренными когтями были вытянуты вперед, и напряженная поза свидетельствовала о самых кровожадных намерениях, хотя «лицо» хранило совершенно безучастное выражение. Когда вопли стихли и вновь воцарилась непроглядная тьма, существо прыгнуло вперед и в мгновение ока придавило Джонса к полу. Сопротивления не последовало, ибо жертва лишилась чувств.

Очевидно, обморок длился не долее минуты: когда Джонс начал приходить в себя, безымянное чудище волокло его по полу в кромешном мраке. Он окончательно вернулся к действительности, едва лишь услышал производимые жутким монстром звуки, а если точнее — голос. Причем голос человеческий и хорошо знакомый. Только одно живое существо на свете могло лихорадочно бубнить таким хриплым речитативом, обращаясь к неведомому ужасному божеству.

— Йа! Йа! — завывало оно. — Я иду, о Ран-Тегот, иду к тебе с пищей! Ты долго ждал и питался скудно, но теперь ты получишь обещанное. Даже больше обещанного, ибо это не Орабона, но один из высокоразвитых представителей рода человеческого, сомневавшихся в твоем существовании. Ты выпьешь из него всю кровь вместе со всеми его сомнениями — и исполнишься силой. И отныне среди людей он вовеки будет почитаться свидетельством твоей славы. Ран-Тегот, бесконечно великий и неуязвимый, я твой раб и верховный жрец. Ты голоден, и я утоляю твой голод. Я прочел твой знак и повел тебя к высотам могущества. Я напитаю тебя кровью, а ты напитаешь меня силой. Йа! Шуб-Ниггурат! Козел с Легионом Младых!

Джонс мгновенно отбросил прочь все ночные страхи, как сбрасывают плащ за ненадобностью. Он снова владел своим рассудком, ибо понял, что имеет дело с совершенно земной и вполне материальной угрозой. Не с неким мифическим монстром, а с опасным безумцем. То был Роджерс, наряженный в кошмарный маскарадный костюм собственного производства и исполненный намерения совершить ужасное жертвоприношение восковому дьяволобогу. По всей видимости, он вошел в мастерскую с заднего двора, облачился в жуткий наряд, а потом вышел в демонстрационный зал, чтобы схватить свою ловко завлеченную в западню и сломленную страхом жертву. Он обладал недюжинной физической силой, и, чтобы успешно противостоять ему, действовать надо немедленно. Поскольку безумец явно не сомневался, что жертва находится без сознания, Джонс решил напасть на него неожиданно, когда тот немного ослабит хватку. Он проехался спиной по выступу дверного порога и понял, что Роджерс втаскивает его в погруженную в кромешный мрак мастерскую.

Смертельный страх придал Джонсу силы, когда он внезапно вскочил на ноги, в мгновение ока вырвался из рук ошеломленного маньяка, а уже в следующий миг прыгнул вперед в темноте и, по счастью, не промахнулся руками мимо спрятанного под диковинной шкурой горла противника. Роджерс моментально снова вцепился в него, и между ними завязалась ожесточенная борьба не на жизнь, а на смерть. Джонсу приходилось полагаться только на свою хорошую спортивную форму, ибо сумасшедший противник, напрочь игнорирующий всякие правила честной игры, нормы приличия и даже инстинкт самосохранения, являлся сейчас настоящей машиной для убийства, столь же грозной, как волк или пантера.

Яростная схватка в темноте сопровождалась сдавленными вскриками. Лилась кровь, трещала разрываемая ткань, и наконец Джонс почувствовал под руками голую шею маньяка, лишившегося в ходе драки своей фантасмагорической маски. Он не произносил ни слова, отчаянно сражаясь за свою жизнь и не желая расходовать впустую ни капли энергии. Роджерс пинался, молотил кулаками, бил головой, кусался, царапался и плевался — однако находил в себе силы время от времени выкрикивать лающим голосом целые фразы. Главным образом он нес ритуальную тарабарщину, в которой часто поминались «Оно» и Ран-Тегот, и гулкое эхо воплей звучало в измученном мозгу Джонса подобием демонического воя и лая, доносящихся из бесконечной дали. Они долго катались по полу, опрокидывая скамьи и ударяясь о стены или кирпичное основание плавильной печи. И до последнего момента Джонс не знал, сумеет ли он спастись, но наконец удача улыбнулась ему. Получив сильный удар коленом в грудь, Роджерс весь обмяк, и в следующий миг Джонс понял, что взял верх.

Еле живой от усталости, он с трудом поднялся на ноги и двинулся неверной поступью вдоль стены в поисках выключателя — ибо фонарик он потерял, вместе со значительной частью одежды. Он волок за собой обмякшее тело противника, дабы тот не смог неожиданно наброситься на него, когда очнется. Найдя распределительный щит, он неловко нашарил нужный рубильник. Когда приведенную в жуткий беспорядок мастерскую залил яркий свет, он связал Роджерса всеми веревками и ремнями, какие попались под руку. Бутафорский костюм маньяка (вернее, то, что от него осталось) был изготовлен из кожи поразительно странного сорта. Непонятно почему, у Джонса по телу бежали мурашки, когда он до нее дотрагивался, и от нее исходил незнакомый затхлый запах. Под маскарадным нарядом Роджерса, в одном из карманов нормальной одежды, отыскалась связка ключей, которую изнуренный победитель схватил, как вожделенный пропуск на свободу. Все узкие щелевидные оконца были наглухо зашторены, и он не стал поднимать шторы.

Смыв с себя кровь над раковиной, Джонс облачился в наименее экстравагантный и наиболее подходящий по размеру костюм из развешанных на крюках в мастерской. Попробовав ведущую во двор дверь, он обнаружил, что та заперта на пружинный замок, который изнутри открывается без ключа. Тем не менее он оставил связку ключей у себя, чтобы иметь возможность войти в подвал по своем возвращении с медицинской помощью, ибо необходимость вызвать психиатра представлялась очевидной. Телефона в музее не было, но отыскать поблизости ночной ресторан или аптеку, где таковой имеется, не составит особого труда. Джонс уже начал открывать дверь, когда на него вдруг обрушился град чудовищных ругательств, свидетельствовавший, что Роджерс — чьи видимые телесные повреждения сводились к длинной, глубокой царапине на левой щеке — пришел в сознание.

— Болван! Отродье Нот-Йидика, миазм К'тхуна! Сын псов, что воют в бурлящей пучине Азатота! Ты стал бы существом священным и бессмертным, но ты предал Его и Его жреца! Берегись — ибо Оно голодно! На твоем месте должен был быть Орабона — этот вероломный пес, готовый восстать против меня, — но я удостоил тебя великой чести первенства. Теперь вы оба берегитесь, ибо Оно приходит в ярость, когда лишается Своего жреца! Йа! Йа! Возмездие грядет! Понимаешь ли ты, что ты обрел бы бессмертие! Взгляни на печь! Топка заправлена углем, и в баке лежит воск. Я бы сотворил с тобой то же самое, что сотворил с другими некогда живыми существами. Хей! Ты, который утверждал, что все мои экспонаты изготовлены из воска, сам стал бы восковой фигурой! Я все подготовил! Когда Оно насытилось бы и ты превратился бы в подобие той собаки, что я тебе показывал, я бы даровал бессмертие твоим расплющенным, сплошь искусанным останкам! С помощью воска! Ты же сам называл меня великим художником! Я бы залил воск в каждую твою пору, залепил воском каждый дюйм твоего тела… Йа! Йа! А потом публика смотрела бы на твой изуродованный труп и гадала, как мне удалось придумать и создать такую скульптуру! Хей! Орабона стал бы следующим, а потом я взялся бы за других — и таким образом мое восковое семейство умножалось бы и росло! Презренный пес! Неужто ты по-прежнему считаешь, что я изготовил все свои фигуры? Не вернее ли сказать «сохранил» ? Теперь ты знаешь, в каких странных краях я бывал и какие диковинные находки привозил из экспедиций? Жалкий трус! Ты никогда не посмел бы встретиться лицом к лицу с шамблером, чью шкуру я надел, чтобы испугать тебя! Да ты бы помер от страха, когда бы увидел его живьем или даже просто помыслил о нем толком. Йа! Йа! Оно ждет, Оно жаждет крови, которая есть жизнь!

Связанный Роджерс, посаженный спиной к стене, раскачивался из стороны в сторону.

— Послушай, Джонс, если я отпущу тебя, отпустишь ли и ты меня? О Нем должен заботиться только Его верховный жрец. Орабоны хватит, чтобы поддержать в Нем жизнь, а потом моими стараниями останки подлого мерзавца обретут бессмертие в воске. На его месте мог бы быть ты, но ты отказался от этой высокой чести. Освободи меня, и я поделюсь с тобой властью, которой Оно наделит меня. Йа! Йа! Поистине велик Ран-Тегот! Освободи меня! Освободи меня! Оно умирает от голода там, за запертой дверью, а если Оно умрет, Древнейшие никогда не вернутся. Хей! Хей! Освободи меня!

Джонс просто помотал головой, хотя бредовые речи хозяина музея вызывали у него глубокое отвращение. Роджерс, теперь вперивший дикий взгляд в дощатую дверь с висячим замком, бился затылком о кирпичную стену и бешено молотил по полу крепко связанными ногами. Джонс испугался, что безумец нанесет себе серьезные телесные повреждения, и двинулся к нему с намерением привязать потуже к какому-нибудь предмету обстановки. Извиваясь и дергаясь всем телом, Роджерс пополз прочь от него, испуская душераздирающие вопли, до жути нечеловеческие и невероятно громкие. Просто в уме не укладывалось, что человеческое горло способно производить звуки столь оглушительные и пронзительные. Коли маньяк будет продолжать в том же духе, подумал Джонс, никакого телефона и не понадобится. Даже здесь, в пустынном нежилом районе города, занятом одними складскими зданиями, столь дикие крики непременно в скором времени привлекут внимание какого-нибудь констебля.

—  Вза-й'ей! Вза-й'ей! — завывал сумасшедший, — Й'каа хаа бхо-ии, Ран-Тегот! Ктулху фхтагн! Ей! Ей! Ей! Ран-Тегот, Ран-Тегот, Ран-Тегот!

Крепко связанный безумец, который все это время продолжал, извиваясь, ползти по замусоренному полу, теперь достиг запертой на висячий замок дощатой двери и принялся с грохотом колотить в нее головой. Джонс, обессиленный жестокой схваткой, просто боялся вновь подступить к нему с веревками и ремнями. Маниакальное неистовство, владевшее пленником, тяжело действовало на его истерзанные нервы, и безотчетные страхи, недавно одолевавшие его в темноте, начали возвращаться. Все связанное с Роджерсом и этим музеем производило впечатление глубокой патологии и наводило на мысль о таинственных черных безднах, разверстых за покровом реальности. Джонс содрогался от омерзения при одной мысли о восковом шедевре безумного гения, сокрытом в кромешном мраке за массивной дверью с висячим замком.

А потом произошло нечто такое, отчего по спине у Джонса побежали мурашки и все волосы на теле — вплоть до крохотных волосков на запястьях — встали дыбом от смутного страха. Внезапно Роджерс перестал вопить и биться головой о дверь, принял сидячее положение и склонил голову к плечу, словно напряженно прислушиваясь. По лицу его разлилась злобная торжествующая улыбка, и он вновь заговорил на доступном для понимания языке — только теперь хриплым шепотом, резко контрастировавшим с недавними громогласными завываниями:

— Прислушайся, болван! Напряги слух! Оно услышало меня и теперь идет сюда. Разве ты не слышишь, как Оно с плеском вылезает из водоема, расположенного в конце подземного хода? Я вырыл глубокий водоем, поскольку для Него чем глубже, тем лучше. Оно земноводное — ты ведь видел жабры на фотографии. Оно прибыло на Землю со свинцово-серого Юггота, где города лежат на дне глубокого теплого моря. Оно не может выпрямиться там во весь рост — слишком высокое — и потому вынуждено сидеть или ходить на полусогнутых. Отдай мне ключи, мы должны выпустить Его и преклонить колени перед Ним. Потом мы выйдем на улицу и найдем собаку или кота — или, возможно, какого-нибудь пьяного, — чтобы дать Ему пищу, в которой Оно нуждается.

Джонса привели в смятение не столько слова, сколько тон маньяка. Твердая уверенность и искренность, звучавшие в безумном хриплом шепоте, заражали и убеждали. Под воздействием такого стимула воображение легко могло узреть реальную угрозу в сатанинской восковой фигуре, скрытой за массивной дверью с висячим замком. Зачарованно уставившись на нее, Джонс заметил на дощатом дверном полотне несколько отчетливых трещин, хотя с наружной стороны не имелось никаких следов, которые свидетельствовали бы о попытке взлома. Он задался вопросом, какого размера комната или кладовая находится за дверью и каким образом размещена там восковая фигура. Выдумка маньяка про подземный ход и водоем ничем не отличалась от всех прочих его бредовых фантазий.

В следующий ужасный момент у Джонса перехватило дыхание. Кожаный ремень, которым он собирался привязать Роджерса к чему-нибудь, выпал у него из ослабевших рук, и тело сотрясла конвульсивная дрожь. Он давно мог бы понять, что проклятый музей сведет его с ума, как свел с ума Роджерса, — и вот теперь он действительно спятил. Он спятил, ибо сейчас находился в плену еще более диких галлюцинаций, чем все одолевавшие его немногим раньше. Безумец призывал прислушаться и услышать плеск мифического монстра в водоеме за дверью — и теперь, помоги Боже, он действительно слышал плеск!

Роджерс увидел, как лицо Джонса судорожно исказилось и превратилось в застывшую маску ужаса. Он издал хриплый смешок.

— Наконец-то ты поверил, болван! Наконец-то все понял. Ты слышишь Его, и Оно идет сюда! Отдай мне ключи, идиот! Мы должны засвидетельствовать поклонение и услужить Ему!

Но Джонс уже лишился способности внимать человеческим речам, безумным ли, разумным ли. Парализованный страхом, он неподвижно застыл на месте в полуобморочном состоянии, не в силах прогнать жуткие видения, фантасмагорически мелькающие перед умственным взором. Он действительно слышал плеск. И действительно слышал грузную шаркающую поступь огромных мокрых лап по твердой поверхности. Кто-то действительно приближался. Из щелей в дощатой двери потянуло тошнотворным звериным запахом, похожим и одновременно не похожим на зловоние, исходящее от клеток с млекопитающими в зоосадах Риджентс-парка.

Джонс уже не сознавал, говорит Роджерс или нет. Он потерял всякую связь с реальностью и обратился в живое изваяние, одержимое видениями и галлюцинациями столь противоестественными, что они, казалось, обретали материальность и собственное независимое существование. Он явственно слышал тяжелое сопенье или фырканье, доносившееся из неведомой черной бездны за дощатой дверью, а когда в его слух вторгся трубный лающий звук, он сильно усомнился, что источником последнего является крепко связанный маньяк, чей образ сейчас дрожал и расплывался у него перед глазами. Фотография кошмарной восковой фигуры упорно всплывала в сознании. Такое творение не имеет права на существование. Разве оно не свело его с ума?

Едва Джонс успел задаться этим вопросом, как получил новое свидетельство своего безумия. Кто-то возился с внутренней щеколдой массивной двери, снаружи запертой на висячий замок. Кто-то шарил, похлопывал, постукивал по доскам. Глухие удары по толстому дверному полотну становились все громче и громче. Зловоние усилилось. И теперь в дверь колотили со злобной решимостью, точно тараном. Раздался зловещий треск… появилась широкая трещина… накатила волна смрада… одна из досок выпала, вышибленная мощным ударом… в проеме показалась черная лапа с крабьей клешней…

— Спасите! Помогите! Боже, помоги мне!.. А-а-а-а-а!..

Ныне Джонсу стоит огромных трудов вспомнить, как он вдруг избавился от паралича, вызванного ужасом, и обратился в паническое бегство, до странности напоминавшее фантасмагорическое стремительное бегство, порой происходящее в самых жутких кошмарных снах, — ибо он чуть ли не одним прыжком пересек мастерскую, рывком распахнул наружную дверь, которая с грохотом за ним захлопнулась и защелкнулась на замок, взлетел по истертой каменной лестнице, прыгая через три ступени, опрометью выбежал из сырого двора, мощенного булыжником, и помчался куда глаза глядят по убогим улочкам Саутварка.

Больше он ничего не помнит. Джонс не знает, как он добрался до дома, и сильно сомневается, что нанимал кеб. Скорее всего, движимый слепым инстинктом, он бежал всю дорогу — через мост Ватерлоо, по Стрэнду и Чаринг-Кросс-роуд, по Хэймаркет и Риджент-стрит до своего квартала. Он все еще был в причудливом наряде, составленном из разных частей музейных костюмов, когда пришел в себя настолько, чтобы вызвать врача.

Через неделю невропатолог разрешил Джонсу встать с постели и выйти на улицу. Врачам он мало чего рассказал. Вся эта дикая история попахивала откровенным безумием и бредом, и он счел за лучшее промолчать. Несколько оправившись, он внимательно просмотрел все газеты, скопившиеся в доме с той ужасной ночи, но не нашел ни единого упоминания о каком-либо странном происшествии в музее. Что из пережитого произошло в действительности? В какой момент кончилась явь и началось кошмарное сновидение? Может, он повредился рассудком в темном выставочном зале и драка с Роджерсом просто привиделась ему в бреду? Он выздоровел бы скорее, если бы нашел ответы на мучительные вопросы такого рода. Он наверняка видел проклятую фотографию восковой фигуры, которую Роджерс называл «Оно», ибо только больное воображение гениального безумца могло породить столь богомерзкого монстра.

Лишь через две недели Джонс решился снова прийти на Саутварк-стрит. Он явился туда поздним утром, когда вокруг древних лавок и складов наблюдалось наибольшее оживление самой нормальной, обыденной человеческой деятельности. Музейная вывеска оставалась на прежнем месте, и, подойдя ближе, он увидел, что музей открыт. Привратник с улыбкой кивнул Джонсу как старому знакомому, когда он наконец набрался мужества войти внутрь, и один из служителей в сводчатом демонстрационном зале весело козырнул ему. Очевидно, ему действительно все привиделось во сне. Хватит ли у него духу постучать в дверь мастерской и справиться о Роджерсе?

В следующий миг к нему подошел Орабона. Смуглое гладкое лицо иностранца хранило чуть сардоническое выражение, но Джонс почувствовал, что он настроен вполне дружелюбно.

— Доброе утро, мистер Джонс, — с легким акцентом промолвил он. — Давненько вы к нам не заглядывали. Вы желаете увидеться с мистером Роджерсом? Очень жаль, но хозяина сейчас нет. Его срочно вызвали по делам в Америку, и он уехал. Да, совершенно неожиданно. Теперь я за главного — и здесь, и в особняке. Я стараюсь во всем следовать высоким стандартам мистера Роджерса — пока он не вернется.

Иностранец улыбнулся — возможно, единственно из вежливости. Джонс не знал толком, что сказать в ответ, но все же умудрился пролепетать несколько вопросов насчет дня, последовавшего за прошлым его визитом в музей. Казалось, вопросы сильно позабавили Орабону, и он ответил, тщательнейшим образом подбирая слова:

— О да, мистер Джонс, двадцать восьмое число прошлого месяца. Я хорошо помню тот день, по многим причинам. Утром — еще до прихода мистера Роджерса — я обнаружил в мастерской ужасный беспорядок. Пришлось изрядно повозиться… с уборкой. Накануне хозяин работал там допоздна, видите ли. Требовалось завершить отливку одного важного нового экспоната. Я собственноручно взялся за дело, когда пришел. Скульптура была не из простых, работа сложная — но, разумеется, мистер Роджерс многому научил меня. Вы же знаете, он великий художник. Он помог мне закончить экспонат, когда пришел, — помог весьма существенно, уверяю вас, — но вскоре ушел, даже не дождавшись остальных работников музея. Как я сказал, его неожиданно вызвали в Америку. Технологический процесс включал определенные химические реакции, сопровождавшиеся громким шумом, — каким-то возницам в наружном дворе даже померещилось, будто они слышали несколько пистолетных выстрелов. Смешно, право слово! Что же касается нового экспоната, с ним вышла печальная история. Это великий шедевр — задуманный и созданный, как вы понимаете, мистером Роджерсом. Он позаботится о нем, когда вернется. — Орабона снова улыбнулся. — Полиция, знаете ли. Мы выставили фигуру на обозрение неделю назад, и несколько посетителей в первый же день упали в обморок при виде ее, а с одним беднягой приключился эпилептический припадок. Понимаете ли, она несколько… ну, посильнее всех прочих. Во-первых, размером побольше. Разумеется, она была помещена в экспозиции, предназначенной только для взрослых. На следующий день явились двое парней из Скотленд-Ярда, осмотрели экспонат и сказали, что столь жуткую скульптуру нельзя показывать публике. Велели ее убрать. Обидно до слез — такой шедевр! Но я не счел себя вправе обращаться в суд в отсутствие мистера Роджерса. Хозяин наверняка не хотел бы, чтобы история с полицией получила широкую огласку сейчас, но когда он вернется… когда он вернется…

По непонятной причине в душе Джонса нарастали тревога и отвращение. Однако Орабона продолжал:

— Вы у нас истинный ценитель искусства, мистер Джонс. Уверен, я не нарушу никакого закона, если предложу вам взглянуть на экспонат в частном порядке. Вполне возможно — коли такова будет воля мистера Роджерса, конечно, — мы в скором времени уничтожим скульптуру, хотя это будет настоящим преступлением.

Джонс почувствовал острое желание отказаться от предложения и обратиться в поспешное бегство, но Орабона с энтузиазмом подлинного художника уже тащил его за руку. В огороженной ширмой части зала, куда допускались только взрослые, не было ни одного посетителя. Большая ниша в дальнем углу была занавешена, и к ней-то и направился улыбающийся ассистент Роджерса.

— Вам следует знать, мистер Джонс, что экспонат называется «Жертвоприношение Ран-Теготу».

Джонс сильно вздрогнул, но Орабона, казалось, ничего не заметил.

— Образ бесформенного громадного божества присутствует в целом ряде малоизвестных древних легенд, которые изучал мистер Роджерс. Разумеется, все это чистой воды выдумка, как вы часто уверяли мистера Роджерса. Оно якобы явилось на Землю из космоса и обитало в Арктике три миллиона лет назад. С жертвенными существами, предназначенными для него, оно обходилось весьма странным и ужасным образом, как вы сейчас увидите. Стараниями мистера Роджерса оно получилось прямо как живое — и даже лицо жертвы выполнено с поразительным реализмом.

Дрожа всем телом, Джонс крепко ухватился за медный поручень ограждения перед занавешенной нишей. Когда занавес начал отодвигаться, он хотел было остановить Орабону, но удержался, подчинившись противоположному внутреннему побуждению. Иностранец торжествующе улыбнулся.

— Вот, смотрите!

Джон пошатнулся, хотя и держался за поручень.

— Боже!.. Боже мой!

Внушающее неописуемый ужас чудовище — которое имело в высоту полных десять футов, хотя стояло на полусогнутых ногах, в напряженной сгорбленной позе, выражавшей беспредельную космическую злобу, — было изображено поднимающимся с громадного костяного трона, покрытого фантасмагорической резьбой. Оно было шестилапым, и в средней паре конечностей держало расплющенное, изуродованное, обескровленное тело, сплошь испещренное точечными ранками и местами словно обожженное едкой кислотой. Только неестественно вывернутая обезображенная голова жертвы свидетельствовала о принадлежности последней к роду человеческому.

Само чудовище не нуждалось в представлении для любого, кто видел прежде кошмарную фотографию. Тот проклятый снимок был до жути достоверен, но все же не передавал в полной мере весь ужас, какой внушал реальный объект. Шарообразное туловище… похожая на пузырь рудиментарная голова… три рыбьих глаза… хобот длиной в фут… раздутые жабры… омерзительное подобие волосяного покрова, состоящее из змееподобных сосательных хоботков… шесть гибких конечностей с черными лапами и крабьими клешнями… Боже, ведь он уже видел прежде такую вот черную лапу с крабьей клешней!..

Орабона улыбался гнуснейшей улыбкой. Джонс задыхался, не в силах отвести взгляд от кошмарного экспоната, словно под гипнозом. Озадаченный и встревоженный этим своим состоянием, он попытался понять, какая неуловимая деталь заставляет его вглядываться все пристальнее в жуткую восковую скульптуру? Она окончательно свела с ума Роджерса… Роджерс, гениальный художник… он говорил, что не все музейные экспонаты имеют искусственное происхождение…

В следующий миг Джонс понял, что именно столь неумолимо притягивает его взгляд. Неестественно вывернутая, полураздавленная голова восковой жертвы, наводившая на самые жуткие предположения. Лицевая часть головы более или менее сохранилась, и лицо это казалось знакомым. Оно походило на безумное лицо бедного Роджерса. Движимый безотчетным порывом, Джонс пригляделся пристальнее. Разве не естественно желание сумасшедшего эгоцентрика запечатлеть собственные черты в своем шедевре? Или все же здесь явлено нечто большее, нежели образ, уловленный подсознательным зрением и воплощенный в сей ужасной форме?

Изуродованное восковое лицо было вылеплено с величайшим мастерством. Все эти крохотные проколы — как они походили на бесчисленные точечные ранки, испещрявшие тело той несчастной собаки! Но это было еще не все. На левой щеке жертвы угадывался некий изъян, явно не вписывавшийся в общую картину, — такое впечатление, будто скульптор пытался загладить дефект, допущенный при первой отливке. Чем пристальнее Джонс вглядывался, тем сильнее содрогался от безотчетного страха — а потом вдруг вспомнил одно обстоятельство, исполнившее душу беспредельным ужасом. Та кошмарная ночь, яростная схватка, связанный безумец — и длинная, глубокая царапина на левой щеке еще живого Роджерса…

Джонс бессильно разжал пальцы, стискивавшие медный поручень, и лишился чувств.

Орабона продолжал улыбаться.