Онлайн чтение книги Ужас в музее The Horror in the Museum and Other Revisions
V

Неожиданное послание Джорджины повергло Далтона в глубокое недоумение. Он не получал никаких известий от Кларендонов с того бурного февральского вечера, когда Альфред отказал ему от дома, и сам, в свою очередь, старательно воздерживался от общения с ними, даже когда очень хотел выразить им сочувствие в связи с увольнением доктора с должности без всяких объяснений. Губернатор отчаянно боролся со своими политическими противниками, пытаясь сохранить за собой право назначения, и горько сожалел об отставке человека, которого, несмотря на недавний разрыв отношений, по-прежнему считал непревзойденным образцом научной компетенции.

Сейчас, прочитав сей явно испуганный призыв о помощи, Далтон терялся в догадках по поводу случившегося. Однако он знал, что Джорджина не из тех, кто легко теряет голову или поднимает тревогу по пустякам, а потому не стал терять времени даром: он сразу взял билет на поезд, отходивший из Сакраменто через час, а по прибытии в Сан-Франциско отправился прямиком в свой клуб, откуда послал Джорджине записку, уведомляя, что он уже в городе и находится в полном ее распоряжении.

Между тем обстановка в доме Кларендонов выглядела спокойной, несмотря на угрюмую молчаливость доктора, решительно отказавшегося сообщать какие-либо подробности о состоянии пса. Тени зла, казалось, наводняли старинный особняк и неумолимо сгущались, но в настоящий момент там царило временное затишье. Джорджина испытала облегчение, получив записку и узнав, что Далтон готов в любой момент прийти на помощь, и в ответ написала, что немедленно обратится к нему, когда возникнет такая необходимость. В тяжелой напряженной атмосфере дома, однако, слабо ощущался и некий умиротворяющий элемент, и Джорджина в конце концов решила, что все дело в исчезновении тощих тибетцев, чьи уклончивые скользкие повадки и экзотическая наружность всегда раздражали ее. Они куда-то пропали все разом, и старая Маргарита, единственная оставшаяся в доме служанка, сказала, что они помогают хозяину и Сураме в клинике.

Утро следующего дня — памятного дня двадцать восьмого мая — выдалось пасмурным и хмурым, и Джорджина почувствовала, как ненадежное затишье сходит на нет. По пробуждении она не застала брата дома, но знала, что он усердно трудится в клинике, невзирая на отсутствие подопытного материала, на которое сетовал накануне. Она задавалась вопросом, как там дела у бедного Тсанпо и действительно ли он подвергся какой-нибудь опасной прививке, но следует признать, в первую очередь ее интересовал Дик. Ей страшно хотелось узнать, сделал ли Сурама что-нибудь для верного пса, к судьбе которого его хозяин отнесся с таким странным равнодушием. С другой стороны, явное беспокойство, выказанное Сурамой при виде заболевшего Дика, произвело на нее сильное впечатление, и это было самое положительное из всех чувств, когда-либо испытанных ею по отношению к ненавистному ассистенту. Теперь с каждым часом Джорджина все чаще ловила себя на мыслях о Дике, — и наконец, в нервическом возбуждении представив историю с псом как своего рода символическое воплощение всего зла, тяготевшего над усадьбой, она поняла, что не в силах долее выносить мучительную неизвестность.

До той поры она всегда уважала категорическое требование Альфреда не беспокоить его в клинике, но по ходу того рокового дня в ней все сильнее крепла решимость нарушить запрет. В конечном счете она стремительно вышла из дома, пересекла двор и вошла в незапертый вестибюль запретного здания с твердым намерением выяснить участь собаки и причину скрытности брата.

Внутренняя дверь была, по обыкновению, закрыта на замок, и за ней слышались возбужденные голоса. Когда на стук никто не отреагировал, Джорджина загремела дверной ручкой по возможности громче, но голоса продолжали горячо спорить, ни на миг не умолкая. Они принадлежали, разумеется, Сураме и доктору; и пока Джорджина стояла там, пытаясь привлечь к себе внимание, она не могла не уловить общий смысл разговора. По воле судьбы она во второй раз оказалась в роли подслушивающего, и вновь ее самообладание и выдержка подверглись тяжелому испытанию. Между Альфредом и Сурамой явно происходила ссора, принимавшая все более ожесточенный характер, и долетавших до слуха Джорджины речей было достаточно, чтобы возбудить самые дикие страхи и подтвердить самые худшие опасения. Она вздрогнула, когда голос брата резко возвысился и в нем зазвучали исступленные фанатические нотки.

— Ты, черт бы тебя побрал, — ты говоришь мне о поражении и необходимости умерить свои притязания?! Да кто, собственно, заварил всю эту кашу? Разве я имел хоть малейшее представление о ваших проклятых дьяволобогах и предсуществовавшем мире? Разве я когда-нибудь думал о ваших чертовых надзвездных безднах и вашем ползучем хаосе Ньярлатхотепе? Я был нормальным ученым, пропади ты пропадом, пока сдуру не вытащил из катакомб тебя со всеми твоими сатанинскими тайнами Атлантиды. Ты постоянно подстрекал, подзуживал меня, а теперь ставишь палки мне в колеса! Ты шатаешься без дела и призываешь меня не торопиться, хотя вполне мог бы пойти да раздобыть подопытный материал. В отличие от меня, ты прекрасно знаешь, как решаются подобные проблемы — ты наверняка понаторел в таких делах еще до сотворения Земли. Как это похоже на тебя, ты, проклятый ходячий труп, — затеять историю, которую ты не хочешь или не можешь закончить!

Раздался зловещий смешок Сурамы.

— Ты безумен, Кларендон. Вот единственная причина, почему я позволяю тебе бесноваться, хотя мог бы в два счета отправить тебя в преисподнюю. Однако хорошенького понемножку, и уж конечно, ты располагал вполне достаточным для новичка твоего уровня количеством экспериментального материала. Во всяком случае, ты имел все, о чем просил меня! Сейчас же ты просто помешался на этом деле — как тебе пришла в голову подлая, дикая мысль пожертвовать даже любимым псом твоей бедной сестры, хотя ты запросто мог обойтись без него?! Теперь при виде любого живого существа у тебя возникает неодолимое желание воткнуть в него свой золотой шприц. Нет, тебе непременно надо было отправить Дика вслед за мексиканским мальчишкой, вслед за Тсанпо и остальными семерыми, вслед за всеми твоими животными! Хорош ученичок, нечего сказать! Ты мне больше не интересен — ты потерял самообладание. Ты ставил своей целью управлять обстоятельствами, а ныне они управляют тобой. Я намерен порвать с тобой, Кларендон. Я думал, у тебя есть характер, но ты оказался слабаком. Пора мне попытать удачи с кем-нибудь другим. Боюсь, нам придется расстаться.

Пронзительный голос доктора дрожал от страха и ярости:

— Поосторожнее, ты!.. И на твою силу найдется сила… Я не просто так ездил в Китай, и в «Азифе» Альхазреда описаны тайны, которых не знали в Атлантиде! Мы оба впутались в опасное дело, но не воображай, будто ты знаешь все мои возможности. Как насчет Огненной Немезиды? В Йемене я разговаривал со стариком, вернувшимся живым из Багровой Пустыни, — он видел Ирем, Город Столпов, и поклонялся в подземных святилищах Нугу и Йэбу! Йа! Шуб-Ниггурат!

Резкий фальцет Кларендона пресекся, когда ассистент издал низкий смешок.

— Заткнись, болван! Ты думаешь, твои нелепые бредни производят на меня впечатление? Слова и формулы, слова и формулы — что значат они для того, кто постиг смысл, сокрытый за всеми ними? Сейчас мы находимся в материальном мире и подчиняемся законам материи. У тебя есть твоя лихорадка, а у меня — мой револьвер. Ты не получишь подопытного материала и не заразишь меня лихорадкой, покуда я стою перед тобой с оружием в руке!

Больше Джорджина ничего не слышала. Почувствовав приступ дурноты, она шатаясь вышла из вестибюля за спасительным глотком свежего вечернего воздуха. Она поняла, что критический момент наконец наступил и что она должна немедленно обратиться за помощью, если хочет спасти брата, погружающегося в неведомые пучины безумия и страшных тайн. Собрав последние силы, она добрела до дома и неверной поступью прошла в библиотеку, где торопливо нацарапала записку, которую отдала Маргарите с наказом доставить Далтону.

Когда старуха ушла, Джорджине едва хватило сил добраться до кушетки и упасть на нее в полуобморочном состоянии. Там она пролежала, казалось, целую вечность, замечая лишь, как причудливые сумеречные тени выползают из углов огромной мрачной комнаты, и тщетно пытаясь прогнать тысячи смутных ужасных видений, которые проплывали подобием призрачной процессии в ее измученном оцепенелом мозгу. Сумерки сгустились до темноты, но облегчения все не наступало. Потом в холле раздались твердые, быстрые шаги, и Джорджина услышала, как кто-то входит в комнату и возится со спичками. Сердце у нее чуть не остановилось, когда в люстре один за другим стали зажигаться газовые рожки, но в следующий миг она признала в вошедшем брата. Охваченная безумной радостью при виде Альфреда, живого и невредимого, она невольно испустила глубокий, протяжный, прерывистый вздох и впала наконец в блаженное забытье.

Услышав вздох, Кларендон в тревоге повернулся к кушетке и испытал сильнейшее потрясение, увидев там мертвенно-бледную сестру, лежащую в беспамятстве. До глубины души испуганный безжизненным лицом Джорджины, он упал на колени рядом с ней, внезапно осознав, сколь страшным ударом стала бы для него ее смерть. Давно оставивший частную медицинскую практику ради поисков научной истины, он утратил навыки оказания первой помощи и мог лишь выкрикивать ее имя да машинально растирать ей запястья, объятый страхом и горем. Потом он вспомнил о воде и побежал в столовую за графином. Спотыкаясь и натыкаясь на мебель в темноте, населенной неясными зловещими тенями, он нашел что искал не сразу, но наконец схватил сосуд дрожащей рукой и бросился обратно в библиотеку, дабы плеснуть холодную влагу в лицо Джорджине. Способ был грубым, но действенным. Она пошевелилась, еще раз глубоко вздохнула и наконец открыла глаза.

— Ты жива! — вскричал доктор, прижимаясь щекой к ее щеке.

Джорджина по-матерински нежно погладила его по голове, почти радуясь тому, что лишилась чувств: ведь благодаря данному обстоятельству незнакомый Альфред исчез и к ней вернулся возлюбленный брат. Она медленно села и попыталась успокоить его.

— Со мной все в порядке, Ал. Просто дай мне стакан воды. Грешно расходовать ее зря таким вот образом — я не говорю уже о моей испорченной блузке! Ну пристало ли так вести себя всякий раз, когда сестра приляжет вздремнуть? И не надо воображать, будто я собираюсь заболеть, — у меня нет времени на подобную ерунду!

По глазам Альфреда было видно, что спокойная, разумная речь сестры возымела нужное действие. Панический страх мгновенно рассеялся, и на лице у него появилось странное, оценивающее выражение, словно он обдумывал некую великолепную идею, только что пришедшую на ум. Заметив неуловимую тень коварства и холодного расчета, пробежавшую по лицу брата, Джорджина вдруг усомнилась в правильности выбранной ею успокоительной тактики и задрожала от безотчетного испуга еще прежде, чем он заговорил. Интуиция медика подсказывала ей, что момент просветления рассудка миновал и Альфред снова превратился в безудержного фанатика науки. Чудилось что-то нездоровое в молниеносном прищуре глаз, которым он отреагировал на ее случайное упоминание о своем крепком здоровье. Что у него на уме? До какой противоестественной крайности может он дойти в своей экспериментаторской страсти? Почему для него столь важны ее здоровая кровь и прекрасное состояние организма? Однако опасения эти тревожили Джорджину не долее нескольких секунд, и она держалась вполне непринужденно и спокойно, когда твердые пальцы брата пощупали у нее пульс.

— Тебя немного лихорадит, Джорджи, — сказал он четким, нарочито сдержанным голосом, вглядываясь ей в глаза на профессиональный манер.

— Да чепуха, я здорова, — ответила она. — Можно подумать, ты повсюду высматриваешь лихорадочных больных, только бы продемонстрировать на практике свое открытие. Хотя, конечно, было бы очень романтично, если бы ты окончательно доказал эффективность своего препарата, исцелив родную сестру!

Кларендон сильно вздрогнул, с виноватым видом. Неужто она догадалась о его желании? Или он случайно пробормотал вслух что-то лишнее? Он пристально посмотрел на Джорджину и уверился, что она совершенно ничего не подозревает. Она ласково улыбнулась и погладила его по руке. Тогда доктор достал из жилетного кармана продолговатый кожаный футляр, извлек из него маленький золотой шприц и принялся задумчиво вертеть его в руках, то вдавливая поршень в пустой цилиндр, то вытягивая обратно.

— Интересно знать, — начал он тоном одновременно вкрадчивым и напыщенным, — готова ли ты послужить науке, согласившись на… на что-нибудь подобное… в случае необходимости? Достаточно ли ты преданна, чтобы принести себя в жертву медицине, уподобившись дочери Иеффая, когда бы такое требовалось для полного и окончательного завершения моей работы?

Заметив жутковатый недвусмысленный блеск в глазах брата, Джорджина наконец поняла, что самые худшие ее опасения были не напрасны. Теперь ей ничего не оставалось делать, кроме как всячески отвлекать Альфреда от принятого намерения да молиться, чтобы Маргарита застала Джеймса Далтона в клубе.

— У тебя усталый вид, Ал, дорогой, — мягко промолвила она. — Может, тебе стоит принять немного морфия и поспать — ведь ты так нуждаешься в отдыхе!

Он ответил, с хитрой осмотрительностью подбирая слова:

— Да, ты права. Я совсем измотан, да и ты тоже. Нам обоим необходимо хорошенько выспаться. Морфий — как раз то, что нам нужно. Подожди минутку, я пойду наполню шприц, и мы оба уколемся.

По-прежнему вертя в руках пустой шприц, Кларендон бесшумной поступью вышел из комнаты. В бессильном отчаянии Джорджина огляделась по сторонам, напрягая слух в попытке уловить хоть какие-нибудь звуки, дающие надежду на помощь. Ей показалось, будто Маргарита снова возится в подвальной кухне, и она встала с кушетки и позвонила в колокольчик, чтобы выяснить судьбу своего послания. Старая служанка незамедлительно явилась на призыв и доложила, что оставила послание в клубе несколько часов назад. Губернатора Далтона там не было, но клубный служитель обещал вручить ему записку сразу, как только он появится.

Маргарита проковыляла обратно в подвал, а Кларендон все не возвращался. Чем он занимается? Что замышляет? Джорджина слышала, как за ним захлопнулась входная дверь, — значит, сейчас он наверняка находится в клинике. Может, Альфред, при его беспорядочном состоянии ума, забыл о первоначальном своем намерении? Ожидание становилось невыносимым, и Джорджине приходилось крепко стискивать зубы, чтобы не закричать.

Звонок в передние ворота, прозвучавший одновременно в доме и в клинике, разрядил наконец нервное напряжение. Она услышала кошачью поступь Сурамы, вышедшего из клиники и зашагавшего по аллее к воротам, а потом, с почти истерическим вздохом облегчения, различила знакомый твердый голос Далтона, разговаривавшего со зловещим ассистентом. Она поднялась с кушетки и нетвердым шагом двинулась навстречу фигуре, возникшей в дверном проеме. Оба они не промолвили ни слова, пока Джеймс не поцеловал ей руку в учтивой старомодной манере, а затем Джорджина пустилась в сбивчивые объяснения, торопливо рассказывая обо всех последних событиях, о случайно подслушанных разговорах и мельком увиденных сценах, о своих страхах и подозрениях.

Далтон слушал с серьезным и понимающим видом. Первоначальное замешательство постепенно сменилось в нем изумлением, сочувствием и решимостью. Записка, оставленная небрежному служителю, несколько запоздала и застала его в самый разгар оживленной дискуссии о Кларендоне, которая велась в комнате отдыха. Один из членов клуба, доктор Макнейл, принес медицинский журнал со статьей, написанной с расчетом вывести из душевного равновесия любого преданного своему делу ученого, и Далтон как раз попросил разрешения взять сию публикацию для внимательного ознакомления, когда ему наконец вручили записку. Отказавшись от возникшего было намерения доверительно изложить доктору Макнейлу свое мнение об Альфреде, губернатор сразу же потребовал шляпу и трость, а затем, не теряя ни минуты, взял кеб и поехал к Кларендонам.

Ему показалось, что при виде его Сурама встревожился, хотя он и посмеивался на свой обычный манер, направляясь к клинике. Впоследствии Далтон часто вспоминал походку и хихиканье ассистента в тот зловещий вечер, ибо тогда он видел сие таинственное существо в последний раз. Когда Сурама вошел в вестибюль клиники, его низкие гортанные смешки слились с глухими раскатами грома, донесшимися из-за далекого горизонта.

Когда Далтон выслушал Джорджину и узнал, что Альфред вот-вот должен вернуться со шприцем морфия, он почел за лучшее поговорить с доктором наедине. Посоветовав Джорджине удалиться в свою комнату и подождать там развития событий, он принялся расхаживать по сумрачной библиотеке, рассматривая книжные полки и прислушиваясь, не раздастся ли нервная поступь Ктарендона на дорожке, ведущей от клиники. Несмотря на горевшую люстру, в углах просторного помещения сгущались тени, и чем внимательнее Далтон разглядывал книги, тем меньше нравился ему выбор друга. То была не обдуманно подобранная библиотека обычного врача, биолога или просто широко образованного человека. В этой коллекции содержалось слишком много книг на сомнительные псевдонаучные темы — сочинений, посвященных туманным абстрактным умозрениям и запретным средневековым ритуалам или странным экзотическим мистериям, написанных с использованием диковинных алфавитов, одновременно знакомых и незнакомых.

Толстый журнал наблюдений, лежавший на столе, тоже оставлял нездоровое впечатление. Почерк свидетельствовал о невротическом возбуждении, а общий смысл заметок отнюдь не вселял спокойствия в душу. Значительные куски текста были написаны неразборчивыми греческими буквами, и когда Далтон, в попытке перевести записи, вызвал из глубин памяти свои лингвистические познания, он вдруг вздрогнул и пожалел, что недостаточно добросовестно штудировал Ксенофонта и Гомера в университетские годы. Что-то здесь было неладно, совсем неладно — и губернатор опустился в кресло у стола, все внимательнее вчитываясь в писанину доктора на вульгарном греческом. Потом совсем рядом с ним раздался шорох, и он нервно вздрогнул, когда на его плечо решительно легла чья-то ладонь.

— Какова, позвольте поинтересоваться, причина вашего вторжения? Вы могли бы сообщить о своем деле Сураме.

Кларендон с ледяным выражением лица стоял возле кресла, держа в руке маленький золотой шприц. Он казался очень спокойным и совершенно нормальным, и в первый момент Далтон подумал, что Джорджина сильно сгустила краски, описывая состояние брата. Да и может ли человек, изрядно подзабывший греческий, верно судить о содержании беглых записей, сделанных на этом языке? Губернатор решил подойти к разговору крайне осторожно и мысленно поблагодарил счастливый случай, поместивший благовидный предлог в карман его сюртука. Он держался совершенно невозмутимо и уверенно, когда поднялся на ноги и ответил:

— Я не думал, что ты сочтешь нужным посвящать в дело подчиненного, но мне показалось, что тебе следует немедленно прочитать эту статью.

Он извлек из кармана журнал, взятый у доктора Макнейла, и вручил Кларендону.

— Страница пятьсот сорок два — увидишь там заголовок «Черная лихорадка побеждена новой сывороткой». Статья написала доктором Миллером из Филадельфийского университета, и он считает, что опередил тебя с твоим препаратом. Публикация обсуждалась сегодня в клубе, и Макнейл считает приведенную там аргументацию весьма убедительной. Будучи юристом, а не медиком, я не могу судить о подобных предметах, но, во всяком случае, я решил, что тебе не следует упускать возможность ознакомиться со статьей, пока она свежая. Разумеется, если ты занят, я не буду тебя отвлекать…

Кларендон резко прервал губернатора:

— Я собираюсь сделать укол сестре — ей нездоровится, — но потом я посмотрю, что там пишет этот шарлатан. Я знаю Миллера — чертов подхалим и невежда, и я сомневаюсь, что при своих жалких умственных способностях он мог украсть мою методику, воспользовавшись скудными обрывочными сведениями, почерпнутыми здесь.

Внезапно внутренний голос предупредил Далтона, что Джорджина ни в коем случае не должна получить инъекцию предназначенного для нее препарата. Было в нем что-то подозрительное. Судя по ее словам, Альфред потратил непомерно много времени на приготовление раствора — гораздо больше, чем требуется, чтобы развести таблетку морфина. Он решил по возможности дольше задержать доктора и исподволь выяснить его умонастроение.

— Очень жаль, что Джорджине нездоровится. А ты уверен, что инъекция поможет? Или хотя бы никак не повредит ей?

Кларендон судорожно дернулся, и Далтон понял, что попал в самую точку.

— Повредит? — выкрикнул доктор. — Не пори чушь! Ты знаешь, что Джорджина должна быть совершенно здорова — идеально здорова! — чтобы послужить науке, как подобает представительнице семейства Кларендонов. Она, по крайней мере, понимает, сколь высокая это честь — быть моей сестрой. Ни одна жертва, принесенная ради моей работы, не кажется ей чрезмерной. Она жрица истины и научного прогресса, как я — их жрец.

Он прервал свою истерическую тираду и, слегка задыхаясь, уставился на Далтона безумным взором. Внимание его явно переключилось на другой предмет.

— Однако дай-ка я взгляну, что там пишет этот чертов шарлатан, — продолжил доктор. — Если он думает, что может ввести в заблуждение настоящего врача своей псевдомедицинской риторикой, значит, он даже глупее, чем я полагал!

Кларендон нервно пролистал журнал в поисках нужной страницы и начал читать, крепко стиснув шприц в руке. Далтон задался вопросом об истинном положении вещей. Макнейл заверял, что автор публикации является авторитетнейшим медиком и что, какие бы ошибки ни содержались в статье, за ней стоит человек талантливый, эрудированный, абсолютно честный и искренний.

Наблюдая за доктором, Далтон увидел, как побледнело его худое бородатое лицо. Большие глаза засверкали, и длинные тонкие пальцы впились в страницы с такой силой, что те захрустели. На высоком желтоватом лбу, под линией редеющих волос, выступил пот. Спустя минуту Кларендон, задыхаясь, рухнул в кресло, недавно оставленное гостем, и продолжал жадно читать. Потом раздался дикий вопль, подобный крику затравленного зверя, и доктор повалился лицом на стол, сметая выброшенными вперед руками книги и бумаги, когда сознание его угасло, точно пламя свечи, задутое ветром.

Далтон, бросившись на помощь другу, подхватил за плечи худое тело и осторожно откинул на спинку кресла. Увидев на полу рядом с кушеткой графин, он плеснул воды в искаженное лицо и с облегчением увидел, как большие глаза медленно открылись. Теперь они не горели безумным огнем, но смотрели глубоким, печальным и совершенно ясным взором, и Далтон исполнился трепета перед лицом трагедии, постичь глубину которой не надеялся и не осмеливался.

Золотой шприц доктор по-прежнему стискивал в левой руке, и спустя несколько мгновений он с протяжным прерывистым вздохом разжал пальцы и пристально посмотрел на блестящий цилиндрик, перекатывавшийся на ладони. Потом Кларендон медленно заговорил — голосом, исполненным невыразимой печали и бесконечного отчаяния:

— Спасибо, Джимми, со мной все в порядке. Но мне еще многое нужно сделать. Недавно ты спросил меня, не повредит ли Джорджи этот укол морфия. Теперь я могу точно сказать, что ей он не повредит.

Он повернул маленький винтик на шприце и положил палец на поршень, одновременно левой рукой оттянув кожу у себя на шее. Далтон испуганно вскрикнул, когда доктор молниеносным движением правой руки впрыснул содержимое шприца в валик оттянутой кожи.

— Боже мой, Ал, что ты наделал?

Кларендон мягко улыбнулся — улыбкой покойной и смиренной, столь не похожей на сардонические ухмылки последних недель.

— Ты сам все понимаешь, Джимми, если еще не утратил мыслительных способностей, позволивших тебе стать губернатором. Надо полагать, из моих записей ты уразумел достаточно, чтобы признать, что мне ничего больше не остается. Ты неплохо успевал по греческому в университете, и у тебя наверняка не возникло особых трудностей с переводом. Могу сказать лишь одно: все это правда. Джеймс, я не хочу перекладывать свою вину на чужие плечи, но справедливости ради считаю нужным сказать, что в это дело втянул меня Сурама. Я не могу объяснить тебе, кто он такой и что собой представляет, ибо сам толком не знаю, а то, что мне известно, нормальному человеку лучше не знать. Скажу лишь, что я не считаю его человеческим существом в полном смысле слова и не уверен, что он является живым организмом в нашем понимании. Ты думаешь, я несу вздор? Хотелось бы мне, чтобы так оно и было, но весь этот кошмар совершенно реален. Я начинал свой путь с чистыми помыслами и благородной целью. Я хотел избавить мир от лихорадки. Я предпринял попытку и потерпел неудачу — ах, боже мой, если бы только у меня хватило честности признать свое поражение! Не верь моей прежней болтовне о научных достижениях, Джеймс, — я не нашел никакого антитоксина и даже близко не подошел к открытию оного!

Не изображай удивление, дружище! Бывалый политический боец вроде тебя наверняка навидался в жизни подобных разоблачений. Говорю тебе, я даже не приступал к работе над противолихорадочным препаратом. Но мои исследования приводили меня в разные странные края, и там, как на грех, мне довелось наслушаться рассказов еще более странных людей. Джеймс, если ты желаешь добра ближнему, посоветуй ему держаться подальше от древних, потаенных областей Земли. В забытых богом уголках планеты таятся великие опасности — там из поколения в поколения передаются знания, которые не идут на пользу простым смертным. Я слишком много беседовал со старыми жрецами и мистиками и в конце концов возымел надежду достичь темными путями всего, чего не сумел достичь законными.

Не стану объяснять, что именно я имею в виду, ибо, посвятив тебя в подробности, я бы уподобился старым жрецам, погубившим меня. Скажу лишь одно: с тех пор как мне открылось тайное знание, я содрогаюсь при мысли о нашем мире и испытаниях, выпавших на его долю. Наш мир бесконечно стар, Джеймс, и он пережил не одну страницу своей истории еще до зарождения знакомых нам форм органической жизни и связанных с нею геологических эпох. Страшно подумать: целые циклы эволюции, с живыми существами и расами, с вековым опытом, знаниями и болезнями — все это отжило свой срок и исчезло еще прежде, чем первая амеба зашевелилась во глубине тропических морей, как это описывает современная геология.

Я сказал «исчезло», но я не вполне точно выразился. Так оно было бы лучше, но дело обстоит несколько иначе. Кое-где древние традиции сохранились — не могу сказать тебе, каким образом, — и отдельные архаические жизнеформы сумели пробиться сквозь века в потаенных уголках планеты. В землях, ныне погребенных в океанской пучине, существовали богомерзкие культы, отправлявшиеся нечестивыми жрецами. Рассадником заразы была Атлантида, поистине страшная страна. Если небеса будут милосердны к нам, никто никогда не извлечет сей ужас из морских глубин.

Однако одна колония Атлантиды не затонула, и если войти в доверие к какому-нибудь туарегскому жрецу в Африке, он наверняка понарасскажет тебе диких историй о ней — историй, которые перекликаются со слухами, ходящими среди сумасшедших лам и полоумных погонщиков яков на затерянных азиатских плато. Я уже вдоволь наслушался подобных россказней и толков к тому моменту, когда мне поведали по-настоящему важную вещь. Подробностей ты никогда не узнаешь, но речь шла о некоем существе из бесконечно глубокой древности, которое может быть возвращено к жизни — или к видимости жизни — с помощью определенных приемов, о которых сам рассказчик имел смутное представление.

Так вот, Джеймс, несмотря на мое признание насчет лихорадки, ты знаешь, что я неплохой врач. Я усердно изучал медицину и стал разбираться в ней не хуже любого другого ученого — а возможно, и чуть лучше, поскольку в стране Хоггар я сделал нечто такое, чего никогда не удавалось ни одному жрецу. С завязанными глазами меня привели в одно потаенное место, куда никто не имел доступа на протяжении многих поколений, — и я вернулся оттуда с Сурамой.

Спокойно, Джеймс! Я знаю, что ты хочешь сказать. Откуда он знает все, что знает? Почему говорит на английском — да и на любом другом языке, коли на то пошло — без акцента? Почему он поехал со мной? И так далее и тому подобное. Я не могу объяснить тебе все, скажу лишь, что он воспринимает мысли, образы и впечатления не посредством мозга и органов чувств. Он нуждался во мне и моих научных знаниях. Он многое рассказал мне и открыл передо мной новые перспективы. Он научил меня поклоняться древнейшим, изначальным нечестивым божествам и наметил передо мной путь к ужасной цели, о которой я не могу даже туманно намекнуть тебе. Не настаивай, Джеймс, — я молчу во спасение твоего рассудка и рассудка всего человечества!

Сурама обладает безграничными способностями. Он состоит в союзе со звездами и всеми силами Природы. Не думай, будто я брежу, Джеймс, — клянусь, я в своем уме! Я слишком много видел, чтобы сомневаться. Он подарил мне новые наслаждения, являвшиеся формами древнего культа, и величайшим из них стала черная лихорадка.

Господи, Джеймс! Неужели ты до сих пор ничего не понял? Неужели по-прежнему думаешь, что черная лихорадка пришла из Тибета и что я узнал о ней там? Пошевели мозгами, дружище! Взгляни еще раз на статью Миллера! Он открыл универсальный антитоксин, который покончит с лихорадкой через пятьдесят лет, когда другие ученые научатся модифицировать препарат применительно ко всем разновидностям заболевания. Он выбил почву у меня из-под ног — добился успеха в деле, которому я посвятил всю свою жизнь, — подрезал мне крылья, несшие меня по ветру науки! Удивительно ли, что его статья так потрясла меня? Удивительно ли, что повергла в шок, вернувший меня из пучины безумия к давним мечтам юности? Увы, слишком поздно! Слишком поздно! Но еще не поздно, чтобы спасти других!

Полагаю, я немного заговариваюсь сейчас, старина. Действие инъекции, знаешь ли. Я спросил, почему ты не догадался насчет черной лихорадки. Впрочем, как ты мог? Разве Миллер не пишет, что излечил семерых пациентов своей сывороткой? Все дело в диагнозе, Джеймс. Он думает , что это черная лихорадка. А я читаю между строк. Вот здесь, дружище, на странице пятьсот пятьдесят первой, ответ на все вопросы. Перечитай еще раз.

Вот, видишь? Лихорадочные больные с Тихоокеанского побережья никак не отреагировали на сыворотку. Эти случаи заболевания озадачили Миллера, они даже не походили ни на одну известную медицине разновидность лихорадки. Что ж, то мои случаи! Случаи настоящей черной лихорадки! И на свете нет и никогда не будет антитоксина, способного исцелить сей страшный недуг!

Почему я так уверен в этом? Да потому, что черная лихорадка имеет внеземное происхождение! Она пришла из иных миров, Джеймс, и один Сурама знает, откуда именно, поскольку это он принес ее сюда. Он принес, а я распространил! Вот в чем секрет, Джеймс! Вот для чего мне была нужна должность — вот чем я занимался на самом деле: просто распространял лихорадку, вирус которой всегда носил в этом золотом шприце и еще более смертоносном маленьком резервуаре, прикрепленном к кольцу на моем указательном пальце! Наука? Слепец! Я хотел убивать, убивать и убивать! Единственное нажатие пальца — и вирус черной лихорадки вводился в кровь. Я хотел видеть, как живые существа корчатся в диких муках и пронзительно вопят, захлебываясь пеной. Единственное нажатие на поршень — и я мог наблюдать за предсмертной агонией. Я не мог ни жить, ни мыслить без подобных зрелищ. Вот почему я колол всех подряд этой проклятой иглой: животных, преступников, детей, слуг — а следующей стала бы…

Голос Кларендона пресекся, и он разом обмяк в своем кресле.

— Такой… такой вот… жизнью я жил, Джеймс. И все по милости Сурамы — он учил, поощрял и всячески подстрекал меня, покуда я не вошел во вкус настолько, что уже не мог остановиться. Тогда… тогда это стало слишком даже для него . Он пытался сдержать меня. Только вообрази — он пытается сдержать человека, занимающегося подобными делами! Но теперь я получил свой последний подопытный экземпляр. Это мой последний опыт. А экземпляр хороший, Джеймс, — я здоров… дьявольски здоров. Какая злая ирония судьбы, однако: безумие миновало, а значит, наблюдать за агонией будет совершенно неинтересно! Не может быть… не может…

Сильнейший лихорадочный озноб сотряс тело доктора, и оцепеневший от ужаса Далтон при этом с грустью отметил, что не испытывает никакого сострадания. Он не знал, сколько чистого бреда, а сколько кошмарной правды содержится в рассказе Альфреда, но в любом случае понимал, что этот человек скорее жертва, нежели преступник. А прежде всего он — друг юности и брат Джорджины. Картины прошлого калейдоскопически проносились перед ним. Маленький Альф… двор элитной школы «Филипс-Эксетер»… спортивная площадка в Колумбийском университете… драка с Томом Кортлэндом, когда он спас Альфа от крепкой взбучки…

Далтон помог Кларендону дойти до кушетки и мягко спросил, чем он может помочь. Ничем. Теперь Альфред мог говорить только шепотом, но он попросил прощения за все нанесенные оскорбления и препоручил свою сестру заботам друга.

— Ты… ты сделаешь ее… счастливой, — задыхаясь, проговорил он. — Она заслуживает счастья. Мученица, жертвовавшая собой ради… мифа! Возмести ей упущенное, Джеймс. И пусть она… не узнает… больше… чем необходимо!..

Последние слова прозвучали невнятно, а потом голос доктора пресекся, и он впал в состояние ступора. Далтон позвонил в колокольчик, но Маргарита уже легла спать, поэтому он сам поднялся наверх за Джорджиной. Она твердо держалась на ногах, но была бледна. Пронзительный вопль Альфреда крайне тяжело подействовал на нее, но она полагалась на Джеймса. Положилась она на него и тогда, когда он показал ей бесчувственное тело на кушетке и попросил вернуться обратно в свою комнату и попытаться уснуть, какие бы звуки ни доносились до нее. Далтон не хотел, чтобы она присутствовала при страшном зрелище неминуемых агонических мук, но велел ей поцеловать брата на прощанье, покуда он лежит тихо и мирно, похожий на болезненного хрупкого мальчика, которым был когда-то. Таким Джорджина и оставила его — странного, помешанного, посвященного в тайны звезд гения, которого она так долго окружала материнской заботой, — и унесла с собой образ, в высшей степени благостный.

Далтон же унесет с собой в могилу много тяжелейшее воспоминание. Его опасения насчет предсмертной агонии подтвердились, и на протяжении всей ночи он напрягал свои недюжинные физические силы, дабы удерживать на месте безумного страдальца, бившегося в жестоких конвульсиях. Ужасных речей, что срывались с тех распухших, почерневших губ, он никогда никому не повторит. После той ночи он стал другим человеком, и он точно знает: никто на свете, услышав подобные вещи, не может остаться прежним. Посему, ради блага всего человечества, губернатор хранит молчание и благодарит Бога за то, что в силу своей неосведомленности в ряде предметов он не понял смысла многих откровений умирающего.

Ближе к утру Кларендон неожиданно пришел в сознание и заговорил твердым голосом:

— Джеймс, я не сказал тебе, как нужно поступить со всем моим наследием. Вымарай все записи за греческом и отошли журнал наблюдений доктору Миллеру. А также все прочие мои заметки, хранящиеся в папках. Сегодня он один из крупнейших специалистов — это доказывает его статья. Твой друг в клубе был прав. Но все, что находится в клинике, надлежит уничтожить. Все без исключения, живое или мертвое. Все моровые язвы ада заключены в пузырьках, стоящих там на полках. Сожги их, сожги все до единого. Если хоть один пузырек уцелеет, Сурама распространит черную смерть по миру. А самое главное — сожги Сураму! Это… существо не должно дышать благотворным воздухом небес. Теперь ты знаешь… я объяснил тебе, почему такому монстру нельзя оставаться на земле. Это не будет убийством — Сурама не человек, — и если ты не утратил прежней своей богобоязненности, мне не придется тебя уговаривать. Вспомни древние строки: «Ворожеи не оставляй в живых», или что-то в таком роде. Сожги его, Джеймс! Не допусти, чтобы он снова мерзко хихикал при виде мук бренной плоти! Повторяю: сожги его! Огненная Немезида — вот единственная сила, способная одолеть Сураму, Джеймс, если только ты не застанешь его спящим и не вонзишь кол ему в сердце… Убей его, уничтожь, очисти благонравный мир от первородного порока — порока, пробужденного мною от векового сна…

Доктор приподнялся на локте и последние слова прокричал пронзительным голосом. Усилие, однако, оказалось чрезмерным, и он внезапно впал в глубокое, спокойное забытье. Далтон, который не боялся лихорадки, зная о незаразности ужасного вируса, поудобнее уложил Альфреда на кушетке и накрыл худое тело тонким шерстяным пледом. В конце концов, может, все эти ужасные речи — суть горячечный бред и фантазии помраченного рассудка? Может, старине Макнейлу все-таки удастся вылечить Кларендона? Отчаянно борясь со сном, губернатор скорым шагом расхаживал взад-вперед по комнате, но чрезмерная усталость все же взяла свое. На минутку присев отдохнуть в кресло у стола, он потерял контроль над собой и вскоре уже крепко спал, вопреки своим лучшим намерениям.

Далтон вздрогнул и проснулся, когда в глаза ударил резкий свет. В первый момент он решил, что взошло солнце. Но, потерев тяжелые веки, губернатор увидел, что то пылает дощатая клиника во дворе, обратившись в ревущий, гудящий костер невиданных размеров, вздымающий огненные языки к самым небесам. Воистину то была «Огненная Немезида», о которой говорил Кларендон, и Далтон понял, что дело здесь не обошлось без неких странных горючих веществ, ибо обычные сосна или красное дерево не дали бы столь яростного пламени. Он в тревоге взглянул на кушетку и обнаружил, что Альфреда там нет. Вскочив с кресла, он побежал позвать Джорджину, но встретился с ней в холле — она тоже проснулась от ослепительного света грандиозного костра.

— Клиника горит! — выкрикнула она. — Как там Ал?

— Он исчез — исчез, пока я спал! — ответил Далтон, поспешно протягивая руку, чтобы поддержать пошатнувшуюся женщину.

Провожая Джорджину наверх к спальне, он пообещал немедленно отправиться на поиски Альфреда, но она медленно покачала головой, глядя на причудливые отсветы пожара, падавшие через окно на лестничную площадку.

— Должно быть, он уже мертв, Джеймс. Он не смог бы жить и сохранять здравый рассудок, зная о страшных деяниях своих рук. Я слышала, как он ссорился с Сурамой, и знаю, что здесь творились ужасные вещи. Ал — мой брат, но… так оно лучше.

Голос ее упал до шепота.

Внезапно через открытое окно донеслось мерзкое утробное хихиканье, и взвивавшиеся к небу языки пламени приняли новые очертания, постепенно обратившись в подобия неких безымянных исполинских чудовищ из кошмарных снов. Джеймс и Джорджина нерешительно остановились на лестничной площадке и выглянули в окно, затаив дыхание. В следующий миг грянул оглушительный раскат грома, и разветвленная молния ударила с ужасной точностью в самую середину пылающей руины. Хихиканье прекратилось, и раздался дикий завывающий вопль, словно тысячи вампиров и оборотней истошно закричали в невыносимых муках. Когда долгое многократное эхо стихло, языки пламени медленно обрели обычные очертания.

Джеймс и Джорджина не двинулись с места, но дождались, когда столб огня опал и померк. Они были рады, что пожарная команда сонного полудеревенского района не выехала вовремя и что высокая стена скрыла происходящее от любопытных взоров. Простому обывателю не следовало знать эту историю — слишком много вселенских тайн крылось в ней.

В бледном свете зари Джеймс тихо сказал Джорджине, которая горько плакала, припав головой к его груди:

— Любимая, я думаю, Альфред искупил свою вину. Видимо, он устроил пожар, пока я спал. Он сказал, что клинику непременно надо сжечь вместе со всем содержимым, включая Сураму. Это был единственный способ спасти мир от неведомых ужасов, которых он напустил на него. Твой брат сделал как лучше. Он был великим человеком, Джорджи. Давай не будем забывать об этом. Мы должны гордиться Альфредом, ибо изначально он ставил своей целью помочь человечеству и даже в своих грехах оставался титанической личностью. Когда-нибудь я расскажу тебе больше. То, что он сделал — добро это или зло, — до него не делал никто на свете. Он первый и последний, кто проник за покровы неких тайн, превзойдя в этом даже Аполлония Тианского.[20] Аполлоний Тианский — греческий философ-неопифагореец, современник Иисуса Христа, проведший жизнь в странствиях — от Испании до Индии — и прослывший колдуном и чародеем, способным предсказывать будущее, летать по воздуху и т. п. Но мы должны хранить молчание. Пусть он останется в нашей памяти маленьким Альфом, милым нашему сердцу, — мальчиком, желавшим изучить медицину и победить лихорадку.

После полудня нерасторопные пожарные обыскали руины и нашли два скелета с жалкими остатками обгорелой плоти на костях — только два, ибо тела всех прочих живых существ уже покоились в ямах с негашеной известью. Один скелет принадлежал человеку, а насчет второго до сих пор спорят биологи Западного побережья. Во многом похожий на скелет древнего примата или ископаемого ящера, он вызывал тревожные предположения о ветвях эволюции, неизвестных современной палеонтологии. Обугленный череп, как ни странно, ничем не отличался от человеческого и наводил на мысль о Сураме, но остальные кости поставили ученых в тупик. Только в очень ловко скроенной одежде такое тело могло бы походить на человеческое.

Но первый скелет явно принадлежал Кларендону. Никто в этом не сомневался, и мир по-прежнему скорбит о безвременной смерти величайшего врача своей эпохи — бактериолога, чья универсальная противолихорадочная сыворотка намного превзошла бы по эффективности родственный антитоксин доктора Миллера, когда бы он получил возможность довести препарат до совершенства. Своими последующими успехами Миллер в значительной степени обязан записям, завещанным ему злополучной жертвой пожара. От былых соперничества и ненависти почти не осталось следа, и даже доктор Уилфред Джонс ныне похваляется своим знакомством с покойным светилом науки.

Джеймс Далтон и его жена Джорджина всегда хранили молчание, которое вполне можно объяснить скромностью и семейным горем. Они опубликовали несколько заметок в память великого человека, но никогда не подтверждали и не опровергали ни общепринятого мнения, ни редких намеков на некие необыкновенные обстоятельства, делавшихся отдельными проницательными особами. Факты просачивались наружу очень незаметно и медленно. Вероятно, Далтон рассказал что-то лишнее доктору Макнейлу, а у этой доброй души не было секретов от сына.

Далтоны живут в целом очень счастливо, ибо все ужасы остались далеко позади, а глубокая взаимная любовь позволила им сохранить свежесть мировосприятия. Но некоторые вещи странным образом выводят обоих из душевного равновесия — несущественные мелочи, ничего не значащие для любого другого. Они на дух не выносят людей слишком худых или с очень низким голосом, и Джорджина бледнеет всякий раз, когда слышит чей-нибудь гортанный смешок. Сенатор Далтон испытывает страх перед оккультизмом, дальними путешествиями, подкожными инъекциями и знаками незнакомых алфавитов (в каковом перечне трудно найти общий знаменатель), и многие по-прежнему обвиняют его в том, что он безжалостно уничтожил значительную часть библиотеки доктора, не пожалев усилий на просмотр и отсортировку многочисленных томов.

Хотя Макнейл, похоже, понял Далтона. Человек прямой и бесхитростный, он прочитал благодарственную молитву, когда последняя из странных книг Альфреда Кларендона обратилась в пепел. И всякий, кому довелось бы заглянуть понимающим взором в любую из упомянутых книг, присоединился бы к каждому слову сей молитвы.