Онлайн чтение книги Укридж и Ко. Рассказы Ukridge And Other Stories
Конец Боевого Билсона

«Королевский театр» в Лланиндино находится посреди главной магистрали этого отталкивающего городишки, а прямо напротив его грязного главного входа расположился фонарный столб. Под этим фонарным столбом, когда я его увидел, стоял мужчина. Крупный мужчина, и, судя по его внешнему виду, он совсем недавно подвергся тяжкому испытанию. Его персону припудрила пыль, и он лишился головного убора. На приближающийся звук моих шагов он обернулся, и свет фонаря озарил знакомые черты моего старого друга Стэнли Фиверстоунхо Укриджа.

— О, черт! — вскричал я. — Что ты тут делаешь?

Нет, галлюцинацией он быть не мог. Передо мной стоял он сам во плоти. Но что понадобилось Укриджу, вольной птице, в Лланиндино? Тут мое воображение поперхнулось. Расположенное, как дает понять его название, в Уэльсе, это мрачное, мерзкое, разлохмаченное местечко населено мрачными зловещими детинами с подозрительными бегающими глазками и трехдневной щетиной. После всего лишь сорокаминутного пребывания в нем я успел прийти к убеждению, что оказаться там иначе, как по принуждению, невозможно.

Укридж уставился на меня, недоуменно разинув рот.

— Корки, старый конь! — сказал он. — Провалиться мне, если это не самое поразительное событие в истории мира. Последний типус, кого я ждал здесь увидеть.

— Могу только повторить: что-нибудь случилось? — сказал я, подразумевая его непрезентабельный вид.

— Случилось? Еще как случилось! — фыркнул Укридж, и изумление от неожиданной встречи сменилось праведным негодованием. — Они выбросили меня вон!

— Выбросили вон? Тебя? Кто? Откуда?

— Да из этого инфернального театра, малышок. После того, как взяли мои деньги, черт подери! То есть я прошел на протырку, но важен принцип. Корки, мой мальчик, даже не пытайся искать в этом мире справедливости, потому что под высоким сводом небес ее нет и в помине. Я просто вышел подышать в первом антракте, а когда вернулся, увидел, что мое кресло занял какой-то дьявол в человеческом облике. И только потому, что я стал стаскивать типчика с моего законного места за уши, десяток наемных убийц накинулся на меня и вышвырнул вон. Меня, ты только подумай! Пострадавшего! Провалиться мне, — сказал он с жаром и жаждуще посмотрел на закрытую дверь. — Черт подери, если я это так оставлю…

— Я бы оставил, — перебил я умиротворяюще. — В конце-то концов, какое это имеет значение? Время от времени подобного не избежать. Практичный человек со смехом оставляет без внимания…

— Да, но…

— Пойдем выпьем?

Это приглашение заставило его поколебаться. Пламя битвы в его глазах угасло. Он на миг задумался.

— И ты бы не засадил кирпичом в окно? — осведомился он в сомнении.

— Ни в коем случае!

— Пожалуй, ты прав.

Он взял меня под руку, и мы перешли через дорогу, направляясь к призывно манящим и бодрящим огням пивной. Кризис завершился.

— Корки, — сказал Укридж несколько минут спустя, предусмотрительно поставив свою кружку на стойку, чтобы под воздействием необоримых эмоций не расплескать ее содержимое. — Я не могу, нет, я просто не могу поверить в тот поразительный факт, что ты оказался в этом препаршивейшем городишке.

Я объяснил ситуацию. Мое присутствие в Лланиндино объяснялось тем, что газета, которая иногда пользовалась моими услугами, поручила мне в качестве специального корреспондента сочинить обстоятельный и интеллектуальный отчет (что было совершенно не по зубам их тамошнему корреспонденту) о деяниях некого Эвана Джонса, последнего из проповедников-евангелистов, которые время от времени вызывают очередные бури в сердцах уэльских шахтеров. Его завершающее и самое многочисленное собрание должно было состояться в одиннадцать часов на следующий день.

— Но что здесь делаешь ты?

— Что здесь делаю я? — сказал Укридж. — Кто — я? Да где же еще мог бы я быть? Или ты не слышал?

— Слышал что?

— Разве ты не видел афиш?

— Каких афиш? Я приехал только час назад.

— Мой милый старый конь! Тогда понятно, почему ты не в курсе здешних дел. — Он осушил свою кружку, удовлетворенно вздохнул и вывел меня на улицу. — Вот взгляни!

Он обращал мое внимание на напечатанную броскими красными и черными буквами афишу, которая украшала боковую стену салона головных уборов «Бонтон». Уличное освещение в Лланиндино оставляет желать лучшего, но я сумел прочесть:

— Состоится завтра вечером, — сказал Укридж. — И не скрою от тебя, малышок, что ожидаю нажить на этом колоссальное состояние.

— Так ты все еще менеджер Боевого? — сказал я, удивленный таким безоговорочным упорствованием. — А мне казалось, что твои две прошлые попытки должны были тебя расхолодить.

— О, на этот раз он — сама готовность. Я побеседовал с ним по-отечески.

— И сколько он должен получить?

— Двадцать фунтов.

— Двадцать фунтов! Так откуда же возьмется колоссальное состояние? Ведь твоя доля десять фунтов.

— Нет, мой мальчик. Тебе не хватает моей дьявольской сметки. На этот раз никакого отношения к призу я не имею. Я организатор.

— Организатор?

— Ну, один из. Помнишь Айзека О’Брайена, букмекера, чьим партнером я был, пока этот олух, Чокнутый Коут, не обанкротил контору? Его настоящее имя Иззи Превин. Это дельце мы сварганили в равных долях. Иззи приехал неделю назад, снял зал, занялся афишами и всем прочим, а я прибыл с добрым старым Билсоном сегодня днем. Ему мы выдадим двадцать фунтов и еще двадцать фунтов — второму типчику, а остальную наличность мы с Иззи поделим по принципу пятьдесят на пятьдесят. Богатство, малышок! Вот что это такое. Богатство, не грезившееся никаким Монте-Кристо. Из-за этого типчика Джонса в городок съехалась уйма народу. Завтра зал битком набьют любители со всех окрестностей по пять шиллингов с головы: самые дешевые места два шиллинга шесть пенсов, стоячие — один шиллинг. Прибавь привилегию на продажу лимонада и жареной рыбы и получаешь прибыль, почти не имеющую параллелей в анналах коммерции. Да я был бы в убытке, если бы взамен меня пустили попастись на Монетном дворе с совком и мешком.

Я принес ему подходящие случаю поздравления.

— А как Боевой? — спросил я.

— Натренирован до последней унции. Приходи посмотреть его завтра утром.

— Утром не могу. Мне надо быть на собрании этого Джонса.

— А, да. Ну, так попозднее. Но только не позже трех, потому что тогда он будет отдыхать. Найдешь нас по адресу: номер семь, Карлеон-стрит. Спросишь дорогу к «Шляпе с перьями», а там сразу налево.

На следующий день, когда я отправился повидать мистера Билсона, мной владело странно возвышенное настроение. Мне впервые довелось присутствовать на подобном евангелическом собрании, и ощущение у меня было такое, будто я упивался шампанским под аккомпанемент очень громкого оркестра. Еще до того, как проповедник поднялся на кафедру, сама обстановка уже действовала опьяняюще, как ощущение пузырьков шампанского во рту. Ведь множество собравшихся, не успев занять свои места, затянули духовные гимны. И хотя у меня сложилось не слишком лестное мнение об обитателях Лланиндино, отрицать силу их голосовых связок не мог бы никто. В поющем уэльском голосе есть нечто не свойственное никаким другим поющим голосам — всепроникающая надрывность, которая пробирается вам прямо в подсознание и размешивает его телеграфным столбом. А сверх этого — еще и проповедь Эвана Джонса.

Мне почти сразу стало ясно, почему этот человек проносился по стране, как огонь. Он источал магнетизм, неотразимую истовость, и голос его был гласом пророка, вопиющего в пустыне. Его пылающие глаза словно пронизывали конкретно каждого из собравшихся там индивидов, и всякий раз, когда он умолкал, к небу, как дым плавильной печи, устремлялись причитания и пение. И когда, проговорив, как я с изумлением убедился, сверившись со своими часами, заметно больше часа, он умолк окончательно, я заморгал, как разбуженный лунатик, встряхнулся, убеждаясь, что нахожусь действительно там, а не где-нибудь еще, и ушел. И вот теперь, направляясь на поиски «Шляпы с пером», я, как уже упомянул, испытывал странный душевный подъем, смахивавший на экстаз, и шел не торопясь, словно в трансе, когда внезапный оглушительный гам заставил меня очнуться от моих дум, и я увидел вывеску «Шляпа с пером», подвешенную на здании через улицу.

Это был подозрительного вида притон в подозрительной части городка, и звуки, доносившиеся из его недр, отнюдь не проливали бальзам на душу миролюбивого прохожего. Там неистовствовали крики и звенело бьющееся стекло. Затем, пока я стоял, окаменев, дверь распахнулась, и из нее в заметной спешке появилась знакомая фигура. Мгновение спустя в двери показалась женщина.

Это была маленькая женщина, но в руках у нее была самая большая и самая устрашающая швабра, какие мне только доводилось видеть. При каждом взмахе со швабры сыпались капли грязной воды, и мужчина, с тревогой оглянувшись, поспешил продолжить свой путь.

— Привет, мистер Билсон, — сказал я, когда он проскакивал мимо.

Возможно, это была не самая подходящая минута, чтобы занять его непринужденной беседой. И он, не выразив ни малейшего намерения задержаться, скрылся за углом, а женщина, не жалея крылатых слов, победоносно взмахнула шваброй и вернулась в пивную. Я пошел дальше, и вскоре из бокового проулка опасливо выскользнула могучая фигура и зашагала в ногу со мной.

— Я вас сразу-то не узнал, мистер, — извинился мистер Билсон.

— Да, вы ведь как будто спешили, — заметил я.

— Р-ры! — сказал мистер Билсон и на минуту погрузился в задумчивое безмолвие.

— А кто такая, — осведомился я, возможно, не слишком тактично, — эта ваша почтенная приятельница?

Мистер Билсон немного смутился. На мой взгляд, совершенно напрасно. Даже герои имеют право ретироваться от швабры в руках разгневанной женщины.

— Выскочила из задней комнаты, — сказал он застенчиво. — И подняла шум, когда увидела, что я сделал. Ну, я и ушел. Женщине ведь не вмажешь, — рыцарственно оправдывался мистер Билсон.

— Ну, конечно, — согласился я. — Но в чем все-таки было дело?

— Я творил благо, — добродетельно сообщил мистер Билсон.

— Творили благо?

— Опрокидывал ихнее пиво.

— Чье пиво?

— Все ихнее пиво. Вошел туда и увидел, что грешники сидят и пьют пиво. Ну, я и поопрокидывал кружки. Все до единой. Обошел комнату и опрокинул все ихние кружки с пивом, одну за другой. У них, у бедных грешников, ну прямо глаза на лоб полезли, — сказал мистер Билсон и издал звук, в котором я подметил сходство с бездуховным смешком.

— Могу себе представить!

— А?

— Я говорю: полезли, об заклад побьюсь.

— Р-ры! — сказал мистер Билсон. Он нахмурился. — Пиво, — произнес он с суровым аскетизмом, — пить нехорошо. Грех — вот что такое пиво. Оно, как змей, укусит и ужалит, как аспид.

Эта ссылка на библейскую притчу заставила меня облизнуться. Много лет прочесывал я страну в поисках именно такого пива. Однако благоразумие помешало мне поделиться этой мыслью с моим собеседником. Он в дни нашего знакомства любил пропустить кружечку не меньше всякого другого-прочего и вдруг по непостижимой причине вроде бы проникся воинствующим пуританским отвращением к этому напитку. Я решил сменить тему и сказал:

— С нетерпением жду вашего боя сегодня вечером.

Он каменно посмотрел на меня:

— Моего?

— Ну да. В «Зале старых друзей».

Он покачал головой.

— Ни в каком «Зале старых друзей» я драться не буду, — ответил он. — Ни в «Зале старых друзей» и ни в каком другом я не дерусь; и ни этим вечером, и никаким вечером. — Он солидно помыслил, а затем, видимо придя к выводу, что его заключительная фраза требует еще одного отрицания, добавил: — Не-а!

Сказав это, он внезапно остановился, весь напрягся, как пойнтер в стойке. И, посмотрев вверх в желании узнать, какой интересный объект на нашем пути мог привлечь его внимание, я обнаружил, что мы стоим под вывеской еще одной пивной, а именно «Голубого кабана». Ее окна были гостеприимно распахнуты, и из них доносилось мелодичное позвякивание кружек. Мистер Билсон облизнул губы в тихом предвкушении.

— Извиняюсь, мистер, — сказал он и тут же покинул меня.

Я же думал только о том, как побыстрее отыскать Укриджа и ознакомить его с таким зловещим оборотом событий. Ибо я был озадачен. Более того, я был встревожен и слегка испуган. Позиция, занятая мистером Билсоном, показалась мне весьма необычной, если не сказать пугающей, для одной из звезд эксклюзивного десятираундного боя. И потому — хотя внезапно сотрясшие «Голубой кабан» грохот и крики искушали меня помедлить — я поспешил вперед, не останавливаясь, не глядя, не слушая, пока не остановился на ступеньках номера седьмого, Карлеон-стрит. И в конце концов после того, как мой упорный трезвон и стуки подвигли даму преклонных лет подняться из полуподвала и открыть дверь, я увидел Укриджа, возлежавшего на набитом конским волосом диване в углу гостиной.

Я тут же выложил свою мрачную новость. Пытаться смягчить ее утешительными прелиминариями означало бы напрасную трату времени.

— Я только что видел Билсона, — начал я, — и он словно бы в каком-то странном настроении. С сожалением должен сказать, старина, у меня создалось впечатление…

— Что он сегодня вечером драться не намерен? — докончил Укридж со странной невозмутимостью. — Совершенно верно. Не намерен. Он только что забежал сюда, чтобы меня предупредить. Что мне в нем нравится, так это его деликатность. Ему неприятно расстраивать чьи-то планы.

— Но в чем дело? Он взбрыкнул, потому что ему мало двадцати фунтов?

— Нет. Он считает, что бокс греховен.

— Что-о?

— Не более и не менее, Корки, мой мальчик. Как идиоты, мы утром отвели от него глаза на полсекунды, а он улизнул на это евангелическое собрание. Вышел после легкого и питательного завтрака промяться, как он выразился, и вернулся полчаса назад другим человеком. Полным благости и любви, черт бы его побрал. С мерзким подлым выражением в глазах. Сказал нам, что рукоприкладство — грех и все отменяется, а затем упорхнул нести в мир Святую Весть.

Я был потрясен до мозга костей. Уилберфорсу Билсону, несравненному, хотя и с норовом, Боевому, мешала стать идеальным боксером привычка вдруг выкидывать какой-нибудь непредвиденный фортель, однако до подобного он еще никогда не докатывался. Другие проблемки, которые он ставил перед своим менеджером, удавалось улаживать с помощью терпения и такта, но только не эту. Психология мистера Билсона была для меня открытой книгой. Его ум был способен воспринимать в каждый данный отрезок времени только одну идею — и это при упрямстве, свойственном простым душам. Никакие доводы на него не действовали. Логика была бессильна достучаться в этот медный лоб. Учитывая все это, я не мог понять необычайное спокойствие Укриджа. Его твердость в час гибели ошеломила меня.

Впрочем, его следующие слова все объяснили.

— Мы выставим замену.

У меня отлегло от сердца.

— А, так вы нашли, кем его заменить? Как удачно! И кого же?

— Собственно говоря, малышок, я решил выступить сам.

— Как! Ты?

— Единственный выход, малышок. Альтернативы нет.

Я молча уставился на него. Годы теснейшего общения с С. Ф. Укриджем практически лишили меня способности удивляться, когда речь заходила о нем, но это было все-таки немножко слишком-слишком.

— Ты хочешь сказать, что серьезно намерен сегодня вечером выйти на ринг? — вскричал я.

— Абсолютно безупречное деловое решение, старичок, — неколебимо ответил Укридж. — Я в превосходной форме. Я был спарринг-партером Билсона все время, пока он тренировался.

— Да, но…

— Беда в том, малышок, что ты не постигаешь моих потенциальных возможностей. Не спорю, не так давно я позволил себе расслабиться, поддаться изнеженности, как мог бы выразиться ты, но, черт подери, во время того плавания на грузовом судне неделя не обходилась без доброй потасовки с тем или с другим. Никаких стеснительных правил, — добавил Укридж, с любовью вспоминая беззаботное прошлое. — Возбранялось только кусаться и пускать в ход бутылки.

— Но, черт возьми, профессиональный боксер!

— Ну, если быть совсем точным, малышок, — сказал Укридж, внезапно меняя героическую позицию на конфиденциальную, — все уговорено заранее. Иззи Превин проведал менеджера этого Томаса и заключил джентльменское соглашение. Менеджер, первоклассный кровосос, требует, чтобы мы после боя выдали его типчику еще двадцать фунтов, но тут уж ничего не поделаешь. Взамен этот Томас обязуется три раунда не выкладываться, а в завершение, малышок, он тюкает меня в висок, и я в нокауте, побежденный любимец зрителей. И, более того, мне разрешено нанести ему один сильный удар, при условии, что не в нос. Как видишь, немного такта, немного дипломатии, и все устроилось настолько превосходно, насколько только можно пожелать.

— Ну, а если зрители потребуют свои деньги назад, когда узнают, что им подсовывают замену?

— Мой милый старый конь! — запротестовал Укридж. — Неужели ты думаешь, что человек с таким деловым умом, как мой, проглядел подобную возможность? Естественно, я выйду на ринг как Боевой Билсон. В этом городишке его никто не знает. А я крупный типус, тяжеловес не хуже него. Нет, малышок, придирайся, сколько хочешь, ни единой зацепки не найдешь.

— А почему ты не должен бить его в нос?

— Не знаю. Людям свойственны всякие странные прихоти. А теперь, Корки, мой мальчик, тебе, пожалуй, лучше удалиться. Мне надо расслабиться.

«Зал старых друзей», когда я вошел туда вечером, бесспорно, оказался утешительно заполненным. Казалось даже, что лланиндинские любители бокса вот-вот набьются в него под самый потолок. Я встал в очередь к окошечку кассы, а завершив финансовую часть сделки, вошел внутрь и навел справки, как мне пройти в раздевалки. И вскоре, покружив по разным коридорам, обнаружил Укриджа, одетого для выхода на ринг и закутанного в такой знакомый желтый макинтош.

— Зрителей у тебя будет хоть отбавляй, — сообщил я. — Население валом валит сюда.

Он выслушал эту информацию со странным отсутствием энтузиазма. Я с тревогой посмотрел на него — и даже испугался, таким удрученным он выглядел. Это лицо, сиявшее торжеством во время нашего последнего свидания, было бледным и осунувшимся. Эти глаза, обычно пылающие пламенем неугасимого оптимизма, казались тусклыми и изнемогшими от забот. Пока я смотрел на него, он словно бы преодолел оцепенение, протянул руку за рубашкой, свисавшей с крючка совсем рядом, и начал натягивать ее через голову.

— В чем дело? — спросил я.

Его голова высунулась из рубашки, и он ответил мне тоскливым взглядом.

— Я пошел, — сказал он кратко.

— Пошел? Как это — пошел? — попытался я рассеять страх, который счел обычным трепетом актера перед выходом на сцену. — Все будет хорошо.

Укридж испустил глухой смех.

— После гонга ты забудешь про толпу.

— Суть не в толпе, — бесцветным голосом сообщил Укридж, влезая в брюки. — Корки, старичок, — продолжал он с глубоким убеждением, — если когда-нибудь ты почувствуешь, что страстный гнев в тебе достиг той точки, которая требует, чтобы ты в публичном месте расплющил незнакомого человека, воздержись. В этом нет никакого толку. Минуту назад тут был этот Томас со своим менеджером, чтобы утрясти последние частности. Так вот, он — тот самый типчик, с кем у меня вышло недоразумение вчера в театре!

— Тот, кого ты поднял с сиденья за уши? — охнул я.

Укридж кивнул:

— Сразу меня узнал, черт его подери, и его менеджеру, на редкость приличному типусу, с большим трудом удалось его удержать, не то он тут же на меня накинулся бы.

— Боже мой! — сказал я, ужаснувшись такому грозному обороту событий, хотя успел подумать, насколько типично для Укриджа, имея в своем распоряжении для ссоры все городское население, избрать для нее единственного профессионального боксера среди указанного населения.

В тот момент, когда Укридж кончал шнуровать левый ботинок, дверь отворилась, и в нее вошел человек.

Человек был толстым брюнетом с выпученными черными глазками, держался по-товарищески непринужденно и, говоря, подкреплял свои слова взмахами ладони, из чего я заключил, что человек этот должен быть не кем иным, как мистером Иззи Превином, недавно подвизавшимся в качестве Айзека О’Брайена. Он был сама бодрость.

— Ну-с, — сказал он с несвоевременным энтузиазмом, — как наш мальчик?

Наш мальчик ответил ему кислым взглядом.

— Зал, — продолжал мистер Превин с почти лирическим одушевлением, — абсолютно полон. Переполнен, набит битком, и яблоку упасть негде. Свисают с потолка на ресницах. Ну, просто сногсшибательно.

Учитывая обстоятельства, он вряд ли мог бы употребить более неудачное выражение. Укридж болезненно содрогнулся, а затем сказал непоколебимо:

— Я драться не буду.

Бурлящий энтузиазм мистера Превина угас, как задутая свеча. Сигара выпала из его рта, а его выпученные глазки тревожно замерцали.

— Что-что?

— Произошла довольно неприятная вещь, — объяснил я. — Выяснилось, что этот Томас — тот самый типчик, с которым Укридж повздорил вчера в театре.

— Какой такой Укридж? Это же Боевой Билсон.

— Я все Корки объяснил, — сказал Укридж через плечо, шнуруя правый ботинок. — Он мой старый друг.

— О! — с облегчением вздохнул мистер Превин. — Ну, конечно, если мистер Корки ваш друг и понимает, что все это — строго между нами, и не станет болтать об этом с посторонними, то хорошо. Но что такое вы тут несли? Я ничего не понял. Как это вы не будете драться? Конечно, драться вы будете.

— Томас только что заходил сюда, — вмешался я. — Вчера вечером у них с Укриджем вышла ссора в театре, и Укридж, естественно, боится, что Томас не станет соблюдать соглашение.

— Чушь! — сказал мистер Превин тоном, каким уговаривают раскапризничавшегося ребенка. — Он соглашения нарушать не станет. Он обещал не выкладываться и не будет выкладываться. Дал мне слово джентльмена.

— А он не джентльмен, — мрачно уточнил Укридж.

— Но послушайте!

— Я уберусь отсюда. И быстро.

— Подумайте! — взмолился мистер Превин, разрывая воздух в клочья.

Укридж занялся пристегиванием воротничка.

— Опомнитесь! — простонал мистер Превин. — Милые зрители сидят там, набитые, как сардинки в банке, и ждут, чтобы бой начался. А вы хотите, чтобы я вышел к ним и сказал, что бой отменяется? Вы меня удивляете, — воззвал мистер Превин к укриджской гордости. — Где ваш мужественный дух? Такой большой здоровый парень, как вы, который с кем только не дрался…

— Кроме чертовых боксеров-профессионалов, которые имели на меня зуб, — холодно уточнил Укридж.

— Он вас по-настоящему не ударит.

— На это у него не будет никакого шанса.

— Вам с ним на ринге будет приятно и весело, будто вы играете в мячик с вашей сестричкой.

Укридж указал, что сестрички у него нет и в заводе.

— Но подумайте! — молил мистер Превин, хлопая себя по бокам, как морской лев. — Подумайте о деньгах! Вы понимаете, что мы должны будем вернуть их все до последнего пенни?

Судорога боли исказила лицо Укриджа, но он продолжал пристегивать воротничок.

— И не только это, — настаивал мистер Превин. — Если хотите знать, они так взбесятся, когда услышат про отмену боя, что линчуют меня.

Такая перспектива Укриджа как будто не взволновала.

— И вас тоже, — добавил мистер Превин.

Укридж вздрогнул. Гипотеза выглядела правдоподобной, хотя сам он до нее не додумался. Он замер в нерешительности. В этот момент в дверь ворвался какой-то человек.

— В чем дело? — вопросил он сердито. — Томас на ринге уже пять минут. Ваш что — не готов?

— Будет через минуточку, — сказал мистер Превин и многозначительно обернулся к Укриджу. — Ведь так? Вы будете готовы через минуточку?

Укридж бессильно кивнул. В молчании он сбросил рубашку, брюки, ботинки и воротничок, расставаясь с ними, словно с верными друзьями, которых ему уже больше не увидеть. Бросил последний тоскливый взгляд на макинтош, одиноко повисший на стуле, а затем мы, сильно смахивая на похоронную процессию, прошествовали по коридору, ведущему в зал. Оглушительный гул множества голосов, внезапный слепящий свет — и вот мы уже там.

Должен отдать должное гражданам Лланиндино, любителям бокса, — они производили впечатление беспристрастности. Хотя среди них он был чужим, они, когда Укридж взобрался на ринг, оказали ему самый теплый прием, и на миг тонизирующее воздействие дружных рукоплесканий во внушительном масштабе, казалось, развеяло его депрессию. Легкая довольная улыбка коснулась его горько сжатых губ, и я думаю, она расплылась бы в застенчивую ухмылку, если бы в тот самый миг его взгляд не упал на грозного мистера Томаса, возвышавшегося в углу напротив. Я увидел, как он заморгал, подобно рассеянному человеку, который шел себе, раздумывая о том о сем, и внезапно столкнулся с фонарным столбом. Вновь он печально понурился.

Мое сердце обливалось кровью от жалости к нему. Если бы мои мизерные банковские сбережения могли бы обеспечить ему мгновенную переброску в безопасность его лондонской квартиры, я бы пожертвовал ими без сожаления. Мистер Превин исчез, оставив меня рядом с рингом, против чего никто словно бы не возражал, так что я остался там, получив возможность без помех обозревать гору из костей и сухожилий, слагавшихся в Ллойда Томаса. А обозревать было что. Мистер Томас, решил я, видимо, принадлежал к тем людям, которые в обычной гражданской одежде выглядят наименее импозантно. Только так можно было объяснить, что Укридж — пусть даже лишенный своего места в театральном зале — рискнул ухватить его за уши. В скудном костюме на ринге он сразу наталкивал на мысль, что всякий здравомыслящий человек безропотно стерпит почти любой нанесенный им афронт. Ростом он был добрых шесть футов, а мышцами умел поигрывать, как никто. На секунду к моей тревоге за Укриджа примешалось сожаление, что мне никогда не доведется увидеть, как этот мускулистый субъект обменивается ударами с мистером Билсоном. Ради такого боя, грустно подумал я, стоило бы приехать даже в Лланиндино.

Тем временем рефери представил бойцов публике в лаконичной внушительной манере, отличающей всех рефери. Теперь он удалился, и с дальней стороны ринга донесся удар гонга, прозвучав, как страшное предзнаменование. Секунданты нырнули под канаты. Этот Томас тяжеловесно вышел из своего угла, с трудом, как показалось мне, обуздывая какие-то бурные эмоции.

В моих воспоминаниях о яркой и многообразной карьере я чаще всего характеризовал Стэнли Фиверстоунхо Укриджа как глубокого мыслителя. Теперь мне пришлось вспомнить, что в нем, кроме того, таилась и способность действовать. Мистер Томас еще только двигался на него, когда левый кулак Укриджа впечатался ему в ребра. Короче говоря, в опасной и щекотливой ситуации Укридж показал себя вполне на высоте, немало меня удивив. Как ни велико было его желание увернуться от этого боя, раз это ему не удалось, он держался очень недурно.

Затем, примерно на середине раунда, меня осенило: каким бы оскорбленным ни чувствовал себя мистер Томас, джентльменское соглашение оставалось в силе. Слово Томаса было твердо, как его кулак. Какой бы острой ни была его неприязнь к Укриджу, дав обет мягкости и сдержанности в первых трех раундах, он намеревался его соблюсти. Вероятно, в промежутке между визитом к Укриджу и выходом на ринг его менеджер не поскупился на увещевания. Но было ли тому причиной влияние менеджера, или же сыграло роль его врожденное благородство, в любом случае факт остается фактом: он обходился с Укриджем прямо-таки с поразительной сдержанностью, и по окончании раунда тот вернулся в свой угол почти целым и невредимым.

И это его сгубило. Не успел гонг призвать ко второму раунду, как он вылетел из своего угла, полный сверхсамоуверенности, и наскочил на мистера Томаса, будто вертящийся дервиш.

Я без труда читал его мысли. Ясно было, что он весьма ошибочно истолковал положение вещей. Вместо того чтобы понять терпимость противника и быть за нее благодарным, как того требует простая порядочность, он преисполнился надменной гордыни. Вот, сказал он себе, человек, чертовски на него обиженный, — и, провалиться ему, если типчик не способен даже стукнуть его толком. Разгадка в том, казалось ему, что он, Укридж, был куда лучше, чем он сам о себе думал, — боксером, с которым следует держать ухо востро, способным показать благородному собранию покровителей этого спорта нечто такое, на что стоит посмотреть. И вот, в ситуации, когда любой здравомыслящий человек тотчас понял бы положение вещей, постарался бы выразить свою благодарность, не докучая мистеру Томасу излишними ударами, в клинче нашептывая ему на ухо лестные комплименты и в целом усердно закладывая основы чудесной дружбы к моменту истечения джентльменского соглашения, Укридж совершил нечто совсем уж непростительное: краткие секунды ложных выпадов в центре ринга, затем резкий чавкающий звук, недоуменный вскрик, и мистер Томас, чей глаз постепенно наливался кровью, повис на канатах, бормоча себе что-то под нос по-уэльски.

Укридж врезал ему в этот самый нос!

И вновь мне надлежит воздать должное беспристрастности лланиндинских поклонников бокса. Получивший удар в нос был одним из них — возможно, любимейшим сыном Лланиндино, — и все же ничто не могло превзойти восторг, с каким они рукоплескали успеху гостя. Раздавались восхищенные крики, словно Укридж оказал каждому из присутствующих по личной услуге. Они не смолкали, пока он бодро направлялся к своему противнику, и — подтверждая, насколько лланиндинские зрители были справедливы и свободны от личных предпочтений, — эти крики удвоились, когда мистер Томас размахнулся ручищей толщиной в окорок и уложил Укриджа навзничь. Казалось, широкие натуры этих зрителей приветствовали любые удары, лишь бы посокрушительнее.

Укридж сосредоточенно поднялся на одно колено. Его чувствительность была уязвлена нежданным тычком, раз в пятнадцать увесистее тех, которые он получал до этой минуты, но он был человеком сильным духом и решительным. Как бы он ни трепетал перед суровой квартирной хозяйкой, с какой бы ловкостью ни ускользал за угол при виде приближающегося кредитора, его воинственное сердце нельзя было ни в чем упрекнуть, когда речь шла о разрешении благородного спора между мужчиной и мужчиной, не опошленного финансовыми соображениями. Он мученически поднялся на ноги, а мистер Томас, теперь окончательно расторгнув джентльменское соглашение, приплясывал перед ним, держа кулаки наготове, и только то обстоятельство, что одна из перчаток Укриджа еще касалась пола, препятствовало ему пустить их в ход незамедлительно.

И именно в этот напряженнейший момент голос произнес у меня над ухом:

— Секундочку, мистер!

Рука мягко отодвинула меня в сторону, что-то очень большое заслонило свет. И Уилберфорс Билсон, протиснувшись под канатами, вступил на ринг.

С точки зрения историка, ничто не могло быть удачнее ошеломленного молчания зрителей, ошарашенных этим поразительным маневром. Иначе трудно было бы распознать побуждения и объяснить скрытые причины. Думаю, зрители либо на несколько секунд онемели от изумления, либо эти несколько кратких секунд они находились под впечатлением, что мистер Билсон всего лишь авангард отряда полицейских в штатском, которые вот-вот вломятся в зал. Но, как бы то ни было, несколько секунд они соблюдали тишину, и мистер Билсон смог произнести свою речь.

— Бокс, — взревел он, — это плохо!

По залу пронесся тревожный ропот. Голос рефери визгливо произнес:

— Эй! Э-эй!

— Грешно, — пояснил мистер Билсон голосом, которому позавидовал бы и пароходный гудок в тумане.

Красноречие Билсона оборвал мистер Томас в попытке обойти его и добраться до Укриджа. Боевой ласково отпихнул его.

— Джентльмены, — загремел он, — и я тоже, бывало, давал волю рукам! В гневе я сбивал людей с ног. Р-ры, еще как! Но я узрел свет! О, братья мои…

Остальная часть его речи пропала для потомства. С устрашающей внезапностью ледяная тишина растаяла. Повсюду в зале негодующие люди поднимались с оплаченных мест, чтобы изложить свою точку зрения.

Впрочем, сомнительно, что мистер Билсон продолжил бы указанную речь, даже если бы они не лишили его своего внимания, ибо Ллойд Томас, который тем временем грыз шнурки своих перчаток с видом человека, чье терпение истощилось, теперь внезапно сбросил эти препятствия на пути более полного выражения своего «я», и двумя ничем не прикрытыми кулаками яростно поразил мистера Билсона в скулу.

Мистер Билсон обернулся. Было видно, что он потрясен, но более духовно, нежели физически. На мгновение он словно бы не знал, как поступить. Затем он подставил другую щеку.

Кипящий мистер Томас поразил и ее.

Теперь в Уилберфорсе Билсоне не осталось ни колебаний, ни неуверенности. Он явно пришел к выводу, что сделал все, чего в разумных пределах можно требовать от пацифиста. У человека как-никак только две щеки. Он вскинул мачтообразную руку, чтобы отбить третий удар, и ответил на него с точностью и воодушевлением, которые отбросили его оскорбителя на канаты, а затем, молниеносно скинув пиджак, он приступил к делу с тем нераскаянным рвением, которое сделало его балованным любимцем сотни портов. Я же бережно подхватил Укриджа, когда он свалился с ринга, и торопливо увел по коридору в раздевалку. Я многое отдал бы, лишь бы остаться в зале и присутствовать при рукопашном бое, который — если не вмешается полиция — обещал стать битвой века, но требования дружбы превыше всего.

Однако десять минут спустя, когда Укридж, умытый, одетый и вернувшийся в свое нормальное состояние настолько, насколько это возможно для человека, вкусившего полновесный удар такого вот Ллойда Томаса по жизненно важному месту, потянулся за макинтошем, сквозь преграды дверей и коридоров донесся настолько заманчивый внезапный рев, что мой спортивный дух отказался его проигнорировать.

— Вернусь через минутку, старина, — сказал я и, подстегиваемый все нарастающим ревом, зарысил по коридору назад в зал.

В промежутке, пока я ухаживал за моим поверженным другом, происходившее там обрело некоторый декорум. Буйная самозабвенность первых секунд конфликта поугасла. Хранители традиций принудили мистера Томаса вновь облечься в перчатки, и Боевому тоже вручили пару. Более того, с первого взгляда мне стало ясно, что конфликт вернулся в рамки турнирного этикета и разбился на раунды, один из них как раз завершился в момент, когда моему взгляду открылся ринг. Мистер Билсон раскинулся на стуле в одном углу, отдавшись заботам своих секундантов. В противоположном углу маячил мистер Томас. Едва я увидел их обоих, мне стало ясно, чем объяснялся неописуемый взрыв энтузиазма среди патриотов Лланиндино. В финале только что закончившегося раунда родной сын города явно вырвался далеко вперед. Быть может, случайный удар проломил защиту Боевого, заставил открыться перед заключительным натиском, ибо он поник в своем углу так, как может поникнуть только тот, чьи дни сочтены. Глаза у него были закрыты, челюсть отвисла, и выглядел он совсем вымотанным. Мистер Томас, наоборот, наклонялся вперед, упершись ладонями в колени с живым нетерпением, словно формальность перерыва между раундами раздражала его неукротимый дух.

Раздался гонг, и он взвился со своего стула.

— Малышок! — простонал агонизирующий голос, и в мой локоть впились чьи-то пальцы.

Мне смутно почудилось, что рядом со мной стоит Укридж. Я вырвал локоть. Сейчас было не время для разговоров. Все мое внимание сосредотачивалось на том, что происходило на ринге.

— Да послушай же, малышок!

А происходившее там достигло той степени напряжения, когда зрители теряют контроль над собой, когда сильные мужчины вскакивают на свои сиденья, а слабые мужчины вопят: «Да сядьте же!» Воздух просто потрескивал от электрического напряжения, которое предшествует нокауту.

И вот он — нокаут! Но не Ллойд Томас нанес завершающий штрих. Черпнув из таинственного запаса жизненных сил, Уилберфорс Билсон, гордость Бермундси, который за секунду до этого кренился под наскоками своего противника, как лишившийся мачт корабль под натиском урагана, выдал тот последний удар, который выигрывает сражения. Снизу вверх, стремительный, прямо в цель, потрясающий чудотворный апперкот, неотвратимый и финальный. Он явился последней соломинкой. Любимый сын Лланиндино стойко вынес бы что угодно другое, поскольку обладал дубовостью, не чувствительной ни к чему, слабее динамита. Но это был нокаут, не оставлявший места для возражений или уверток. Ллойд Томас повернулся на триста шестьдесят градусов, уронил руки и медленно опустился на пол.

Зрители испустили единый ошеломленный вопль, и наступила благоговейная тишина. И в этой тишине голос Укриджа снова сказал мне на ухо:

— Послушай, малышок, этот подлюга Превин смылся со всей выручкой до последнего пенни!

Маленькая гостиная номера седьмого, Карлеон-стрит, была исполнена безмолвием и создавала впечатление полутьмы. Последнее объяснялось избытком Укриджа, который принимает безжалостные удары Судьбы так близко к сердцу, что при каждой новой ее подножке его мрачное уныние обволакивает помещение, как черный туман. Несколько минут после нашего возвращения из «Зала старых друзей» царило гнетущее молчание. На тему мистера Превина свой лексикон Укридж истощил, ну а мне эта катастрофа представлялась столь сокрушительной, что слова сочувствия прозвучали бы насмешкой.

— И еще одно, о чем я только сейчас вспомнил, — глухо произнес Укридж, заерзав на своем диване.

— Так что же? — спросил я с участием врача у постели больного.

— Этот типчик Томас. Он ведь должен получить еще двадцать фунтов.

— Но не потребует же он их теперь?

— Еще как потребует! — угрюмо сказал Укридж. — Хотя, черт подери, — продолжал он с внезапным оптимизмом, — он же не знает, где я. Совсем упустил это из вида. К счастью, мы смылись оттуда прежде, чем он успел в меня вцепиться.

— А ты не думаешь, что Превин, когда договаривался с его менеджером, мог упомянуть, где ты остановился?

— Навряд ли. С какой стати? Какая у него могла быть причина?

— К вам джентльмен, сэр, — проворковала в дверях дама преклонных лет.

И джентльмен вошел. Тот самый человек, который заглянул в раздевалку сообщить, что Томас уже на ринге, и, хотя тогда мы не были официально представлены друг другу, я и без слабого укриджского стона понял, кто он.

— Мистер Превин? — сказал вошедший. Энергичный человек, экономящий время и в поведении, и в словах.

— Его здесь нет.

— Сойдете и вы. Как его партнер. Я пришел за двадцатью фунтами.

Наступило тягостное молчание.

— Нет их, — наконец сообщил Укридж.

— Чего нет?

— Денег, черт подери. И Превина тоже. Он сбежал.

Глаза его собеседника стали жесткими. Как ни тускло было освещение, его вполне хватило, чтобы осветить выражение его лица. И выражение это было отнюдь не привлекательным.

— Ничего не выйдет, — сказал он металлическим голосом.

— Но, мой милый старый конь…

— Со мной этот номер не пройдет. Я требую мои деньги или позову полицейского. Вот так!

— Но, малышок, будьте разумны…

— Надо было взять их сразу. Моя ошибка. Однако еще не поздно. Выкладывайте!

— Но говорят же вам, Превин сбежал!

— Совершенно верно, он сбежал, — поддержал я из самых лучших побуждений.

— Оно так, мистер, — донесся голос от двери. — Я его повстречал, когда он давал деру.

Это был Уилберфорс Билсон. Он робко застыл на пороге, как человек, не знающий, какой прием его ждет. Все его фибры вопияли о прощении. На левой его щеке красовался внушительный синяк, а один глаз заплыл, однако никаких других следов недавний конфликт на нем не оставил.

Укридж уставился на него выпученными глазами.

— Ты его повстречал! — простонал он. — Повстречал!

— Р-ры, — сказал мистер Билсон. — Когда я пришел в «Зал», он укладывал все эти деньги в чемоданчик, а потом дал деру.

— Великий Боже! — вскричал я. — Неужели вы даже не заподозрили, что он затеял?

— Р-ры, — согласился мистер Билсон. — Я всегда знал, что он из таковских.

— Тогда почему, жалкая тупоголовая рыбина, — взревел Укридж, взрываясь, — почему ты его не остановил?

— Как-то в голову не пришло, — виновато признался мистер Билсон.

Укридж засмеялся жутким смехом.

— Я только дал ему раза в рыло, — продолжал мистер Билсон, — и забрал чемоданчик.

Он поставил на стол видавший виды баульчик, который музыкально позвякивал при каждом сотрясении, а затем, с видом человека, который отказывается тратить время на пустяки, направился к двери.

— Извиняюсь, джентльмены, — виновато сказал Боевой Билсон. — Мне некогда. Надо идти и сеять свет.