Онлайн чтение книги Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе
Цыплячий писк и гусиная ветчина

Осенью, когда собрали урожай, заявился ко мне Кечошка, смотрит на меня как-то странно и ухмыляется беззубым своим ртом.

— Ты чего, — спрашиваю, — смеёшься, пистолет?

А он в ответ:

— Брат ты мне, Караманчик, или не брат, скажи честно?

— Ну, допустим, брат, а что из этого?

— А коли так, ты должен помочь мне в одном деле — дом свой хочу вверх тормашками перевернуть.

— Не пойму я тебя, чудное ты что-то говоришь. Не томи душу. Скажи толком, что ты задумал?

— Говорю тебе, дом я перевернуть решил вверх тормашками.

— У тебя, я вижу, с каждой новой луной такое случается! Ты… того… не свихнулся ли?

— Хи-хи-хи! — снова смеётся он. — Жениться я решил, вот что, мой хороший, а женитьба, как сказал мудрый Молла Насреддин, всю жизнь человека переворачивает. Понял теперь?

— Понял, уж как не понять. Да только ты с этим не торопись, подумай хорошенько, осмотрись, не маленький ведь, жених поди!

— Известное дело не маленький. Пока, сказывают, рога не вылезли, бык завсегда телёнком кажется. Отец мой в этих годах меня уже имел, вот так-то. Одним словом, должен ты мне помочь невесту найти, и всё.

— Ещё раз тебе говорю, не торопись, погоди…

— Заладил тоже — погоди, погоди! А чего ждать-то? Когда мне будет столько лет, сколько дедушке моему было, на что мне тогда женщина, а?

— Ну, как знаешь, я своё сказал… Держись, раз уж так, степенней, не то, как станешь, к примеру, на смотринах своим беззубым ртом нужно не нужно склабиться, кто за тебя девушку отдаст?..

— И-и… тоже мне придумал! Лошадь я что ли, чтобы в рот мне заглядывали да зубы считали?

— Я своё сказал…

…Вы, дорогие мои, должно быть, помните жену Кечошкиного дядьки тётушку Элпите, ту самую, на свадьбе которой никак не может вспомнить, был он или не был Адам Киквидзе, так вот Элпите добровольно вызвалась быть племяннику своему свахою.

Решили мы не мешкая пуститься на поиски невесты и уговорились встретиться со свахой у моста, ведущего к Квацхути. Как приблизились к крепости Хидикари, зажмурил я невольно глаза, — вспомнился мне тот скорбный день, когда навсегда потерял я мою Гульчину. Хорошо, однако, что в себя пришёл и глаза открыть вовремя догадался, не то мог бы с обрыва слететь да шею себе сломать. И понял я тогда, что мысли о Гульчине не сулят мне ничего хорошего. Недаром Кечошка мне всегда говорил: «Брось, брат, далась тебе эта поповская жаба»!

Остановились мы в одной семье. Тяжёлые тесовые ворота отворила какая-то тоненькая, миловидная девушка. Элпитэ нам глазами показывает, это, мол, и есть невеста! Кечошка тут же ко мне оборотился, во весь рот улыбается, чувствую — нравится ему девушка. Да и мне, чего греха таить, она очень понравилась. Вскорости нас за стол усадили и угощать стали по всем правилам. Поели мы и выпили вино, повеселились, как следует, потом родители со свахою удалились на вторую половину дома. А Элпитэ вскоре вернулась.

— Как дела? — бросился к ней жених. — Парень или девка?

— Не знаю, говорят, жених нам понравился, да спешить некуда, поглядим — присмотримся, а там видно будет.

— Чего там присматриваться? — нахмурился Кечо. — Человек за час не переменится.

— Счастливчик ты, Кечули, некоторые годами невесту себе присматривают, а тебе вот как повезло, — вздыхаю я.

Посоветовались мы и решили в тот же день устроить обручение и обед, тем более, что припасённые для такого случая золотые серёжки были у Кечо с собой.

Сваха снова пошла к родителям невесты, но тут же возвратилась расстроенная.

— Отказали! — неожиданно выпалила она и сердито посмотрела на меня.

Оказывается, и родители, и сама невеста сначала принимали за жениха меня.

— Нет, нет, нет, — замахала руками будущая тёща. — За этого беззубого я дочь свою не отдам!

На этом всё и кончилось.

— Говорил же я тебе, дурачина, смейся поменьше, — сердился я на незадачливого жениха.

Домой мы возвращались унылые и печальные, как после похорон.

— Клянусь честью, не моя в том вина, — оправдывался я всю дорогу. — Просто не чувствовал я себя женихом и держался свободней, это видно им во мне и понравилось. А так-то. Ну чем я лучше тебя? — В глубине души я, конечно, понимал, что это не так, но…

Да и сваха меня в дороге потихоньку от Кечошки хвалила. У неё у самой-то, между прочим, дочь на выданье была, так что она в этих делах толк знала. И вообще… матери взрослых дочерей на все эти вещи другими глазами смотрят.

Главное, что я уяснил себе: ежели хочет жених красивым казаться, должен он себе и дружку и сваху выбрать поуродливей. Не зря ведь говорят — глаз ест, глаз пьёт!

— Ты уж не обижайся, Кечошка, но раз так получилось, не пойду я с тобой больше, — сказал я ему на второе утро. Сваха собиралась в Лихети, а мне, правду сказать, лень было по горам лазить.

— Глупости, сам я во всём виноват. Ничего, в следующий раз умнее буду. А без тебя шагу не сделаю. Так что, собирайся.

Пришлось идти.

До того как попасть в Лихети, должны были мы пройти мимо двух небольших деревушек.

На крутой просёлочной тропинке повстречалась нам Целая ватага ребятишек. Насчитал я их девять штук — пять мальчиков и четыре девочки.

— Куда это вы? — спросила их Элпитэ.

— Каштанов вот насобирали, теперь домой несём, — ответила за всех старшая девочка.

— Ты чья будешь? — осведомилась Элпитэ.

— Петруа Кивиладзе, — ответила девочка.

— Дай бог тебе здоровья! А ты чей? — обратилась она к мальчику.

— Петруа.

— Ты?

— Петруа.

— Ты?

— Петруа.

— Ты…

И так повторилось все девять раз.

— Это всё, или у Петруа ещё есть? — в десятый раз спросила сваха.

— Что ты, батоно, трое на медведя охотятся, одна матери помогает, а двое…

— Ишь ты, расплодились, словно поросята, — присвистнул Кечошка.

— Та, что матери помогает, старшая небось? — полюбопытствовала Элпитэ.

— Да, на выданье она у нас.

— Может, посмотрим? — предложила Кечошке сваха. — Понравится, хорошо, не понравится, насильно никто удерживать не станет.

— Что ты, что ты, тётушка, — замахал руками жених.

— Будет у тебя жена плодиться, плохо что ли?

— Да не лишит господь меня такой милости, чтобы мне без детей остаться, но и столько мне ни к чему. А кроме того, ну как, скажи по совести, накормить столько шуринов да своячениц? Коли в доме у меня полный день гости переводиться не будут, когда же мне в поле, в винограднике работать? Нет уж, нет, уволь, не буду я на такой жениться.

— Ну, как хочешь, дело хозяйское.

Только подошли мы к другой деревушке, как из одних ворот навстречу нам выскочил телёнок. Сам пёстренький, хвост у него наверх колечком закручен. Подбежал к нам, приласкался, можно сказать, с ходу, да как вдруг помчится прямо вверх по горе. Смотрим, а за ним поглядывает из ворот какой-то человек средних лет, хозяин видно. Увидел нас и узнал Элпитэ. Оказалось, родственницей она ему какой-то дальней приходится. Не понял я, каким образом в родстве они состояли. Как говорится, ворона — сойкина тётка, да дело не в этом. Стал он нас к себе в дом приглашать. Заходите, мол, люди добрые, не побрезгуйте моею хлебом-солью. А Элпитэ вовсю отказывается, некогда нам, времени, говорит, у нас в обрез.

Как узнал тот человек, что идём мы невесту искать, стал нас ещё настойчивее уговаривать:

— Заходите, заходите, отдохните маленько, я долго не задержу. Накормлю по-быстрому, чем бог послал, а вот уж на обратном пути зайдёте, тогда угощу на славу.

Пришлось войти в дом. Хозяйка встретила нас приветливо и тотчас же выпорхнула на кухню.

На стол накрывала хозяйкина дочка, совсем ещё ребёнок.

— Твоя, что ль? — спросила сваха.

— А что, не похожа?

— Быстренько она у тебя подросла, в прошлом году совсем крохотулечкой была, а теперь, гляди, девушка уже, на выданье, небось.

— Мать против, а по мне, в жизни всё чем раньше, тем лучше, кроме смерти, конечно…

— Чего далеко-то ходить? — ударила Элпитэ Кечошку по плечу. — Оглянись-ка, парень, вот тебе и невеста. Может, действительно телёночек этот тебя к счастью прямиком и привёл, а?

— И совсем не плохо! Такого цыплёночка прямо с косточками проглотить можно… — прошептал в ответ распалённый женишок.

Девочка уловила перешёптывание жениха со свахою, засмущалась и от волнения принялась отчаянно теребить тоненькую косичку, упавшую на едва обозначившуюся грудь.

— Замуж? Мала ещё, цыплёночек она, из яйца невылупившийся, — запротестовала мать девочки. — Куда ей! Коснётся её мужчина, так все косточки и переломает. Эдак годика через два-три, если подождёте, можно, а сейчас, не поспела ещё!

Кечошка ей в ответ:

— Ястреб сказал бы: вкусное у курочки мясо, а цыплячье мне всё ж милей. Отдай, тётка, сейчас, в моих руках и поспеет, а нет, так потом мне не надо!

— Не торопись, сынок, незрелый плод сорвёшь до времени, так от него ни удовольствия, ни пользы, да и не дозреет он никогда по-настоящему. Одна у меня дочка, не дам я ей жизнь разбить. Спроси у неё, хочет ли она замуж?

Девочка ещё пуще затеребила свою косу, так что чуть не оборвала её совсем, потом часто-часто закивала головой.

— Смотрите-ка! Ах, бесстыдница! Чтобы земля тебя поглотила! Чего головой, как коза, мотаешь, негодная? Да знаешь ли ты, что такое замужество?

— Знаю, — пропищала девочка.

— Что знаешь! Смерть ты знаешь, вот что. Куда тебе замуж! От горшка два вершка, и туда же лезет. Смотри, смотри-ка на неё, отец, и не краснеет, бессовестная.

— Бабку мою в двенадцать лет замуж выдали, а мне уже тринадцать, небось, — стала оправдываться девочка. — Правда ведь, папа?

— Правда, дочка. Матери моей двенадцатый год шёл, когда её в мужнин дом привезли.

— Три года она со свекровью спала, — перебила отца девочка.

— Бедняга свёкр! — вырвалось у меня.

— Вот дурёха, да соображаешь ли ты, что говоришь? — снова рассердилась на неё мать. — Бабка твоя три года со свекровью спала, это верно, но спросила ли ты у этого почтенного человека, храни его господь, есть ли у него мать? А ежели нет, как тогда? Со свёкром, что ли, ты тогда лечь собираешься, а?

… Вышли мы на дорогу не солоно хлебавши. А во дворе оставили пёстрого телёнка и плачущую девочку, которая жестоко вымещала обиду на тоненькой своей косичке.

Перевалили две горы и очутились у дома замужней сестры Адама Киквидзе. Дом был обнесён деревянным частоколом. На кольях ограды жутко белели черепа каких-то страшных зверей с оскаленными зубами и пустыми глазницами.

— Дарико! — позвала от ворот тётушка Элпитэ.

На балкон вышла хозяйка, а, увидев нас, быстренько сбежала по ступенькам и бросилась навстречу.

— Господи, да кого я вижу! — приговаривала она. — Пожалуйте, дорогие, проходите, проходите. Чего ты стоишь, как чужая? А это, если мне не изменяет память, Амбролы покойного сынок, — указала она на меня. Я кивнул ей в ответ. — А вот этого что-то не припомню.

— Это Лукиин Кечошка, забыла, что ли?

— Как же, как же! Он в детстве девчонку мою напугал, ревела так, что по сей день забыть не могу. Сам-то ты, вероятно, не помнишь про этот случай, мал был тогда.

Кечошка покраснел и потупился.

— Откуда ему такое помнить. И-и… когда это было! А теперь он, видишь, какой вымахал. Жених!.. — И тётка ласково потрепала его по щеке, держись, мол, парень, нечего тебе смущаться.

Было холодновато. Позднее осеннее солнце едва грело, а с горы дул холодный ветер.

Не спросив даже о цели нашего прихода, хозяйка снова стала приглашать нас в дом.

— Мужик у меня ни свет ни заря на охоту сбежал и парня с собою прихватил, а мы с дочкой тут по дому крутимся. Ничего, без них управимся… Я мигом, вот только курицу словлю… Очень вы меня своим приходом обрадовали! Ну, а как там в Сакиваре, мир, спокойствие?

— А что Сакиваре сделается, известно, мир! Мачари вот только бродит да и то до времени: свадьбы начнутся, и оно успокоится, — многозначительно ответила Элпитэ.

— Да, мачари да парня женихающегося свадьба только и успокоит, — согласилась хозяйка и посмотрела на нас словно говоря: «Я-то уж понимаю, дорогие, зачем вы сюда пожаловали, меня, старую ворону, на мякине не проведёшь!»

Правду говорят, разве укроется что-нибудь от матери, у которой дочка на выданье?

На балкон между тем вышла девушка. На плече она держала кувшин, и я тотчас же признал в ней ту самую Теону, с которой частенько играл в детстве, когда она гостила у бабушки. Раз как-то я даже окунул её с головой в ручей. Помню, пищала она тогда на всю округу.

В пути аппетит у меня разыгрался не на шутку. Да благословит господь хозяйку, стол действительно был накрыт в минуту. Один за другим появились на столе пушистый прямо из кеци румяный хлебец, выпеченные в золе толстые мчади, окорок, молодой сыр, гусиная ветчина и кислая капуста.

Лоза в Лихети почему-то не прививается, так что своего вина здесь нет. Дарико принесла нам припасённый, очевидно на торжественный случай, кувшинчик вина, и хотя кислило оно изрядно, но от голода и жажды показалось мне даже вкуснее знаменитой хванчкары.

Стол накрыли у самого очага, а в очаге, приплясывая, веселился огонь. Из зарытой в самую глубину его каменной сковородки-кеци Дарико вытащила румяного поджаристого цыплёнка, она подхватила его и положила в миску с остро пахнувшей чесночной подливой и поставила миску на стол. Тут же рядом с курочкой аппетитно розовели зажаренные потрошки.

— Угощайтесь, дорогие! — приговаривала хозяйка. — Это так для начала, червячка заморить, главное ещё впереди! Ты что это, баба, расселась, сложа руки, — обратилась она к Элпитэ. — Давай помогай, рви его на части! Да и вы не стесняйтесь, вот так, вот так!

Руки у неё двигались проворно, в них было столько огня, что казалось, будто весь жар братниной кузни к ней перешёл. Если бы даже очаг не горел — всё бы в этих руках сварилось да поджарилось!

— Кушайте, дорогие, на здоровье! — угощала она. — Теона, дочка, поухаживай за гостями, видишь, стесняются они!

Теона взяла в руки миску и сначала подала её мне. Вы ведь знаете, что гузку я люблю больше всего на свете… Жених потянулся за грудкой, и сваха положила себе в тарелку белого мяса.

Потом Кечо протянул миску Теоне. Та взяла ножку.

— И-и… выбрала бы уж что-нибудь получше, — нашёл повод завязать беседу Кечо.

— Что может быть лучше ноги, если хочешь убежать? — улыбнулась в ответ Теона.

— Ну коли так, то мне следует взять вот это, — он схватил крылышко, — полечу за тобою и обязательно настигну.

Сваха тихо заулыбалась.

Молодец! — подумал я, радуясь смелости друга.

Жених между тем покончил с крылышком и приналёг на гусиную ветчину.

После обеда сваха отозвала хозяйку в сторону и без обиняков рассказала ей о причине нашего прихода; боялась как бы опять какого недоразумения не вышло.

— Вот, дочка моя и парень ваш тут же. Ежели понравятся они друг другу, так что лучше этого! Пусть, как говорится, не оставит господь-бог вино невыпитым, чоху неодёванной, кувшин не сломанным и девку незасватанной, — сказала в ответ Дарико.

«Дай-то бог всем такую славную да бойкую тёщу, повезло же этому паршивцу», — невольно позавидовал я Кечошке.

Кечо между тем не спускал с Теоны глаз и никого, кроме неё, вокруг не видел. А она чувствовала на себе его неотступный взгляд, и ноги у неё заплетались от смущения, чуть было тарелку из рук не выронила, когда со стола убирала. В конце концов девушка рассердилась на парня.

— Да не смотри на меня так, ирод!

— На то и глаза, чтобы смотреть, — бросил он ей.

Обозлилась она и ушла в другую комнату.

— Молодец, Кечули, не узнаю я тебя сегодня, — сказал я другу, когда мы остались одни.

— Чувствую, брат, помутилось у меня в голове. Мне бы только от счастья не свихнуться, а уж на остальное-то жаловаться не приходится. Караманчик, дружочек ты мой, если эта девчонка моей не будет, не переживу я этого, руки на себя наложу, знаешь ведь, я человек слова, сделаю как сказал!

— А ты полегче, дуралей, сейчас тебе даже чурбан красавицей покажется, я уж знаю.

— Ты что это, Караманчик, бредишь, что ли?

— Отец мой покойный говорил, идёшь на смотрины — не ешь там гусятины, будоражит она, проклятая, да разум мутит. Не зря они, парень, эту гусиную ветчину на стол поставили. Не нужно было её тебе есть, она-то с ума и свела. Она, определённо, она! Ну, хочешь на иконе поклянусь. Правду я тебе говорю, истину.

— Да отвяжись ты бога ради, гусь, видите ли, виноват. Ишь что придумал. Ещё до того как я ветчину эту попробовал, запала мне Теона в душу. А ты на гуся бедного всё сваливаешь, думаешь, если у него ума нет, так он и других с толку сбивает, что ли? Сказки всё это бабушкины!

Каюсь, нарочно я Кечошке про гусиное мясо рассказывал, неровен час, думаю, откажет невеста, так хоть будет чем успокоить.

Не знаю, ветчина ли была в том виновата, или что другое, а как стали мы с лестницы спускаться, берёт Кечо мой Теону осторожненько так под руку, дай, говорит, поддержу, чтобы не поскользнулась, не упала, а та как выдернет у него руку — и в сторону.

— Ты чего это, девочка, испугалась, не съем я тебя, разве я волк какой? Хотел тебе помочь. Что в этом плохого?

— Зря беспокоишься, не маленькая, семнадцать лет по этой лестнице каждый день хожу, ни разу ещё не падала.

— Что ж, словно одуванчик, моего прикосновения боишься?

— Интересно, ты опять такой?..

— Какой такой, сударыня?

— А вот такой, как сейчас. Помню, как ты давным-давно повалил меня на отмели да прямо с головой в ручей бултыхнул. Крику тогда было на всю деревню.

— Как же, как же, и я помню, а чего это ты меня всё дразнила: «Кечошка, дурень, — закрой рот».

— Не хотел меня на качели сажать, не помнишь разве?

— Беспокоился я за тебя, чтобы, упаси бог, не слетела да не ушиблась.

— Чтоб тебе быть таким красавцем, какую ты правду говоришь. А тогда у тебя такого ума не было.

— Ладно, ладно, пусть так.

— А помнишь, как оторвал ты кукле моей голову? Плакала я тогда навзрыд.

— И зачем только понадобилась тебе кукла эта дурацкая, ведь люльки у тебя всё равно не было.

— А помнишь, в лесу ты меня однажды одну бросил, ягоды заставил собирать, а сам удрал, помнишь?

— Нет, такого что-то не помню.

— Врёшь! Неужели забыл, а?

— Сейчас, когда ты рядом, я ни о чём другом помнить не могу.

Благословенно гусиное мясо! Как подменили парня! — подумал я с восхищением и перекрестился.

— Ой, мамочки! С ума этот человек меня сведёт! — притворно рассердилась Теона. — И что он себе позволяет при всём честном народе!

— А что я такого сказал? Вот при всём честном народе я у тебя и спрашиваю, — пойдёшь за меня или нет, не то отрежу я тебе косу, да вот на том тутовом дереве повешусь.

— Ой, люди добрые, что он говорит! Разве мне пора замуж!

— Отвечай, пойдёшь или нет?

— Хозяйка я здесь, негоже мне на гостя сердиться, а ты тем пользуешься да всякие глупости говоришь. Ну чего он ко мне пристал, тётушка Элпитэ! Хоть ты ему что-нибудь скажи.

— И правда, чего это ты привязался, не видишь разве, девка она смирная, ровно агнец божий, не понятно разве, что согласна за тебя идти, — рассердилась на него сваха.

— А когда приезжать за вами, сударыня, прикажете? — не отставал распалённый гусятиной женишок.

— Это — когда пожелаешь! — притворилась рассерженной девушка. — Не приезжай только в понедельник, во вторник, в среду, в четверг, в пятницу, в субботу и в воскресенье, в какой-нибудь другой день, пожалуйста.

Ну, словом, чего долго тянуть, как стало мачари вином, покрыли крышу в доме Лукии новой дранью, и свадебный пир заходил горою. А тамадой, конечно, уж на этот раз был Адам Киквидзе. От речей его и тостов многие гости так захмелели, что попадали со скамей ничком, словно кузнец молотом по голове их дубасил.

Медовый месяц у Кечошки продлился более девяти недель. Счастлив был молодой муж несказанно. Целый день он вертелся около жены, всё в глаза ей заглядывал, во двор даже не пускал, чтобы ветер холодный, упаси бог, не коснулся его сокровища, леденцами кормил да ласкал. Всё думал, бедненький, чем бы ещё ей угодить, чем порадовать.

— Клянусь душой матери, не узнаю я тебя, Кечули, — говорил я ему. — Совсем ты переменился. Ни о чём ты, кроме Теоны, не помнишь. Неужто так жена сладка, а? Очнись, парень, нехорошо, когда мужчина под каблуком у бабы, из рук вон тогда его дело!

— Да погоди ты, болтун проклятый, дай срок, привыкнет она ко мне, покажу я тогда, кто есть такой Кечо Чаладзе.

Кечули, между прочим, оказался хозяином своего слова.

Как понял он, что накрепко привязалась к нему Теона, так и тон у него даже изменился и, чтобы, упаси бог, не возгордилась она и не возомнила себя необыкновенной красавицей, стал он ей разные выговоры делать да слова обидные говорить.

— Теона, жена моя, — обращался он к ней, — я тебя люблю, но… Но вот что мне не понравилось. Чего это ты вчера со мной на мельницу не пошла, знаешь ведь, что само собою с неба, кроме снега, ничего не падает, а у нас ведь семья теперь. Ежели руками не двигать, так того гляди и огонь потухнет в очаге и кеци остынут…

Прошло ещё два дня.

— А ты, милая, на мать свою не похожа, она как огонь, а тебя почто бог обидел? До сих пор мчади не испекла, не стыдно тебе!

Жена в ответ:

— Не делай мне замечаний понапрасну. Пеку я тебе мчади по-нашему, толстенькое.

— Да забудь ты про своё Лихети, живёшь-то теперь в Сакиваре, здесь и огонь другой, и кеци. И чего оно у тебя такое толстенное, словно мельничный жёрнов, не пропечётся ведь. Не стану его есть, в рот эту гадость не возьму, индюк я что ли, чтобы тесто сырое глотать… Потоньше сделай, так и испечётся быстрее, и я буду благодарен, и ты довольна.

Прошло ещё несколько дней.

— Что это ты, сударыня, сказать изволила? Пропади, мол, пропадом день, когда я за тебя замуж пошла? Да разве я тебя неволил? Подол что ли просьбами пообрывал?!

И разве снесёт женщина мужской упрёк?

Теона тоже спуску не даёт:

— Ежели ты забыл, так вот, добрый человек, у меня свидетель есть, напомнит тебе!

— Чего мне напоминать, слава богу, в здравом я ещё уме да в памяти. Тогда я не понимал, теперь вижу, окрутили вы меня, вот что.

— Ой-ой! Господь с тобою! Это мы-то тебя обманули или… Не ты ли нам с гору всякого наобещал, а теперь…

— Ладно, помолчи лучше, а то ведь я такое тебе скажу…

— Говори, говори, посмотрим, что ты ещё наплетёшь!

— Матушка твоя меня нарочно гусятиной обкормила, приворожила да обманным путём на тебе и женила, а то не видать бы тебе меня, как своих ушей. Какой я по тебе вздыхатель? Вот, почтенный человек у меня в свидетелях. Скажи-ка, Караман, ел я у них за столом гусиную ветчину, или не ел?

— Да как же! Целого гуся слопал, ни крылышка мне не досталось.

— Правильно! Люблю честных людей!

— Только до того, пока ты поднёс этого гуся ко рту, Теона уже тебе в душу влезла… Правду я говорю, истину…

— Эх, Караман, Караман. И это называется друг! Иногда ты просто невыносимым делаешься!

— Посмотрите-ка на него! Минуту назад ты назвал его почтеннейшим человеком, а теперь он невыносимым стал! — снова накинулась на него Теона. — Не сваливай ты на других своей вины, не то, клянусь душой своей бабушки, не стану я такого терпеть, беззащитная я, что ли, или бездомная какая? Повернусь да уйду, ищи тогда, свищи!

— Ха-ха-ха! Не спеши, ради бога. То, что отец твой в приданое за тобой семь подвод, запряжённых волами, десять арб, украшенных коврами, да девять верблюдов, гружённых златом-серебром прислал, забирай-ка обратно и отправляйся, а ежели кто тебя в воротах остановит, пусть его…

— Довольно! Люди и вправду подумают, что ссоримся мы…

— Пойдёшь со мной на мельницу?

— Конечно, мне не впервой — я, как мышка, на мельнице выросла… Мешок этот пополам разделим, что ли, большой уж очень?

Прошло три месяца. Теперь Теона сама уговаривает мужа: возьми меня с собой на мельницу.

Муж не берёт её больше и за водой не посылает, не разрешает поднимать ничего тяжёлого, а через некоторое время отправляет к родителям и каждый день ждёт вестника радости.

Промчалась осень, заскрипели двери марани, загремели в нём кувшины.

— Э-гей-гей! — кричит Кечо прямо в пустой кувшин.

— Э-гей-гей! — отвечает ему кувшин.

Усаживается на треногий стул старый Лукия прямо перед врытым в землю пустым квеври и ну его бить по надутому животу, моет его, а квеври стонет, хрипит, издаёт разные звуки.

Нынешнему урожаю Лукия рад особенно. «Дедом я скоро буду», — поёт он прямо в кувшин, а кувшин вторит ему. Человек на земле радуется, а кувшин под землёй.

Разделся как-то раз Кечо, вымыл тёплой водой ноги и стал в длинную липовую давильню, отогнал насевших на виноград пчёл, и вскоре лодыжки у него покраснели, словно лапы у голубя.

В этот миг прискакал долгожданный вестник.

— Мальчик! Мальчик! — закричал он.

— Э, Караман, — не помня себя от радости, заорал счастливый отец, — сын у меня, слышишь, сынок. Не в службу, а в дружбу обрадуй старика моего, — попросил он, потом выскочил из давильни, расцеловал на радостях морду коню, а вестнику подарил золотой рубль. Но не успел Кечо снова стать в давильню, как появился из Лихети второй гонец.

— Мир дому сему! — крикнул он издалека. — Девочка!

Кечо побледнел, язык у него словно отнялся, и глаза от удивления на лоб вылезли.

— Что ты говоришь, человек! — еле пролепетал он. — Датико Почхидзе тебя опередил, сын, говорит, у тебя родился, а ты…

— Может, подумал иначе не отблагодарят, кто его знает…

— Убью я его! — заорал Кечо. — Если обманул, обязательно убью, а если ты обманываешь, — повернулся он ко второму вестнику, — то не жди от меня ничего хорошего, так и знай!

— Не знаю, милый, проходил я мимо вашего двора, слышу, тёща твоя ласково так приговаривает: «девка, девка». Дай, думаю, обрадую хорошего человека, всё равно туда иду. Что услышал, то тебе и пересказываю, своими глазами не видел, нет. Дай-то бог, пусть будет мальчик!

В это время у ворот Кечошкиного дома осадил разгорячённого коня сам тесть, соскочил с седла, подбежал к зятю да хвать его за ухо, и потянул его вверх.

— Что ты делаешь, кацо! — лицо у зятя перекосилось от боли.

Тесть вдруг взялся за второе ухо и потянул его вниз.

— У-у-ух! — застонал зять.

— Терпи, зятёк! — воскликнул тесть. — Двойня у тебя, двойня.

У зятя оба уха покраснели. Одно оказалось вздёрнутым, другое — опущенным…

…Лукия в честь такого события повалил во дворе корову и в мгновение ока отрубил ей голову. Голова высунула длинный язык.

— Диду! Как только он во рту у неё помещался?

— Чему ты дивишься, парень? Думаешь, у тебя он меньше? — засмеялся отец близнецов.

Быстренько накрыли на стол, тамадой опять выбрали Адама Киквидзе. Два дня кряду продолжалось застолье. Благословляли двойню. Девочке пожелали мудрости и красоты царицы Тамары, а мальчику силу Амирана и ум Руставели.

Я веселился больше всех. Пил за здоровье близнецов и орал мравалжамиер так, что под конец охрип совсем, а больше ещё и потому, что хотел заглушить снедавшую меня тоску по собственному счастью. Взглянул я, словно невзначай, в сторону двора моего, и голос у меня вдруг осел, словно петушиная кость в горле застряла.

— Затосковал ты что-то, Караманчик? — заметил перемену в моём настроении отец близнецов.

— С чего это ты взял, — улыбнулся я принуждённо и потянулся за рогом, наполнил его и молча поднёс ко рту. «Утолю печаль свою в вине», — подумал.

Язык совсем не повиновался мне. Кечо это заметил.

— Что с тобою, сукин сын, не узнаю я тебя?

— А чёрт меня знает.

— А всё-таки?

— Ничего, просто я…

— Ты чего слова жуёшь, есть тебе что ли нечего? Ах, понимаю, понимаю! — он вдруг вскочил и притащил мне надетый на вертел коровий язык. — Лучше лекарства у меня, брат, нету. Если и это тебе не поможет, плохо, значит, твоё дело. Смотри только, сразу не накидывайся, дай ему остыть, не то рот обожжёшь!

Не знаю, шашлык мне этот помог или другое что, но обрёл я дар речи, орал то басом, то дискантом… Все разбрелись, а я ещё остался, не хотелось мне домой идти. Тогда-то я убедился, что одиночество хуже смерти. Присел к очагу и голову повесил. Почувствовала Царо, какая у меня на душе печаль, и говорит:

— Караманчик, сыночек, родной мой, бог свидетель, ничем ты меня не обременяешь, не тяжело мне ни обед готовить, ни убирать за тобой, ни бельё стирать. Буду я по-прежнему за тобой ходить, правда, внуков у меня теперь двое, да не беда! Найдётся и для тебя минутка, пока в руках сила есть, а в глазах зоркость. Но в одном ты меня, родимый, послушай: плохо тебе без женщины будет, не семья там — где женщины нет, а дерево высохшее. Это я потому говорю, что добра тебе желаю. Без женщины в доме ни вкуса, ни достатка, ни благодати, ничего нет, гости даже в такой дом заходить не хотят. До сих пор я тебе этого не говорила, потому как в трауре ты был, — ведь какое горе пережил — в одну неделю отца с матерью в землю положил, шутка ли? А теперь время пришло, жениться тебе необходимо. Жена за тобой и присмотрит, и приголубит, и в доме порядок наведёт… Только, повторяю, не держи ты в душе, что надоело Царо за тобою ходить. Я ведь тебе добра желаю.

— Э… тётушка, кто за меня пойдёт?

— Ты только захоти, родной, любая с закрытыми глазами согласится. Кто тебе откажет, если ума не лишилась. Таких парней не только в Сакиваре, на всём свете раз, два и обчёлся.

Царо говорила, а я всё думал о Гульчине, хотя знал, что думать о ней нельзя, однако забыть её я был не в силах. И поэтому горестно вздохнул.

— Невезучий я, тётушка, на ком бы свой взор не остановил, все замуж повыходили…

— Да ты, парень, ни дать, ни взять лекарство для незамужних девиц! — воскликнула стоящая тут же рядом Элпитэ. — Если уж у тебя правда такой глаз хороший, взгляни-ка на мою Ивлиту, засиделась она что-то… У тебя от этого ничего не убудет, а девицу пристроим.

— Тётушка Элпитэ, что это ты такое говоришь?! Всех ты вековух на земле сбыла замуж, а для своей дочери тебе вдруг моя помощь понадобилась?! Чудно право!

— Эх, милок, врач, говорят, других от болезни лечит, а себя не может. Разве блаженный отец не говорил тебе этого?

Если бы я мог упомнить всё то, что он мне говорил! Для этого и девяти голов не хватило бы!

Пошёл я домой, развёл огонь в очаге, уселся на треногий стул и, глядя на пламя, задумался. Огонь вдруг превратился в огромное зеркало, в котором я почему-то увидел не себя, а отца. Огонь танцевал, а отец спокойно стоял в огне и, словно ничего и не случилось, как обычно, повёл со мною долгую, тихую беседу.

— Сыночек, — говорил он, — Царо правду сказала, жениться тебе нужно обязательно. Послушайся меня, отец плохого не посоветует!

— Знаю, папа, знаю, если бы ты даже мне этого не говорил, душа у меня горит. Оглох я от одиночества… И жену я хочу иметь, и детей, да видно не судьба мне, невезучий я уродился. Такая уж у меня участь — привезу домой невиданную под солнцем красавицу, а она в русалку обратится. Подумаю я взять в жёны женщину — разгневается на неё господь, — пройдёт она под радугой и в мужчину превратится. Вот так-то. Нет у меня счастья, а без женщины мне постель не мила, дом опостылел, даже сладкий сон мне не сладок, — говорил я отцу.

Огонь постепенно догорел и превратился в золу, и отец растворился и исчез, как в тумане. Стало холодно, я скинув с себя одежду, бросил её в изголовье и лёг, зарывшись в одеяло. Постель была холодна, как лёд.