Онлайн чтение книги Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе
Тёмное утро и мерцающая вдали надежда

— Хозяин!

— Батоно!

— Выгляните-ка на минуточку!

— Да что такое? А-а, пожалуйте, пожалуйте! Милости прошу, почтеннейшие!

Мы в семье Омана Чаладзе. У Марики, хозяйки его, прямо-таки всё горит в руках: ужин она готовит. Кроме нас, тут ещё два гостя: хозяйкин брат Дианоз Берешвили и племянник хозяина Сико.

Осень. Виноград поспевает. Вечерами холодновато. Сидим мы на террасе, а во дворе то и дело мелькают две девушки. У Цицино глаза чёрные, блестящие, круглое лицо, губы, как малина спелая, ресницы на веер похожи, тень от них прямо на щёки падает, талия — спица тонкая, у настоящего мужчины в кулаке уместится, а две блестящие чёрные косы вкруг головы обернуты и кажутся змеями чёрными, частенько она их поправляет.

Меня как будто не замечает, однако то и дело ловлю я на себе её взоры. Нравится мне эта игра в прятки, мёдом она мне в душу вливается.

Скользнёт Цицино по мне исподтишка взглядом, и щёки у неё краснеют, как яблоки, а я мечтаю: хотя бы разочек вкус этих яблочек испробовать, а потом и умереть не грех. Улыбается она редко, но улыбка целой жизни стоит. Был бы я царём, все бы свои сокровища за такую улыбку отдал.

У Пасико, наоборот — длинное лицо с коротким подбородком, иногда в глазах улыбка блеснёт и молнией всё лицо озарит, смягчая грубые черты. Но так же, как и Цицино, улыбается она редко, так что пусть уж враг мой на эту улыбку надеется. Может быть, и не казалась бы Пасико дурнушкой, если б не красавица Цицино.

Обе они на выданье. Я даже определить не мог, кто из них старше. Обе со мною кокетничают, а я всё на Цицино поглядываю; сразу она мне в душу запала.

Поначалу показалось мне, что Цицино и Пасико родные сёстры, и я спросил об этом свата.

— Ох, нет, кацо! Цицино — сирота, а Марика её младенцем к себе взяла, вот и выросли девочки вместе, как сёстры родные.

К ужину небо нахмурилось, и стол пришлось накрывать в комнате, у камина. Поставили на выступ камина две лампы, сразу светло кругом стало.

— Пожалуйста, батоно Дианоз, угощайтесь! — предложил я брату хозяйки горячий хачапури.

А Дианоз как подскочит, чуть стол не перевернул, раскричался вдруг и с бранью опрометью из комнаты выскочил. Обомлел я от страху хачапури в руках у меня остыли.

— Что, — спрашиваю, — случилось? Чем я его обидел?

— Бывает с ним такое, — стала извиняться Марика, — я во всём виновата, не предупредила. Ежели его кто угостить опередит, он завсегда так бранится. Вы уж простите странность ему такую. Раз с ним даже на свадьбе у родственников наших так случилось. Вскочил из-за стола да домой ночью через лес, — чуть его волки там не загрызли. Такая на него блажь иногда находит. Да вы не беспокойтесь, не обращайте внимания, — успокаивала она меня.

Выпили мы по стаканчику. О Дианозе и думать забыли. Цицино и Пасико всё время рядом со мной вертелись. И таким они вниманием меня окружили, что заставили целых три куриных гузки съесть. А я ведь, как знаете, из-за гузки душу готов чёрту заложить.

Красота Цицино меня больше вина опьянила, и почувствовал я эдакое приятное головокружение. Известно вам, как себя в таких случаях влюблённые ведут: нравится им почему-то всё время обиженными прикидываться. Говорят, что приятнее этого чувства нет ничего на свете. Вот и я так. Когда Цицино меня за столом о чём-либо спрашивала, не отвечал я ей нарочно, но зато шумно, чтоб она слышала, вздыхал, давая понять ей, что влюблён я в неё безнадёжно. Вскоре все за столом опьянели. В руках у Цицино оказалась дайра, и стала она на ней отстукивать.

— Э-эй! — закричал Оман. — А ну-ка танцы! — и пригласил Марику. Замахала она на него руками, отвяжись, мол, старый, что затеял, однако всё же поднялась и руки раскинула. Оман коршуном за ней погнался, путь ей преградил. Прошлись они по кругу, и вдруг прекратила она танец и на стул уселась.

— Хватит, кацо, не девочка ведь я! Уфф!

— Таши! — вскричал тут я и пустился в пляс.

Цицино была занята, я кивком головы Пасико пригласил, выделывая всякие коленца, и руку к сердцу приложил. Как горлинка, девушка притихла и убегать от меня стала, а я за нею ястребом гонялся! Хорошо она танцевала, красиво. Но мысли мои не ею были заняты; в танце я преследовал Пасико, а глазами улыбался Цицино. И она в ответ улыбнулась мне однажды так, что остановился я как вкопанный. Но тут же снова ноги сами собою понесли меня в вихре танца.

Танцуя, пропел я в сторону Цицино:

— Молодец, Караман! — стал хлопать в ладоши сват.

У Пасико на лице появилось какое-то подобие улыбки, но, заметив, что я отдаю предпочтение Цицино, погасила она свою улыбку.

Всё в комнате ходуном заходило. Не сговариваясь, мы все выбежали на террасу. Где-то далеко сверкнула молния и отчаянно загрохотало, словно по небу немазанная арба прокатилась. С ума это небо сошло, что ли? Прямо-таки взбесилось! И вспомнил я тогда ту ночь, когда град мой виноградник побил. Зашумело всё вокруг, а над крышей снова оглушительный грохот пронёсся, словно на неё орехи попадали. Ветром занесло на террасу большие белые градины.

— О-о! Мой виноградник! — застонал Оман. — Полопается мой виноград…

— Ведун, что ли, Дианоз наш? — сказал я. — Почувствовал беду и ушёл.

Перегнувшись через перила, Сико вытянул ладони, подставляя их дождю.

— Гремит сильней, чем льёт!

— Ты что, может, уходить в такую погоду собрался? — спросил его хозяин.

— Дома ведь не знают, что я здесь. Беспокоиться будут.

— Куда ты в ливень пойдёшь, и не думай, не пущу. Хороший хозяин в такую погоду собаку во двор не выпустит.

— Да, господи, не леденец я, чтоб растаять! В такой ли ливень ходил?

— Ручей у мельницы теперь, вероятно, так разлился, что трудно тебе будет вброд перейти!

— Что же делать?

— Оставайся, постелить что, слава богу, найдётся, проспись до утра, а там видно будет. Не бойся, дорогой, в такой-то дождь никуда твоя жена с детьми не убежит. Оставайся, оставайся!

— Ладно уж, останусь. Только… Наши-то ведь не уснут от беспокойства, — нерешительно протянул Сико и отодвинулся в сторонку.

Я поймал градину и преподнёс её Цицино:

— На, возьми!

Она стыдливо вытянула ладонь. Но градина превратилась в водяную капельку.

— Обманщик противный!

— Да разве я виноват, что она растаяла. У меня руки и сердце, как пожар. Хочешь ещё поймаю? На, вот, скорее!

На этот раз градина была большая, величиной с орех и растаяла уже на руке у Цицино.

— Вот видишь, теперь она у тебя растаяла. Не зря ведь говорят, что у влюблённых и руки и сердце горячие.

— Не знаю, наверное, это правда, но я ещё никогда не была влюблена, — стыдливо прошептала девушка.

Осмелел я, и Цицино со мною смелей сделалась. Пасико же в недоумении переводила взгляд с меня на сестру, но, увидев, что мы не обращаем на неё внимания, пошла в дом. По звуку её шагов понял я, что рассердилась она на нас.

Хозяин всё волновался: побьёт проклятый град виноградник, без свадебного вина останемся! — Меня же это не беспокоило. Я был занят девушкой и благословлял грохочущее небо, швырявшее в меня белые орехи.

— Эх, будь что будет! — сказал Оман. — Небо рукой не заслонишь. Пойдёмте-ка лучше к столу, не то хозяйка обидится.

— Куда же это Сико девался? — удивилась Марика.

— А я почём знаю? Сейчас только тут был. Верно, куда-то свернул, с пьяными это бывает.

Я огляделся по сторонам. Никого не было видно, только лежащая под крыльцом собака зарылась мордой в собственный хвост и лежала с закрытыми глазами. Не боялась она, счастливица, ни дождя этого проклятого, ни того, что град виноградник побьёт.

Все вошли в комнаты, лишь Цицино на балконе задержалась, а я только этого и ждал.

— Придвинься, сахарная, ко мне, чтобы от дождя не растаять.

— А ты разве сам не под дождём стоишь?

— Я-то? А что мне сделается… Я от одного взгляда на тебя растаять могу, а от дождя со мной ничего не будет, — ответил я. Слова мои ей понравились, и она улыбнулась мне.

«Молодец, Караман!» — сказал я сам себе.

Улыбка сошла с её лица, и она вдруг вздохнула печально.

— Чего ты вздыхаешь, девочка? Будешь у меня царицей, всё к твоим услугам будет, — и поле, и виноградник.

— Э-эх!

— Не печалься, не вздыхай, раз богу было угодно, чтобы нашли мы друг дружку, всё у нас будет хорошо, вот увидишь.

— Э-эх!

Я с недоумением посмотрел на неё…

— Простудитесь, детки, в дом идите, — выглянула хозяйка.

Не хотелось мне от Цицино уходить, однако неудобно стало, пришлось к пиршественному столу возвратиться.

Поднял Оман тост за родителей.

— Дети, — сказал он, — плоть и кровь наша… Взгляни ещё разок, куда этот человек запропастился, — обратился он к жене.

— Куда ему деваться. Сам ведь ты сказал, по нужде, вероятно, вышел, разве он не был пьян?

— Пьян, может быть, и не был, а вино повредить ему могло. Выйди-ка во двор, взгляни, не случилось ли чего.

— В такую-то пору?

— Ладно! Сам пойду. Извините, гости дорогие! — поставил Оман стакан и только хотел выйти, как дверь открылась и на пороге мокрый с головы до пят появился Сико. Волосы у него слиплись на лбу, и две водяные струи ручьями стекали по щекам.

— Где это ты пропадал? — закричал на него Оман.

— Да здесь я, недалеко был, наших ходил предупредить, к воротам подошёл и крикнул: ночью, мол, не ждите, у Омана остаюсь.

— Браво! Это ты здорово придумал, умней тебя никто не мог бы поступить, — захохотал хозяин.

— Присаживайся-ка теперь к столу да выдуй один за другим два рога, не то чихать завтра будешь до упаду.

Снова пошёл пир горой. А дождь, между тем, всё лил и лил беспрестанно. Раза два крыша так затрещала и заквохтала, словно тут собрались все наседки, живущие на земле.

Утром сват-Подбородок уединился с Оманом. Долго они совещались, а я всё прислушивался, однако услышать ничего не смог.

— Ну что? — спросил я Арету, когда закончились переговоры.

— По дороге расскажу, — бросил тот неохотно.

Как только перешли мы по жёрдочкам узкого мосточка через вздувшийся от половодья мельничный ручей, я снова спросил у свата:

— Ну и как?

— Да что как? Не отдам, говорит, я ему девушки.

— Чем я ему не по вкусу пришёлся? Лицом что ли не понравился, на мужчину не похож, или?..

— Да уж и не знаю.

— А всё-таки…

— Сирота, говорит, он одинокий, помочь ему некому. Плохо женщине в доме у него придётся, замучается, надорвётся одна. Уж сколько я тебя хвалил! Парень, мол, ловкий и хозяйственный, и с лица хорош, и петь-плясать охотник, а он упёрся на своём: не отдам и всё!

— Интересно! Может, поведение моё ему не понравилось?

— Да нет, кацо, наоборот! Держать ты себя, как надо, умеешь, а уж петь-плясать, так ты просто для этого рождён.

— К чему этот дар, если он мне не помог, — сказал я с горечью. — А девушке я понравился, заметил небось, как улыбалась, а?..

— Я-то заметил, но кто, скажи, когда девушку спрашивает.

— Эх, дорогой мой Арета! Уж если не улыбается человеку счастье, то камень его и на подъёме настигнет. Что делать? Невезучим я родился.

— Нельзя так, душа моя! Умные люди говорят, за счастье бороться надо, а ежели нос повесить, так оно, счастье это, тебя в бараний рог скрутит.

— Что же делать, посоветуй, батоно.

— Да-а, перевелись ныне мужчины, не то что раньше бывало! — с сокрушением протянул сват.

— Ты о чём, батоно Арета?

— Это я так, себе говорю! Вот дед твой, слышал я, бабку-то твою похитил, а?

— Было такое, а что?

— Ничего, это я просто так…

— Не пойму я тебя, батоно Арета. Странно ты как-то выражаешься, загадками говорить изволишь.

— А ты выслушай меня внимательно — всё поймёшь. Знаешь, что с одним моим родственником приключилось? Понравилась ему как-то вдовушка, да никак он её сердце к себе привлечь не мог. И так ходил, и эдак, а вдова всё — нет и нет. Раз как-то пошёл он в лес, поймал корову той вдовы, снял у неё с ошейника колокольчик и ну звонить — трезвонить. Услышала женщина звон, пошла в лес свою корову искать да там лицом к лицу с ним и столкнулась. Испугалась было. Однако, когда рука мужчины груди её коснулась, подчинилась ему тут же. Теперь счастливей их нет на свете! Не устают они корову и колокольчик благословлять. Вот такова жизнь, — улыбнулся в усы Арета.

Удивился я этой улыбке, потому что Арета почти никогда не улыбался.

— Ну и что же, батоно Арета, и мне прикажешь на шею коровий колокольчик повесить и обманом женщиной завладеть?

— Коли нравится мужчина женщине — в лесу он её обманет или за овином, или прямо из дому похитит, — всё равно пойдёт она за ним. Большого труда это не стоит. Много ли нужно для этого? Два человека, два коня, две бурки да тёмная ночка. Мужчина ежели провёл ночь с женщиной, никто потом у него её не отнимет, если только Христос с неба не сойдёт… Да и женщина обратно не свернёт. Защитит она мужа своего: по своей, мол, воле пошла, и всё тут! Так-то, душа моя. Если что надумал, поторапливайся, потому как красивый товар долго не залёживается. Чего онемел!..

— Н-не знаю, — протянул я нерешительно.

— Только одно вот меня смущает, надеюсь ты про это слыхал? Когда похищают девушку, приданого за ней не берут.

— Пустяки это! Такой девушке приданого не нужно. Сама она, как икона святая.

Хотел я произнести её имя, но не смог. Говорят, что имя любимой всегда трудно произносить.

— Ты прав, такой девушке и вправду приданое ни к чему, — вторил мне сват. — Когда, говорят, в руках у тебя слиток золота, ни к чему за серебряной мелочью гоняться.

— Истинно говоришь, батоно!

— Сдаётся мне, мысль эта тебе по душе пришлась, — женщину похитить!

— Хорошо бы, да страшновато однако.

— Чего ты испугался, парень?

— Как чего? А если в погоню за мной пустятся, что тогда?

— И-и! Такой молодец, а погони испугался. Что это за похищение, если погони следом не будет? Обязательно должна быть. Главное тут следы запутать. Не беспокойся, никто тебя не догонит. В этом деле ты на меня положись. У похитителя, говорят, одна дорога, а у преследователей — тысячи. Уж я так их запутаю, что собственную судьбу проклянут… Ты только решайся, а остальное я на себя беру. Ну как, согласен? Я тебя не неволю. Поступай, как ум твой тебе подскажет.

— Эх, будь что будет! Видно, такова моя судьба! Не хочу я без жены стариться.

— Верно. Только уговор — никому ни слова, понял? Иначе всё пропало!

— Да что ты, батоно Арета, не ребёнок я.

— Об этом только трое должны знать: ты да я, да крест святой. Пойду-ка я да с девушкой покалякаю, узнаю у неё, как да что. Если девушка не согласится, тогда нам уже сам бог и тот не поможет. Не верю я, однако, чтобы рыбка золотая на удочку не попалась. Такие дела мне всегда удаются. Надеюсь, ты мне доверяешь?

— Не только доверяю, батоно Арета, прошу тебя, умоляю, помочь мне в этом деле, а уж потом проси чего захочешь, головой соль тебе толочь буду. Правильный ты мужик, батоно Арета.

— Уж очень тебя, как я погляжу, любовь обожгла.

— Не сожжён я ею пока, но опалён порядком.

— Ну, милый, женское прикосновение для твоей опалённой груди бальзамом будет целительным. Уж это я точно знаю.

Через три дня сват прокрался ко мне во двор, словно вор. По лицу его никак я не мог догадаться, как идут наши дела.

— Ну что, парень или девка? — только и спросил я.

Он же, пока мы не вошли в комнату, не проронил ни слова.

— Чего ты испугался, Караман? Побледнел-то как. Успокойся. Девушку я так заговорил, что согласна она. На край света, говорит, за ним пойду.

— Правда?

— Стану я тебя обманывать! Давай-ка лучше подумаем, как дальше быть?

— Я в твоих руках, батоно Арета. Сделаю всё, как скажешь.

— Не беспокойся, дорогой, ты в надёжных руках. Найми-ка ты двух хороших коней, лучше чёрных, ночью незаметней будут. Бурки накинем… Ежели в нас выстрелят из пистолета, пуля бурку не пробьёт.

— А дальше?..

— Ты будешь ждать меня с лошадьми у мельницы, что поблизости от дома Омана. В полночь обойду я Оманов дом и прокрадусь к окошечку, где девушка спит.

— А что, Пасико и Цицино разве не вместе спят?

— Нет.

— Она, твоя голубушка, прыгнет прямо ко мне в лапы. Заверну её в бурку и к тебе притащу. Ты с ней к ручью поскачешь, а я у мельницы подожду. Знаю, погоня тут же начнётся. Как услышу крики, выхвачу оружие да прямо по другой дороге поскачу… Преследователи, конечно, за мной увяжутся, да уж как-нибудь улизну.

— Девушку я должен домой что ли привести?

— Ты что, спятил? Спустись к долине Баракони. Знакомы ли тебе те места?

— Конечно, там мтиульские виноградники разбиты.

— Молодец! Наблюдательный ты.

— Как же, там в виноградниках у некоторых даже марани имеются.

— Ну, да ты лучше меня, оказывается, всё знаешь. Так вот, на берегу Риони шалаш моего двоюродного брата стоит, там и проведите ночь, а утром и я туда прибуду.

— Дай тебе бог счастья!

— Помнишь, что я тебе говорил. Приведёшь туда женщину, поступай с нею, как я тебя учил.

— А чему это вы меня учили? Не припомню я что-то.

— В давильне там сено валяется, опрокинь на него девушку и… И её согрей, и сам согрейся, да не мешкай, чтобы не простыла, ветер-то ведь, знаешь, с Риони холодный дует! А потом уж никто у тебя женщину не отнимет. Плакать начнёт, ты этим слезам не верь; женщины они всегда так умеют… поступай с ней, как мужчина, понял? Не любят они трусливых да нерешительных. Вспомнишь, потом мне спасибо скажешь. Ну как, нравится тебе план?

— Соломон Мудрый умнее бы не придумал!

— Ну, раз так, я пошёл и буду в субботу, а ты всё загодя приготовь, да смотри, чтобы уж точно!

— Не беспокойся, батоно Арета, всё будет сделано, как надо. Куда ты заторопился? Выпили бы по стаканчику.

— Потом, потом, когда у тебя в доме хозяйка появится. Ну, будь здоров!

С нетерпением ждал я субботы. По утрам бесцельно по двору бродил, а ночами в постели вертелся, как на раскалённых углях.

Если человека сон одолевает, ему и камень, как вы сами знаете, пухом кажется, подо мной же перина пуховая, а сна ни в одном глазу. От отца моего ещё слыхал я, что человеку от двух вещей не спится — от радости большой и от горя. Не знал я тогда — радоваться мне или печалиться. И то и другое меня одолевало. Радовался, что такая красавица согласилась моею стать, а печалился оттого, что сомнения меня одолевать начали, вдруг, не приведи господь, откажется она, слово данное нарушит. В душе моей и ад, и рай поселились, и не мог я представить себе, что дальше со мной будет.

— Господи, — взывал я к отцу небесному, — вразуми меня, сделай хоть на миг всеведущим, чтобы мог я догадаться, о чём сейчас бесценная моя думает.

Говорят, настоящая любовь всегда несёт с собою страдания. Истинно, дорогие, так это. Но в то же время я даже бессоннице своей радовался, так как образ Цицино неотступно у меня перед глазами стоял. Бедный тот человек, который никогда в жизни любви не испытывал. От страданий ещё милей мне Цицино стала.

На исходе недели пустились мы в путь. Сторонились большой дороги, всё узенькими тропинками пробирались. К вечеру подъехали к лесной опушке, отсюда село виднелось, как на ладони. Остановились. Расседлали лошадей, ещё в самом начале пути я для смелости вина немного выпил и теперь в такое хорошее расположение духа пришёл, что стал лошадь свою ласкать да миловать, только что морды её не расцеловал. Солнышко напоило мир шербетом, а само закатилось. Деревня, измученная тяжёлым трудовым днём, уснула, как пьяная.

— Есть у тебя кресало? — строго спросил меня сват.

Я почувствовал, что он улыбается в темноте.

— Да, захватил. В последнее время я чего-то к табаку пристрастился.

— Дай сюда! — приказал он мне, и я почувствовал, что улыбка сошла с его лица.

Пошарил я у себя в кармане и протянул ему кисет с кресалом. Он зашвырнул его куда-то далеко в глубь леса.

— От предосторожности, парень, голова не болит. Если ты тут курить начнёшь, лопнет наш план. Свет в лесу издалека видать. Не дай господи, заметят нас, и прости-прощай тогда всё!

— Как же мы в темноте дорогу найдём?

— Пусти коня, он дорогу лучше тебя отыщет. Для него ведь что днём, что ночью — одно и то же, половина ведь ночи лунная.

Блаженный дедушка мой частенько говаривал: «В семье удавленника не упоминают про верёвку». Упоминание о луне, об этой обманщице, вонзилось колючкой в моё сердце.

Вскоре и вправду луна из-за туч высунулась. А звёзды на небе при её появлении прищурились.

— Да, — вспомнил Арета, — ты, пожалуйста, чуть ниже сверни, дорога тебя прямо к реке и приведёт. Там река на девять ручейков разветвляется и теряется в отмели. Смотри, не заблудись. Удачной тебе дороги! Держись молодцом да помни, хорошая девушка с неба не падает.

Ночь притаилась на вершинах гор, а луна, закрытая облаками, едва светила.

Ручей совсем обмелел, так что мышке на мельнице делать было нечего. Действительно, место для осуществления нашего замысла было превосходное. Проехали мы по тропинке, обсаженной ясенем, и чёрных коней к деревьям привязали.

— Ну, я пошёл, — прошептал сват, и чёрная бурка его растаяла в ночной мгле.

Вокруг ни души, только издали шум реки доносился. Делать мне было нечего, сел я и прислушиваться стал. Звук реки казался мне то колыбельной песней, а то стоном или плачем. Словно все голоса жизни взвалила себе на спину река, как мешок, и тащила их в ночи. А луна-обманщица играла с небом и землёю в прятки, украдкой выглядывала из рассыпавшихся по небу облаков. Вдруг луну большое облако похитило, да так быстро, что не успел я и глазом моргнуть, показалось мне, что само небо прищурилось.

Говорят, что луна бывает доброй хранительницей тайн, а иногда и отвратительной предательницей бывает. Сейчас ещё для меня она ни тою, ни другою не была.

Сват задерживался. Чего я только не передумал! Надежды мои на светлячка были похожи, то загорались они, то меркли. А кони мирно травку пощипывали. Минуты мне вечностью стали казаться. Тогда-то я понял, что ничто с ожиданием не сравнится. Кругом было очень тихо, и от этого шум реки слышался ещё сильней. Где-то вдруг закричал выскочка-петух, решив, видно, что возвещает рассвет. Не знал, бедняга, что это луна-обманщица его с толку сбила. В полночь тучка какая-то спеленала эту обманщицу и за гору потащила. Обрадовался я, словно чуму от меня отвело, и благословил появление тучки этой.

Остались мы совсем одни: я, ночь, да шум реки. А сват всё не появлялся. Рассердился я, нашёл большой камень, уселся на нём как на стуле, буркой прикрылся и задремал.

Не знаю, сколько я спал, как вдруг услышал голос свата.

— Эй, Караман, где ты там?

Вскочил я, словно холодной водой облитый, и как закричу.

— А-у!

— Тише, чего орёшь-то, заснул небось? — появился из темноты сват. — Тоже мне похититель, соня ты, вот кто! — сказал он насмешливо.

— Как так соня, кацо! Притаился я просто, — стал я оправдываться. — Один ты, или как?..

— Раскрой глаза получше, парень. На, получай! Этого ангела бог специально для тебя создал. Желаю состариться вместе в любви да сладости и ныне, и во веки веков, аминь!

Вместо того, чтобы забрать у Ареты драгоценную добычу, схватился я вдруг за сердце, чуть было из груди у меня оно не выскочило.

— Скорее, увалень, светает уже.

— Чтоб для наших врагов никогда не рассвело!

Сват подвёл ко мне закутанную в бурку девушку, схватил я её как божий дар и в упоении прижал к груди.

— Э-э, кацо, что это у неё лицо башлыком перевязано? — спросил я в разочаровании.

— Да, лицо я ей башлыком закрыл, а руки концом его перевязал. Так-то надёжней, от предосторожности голова ведь не болит… а вдруг ей закричать захочется, тогда как, а?..

— Это, конечно, правильно, но…

— Что но, не задохнётся, не бойся. Ах ты, разбойник, тебе бы сразу целоваться. Потерпи немного, успеешь ещё. Предупреждаю тебя, не развязывай башлыка, пока на место не придёте, — наставлял меня сват.

В это мгновение драгоценная ноша казалась мне легче пёрышка. Наконец-то смилостивилось надо мной небо, дождался я своего счастья!

Через минуту я уже сидел на коне, а рядом со мною сидела девушка. Для неё я заблаговременно второе седло приспособил, я ведь мужчина сообразительный.

— Скачи, чего ждёшь? — торопил меня сват.

— Батоно Арета, в этой суматохе я шапку потерял, может, найдёшь…

— Кто в такое время про шапку спрашивает, парень? Тут в пору голову потерять. Скорее! Чего мешкаешь? А то ведь и вправду голову потеряешь.

— Позор-то какой без шапки, шапка ведь, знаешь, поди…

— Знаю, знаю, снимешь потом у девушки башлык и закутаешься! Только быстрее уезжай, не тяни! Да помни, женщины смелых любят. Сперва сердиться станет, а уж потом плющом обовьётся. Храни тебя бог! Поезжай с миром.

— А ты разве не с нами?

— А кто же тебя прикрывать будет? Того гляди погоня нагрянет, забыл, что ли?!

Я пришпорил коня и помчался во весь опор. Пересекли мы ручей и в поле выехали. Как только деревню миновали, послышался одинокий выстрел, но был он так слаб, что даже эхом в горах не отозвался.

«Вдруг это в Арету выстрелили?» — подумал я, но тут же успокоился; не так-то легко всадника настичь в темноте выстрелом. Да и бурка защитит…

Крепко держу я девушку, к себе прижимаю, знаю, никто её у меня отнять не сможет, никто меня не одолеет.

Эх! Жив был бы сейчас дед мой блаженный, видел бы он меня, какую женщину я себе добыл!

А девушка молчит, звука не издаёт и вовсе, не потому, видимо, что рот у неё башлыком завязан, нет! Скорее всего от страха молчит.

— Не бойся, генацвале, со мной тебе бояться нечего! Пули нас не настигнут — бурка не позволит, и никто тебя отнять у меня не сможет!

Где-то вдалеке снова выстрел прозвучал. На этот раз горы откликнулись.

«Может, это Арета из пистолета палит, у него ведь он за поясом торчал», — подумал я.

Но стрельбы больше не слышно. Я ещё крепче прижимаю к себе девушку, рукой обхватываю её талию.

Наконец опасность миновала. О как хочется мне увидеть испуганные глаза Цицино, которая мне дороже всего на свете. Но между нами ночь, и она мешает мне, — ночь и башлык!..

Девушка вцепилась в меня. Ну, а я — мужчина же я в конце концов! — терпел, терпел, а потом взыграла во мне кровь, забурлила в жилах, заколотилось в груди сердце, словно дружки на конях в бешеной скачке понеслись со мною рядом на свадьбу.

Наконец мы достигли отмели, на которой река растекалась ручейками. Проскакав отмель, я почувствовал себя, как дома, и совсем успокоился, расслабил поводья и пустил лошадь шагом.

— Всё ещё боишься, ангел мой? — спросил я девушку. Она в ответ издала короткий стон и затрепыхалась, давая мне понять, что пора её освобождать из плена.

Я освободил ей связанные концами башлыка руки, крепче обвил её стан рукой и теснее прижал к груди. Девушка присмирела, как перепёлка. О, боже! Неужто бывает что-нибудь слаще этих мгновений?

«Нет, — думаю, — не солнце, конечно, даёт земле жизнь, а вот это тепло, — сладостное и трепетное, — и кровь моя, несущаяся скаковой лошадью, вскипающая волнами, бьющаяся о пылавшую грудь девушки».

Девушка дрожит.

— Неужели боишься, божество моё?

— Да… — лепечет она и горячо обнимает меня за шею. — Да, да…

Я понял, что она жаждала того же, что и я, — и приподнял с её лица башлык. Мои дрожащие губы встретились с её устами. Найдя их, я уже не отрывался от них и даже чуть было не потерял сознания.

Целую я её, ласкаю, и чудится мне, будто у меня выросли крылья и я вот-вот унесусь в поднебесье.

Девушка тоже крепко прильнула к моей груди, словно её ко мне припаяли. Я пил нектар из её уст: — нет, не девичьи это губы, а нечто раскалённое, как железо, которое Адам Киквидзе достаёт из огня. Но только это железо не жгло меня, а заставляло бурлить мою кровь, и я чувствовал себя, словно в блаженном сне.

«Боже, даже ради одного этого мгновения стоило мне родиться на свет. Оттого, наверное, и называют человеческую жизнь быстротечной, что в ней бывает лишь одно такое мгновение. Так вот, оказывается, каковы они, женские уста! Благодарение тебе, боже, за то чудо, которое ты сотворил!»

Вот теперь-то я окончательно уверовал в бога и почувствовал неодолимое желание бить челом перед его изображением. Когда ещё со мной такое было, чтобы ежеминутно я о нём помнил?! Бывает, наверное, когда бог и сам о себе забывает! А меня, положа руку на сердце, эти ласки довели до такого состояния, что я самому себе казался богом, восседавшим над облаками, или же, по крайней мере, его ближайшим другом и побратимом… Казалось, вот-вот оторвусь я от земли и вознесусь со своим ангелом в поднебесье…

Я теперь удивляюсь, как же мне удалось, в том любовном дурмане удержаться в седле и не грохнуться на землю. Спасибо лошадке, она у меня оказалась на редкость сообразительная. Словно поняв, что происходит со мной, лошадь замерла на месте, не шелохнувшись. А ещё, говорят, у скотины разума нет и сердца!.. Чего бы я только не отдал, чтобы хоть во сне ещё раз пережить то мгновенье! Но сны, видать, не повторяются, как и заветные минуты!

Девушка не издавала ни звука. Её, как и меня, видно, тоже одурманил и закружил ей голову первый поцелуй. И вдруг, не услышав её дыхания, я страшно перепугался: не задохнулась ли она, точно мышь в бочке мёда? И оторвал свои губы от её уст.

Помнится, Пасико мне не понравилась ещё и оттого, что я подумал: «Небось, своими губами она навсегда может заморозить человека». А вот в том, что поцелуи Цицино источают сладость и аромат, я нисколько не сомневался.

— О, прекрасная, душистая, как розовая вода, смотри, не задохнись! — и я погладил её по голове. — Отдохни немного, луч солнца, соперница луны… — Но тут слова застряли у меня на губе, которую я крепко прикусил.

Ах, чёрт! Ведь я только вчера с таким трудом избавился от луны! Как это дьявол меня попутал обмолвиться? Тьфу, сатана!

А помянув про луну, я тотчас же вспомнил и Кечо:

«Балбес ты несчастный, — думаю я, — смылся и решил, что я опущу руки? Небось, завтра же, когда моя Цицино выйдет во двор, что перед самым твоим носом, ты взглянешь на неё своими бестолковыми глазищами и лопнешь от зависти. Ещё бы! Твоя Теона не ровня ей. А впрочем, чёрт с тобой! Хорошо ещё, что вовремя тебя отшил! Не будь дурного твоего глаза, я б давно уже нашёл свою судьбу… Зато теперь, смотри и давись от зависти. Не бойся, на свадьбу позову, чтоб хорошенько тебя позлить. А то ведь найдёшь залежалый товар и в жёны мне прочишь! А почему? Да потому, что не хотел, чтоб мне досталась жена краше твоей. Ан нет, не вышло, миленький! Думал обмануть меня хитростью? А я не так-то прост, меня не проведёшь! Эй, Сакивара! Приготовься! Караман Кантеладзе везёт свою солнцеликую!»

Нечего и говорить, что Сакивара не слышала моего бодрого призыва; во-первых, я был от неё далеко и держал путь совсем в другую сторону, к шатру, что возле бараконской церкви на берегу Риони, а во-вторых, — всё это я кричал в своей душе.

Уж запестрел купол небосвода, когда я остановил коня у шатра. Ловко спрыгнув, я тотчас же поспешил на помощь своей прекрасной царице. Взяла её на руки, чтобы не оскорбить подошвы её ног прикосновением к земле, я внёс её в шатёр и, закутав в бурку, уложил в давильню. Потом вышел к коню, который послушно стоял на месте, привязал его к дереву и, вернувшись в шатёр, запер дверь на засов.

Нет, не бойтесь, я вам не наскучу рассказом о том, что произошло той ночью в шатре. Это вы и сами без труда поймёте.

Я благословлял бога за то, что он сотворил ночь. Продлись, продлись ночь безумного счастья!

— Тебе не холодно теперь, Цицино?

Девушка издала стон и так сильно обхватила мою шею руками, что я чуть не задохнулся.

И вот, наконец, почувствовав себя прошедшим сквозь огонь и воду, я насмешливо подумал: «Ну, теперь можешь пожаловать, господин мой Оман, милости просим! Попробуй отнять у меня похищенную!»

В шатре было единственное узенькое оконце. Прижавшись к нему лбом, я увидел: звёзды постепенно угасали и приближался рассвет. Предутреннюю тишину нарушали тихий шелест листьев да негромкое ворчание реки.

Стало зябко от предрассветной сырости, и я, снова скользнув под бурку к Цицино, согрелся рядом с ней и задремал.

Разбудило меня лошадиное ржанье. Я открыл глаза. Под буркой была беспросветная темень. Высунул я из под неё голову, — всё равно ни зги не видно. Поднялся из давильни, и вот тогда-то свет из окошка резко стеганул по моим глазам, ослепил меня и взор окутало молочно-белой мглой. Я зажмурился и попробовал открывать глаза постепенно. Белая мгла рассеялась.

Я распахнул дверь: конь стоял понурив голову, ночь давно уже сложила крылья, а звёзды с неба куда-то запропастились. Вокруг ни звука. Проснувшееся солнце только-только протирало глаза. Бараконская церковь с задумчивой грустью взирала на окрестные дали.

— Рассвело! Вставай, моё солнышко! — сказал я и тронул бурку.

— Боюсь! — ответило солнышко из давильни.

— Чего, мой ангел? Всё уже позади! Теперь нас с тобой никто не разлучит, если даже сам Христос с неба спустится!

Бурка заколыхалась. В устоявшейся в давильне плотной темноте передо мною возникло сначала очертание головы, и только потом я различил глаза.

Жуткие рыбьи глаза! Пустые и холодные, лишённые всякого смысла. Да, это мне в тот миг так показалось!

Случается счастье, в которое не веришь, но приходит порой и беда, в которую тоже не можешь поверить. Тогда мы тотчас же закрываем на неё глаза и тешим себя мыслью, что всё это сон. Такое вот и стряслось со мной. Крепко зажмурившись, я открыл глаза, снова закрыл, и вновь открыл:

— Женщина, кто ты?

— Всю ночь вздохнуть мне не дал, а теперь не узнаёшь?

Я не поверил не только глазам, но и ушам своим. «Не иначе, как всё это мне чудится, — подумал я, — такое ведь может привидеться лишь во сне, — и это, конечно, сон».

Я ущипнул себя — больно. Нет, думаю, какой же это сон? Горе, трижды горе тебе, Караман! Думал, что прошёл сквозь огонь и воду, а тебя, несчастного, поджидала великая беда.

Я попятился, дикими глазами уставившись на торчавшую из давильни женскую голову. Нет, глаза не обманывали меня: передо мною была вылитая обезьяна с поганой рожей. «Неужто это исчадие ада я ласкал и целовал всю ночь? Почему я не ослеп, если суждено было мне увидеть это уродство?» И недавние поцелуи тут же вызвали во мне тошноту и отвращение. «Ах, лучше бы совсем не рассветало, — с ужасом думал я, — и я бы отправился на тот свет, храня на губах вкус опьяняющих ночных поцелуев. Мне больше уж ничего не надо было от жизни! Ах, Арета, Арета, попадись ты мне сейчас, я ощипал бы тебя, как воробышка! Впрочем, всё это ведь не только твоих рук дело, тут без участия девушки ничего бы не вышло!»

Что ж мне теперь, думаю, делать? Великая беда, как и большое счастье, омрачает рассудок. И я, опять взглянув на торчащую из давильни голову женщины, как безумный, выбежал из шатра.

Есть люди, которые одинаково смеются и на свадьбе, и на кладбище. Что же касается меня, то я, обычно, вовремя умел посмеяться и вовремя поплакать. Однако на этот раз слёзы мои не наполнили Риони и не превратили реку в море. Из глаз моих не пролилась ни одна слезинка. Но если б мои слёзы не текли прямо в душу, их потоки не только бы переполнили Риони, но и затопили бы весь мир.

Окаменей моё сердце, если не хочешь, чтобы беда извела тебя вконец!

Горе испепелило моё сердце, и мне даже показалось, что и Риони стонет, как моё сердце, что горюет мой конь, и что скорбят вместе со мной небеса и земля. Это сочувствие, это понимание непоправимой моей беды пролилось мне на душу бальзамом, и я почувствовал некоторое облегчение.

И вот уже солнце по-иному взглянуло на меня, словно застыдилось от сознания своей вины и, покраснев, стало уверять: «Всё, что произошло минувшей ночью, случилось оттого, что я долго давало храпака».

Совсем недавно я видел сон: меня собиралась укусить лиса, я поймал её, размозжил ей голову большим деревянным молотком, содрал с неё шкуру и… на руках у меня оказалась голая женщина… Живая, конечно. И вот, вспомнив в ту минуту об этом, я подумал: сон в руку. И я поверил тогда в мудрую народную поговорку, гласящую, что женщина родилась на две недели раньше дьявола. Воистину это так! А я-то ещё удивлялся, что-то уж слишком легко покорилась девушка моей воле! Обманули тебя, Караман, ох, как обманули!

Нет, этого я не мог так оставить. Я должен был кого-то убить, задушить!

Вошёл в шатёр. Она уже сидела на скамеечке, зарывшись лицом в ладони. Не знаю, с перепугу, или ей было холодно, но её била сильная дрожь. Это несколько поубавило мой пыл. Но всё же я с отвращением бросил ей:

— Ну что, обманула меня, обезьяна?!

— Своё получил, так уже обезьяной стала?! А ночью, когда обнимался, я красивая была?! — всхлипнула она.

— Молчи, молчи и не поминай про прошлую ночь! Не распаляй мой гнев, страшила!

— Пусть бараконская икона тебя проклянёт! Ночью всё твердил, что я сладка, как мёд, а теперь я, оказывается, страшилище? И впрямь ошиблась, что снизошла до такого недостойного, как ты! Кто тебя просил, если ты меня не хотел, а? Арета убедил меня. «Караман, мол, просит передать, что и дня без тебя прожить не может…»

— Дура ты, разве я тебе просил это передать? Зарежу, как курицу, а потом иди, обманывай рыб в Риони!.. — И я схватился за рукоятку кинжала.

Девушка бухнулась на колени и обняла меня за ноги…

— Клянусь всевышним, не знала я, что в душе у тебя другая… Ты только не убивай меня, а я всю жизнь буду тебе послушной рабой.

— Меня не проведёшь! — грозно рявкнул я.

— Тогда убей! На, убей, чего ждёшь? — крикнула она и подставила мне грудь. — Мне и того достаточно, что я приму смерть от твоих рук. Ну, что же ты тянешь? Обнажи кинжал и рассеки мне пополам сердце! Не бойся, оно, даже рассечённое, всё равно будет верно тебе. Не прокляну, нет! Мою любовь к тебе я унесу на тот свет!.. Если я виновата, то только в том, что полюбила тебя с первого взгляда… Любовь требует жертв… Ну, чего же ты медлишь? Убивай!.. Одно тревожит меня: может быть, вместе со мной ты убьёшь и своего ребёнка…

Кровь застыла у меня в жилах, а рука примёрзла к рукоятке кинжала.

Я долго стоял, не шевелясь.

Затих шатёр. Умолк и шум воды… Вдруг в дверь шатра осторожно постучали.

— Не бойся, Караман, это я, Арета!

— Арета?

Известное дело, человека нередко можно довести до того, что он становится страшней лютого зверя. Кровь снова бросилась мне в голову, и я, рассвирепев, повернулся к дверям.

— Арета, уйди с глаз долой, иначе я насажу тебя на кинжал, как шашлык.

— Да ты что, ошалел, что ли?! — удивился он, — ступай испей холодной водицы из Риони и успокойся!

Одному богу известно, что в тот момент я с большим бы удовольствием выпил тёплой крови своего свата!

— Арета, как мужчина, предупреждаю тебя, уходи! Я чую запах крови!..

— Чьей крови, зятёк? Что за вздор ты там плетёшь?

— Слушай, сват! — подступил я к нему вплотную, — то, что у тебя нет подбородка, это весь свет знает, но теперь я вижу, что у тебя и совести нет. Ты только и годишься на то, чтобы насадить тебя на кинжал, изжарить и бросить твоё поганое мясо бешеным псам!

— А сырое они не съедят? — ехидно спросил он. — Знаешь что, Караман, дорогой, брось-ка ты эти глупые штуки и лучше соберись с умом, пока разгневанный Оман не нашёл тебя и не отнял с таким трудом похищенную девушку.

От невозмутимого спокойствия свата я ещё больше разгорячился. Клянусь, что погрузись я в это мгновение в холодную Риони, река бы закипела. От его откровенной наглости язык мой прилип к гортани, и я не смог вымолвить ни слова.

— Не ерунди, Кантеладзе, — продолжал он, — что, девушка сбежала от тебя в дороге?!

— Арета!.. — я бросил одно это слово, но сколько в нём было пылавшей ярости!

Арета заглянул в шатёр.

— Ба! Да она здесь! Здравствуй, Пасико! — он почтительно склонил перед ней голову и снова повернулся ко мне: — Будет! Не одними же шутками кормиться! Ты теперь женатый человек, и от тебя уже требуется больше степенности и выдержки. Да не ворочай, как бык, глазищами! Такую красотку помог я тебе похитить, подарил тебе радость, достойную царевича, а ты ещё недоволен? Ну, хватит хмуриться, иди, поцелуй меня в лоб!

— Да в твой бесстыжий лоб пулю надо всадить!

— Так, значит, не хочешь отблагодарить меня за труды и теперь ищешь причины поссориться? Теперь вы вместе, жених с невестой, своего добились и решили обдурить меня? Вы так своих детей обманывайте, когда они будут у вас, а я вам не лялька, меня не проведёшь! Я в своём деле собаку съел! Плюнь мне в лицо, если я не получу своего!

— Чтоб до этого в твоём дворе собака не залаяла, петух не пропел да очаг не загорелся, пока тебе Караман даст что-нибудь!

— А вот видишь? Говорил же я! Значит, ты, зять, хочешь плюнуть мне в душу?

— Ты и плевка недостоин! — но огонь ярости потух уже во мне и бешено колотившееся сердце моё чуть успокоилось, и я печально произнёс: — Что же ты со мной сделал? Не стыдно тебе перед богом?

— Что произошло, Караман? Скажешь ли ты мне наконец?

— Чтоб тебя сразил гнев святого Георгия! Ты ещё спрашиваешь? Думаешь, Караман глупее тебя? Как будто ты сам не знаешь, что со мной вытворил! Сначала показал мне в реке прекрасную, как радуга, форель, а потом заставил меня выловить эту жабу!

— Господи-боже, спаси и помилуй! — перекрестился Арета, скосив при этом взгляд в сторону бараконской церкви.

— Разве не ты меня умолял: помоги, мол, похитить девушку, и я, глупец, подставив лоб пуле, преподнёс её тебе на подносе. Что же тебе ещё надо?

— Я тебя солнцеликую просил похитить, а не эту бабу-ягу! Где твоя совесть? Кого ты мне подсунул?

— Бессовестных в Кантеладзевском роду ищи! Не пойму только, чем ты недоволен? Кого же ты хотел похитить, тупоумный?

— Кого… Цицино!

— Поглядите вы на этого плутишку! Знает, что у меня нет свидетеля, бесстыжие твои усы! Разве ты хоть раз упоминал про Цицино?

— Так я ж весь вечер вокруг неё вертелся… Неужто надо было кричать об этом?

— Постой, постой! Когда ты пустился в пляс, вспомни, кого ты пригласил?

— Кого… Пасико.

— А потом вспомни, какие ты ей слова пропел? Не оторвусь, мол, от тебя, как бычок от соли! Если ты забыл об этом, то я хорошо помню.

— Клянусь, эти слова были предназначены другой.

— Да ты и вовсе рехнулся, брат! Танцевать с одной, любить другую… Кто тебе сейчас поверит? Ишь, ты! Ложь-то, она на коротких ногах ходит. Впрочем, если Пасико тебе не нравится, никто не заставляет! Могу сделать одолжение, — вручу обратно отцу! Тем более, жаль ему было отдавать тебе именно её, а не Цицино.

— Сделай ты это добро, а я бессовестным буду, если не дам тебе сто золотых монет.

— А может, ты и сейчас бессовестный? У кого же я потом выпрошу сто золотых? Если девушка нетронутая, я её сейчас же и заберу. Отчего бы и нет? И не надо мне от тебя ничего: ни золота, ни дворцов! Только ответь, возвращаешь её такой, какой она была?

— Откуда же я знал?..

— Что? Что? Не хотел жениться, а сам лёг рядом и ещё болтаешь о совести?

— Ночь была и…

— Ну и что с этого? Хочешь, чтоб её отец меня убил и тебя прикончил? Ведь Оман на весь белый свет славится, как честный человек!

— Арета!..

— Эй, Дианоз! С той стороны обойди, здесь они! Быстрей! Как бы не убежали! — послышался в это время голос Омана.

А вскоре показался и сам он. Соскочив с коня, отец Пасико бросился к шатру и обнажил длинный кинжал, сверкнувший на солнце.

— Караман Кантеладзе! — завопил он. — Ты осрамил, опозорил меня на весь белый свет! Обесчестил мою семью! Раз так, пусть кинжал рассудит нас с тобой!

Я не успел даже дотронуться до рукоятки своего кинжала, как Пасико в мгновение ока закрыла меня своим телом, а потом бросилась перед отцом на колени и стала его молить:

— Меня убей! Я одна во всём виновата! Караман ни при чём. Я полюбила его и… согласилась… я, я виновата!

— Всех истреблю! — орал Оман и вертел в руке кинжал.

Я, остолбенев, смотрел на эту картину, стоял как вкопанный и ждал, что произойдёт. Теперь мне было всё равно.

Когда отец гневно воззрился на свою дочку, её заслонил Арета, бросился на колени перед Оманом. Он чуть не плача, стал его уверять:

— Это я во всём виноват, батоно Оман! Они здесь не при чём, я совершил это неправедное дело, только я! Не думал я, что вы так страшно обидитесь!

Оман слегка остыл:

— Сволочь ты, мерзавец, разве я тебе не говорил, что не отдам дочку за такого лодыря? А ты всё же по-своему решил? Разве после этого у тебя не должны отсохнуть ноги, если ты переступишь порог моего дома? Разве тебе не стоит выжечь глаза, когда ты глядишь на меня. Ну что же мне с тобой делать, негодяй?

— Ваша воля, батоно! Хоть убейте! — испуганно таращил глаза Арета, а сам прикрывал грудь буркой, чтоб она, если Оман замахнётся, послужила ему панцирем…

— Эх, — вздохнул Арета. — Все кругом недовольны! Да, под несчастливой звездой я родился: с одной стороны, зять грозится, с другой, тесть хочет меня зарезать! Так мне и надо! Какого чёрта я связался с этим делом?

— Заговор против меня устроили? — бушевал Оман. — Сначала на весь свет опозорили, а теперь, мало того, — хотите, чтоб я ещё запачкал руки в крови? За всю свою жизнь я муравья не тронул, а теперь вы хотите, чтобы я стал убийцей? Впрочем, что мне с посторонних-то спрашивать, когда вот она — главная виновница. — И ткнул пальцем в дочку. — А ну-ка, длинноволосая и короткомозглая, вон отсюда! Я с тобой дома расправлюсь! Научу тебя уму-разуму, будешь у меня от отца без разрешения убегать. Цепью тебя свяжу, проклятую!

— Не вернусь я больше домой! Не вернусь!

— Насильно заберу!

— Уже нельзя мне домой, грешна я…

— Что? Грешна? Успели? Боже, что это я слышу?! Ославила меня на весь белый свет! К чему мне теперь жить? Кончено всё! Ты больше мне не дочь! Отныне ты больше не переступишь порога калитки Омана Чаладзе! Ты для меня мертва! И никому не говори, что я твой отец! Знаю, горе доконает меня и я скоро умру, так смотри же, не смей плакать по мне, иначе я выпрыгну из гроба и задушу тебя! Отныне и ты, и твой похититель, вы оба мертвы для меня! — и Оман, со злостью всадив кинжал в ножны, вскочил на коня и поскакал по тропинке.

Перед шатром рыдала упавшая на колени невеста.

— Что же мне делать? Утопиться, что ли? — произнёс я, совершенно обалдев от переживаний.

— Не бойся, — вмешался Арета, — отцы всех похищенных девушек всегда вначале ведут себя так! Вот, как дети пойдут, отец ещё сам напросится в гости да и крестины пышные закатит. А то как же! Одному мне только плохо: никто ничего не даст за посредничество…

— Заткнись, Арета, иначе выкупаю тебя в холодной Риони. Ты думаешь — меня только и беспокоит, как с тестем помириться?

— А что же?

— Как мне теперь с этой несчастной быть?

Услышав это, Пасико зарыдала громче. Её лицо, помятое и измученное от бессонницы, совсем обезобразилось. Другой такой уродки я сроду не видывал и старался не смотреть на неё. Но тут у меня мелькнуло: а вдруг в этой женщине уже спит мой малыш!? — И я снова повернул к ней голову.

О, боже великий! Что ты мог сотворить с женщиной в одно мгновенье! Пасико теперь не казалась мне дурнушкой…

— Ну, хватит, помолчи! Потоки твоих слёз утопят меня! Разве это поможет нашему несчастью? — Я совсем растрогался и заставил её подняться.

— Вставай, осенняя земля сыра.

Пасико оперлась на мой локоть и встала.

— Так и надо, милые вы мои! — обрадовался сват.

— Убирайся, Арета, иначе, клянусь духом отца, весь свой гнев на тебе вымещу!

— И это вместо благодарности?!

— Тысячу лет проживу, а не забуду, как ты меня уважил!

— Да, уж я проиграл своё вознаграждение, но… к чёрту мою буйную головушку! Зато ведь благородное дело сделал! Ничего, бог даст, добро не пропадёт!

— Ступай своей дорогой, говорю!

— Срази меня бог на месте, если сердце моё не наполнено любовью к тебе! — и он несколько раз так ударил себя по груди, что чуть не проломил её. Грудь его издала точно такой же звук, как если бы ударили по пустому кувшину.

— Ступай, Арета, ну же! Так лучше будет для нас! Пойди, обрадуй Кечо! Караман, мол, везёт свою любушку, и приготовься встречать его с факелами!

Мы с Пасико остались одни. Она не вымолвила ни слова, и я молчу. Хорошо ещё день выдался тёплый.

Сидим мы врозь перед шатром и внимаем беспрерывному клокотанию реки. Конь пощипывает осеннюю травку, да иногда поглядывает на нас с удивлением.

Я не чувствую ни голода, ни жажды. Жизнь словно забросила меня куда-то, где не едят, не пьют и где ничего не хочется — даже самой жизни.

Пасико притулилась на пенёчке. Она обняла колени сцепленными пальцами и упорно глядела в землю. Я с омерзением поглядывал на неё.

— Ну, чистая обезьяна!

А в душе, словно кто-то твердит: это мать твоего ребёнка! И тут же, как по мановению волшебника, на моих глазах уродка преображалась и становилась прекрасной…

Не знаю, как на том свете, но что рай и ад существуют и на этом свете, я убедился окончательно.

Сижу, поглядываю на притихшую невесту и вспоминаю её поцелуи. И сладка же была эта обезьяна! Какая же пчела насобирала ей столько мёда?

«Ведь это именно она тебя так целовала», — уверяет меня кто-то в душе. «Неправда, — возражаю я, — вчера на лошади со мной была Цицино».

И никто меня не может переубедить, что это не с уст Цицино я пил минувшей ночью нектар, который потом опьянил меня… Вот тогда-то и подменили мне любимую! Подождём, пока Пасико поцелует меня, тогда и посмотрим, опьянею ли я?

«Что же ты теперь собираешься делать? И нынешнюю ночь провести в давильне?» — снова спрашивает меня кто-то в душе.

«Не знаю, ничего не знаю…»

«Караман, ты всегда так легко подчинялся судьбе! А раз она дала тебе Пасико, то ты и теперь должен проявить мужество и примириться со случившимся».

«Да разве в непротивлении истинное мужество? Я слыхал, что самый отважный рыцарь тот, кто борется с превратностями судьбы».

«Мир сложен и непостижим! Да, настоящее мужество в борьбе, но случается иногда, что ты должен повиноваться судьбе… Не забудь, что Пасико у тебя первая, а…».

«Что?»

«А у тебя две макушки, две! Помнишь, что тебе сказала мать Этери, когда вымыла тебе голову?»

«Да, да!»

«Вот видишь, нет худа без добра!»

Две мои макушки тогда заставили меня проклинать себя, теперь же они принесли мне облегчение и заронили искру надежды. И надежда заорала мне в ухо: «Не стареть же тебе с Пасико, ты сильный человек, временно должен примириться с этим. Небольшая беда не должна тебя сломить. Утешься».

Вот какова жизнь! Одно и то же может стать и горем, и счастьем!

…Поздним вечером я привёз домой похищенную женщину.

Я поцеловал её, и она ответила мне, но не почувствовал ни капельки мёда на своих губах. Тогда я окончательно убедился, что это поцелуи Цицино опьянили меня прошлой ночью. Но что поделаешь, сны не повторяются! И я снова примирился с судьбой.

Заснул я поздно и проснулся на следующий день только в полдень. Протёр глаза и смотрю: лежу один. С ума сойти! Меня от страха передёрнуло всего: «Неужели, — думаю, — всё это мне приснилось? А если нет, то куда же делась Пасико? Взяла и сбежала? Да, должно быть так! Ведь как я обошёлся с ней вчера! Конечно же, она почувствовала себя оскорблённой, чаша её терпения переполнилась и…»

Вай ме!

Я ужасно испугался.

— Пасико!

Никто не отозвался.

Вай ме! Я замер, и вдруг в нос мне ударил запах гари. Понятно! Она подожгла дом и убежала. Ведь если женщина решается на месть, то месть её поистине ужасна!

Я закрыл глаза и представил себя горящим в огне: вокруг бушует пламя, горят доски, утварь, а двери и окна заперты снаружи.

Вай ме! Вот где меня настиг адский огонь. Всё вчерашнее по сравнению с этим показалось мне детским лепетом!

— Пасико-о-о! Пасико-о-о! — заорал я, что было мочи. Теперь мне послышался такой треск досок, какой бывает, если горит крыша.

«Ну вот, — думаю, — значит, огонь перекинулся уже на крышу. — Спасите-е-е! Спасите-е-е!» обезумев от ужаса, закричал я и вскочил. Хотел ещё раз закричать, но язык уже не повиновался.

«Нет, пожалуй, не так жарко, как должно быть при пожаре, я ещё не совсем погиб!»

Осторожно приоткрыв глаза, я огляделся и засмеялся точь-в-точь, как Алекса. Хорошо, что никто не видел, иначе подумали бы, что я спятил.

В очаге весело полыхал огонь и трещали сухие дрова. Вокруг всё было убрано и начищено. В окно назойливо лезло солнце. Сверкал начищенный чугунный ушат, висевший на цепи над очагом. На огне был разогрет кеци и спиной к нему стоял пузатый кувшин. Я почувствовал запах мчади и варёной свинины. Наспех оделся, сунул ноги в мягкие чувяки и вышел во двор. В это время калитка открылась и вошла Пасико… На плече она несла мокрый кувшин. Голова её была повязана косынкой. Она шла неторопливо, задумавшись.

— Послушай, — удивился я, — откуда ты знаешь, где у нас родник?

— А здесь и знать нечего! Если даже никого и не встретишь по дороге, всё равно гуси приведут. По утрам они туда только и спешат.

Великолепный ответ! Ей-богу, достойный меня.

Вскоре я вкусно позавтракал.

День был тёплый, дел у меня никаких не было, и я, поставив перед домом во дворе скамеечку, как старик, подставился солнышку. Потом, отогревшись, стал гулять по двору, а сам одним глазом посматриваю на дом Лукии. Интересно, думаю, узнали ли они уже о моих делах и что об этом думают!

Смотрю — оба моих свата идут вместе и о чём-то разговаривают. Я спрятался за амбарным столбом и слышу:

— Ты это про дочь Омана, моего однофамильца, говоришь? Как же не знаю? Ну и что Караман?

— Да то, что понравилась ему Пасико, и он её похитил.

— Похитил Пасико?

— Да!

— Ух ты! Гляди какую девушку отхватил!

— А что, не нравится?

— Как же не нравится! К тому же ещё и однофамильцы мои! Да и девушка сама такая, что на ней не только жениться — молиться на неё надо, как на икону. Да! Осчастливил ты человека!

— Что-то я сомневаюсь, чтобы она тебе очень нравилась!

— Больше чем нравится… Да ведь Караман наш такой сладкоречивый, что он и дьявола может соблазнить, не то что красавицу. Молодец! Но всё же и ты, наверное, подбросил в огонь дровишек, неправда?

— Я ему совсем не нужен был… Твой Караман такой человек, что если его бросить в бурную реку, да ещё тяжёлый камень к ноге привязать, он всё равно поймает золотую рыбку и выплывет.

— Да уж я знаю, как ты бросил его в реку с камнем на ноге и помог выловить золотую рыбку. В своё время меня он не послушался и… Эх! — Кечо махнул рукой, отвернулся от Ареты и зашагал к дому.

— Ты куда, Кечо? Не пойдёшь разве к соседу, не поздравишь его?

— Не время сейчас! Пусть сначала привыкнет! Эх, Арета! Что же ты наделал, безбожник? Что ж с того, что он сир и одинок, как перст, неужто трудно было пощадить его? — упрекнул напоследок спутника Кечо и, шумно распахнув калитку, вошёл к себе во двор, качая головой.

— Караман! Эй, Караман! — услышал я голос Ареты.

— Чего тебе надо, нехристь ты этакий? И здесь меня не оставляешь в покое? — бросил я ему вместо приветствия, выходя из-за своего укрытия.

— Вот она, благодарность! Из-за тебя Оман мне чуть пулю в лоб не всадил, потом кинжалом хотел меня зарезать, а ты…

— Сволочи вы оба, и ты, и твой Оман. Вы же обо всём договорились! А ты-то думаешь, раз я делаю вид, что ничего не понимаю, то я и в самом деле не догадался?

— О чём ты мог догадаться, дурень?

— О том, что когда ты выстрелил в воздух, мол, в преследователей стреляю, сам одним этим выстрелом помог Оману убить трёх зайцев… Помог ему сбыть дочку — один, избавил его от расходов — два, а третий — дал ему сберечь приданое. Не так ли? Иначе как это он вдруг сразу появился в шатре? Неужто сам по себе напал на наш след? Негодяи вы оба и мошенники! И не только вы, но и… — Только я замахнулся кнутом, чтоб хлестнуть Пасико, сердце моё вдруг обмякло и не разрешило этого сделать. И я проглотил, как слюну, повисшее на кончике языка слово. — Уходи отсюда, Арета, подобру-поздорову, уходи, пока цел!

— Так ты не помиришься со мной?

— Нет, если даже отдашь мне столько золота, сколько мы оба весим, да ещё подаришь всё своё имущество. Уходи прочь и не подливай масла в огонь. Теперь я твой кровный враг и… не заставляй меня пойти на тяжкий грех, посторонись!

— Вдобавок и смертью угрожаешь? — засмеялся сват.

— Да! Если даже меня понесут мёртвого, упрусь ногами в землю и раскорячусь над могилой. И до тех пор не лягу в землю, пока первым тебя там не увижу! Знай! Караман сердится один раз в году, но так, что врагу его не пожелаю!

Арета молча ушёл прочь. Солнце уже спустилось вниз по пригорку, а я всё ещё без дела болтался во дворе. Кечо тоже вышел во двор и, взяв в руки топор с длинной рукояткой, стал колоть бревно. Я нарочно остановился на видном месте — пускай, думаю, увидит меня.

Так оно и случилось. Кечо увидел меня, бросил топор и подошёл к забору:

— О, моё почтение и привет Караману! От души сочувствую твоему счастью!..

— Спасибо, дорогой! Я знаю твою заботу!

Наступило неловкое молчание.

— Вот и с этим делом покончено! Теперь ты тоже женатый человек! — нарушил Кечо молчание. — Увидел я спозаранку дым над твоим домом, думаю, не иначе как радость у Карамана. Высоко поднимался дым, очень высоко! Потом я узнал, кто твоя жена и… удивился… Ведь мы с ней однофамильцы… Просто уму непостижимо, как это всё обернулось! Как тебе отдали такую красавицу, сукин ты сын?! Мне сказали, что ты её похитил. Неужто правда на самом деле? — и Кечо, не сдержавшись, расхохотался так, что смеха его хватило б на три арбы.

— Молчи, Кечо, иначе в зубы получишь!

Кечо ещё шире раскрыл свой беззубый рот, смежил один глаз и, повернув голову набок, по своему обыкновению, осклабился:

— Только как же ты коснёшься своим грязным поцелуем её атласной щеки?

— Бессовестный ты, разве это смешно?

— Эх, ладно уж! Ничего без всевышнего на этом свете не делается! Ты лучше скажи, когда свадьба? Надо же подготовиться!

— Какая там свадьба! Зачем Пасико свадьба?

— Ого! Ты, видать, для того и похитил себе жену, чтоб расходов избежать. Не делай больше глупостей. Небось, на моей свадьбе ты себе трижды глотку драл, так и мне теперь хочется на твоей погулять. Народ уже зубы точит, и если ты их не накормишь на свадьбе, то они тебя сами тогда съедят. Ты об этом подумал?

— Хорошо, надо подумать.

— Вот, что мне в тебе нравится, Караман, так это то, что ты ничего не делаешь, не подумав… Что касается меня — то располагай мною, как хочешь! Правда, мы как будто немного обиделись друг на друга, но ведь это всё пустяки, не так ли?

— Ерунда! Давай заходи ко мне, поговорим обо всём за столом! — Сердце моё от его слов размягчилось, как варёная груша.

— Ну что ты! — отступил Кечо. — Я не зайду с пустыми руками… Бывай здоров! И не тужи! Мир прекрасен! — он тотчас же повернулся, словно кто-то хватал его за полы чохи, поднял топор и, тяжело замахнувшись, рассёк пополам бревно.

Мне не хотелось идти в дом, и я тоже принялся за дрова, нарубил их вдоволь и сложил в сушильне.

В сумерки во двор к Лукии вошла Ивлита.

— Слыхала, что Караман девушку похитил? — вместо приветствия сказала ей Царо.

— Как же не слыхать! Я её успела уже увидеть утром. Чтоб ему ослепнуть! И ради такой раскрасавицы он помчался за тридевять земель? Как будто у нас своих было мало! — вздохнула Ивлита. — Да у некоторых наших девок одного только приданого в сундуках столько, сколько вся Пасико Чаладзе не стоит! И зачем было похищать эту черномазую с её лошадиной мордой!

— Глупости какие! — возразила Царо. — Вовсе она и не так дурна, у неё прекрасные зубы и губы, глаза блестят да и, видать, энергичная. К тому же бедному мальчику вовсе не красавица нужна, а вот такая энергичная и умная хозяйка. Не бойся, Караман не дурак, он не просчитался.

Конечно, никто лучше меня не знал, что это за птица была Пасико, и я очень обрадовался заступничеству Царо. Её слова заронили в моём сердце росток надежды: не так уж ты несчастлив, дружок, как это тебе показалось вначале, — облегчённо подумал я. — У Пасико много достоинств и лучше держи её крепко за руку.

Я весь день томился в поисках тоненькой соломинки, чтоб ухватиться за неё, и вот тебе, пожалуйста. — Царо помогла мне её найти. В уголке моего сердца шевельнулся слабый луч надежды, и я уверился, что не погиб. В эту минуту мне стало искренне жаль, что Пасико не понравилась Кечо, который чуть было не рассорился с Аретой из-за того, что тот помог мне похитить её.

Я вошёл в дом. Взгляд Пасико был устремлён на горевшее в очаге полено. Освещённое огнём её печальное лицо не казалось мне таким безобразным. Пламя добралось до сердцевины полена и обволокло его, потом лизнуло висевшую над очагом цепь и запрыгало на ней.

В глазах Пасико блестели слёзы. Я молча сел рядом и уставился на огонь. Сгоревшее полено казалось мне теперь похожим на моё собственное счастье и несчастье. Полено сгорело, обуглилось и рассыпалось в золе большими угольками. Они ещё некоторое время светились малиновым огнём, бесшумным и волшебно прекрасным. Потом очаг затух и погрустнел. Лишь два-три уголька поблёскивали в нём.

Мы с Пасико по-прежнему сидели, как немые.

Вдруг она повернулась ко мне и, дрожа всем телом, прижалась к моей груди, как будто испугавшись чего-то. Я услышал её глухие рыдания. Тронув её за подбородок, я повернул к себе её лицо и заглянул в глаза, полные слёз. Какой отвратительной казалась она мне тогда в шатре, когда плакала, теперь же… Слёзы, освещённые тусклым светом тлевших угольков, так красили её, что я не мог удержаться и поцеловал её в глаза, потом мои губы встретились с её губами и, хотя я не опьянел, как той ночью, но всё же почувствовал вкус мёда.

Да, она предназначена тебе. И перестань, дурак, упрямиться, покорись судьбе, — по-прежнему убеждал моё сердце невидимый советчик. — Вспомни дорогу! Разве тебе не тепло было, когда вы оба были под буркой? Ведь она и там была всё той же, не другой! Покорись, Караман, судьбе, покорись! Упрямство нередко губит человека.

Словом, ночь эта прошла в приятных сновидениях. А рано утром к нам ввалились Пация и Алекса. Пация ударила в дайру, и босой Алекса пустился в пляс. Он попрыгал, подрыгал ногами, потом утомился, и язык у него свесился, как у уставшего на гумне быка. Он запел:

Я был немного огорчён тем, что первыми пришли нас поздравить эти придурки. Но что уж тут поделаешь, самому надо быть дураком, чтоб не встретить их хлебом-солью. Они ведь на всю деревню опозорить могут, распустят сплетни и растопчут твоё честное имя на просёлочной дороге.

Пасико быстренько накрыла на стол и пригласила их. Чего только она не подала: варёной свинины, горячего мчади, молодого сыра, соленья из капусты.

— Дай бог вам вместе состариться и прожить веки вечные! Аминь! — благословил нас дурак Алекса, залпом вылакал чарку красного вина и запихал в рот огромный, величиной с кулак, кусок ветчины. Зажмурившись от удовольствия, он посмотрел на Пасико и сказал:

— Ох и вкусно невеста угощает! Жирное мясо люблю я больше мёда!

— А жирную женщину? — полюбопытствовал я.

— Не плохо бы, да вот говорят, что худая, как шест, ещё лучше.

Брат с сестрой совсем развеселились за столом. Алекса отправлял в рот огромные куски и так шумно двигал челюстью, что я на всякий случай отодвинулся: как бы и меня не проглотил. Я и жене сделал знак, чтоб она немного отодвинулась.

Пация рукой вытирала жирные губы и потом мазала руками платье.

Моя хозяйка, — хотя это было совершенно излишне, — с радушием и гостеприимством время от времени напоминала им:

— Угощайтесь, ешьте, пожалуйста!

— Чтоб вы всю жизнь так насыщались, как я сейчас налопался. Пузо у меня стало что твой надутый бурдюк! — Алекса хлопнул себя по животу. — Очень вкусно готовишь, невестушка! Молодец, Караман, хорошую жену привёл, клянусь духом матери! Дай бог вам остаться вместе на веки вечные! Аминь! — гость влил в себя ещё чарку вина, а потом, поглядев на Пасико, повернулся ко мне:

— Карамаша, ты у нас весь свет исколесил, неужели не можешь найти мне хорошую жену? Бессовестный ты, помоги мне похитить женщину! Разве кому-нибудь от этого хуже сделается? Ведь ты привёл себе жену, и я хочу. Холодно мне, парень, пожалей меня!

— Да разве я тебе отказывал, мой Алекса? Это лёгкая служба. Вот осмотрюсь, порасспрошу… Кто тебе откажет? Ведь одни твои пляски чего только стоят!

— Ангельское у тебя сердце, оттого я тебя и люблю. Иди, поцелую тебя! Ты мне как брат…

— Целоваться — это не мужское дело. Так поговорим! — И я совсем отодвинулся, содрогаясь при одной только мысли, что Алекса может поцеловать меня своими скользкими, жирными губами. — Я и так верю, что мы братья.

— Ты тоже, вроде меня, остался сиротой, но сердце твоё не ожесточилось. Таких добряков, как мы с тобой — по пальцам перечесть на всём белом свете. Не оставляй меня одного зимою. Знай, я на тебя надеюсь.

У меня язык зачесался сказать ему, что надежды на меня не было даже у родного моего отца, но хорошо, что я вовремя прикусил язык.

— Хорошо, Алекса! Я так устрою, что ты ещё сам будешь выбирать себе невесту!

— Раз ты уж взялся сделать одно добро, то присыпь его солью: найди кого-нибудь и для Пации. А то я боюсь: Гошука грозится, похищу, мол. Но как же я отдам ему сестру, он ведь, как дэв, раздавит под собой несчастную.

— Ничего, не раздавит… Зря ты боишься, ничего со мной не станется, — откликнулась Пация с укором в голосе. — А если захочет раздавить, то я от него убегу.

— Ой! Не выходи за Гошуку! — поддержал я его. — Разве он тебя достоин? Подожди немного, объявится какой-нибудь парень покрасивее, вот за него и отдадим тебя.

— Я другого не хочу, люблю Гошуку! — решительно заявила Пация. — Если не отдадите за Гошуку, я вовсе и не выйду замуж!

— А знаешь, так лучше! Если ты выйдешь замуж, ведь Алекса твой не сможет плясать без дайры? Ну кто, скажи, будет ему подыгрывать лучше тебя? — заметил я.

— Ничего, как только я нажрусь, брюхо у меня туго натягивается, как дайра, вот оно мне и будет заменять дайру, — обрадовался Алекса. Он постучал по своему животу, заставив его издать какие-то глухие звуки, потом вскочил и заплясал вокруг стола. — Ну, скажите? — повернулся он к нам. — Разве её дайра лучше?

Захмелевшие брат с сестрой с песнями и плясками вышли от нас. Вскоре весть о необыкновенных достоинствах Пасико облетела всю деревню. Не знаю, посеяли ли эти слухи погостившие у нас эти два придурка, или же это было делом рук Ареты, — одним словом, вся деревня стала на ноги. Некоторые нарочно проходили мимо моего дома, чтобы увидеть похищенную женщину, другие же, придумывая всевозможные причины, заглядывали даже во двор. Меня бесконечно поздравляли, наполняя мой дом пожеланиями тысяч благ.

Поистине, никогда не поймёшь людей! Достоинства Пасико ещё более возросли от того, что она была похищена. На голове её разве что венец царицы Тамары не сверкнул, столько её славословили.

— Посмотрите, какие у неё глаза! — говорил один.

— А как она стройна! Улыбается, словно солнце выходит! — спешил добавить другой.

— А тонка!

— Энергична…

— Какая добрая душа!..

Я заметил, что всё это говорилось совершенно искренне, и тогда я всерьёз стал подумывать о свадьбе. Теперь я начал смотреть на собственную жену глазами посторонних людей. А однажды дошло до того, что я даже рассердился на самого себя: «Если, — думаю, — она была так хороша собой, так отчего я не замечал её?»

Адам Киквидзе же, тот прямо выпалил мне в лицо:

— Как же это такого ангела отдали бездельнику?

— Вот потому-то я и похитил её, что не хотели отдавать.

Однако вслед за Адамом многие стали это повторять. И тут уж я не на шутку встревожился: неужто, думаю, я такой невидный и Пасико лучше меня? — Но я погасил эту беспокойную мысль, хотя она продолжала терзать меня некоторое время. Кончилось тем, что я, сохранив невозмутимость, принял как должное, что Пасико пошла именно за меня. И я даже позабыл о своём желании похитить Цицино.

С Аретой я, конечно, помирился: испугался как бы он не разгласил, что я хотел совсем другую девушку. Раз люди внушили мне мысль о достоинствах Пасико, то я уже решил их не разочаровывать. Но всё же моё предположение оказалось верным, и я расскажу вам, что на самом деле произошло той чёрной ночью.

Оман и Арета вместе поужинали и даже, оказывается, выпили за меня: дай бог, мол, ему вернуться домой благополучно. Когда Арета передал мне девушку, Оман стоял за забором. Оман выстрелил из ружья, потом выстрелил Арета, но они стреляли не друг в дружку, а в воздух, — послали туда на радостях по пуле, передохнули, а потом вместе устремились по моим следам, опасаясь, чтобы ничего плохого с нами не случилось в дороге. И так они, оказывается, ехали за нами до самого шатра.

Что? Откуда я знаю? — Выдала тайну жена. Да, Пасико была посвящена во все подробности этого дела. Ну, а после, раз всё благополучно разрешилось, могло ли это не слететь с языка женщины?! — Так она и открылась мне во всём: будь что будет! А что, собственно, должно быть?

Ведь теперь я сам был больше всех заинтересован в том, чтобы эта тайна не стала гласной.

Раз вся деревня поздравляет меня, я стал уже испытывать угрызения совести, да к тому ж и слова Кечо возымели своё действие — и стал готовиться к свадьбе. Один раз в жизни празднует человек свою свадьбу, и уж, конечно, нарушить этот обычай не хотелось. Что могли подумать люди? Нечего и говорить о том, что я был бы опозорен до третьего колена; злые языки не оставили бы в покое и моих благородных родителей. Ведь сколько народу кругом точило зубы. Наедимся, мол, вдоволь на свадьбе! Не мог же я оставить их всех не солоно хлебавши! Да к тому же, можно ли было снести упрёки заправских кутил? Ведь совесть бы меня совсем заела.

Вряд ли найдётся такой человек, который не мечтал бы в глубине души своей стать царём. Таких же, как я, простых смертных, лишь на свадьбах и величают царями, и одна-единственная ночь дана им, чтобы стать обладателями царицы. Так скажите, мог ли я отказаться от этого маленького счастья? В то время у меня было полным полно хлеба и вина. Не испытывал я недостатка и в мясе. Поэтому свадьбу я обставил по всем правилам.

В ту ночь в моём дворе ярко горели факелы. Пасико надела белое платье, голова её была покрыта белой фатой. Я тоже принарядился: надел на себя белую чоху с серебряными газырями. Кечо был у меня посажёным братом.

Будто бы отправляясь в далёкий путь за женой, я вышел во двор, где ждали меня соседские парни. Грянув песню, мы двинулись обратно к дому. Остальные, скрестив клинки, стояли у дверей. Пасико первой переступила правой ногой через порог, а за ней и я. Царо, улыбаясь, встретила нас.

— Чтоб вся ваша жизнь прошла в такой сладости, дети мои! — И расцеловав нас, она сунула нам в рот сахарные леденцы.

Теона же подставила под ноги нам тарелку, и я стукнул её ногой, обутой в мягкий сапожок.

— Куда деть обломки? — спрашивает Кечо.

— В карман свату Арете, немного и себе оставь!

Арета чувствовал себя хозяином.

Кругом галдели весёлые гости.

Во главе стола Лукия посадил Адама Киквидзе. Об этом мы условились заранее: ведь это Адам в своё время пожелал Кечо на свадьбе двойню: его слова сбылись, и я не забыл этого.

Для жениха с невестой приготовили кресло, покрытое ковром.

Мы с Пасико уселись.

Царо вдруг куда-то исчезла, а потом появилась вместе с внуком Бондо и посадила его на колени к невесте:

— Будьте счастливы и умножайтесь, дети мои! Чтоб в вашем доме колыбель никогда не стояла на чердаке и чтоб её не покрыла пыль. Чтоб всё время её качали. Как поднимите оттуда одного ребёночка и пустите во двор, тотчас же кладите туда второго. Дай вам бог девять сыновей и семь дочерей, а то и того больше.

— Столько, сколько у Петре Кивиладзе, чтобы вы не запомнили их имён! — поддержал свою мать Кечо.

— Спасибо, братец! Пусть бог тебе во сто крат больше того даст, что ты хочешь для меня!

— Ну, Карамаша, тебе надо стать более степенным, ты ведь у нас уже женатый человек!

— Этого я не слыхал, чтобы женитьба прибавила человеку ума! Вон у тебя жена и двойня, а ум-то прежний, небось, остался!..

Пожелания матери и сына заставили меня на минуту призадуматься. Я сразу представил себя на месте Петруа Кивиладзе, и наш двор сразу наполнился звонкими голосами малышей, а моё сердце — радостью. Вот видите, кто же стал бы благословлять меня, если бы я не справил свадьбы?!

Грянула песня, но как! Ей-богу, я увидел, что потолок комнаты колыхнулся.

Маленький Бондо некоторое время молча разглядывал людей. Куда это я мол попал? — Потом раскапризничался и заплакал. Он всё время тянулся куда-то, растопырив пальчики на руке.

Кечо дал ему куриную ножку — он её бросил, — дал хачапури — тоже не берёт.

Тут Арета пришёл на помощь:

— Так я ж ему дал леденец, он, наверное, ещё хочет, — вспомнил сват. — А ну-ка, поди ко мне, миленький! — поманил он его.

Кечо поднял ребёнка с невестиных колен и передал Арете. Тот вынул из кармана красный леденец и повертел им перед носом ребёнка. Бондо стал скалить зубы точь-в-точь, как отец. Когда ему приелись леденцы, он вдруг схватил Арету за ус, да так больно дёрнул, что у того на глазах слёзы выступили.

— Ух! Что ты со мной делаешь, пострелёнок?

— Не помогли тебе леденцы, Арета! Взятка может осветить путь в преисподнюю, но ей никогда не смягчить детского сердца. Видишь, ребёнок понял, что ты недостоин усов и хочет лишить тебя их, — съехидничал я.

Мои слова кольнули его куда сильнее, чем дёрганье за ус, однако пришлось ему их проглотить: ведь не стал бы он поднимать шума в самый разгар свадьбы!

— Отхватил себе красавицу, а теперь шутишь? — криво усмехнулся он и, подмигнув Кечо, пропел:

— Давайте пить! — закричал он.

— Чтоб мы собрались здесь в следующем году на крестинах!

— Аминь! Аминь! Аминь! — пела и гуляла свадьба.

Два дня и две ночи мой погреб и тонэ не знали отдыха. Я тоже утомился выслушивать хвалебные речи. Благими пожеланиями я был сыт по горло, а галдёж и выкрики пьяных стали мне уже невмоготу. — «Эх, легко гулять на чужой свадьбе, ничего не приедается».

— Ну, как, хорошо погуляли? — спросил меня Кечо, когда свадьба кончилась. — Мне кажется, никто не остался недовольным?

— Конечно, я вам всем так благодарен…

— Так-то, мой Караман! Теперь остаётся только тебе привязать во дворе доброго пса, чтоб никто у тебя не отнял похищенную красавицу!

— Ты всё шутишь, а на самом деле золотые твои слова! Что за двор, где петух не кричит и пёс не лает?

На другой же день я завёл себе собаку Куруху.

Все кости, что остались после свадьбы, я дал ей выгрызть. Собака, пока сидела на привязи, была очень спесива, всех облаивала, даже меня и мою жену. Стоило же мне спустить её с цепи, притулилась она сразу и сунула нос под хвост.

Впрочем, что уж говорить о собаке! Иной человек тоже всё ворчит и огрызается: свободы, мол, хочу. А дать свободу, сам становится бездельником, а уж если залает, то и свободу облает.

Теперь в моём дворе уже не стало слышно ни застольных песен, ни собачьего лая. На меня этот покой плохо подействовал, и стал я брюзжать.

Раз никто уже мне не нахваливал жену, с лица её слетела красота, и оно снова стало лошадиным. Сердце моё вновь наполнилось смятением, и стал я в тоске метаться по округе. Теперь очаг, который зажигала Пасико, уже не грел меня, а мчади, испечённый ею, казался мне невкусным.

Но пусть ваши враги пребывают без надежд! Нет беды, которая не оставляет человеку хотя бы капельку веры. Потому, что лишь у засыпанного землёй гроба нет выхода. Живой человек всегда его найдёт, всегда за что-то ухватится.

Я не могу сказать, чтоб мой покойный отец был чистейшей воды мудрецом. Но, бесспорно, был он человеком в высшей степени наблюдательным. Вот, что он сказал мне однажды:

— В жизни, сынок, тебе встретится немало трудностей, но не отчаивайся. Радость и горе, скорбь, смех и слёзы всегда вместе, наподобие сварливых супругов, которые бранятся друг с другом и, как запряжённые в одно ярмо быки, тянут в разные стороны, хотя и не могут разойтись.

Разве это не так?

Ведь в одну упряжку впряжены день и ночь, жизнь и смерть, слёзы и смех, женщина и мужчина. Только женившись на Пасико, я понял, что впрягся в ярмо. До этого жизнь моя была пуста и ничего не стоила…

Теперь же, как только тоска тяжёлой пулей вонзается мне в плоть, я тотчас же вспоминаю благословение Кечо. Я представляю себе ребёнка на руках Пасико. Нет, не Бондо, а моего собственного… и сердце радостно трепещет, розовые мысли возникают в моей голове, и я утешаюсь…

В один прекрасный день и в мой двор заглянет солнышко счастья, и у солнца этого будет лик моего малыша. И будет он на меня похож, или на мою мать, или на отца…

Впрочем, главное — мой будет! А там пусть себе походит на кого угодно. Лишь бы забота отцовская появилась у меня, а там…

Беседую я в душе со всем миром.

Как только у меня появится ребёнок, вы меня и не узнаете; переменюсь я и стану совсем молодцом. Починю обветшалый забор, ни капли воды напрасно не потрачу, хозяйственным стану и очень бережливым.

Лишь бы забота отцовская у меня появилась…

А ребёнок это забота, большая, добрая забота, отрезвляющая человека. Никто лучше меня не будет окучивать виноградник. Я раньше всех буду подниматься и бежать на пашню…

Лишь бы забота у меня появилась…

Знаю: только соберусь со двора на работу, как этот сукин сын потянется за мной, попросит, чтоб взял я его с собой.

Что делать? Взять его, что ли?

А что потом? Работать или с этим паскудником возиться?

Нет, пожалуй, я его не возьму с собой! Пусть поплачет, ничего с ним не станется, только лёгкие разовьёт…

А вдруг, если не приучу его сызмальства к труду, он потом обленится и… Человек должен с детских лет привыкать к труду! Попрошу Адама Киквидзе сделать ему маленькую мотыгу, топорик и пусть себе бегает за мной… Правда, отнимет у меня немного времени, но зато и позабавит меня… А после, когда подрастёт, сооружу ему маленькую давильню, и пускай себе выжимает свою долю вина…

Иная женщина — что расцветшее дерево, ослепит красотой, но не даст никаких плодов. Лишь бы ребёнка мне подарила Пасико, а там, совсем меня не станет тревожить её красота. Пусть будет какая уж есть! Лишь бы забота у меня появилась… Если первым будет сын — назову его Амбролой.

Налью лучшего вина в самый большой квеври, покрою его настоящей красной глиной, чтобы и духа оттуда не вышло, ведь стоит туда проникнуть воздуху, как вино киснет и один только цвет остаётся от него. Открою я этот квеври на свадьбе Амбролы и удивлю деревню великолепным вином.

Потом, когда уляжется суета и наступит послесвадебное успокоение, навещу родительские могилы, очищу их от сорняков и колючек, наведу там полный порядок, чтоб ни один замшелый камень не остался, и с корнем повыдергаю папоротники. Потом пройдусь по узенькой кладбищенской тропинке дальше, обойду всех своих близких под землёй, разбужу каждого в отдельности и обрадую их отрадной вестью о себе: Караман, мол, не допустил, чтобы потух дедовский очаг, а теперь мол сына женил!

Эх, хорошо, кабы так всё и было! Не могу я расстаться с этими мыслями и нетерпеливо жду, когда же во дворе моём взойдёт красное солнышко! Оно осветит мою мрачную жизнь, обрадует сердце и дом, прибавит сладости расцветшей лозе и заставит меня крепче полюбить небо, землю и человека!

Эх, воистину сладостно так мечтать! Ведь если б не надежда, жизнь давно бы угасла, потому что человек одной только надеждой и живёт. Вот и я, ублажённый светлой мечтой, жду не дождусь малыша, как самую большую надежду своей жизни, твёрже ступаю по земле и даже во сне напеваю: