Онлайн чтение книги Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе
Полёт жареного цыплёнка и счастье человека с двумя макушками

Зима в тот год долгая выдалась, морозная. Снег стаял лишь в марте. Растеклись льдины лужами, сосульки водопадами. Только в душе у меня по-прежнему лёд никак не оттаивал, — почти целую зиму я с Кечо не разговаривал. А без него, знаете ведь, белый свет мне не мил. Соскучился я по болтовне этого негодника, как земля по солнышку весеннему. Но первым мириться не хотел.

А между тем земля разбухала, почки полопались и пригрело солнышко.

Раз как-то, гляжу, в соседском дворе Лукия бродит — бледный такой, расстроенный, руки от отчаяния ломает. Догадался я, что приключилось у них что-то в доме.

Подошёл к забору:

— Дядя Лукия, что у вас стряслось?

— Бондо наш заболел, крутит его всего, наизнанку выворачивает, совсем извёлся малец, конец ему видно, — не сдержал слёз Лукия.

— Может, родимчик хватил?

— Похоже на то.

Тут вспомнилось мне, что в народе говорят, будто один из близнецов не жилец на свете. Шипом эта мысль меня уколола прямо в сердце, понял я, что и Лукия этого боится. Что уж тут было долго думать? Забыл я все обиды и через плетень перемахнул.

Бедная Теона ходила как помешанная, а Кечо молча валялся на голой тахте.

Трижды перечёл я тогда «Карабадини», и получилось, что у малыша действительно родимчик. Кто-то из соседей присоветовал: «У Хванчкары, в низовьях Риони, деревня есть Бугеули, женщина там одна живёт, готовит она снадобье чёрное от младенческой». Одолжил я у духанщика коней, за деньги, разумеется, да прямо в Бугеули и поскакал. Мигом лекарство привёз. Ребёнок тем временем при последнем издыхании был. Однако ничего, помогло, выжил, слава богу.

Теона в те дни только на меня и молилась, а Кечо обнял меня молча, я тоже к нему прижался. Потёрлись мы друг о дружку ласково, как телята. Помирились совсем.

— Жалко мне тебя, парень, золотое у тебя сердце. Грешно такому человеку без жены и детей оставаться, — сказал он мне на второй день. — Не верю я, что на всей земле невесты для тебя не сыщется. Давай походим ещё, поищем.

И мы пошли.

— А вот эта тебе не подойдёт?

— Одноглазая?

— Что с того, что один у неё глаз, зато ничего от неё не скроется.

— Ты что, Кечули, опять за своё принялся? Вздор мелешь…

— Поверь мне, брат, Караману Кантеладзе одноглазая жена очень даже кстати. По крайней мере, дурья твоя голова, непутёвость твою не заметит, да и на другого этот единственный глаз не обратит.

— Ты меня с собой, парень, не путай. Если на то пошло, так найди мне слепую, глухую и немую. Куда уж лучше! Никчёмность она мою не узнает, на другого меня не променяет, проклятиями не осыпет и сплетен домой не принесёт. Дурак ты эдакий! Разве не видишь, что и здоровый глаз у неё портится? Что я с нею тогда делать стану, на поводу что ли её водить. Идём, батоно, и перестань, пожалуйста, так шутить. Услышит ещё, бедняжка, обидится. Жалко ведь человека.

— Видит бог, я тебе, Караманчик, добра хочу. Но что-то долго ты выбираешь. Смотри, чтоб отбросы тебе не достались! Ещё разочек послужу я тебе, а потом шабаш. Пусть у меня ноги отвалятся, если хоть раз пойду.

Но пошёл он со мной и второй раз, и третий, и ноги у него не отвалились, и нигде он не споткнулся.

……………………………………………………

— Хозяин!

— Батоно?

Вошли мы в маленький дворик и сразу же в тени ореха встали. Навстречу нам мальчонка выскочил, весь в слезах. В одной руке у него мчади кусочек, в другой — сыра ломоть.

— Здравствуй, парень, — протянул ему руку Кечо.

Ребёнок со всех ног прочь бросился.

— Мама, мамочка, дядя у меня сыр отнять хотел, — стал он жаловаться матери.

Мать стукнула его по голове: «Замолчи, дурашка, придумаешь тоже!» — Потом стала звать взобравшихся на ткемали трёх голопузых мальчишек.

— Куда вы, негодники, дайте ему поспеть! В почках ободрали, паршивцы эдакие!..

Двое из них послушно спустились, а третий вскарабкался ещё выше и показал ей язык.

— Детей у неё с три воза! — заметил я.

— Да, видать, не обидел бог, — согласился сват.

Тут же под навесом мальчик с девочкой подрались.

— Мамочка, — закричала девочка. — Евтихия мне все волосы выдрал!

— Ты что делаешь, дурень, не соображаешь разве, что девочка она, — набросилась на него мать. — А ты тоже в долгу не оставайся, поддай ему, как следует, — посоветовала она дочке.

Девушки, на которую мы пришли посмотреть, видимо, дома не было, но спрашивать, где она, мы постеснялись. Оставалось ждать.

На террасе стояла колыбель. Подошёл я к лежащему в ней младенцу и палец ему протянул.

— Агу, агу!

Он тотчас же принялся этот палец сосать, да так, что чуть руку мне не откусил. Испугался я, отдёрнул её.

Ребёнок во всё горло заревел.

— Что ты сделал, Каро? В глаз бедняге попал, — упрекнул меня сват.

— Ослеп я, по-твоему, что ли, — отмахнулся я.

Дитя между тем успокоилось, улыбнулось мне дружелюбно. Но, увидев нахмуренного Кечошку, тотчас же снова сморщило носик. Вот и пойми этих младенцев! Разве можно от крошки ума требовать? Кто знает, отчего они плачут. Причину найти трудно: тысячи их. И почему смеются — радуются, тоже понять трудно. Может быть, предчувствуют превратности судьбы? Приласкал я снова ребёнка, но пальца ему не стал протягивать.

— Смейся, радуйся, генацвале, — весь мир тебе принадлежит, — сказал я ему ласково. — Кому как не тебе смеяться, будущему его покорителю.

Думал я, что обрадовал младенца, а он снова накуксился. Смешно даже: все великие мира сего только и мечтают завладеть им, потому и убиваются, а этому несмышлёнышу я мир без борьбы и труда подарил. Он же вместо того, чтобы радоваться, в три ручья ревёт. Не хочу, мол, не надо мне. Видали вы подобную неблагодарность?!

— Ладно, уж, ладно, кацо, замолчи, не хочешь, я насильно не заставляю. Дай бог тебе вырасти, а потом видно будет. Посмотрим, ответишь ли ты снова на такой подарок отказом? Довольно, хватит плакать, не хочешь, я другому подарю! Тысячи ведь желающих…

— Марта! — послышался из кухни мужской голос. — Скорее, убился он.

— Вай ме! Что ты говоришь, кто убился? — побледнела хозяйка.

— Горшок, женщина, горшок, говорю, кипит, убивается!

— Будь ты неладен, напугал до смерти! — помчалась со всех ног на кухню Марта.

— Кажется, на обед здесь лобио? — посмотрел я на свата.

— Может быть, ведь для такой оравы и коровы на шашлык не хватит…

— Давай, Кечо, лучше в другое место пойдём.

— Не торопись, дай срок, осмотримся.

Кечо, наконец, расспросил, куда запропастилась девушка, узнал, что повезла она вчера двух меньших братьев к родителям матери и вернётся в полдень.

Так как час обеда уже наступил, решили мы дождаться девушку да и обеда заодно.

— Не скучайте, дорогие, — сказал нам будущий тесть. Сам он кувшин из-под вина мыл. — Скоро обедать будем. Знаете, — обратился он к нам снова, — стол без вина не стол. В прошлом году виноград у меня плохо уродился, так что вина получилось мало, осенью уже всё поистратилось. Придётся мне к соседу пойти, у него одолжить немного. Да вы не беспокойтесь, я мигом!

— Тухуния, парень, где ты? — позвал он кого-то.

— Здесь я, папа, — выскочил из давильни чернявый мальчуган в ситцевой пёстрой рубашонке и стал, обиженно оттопырив губы.

— Ты кто, Тухуния или Шаликуна? Смотри, если обманешь, как вчера, шкуру с тебя спущу! — погрозил пальцем отец.

— Честное слово, Тухуния я, всегда ты, папа, меня путаешь! — обиделся мальчик.

— А чёрт вас разберёт, штанов ведь ни на одном из вас не надето, — махнул рукой отец, — ну, если ты Тухуния, тогда спой что-нибудь, чтоб гости не заскучали.

— Неужто ты петь умеешь! Что ж до сих пор молчал? — пошутил с ребёнком Кечо.

— Умею. Папаня меня обучил. Голос, говорит, у тебя подходящий.

— Ну давай, пой, да не стесняйся. Забыл, что ли? Начни, а я тебе подпевать стану.

Ребёнок крепко прижал руку к голому бёдрышку и, вытянув шею, запищал тоненьким звонким голосом:

— Молодец, хорошо поёшь! Тебе в церковном хоре место. Большое ты нам удовольствие доставил, спасибо! — сказал ему Кечо.

Я пошарил у себя в кармане и извлёк оттуда пятак.

— На, купишь себе завтра леденцов, голос у тебя слаще станет.

Ребёнок словно на крыльях улетел. Тут же вмиг набежала орда таких же голопузых, похожих на него, мальчишек.

— Дяденька, дяденька, — наперебой закричали они, — мы тоже петь умеем! Спеть?

— Валяйте!

Начали они кто в лес, а кто по дрова, и такой шум поднялся, что уши у меня заложило.

— Хорошо, конечно! Но если замолчите, лучше будет.

Разделил я между ними всю мелочь, какая у меня была, и они так же мгновенно исчезли, как и появились.

В полдень вынес хозяин на террасу большой стол, поставил на него принесённый от соседа кувшин вина, а хозяйка — дымящийся горшок с лобио. Как приоткрыли крышку, ударил мне в нос запах чеснока и, сказать по правде, на душе стало хорошо и покойно. Разлила хозяйка лобио в небольшие деревянные мисочки, поставила их перед рассевшимися вокруг стола ребятишками, а гостям не предложила. Зато появились перед нами два зажаренных цыплёнка.

Взял я стакан вина, поднёс его ко рту, благословил очаг по всем правилам и только собрался цыплёнком закусить, а цыплят как не бывало. Поразительно!

«Ожили они, что ли, думаю, или улетели, или запропастились куда?» Вот чудо! Посмотрел я на дверь и увидел, что один из мальчишек надул шар из куриного зоба, а щёки у него, как у зурнача: вот-вот лопнут. И у другого такой же шар в руках — он с ним как с мячиком играл. Понял я тогда, что не улетели цыплята. Куда они, скажите на милость, без зобов своих могли деться? Ясное дело, слопали их ребятишки в один присест.

У одного мальчишки заметил я в руках цыплячье крылышко. Это меня окончательно убедило в том, что жареные цыплята не оживали и никуда не улетали.

На столе, кроме вина и кусочка мчади, ничего не осталось, да и тот вскоре исчез. Выпили мы вина на пустой желудок и из-за стола поднялись. Хозяин, конечно, извинился. Но какой прок в его извинениях для пустого желудка? Особенно для Кечошкиного…

— Сколько всего у вас детей? — спросил я у женщины.

— Немного их у меня осталось, двенадцать всего, — печально ответила она.

— А что, разве было больше?

— Как замуж вышла, грудь у меня ещё не отдыхала. Однако смерть проклятая и нашего дома не обошла. Напала на деревню какая-то чужеземная болезнь, троих мальчишек у меня отняла. По сей день сердце кровью обливается. Дети, ведь, что пальцы на руке, какой ни отрежь, одинаково больно, — утёрла она глаза концом косынки.

— Эк плодовитая, детей, что икру мечет, — проворчал сват.

— Знаете вы Петруа Кивиладзе? — спросил я у неё.

— Как же, мужем он сестре моей приходится. Что-нибудь плохое с ним приключилось? — забеспокоилась она.

— Да нет, что ему сделается. Это я просто так… Видать, у вас порода такая…

— Не знаю, дорогой… Третья наша сестра уже девять лет как замужем, а вот до сих пор не дал бог ей ребёночка. У одной-то матери дети разные бывают. Просит она у меня подарить ему какого-нибудь мальчишку, а я не могу. Вот двоих к бабушке в гости отослала, так места себе не нахожу. Неспокойно у меня на душе. Уж очень они шкодливые, не натворили бы чего.

— Мама, — подошла к ней девочка с крынкой. — Корову я привела, если некогда тебе, я подою.

— Как это некогда, доченька, оставь, сама я всё сделаю. Устала ты, небось, отдохни маленько.

— У вас что же и в полдень коров доят? — полюбопытствовал я.

— Нужно нам. Так что поделаешь?

— Ой! — услышали мы через несколько минут.

— Что случилось?

— Корова проклятая лягнула да пролила всё, что надоить удалось, — чуть не плача, говорила женщина.

— Что теперь делать-то! Ребёнок придёт, а есть нечего.

— Ладно тебе плакать, не отпустит её твоя мать голодной. Чем-нибудь обязательно накормит да с собой в дорогу даст ещё.

— Ну что надумал? — спросил меня сват.

— Не семья, а голь перекатная. Одними детьми только и богата. А разве этого достаточно? Ты зятем Кивиладзе быть отказался, а эти чем лучше? Помнишь, как тогда говорил: не приведи меня бог без детей остаться, но и столько…

— Прав ты, Карамаша, — Кечо затянул потуже ремень. — Посмотрим кого-нибудь другого. В Бостана вдова вот Датусани живёт, дочка у неё, как солнышко.

— А она богата? Тоже, наверное, оборванка какая-нибудь…

— Ты о дочери?

— А о ком же, не о вдове, конечно.

— Зря так говоришь. У них дом — полная чаша. Всё есть. Зятя вот только хорошего недостаёт.

Подошли мы к красным воротам, над ними амбар забитый доверху кукурузными початками с небольшим крылечком.

— Отчего это, спрашиваю, амбар она над воротами выстроила? Неужели другого места не нашла, людей, что ли, дразнит, вот, мол, какие богатые, и дочь у меня красавица, и кукурузы полно.

— Да не цепляйся ты ко всему, во всём перво-наперво подвох какой-нибудь ищешь! Во-первых, ничего плохого нет, если путник от дождя под этим навесом укроется. Во-вторых, амбар и ворота одним тестом пригнаны, а в третьих — место, для амбара предназначенное, она по-другому использует, огород разобьёт или виноградник, придумает что-нибудь. У здешних крестьян землицы-то маловато, вот так-то, дружок!

— Умница — женщина, если ею это придумано. Одна она, никто ей не помогает?

— К чему ей чужая помощь! Всё она сама. Я ведь недаром тебе её хвалил, теперь сам убедишься.

В середине ворот заметили мы небольшую калитку, приоткрыли её тихонько.

— Хозяин!

— Батоно?

На террасу трёхкомнатной оды вышла девушка — тоненькая, губы вишенкой, платье в горошек, коса на грудь переброшена.

— Здравствуй, Этери, что матери твоей дома нет?

— Здравствуй, Кечо. Нет её, в винограднике она, ушла лозу окучивать, пожалуйте, сейчас я позову, заходите.

На зов девушки появилась женщина средних лет. Под густыми сросшимися бровями чёрные глаза ласково поблёскивают, сама улыбается. Платье на ней тёмно-синее, на голове ситцевый платок. Скинула она на ходу серый передник и за руку с нами обоими поздоровалась, а Кечошку даже за ус потянула.

— Здравствуй, — говорит, — проказник, как твои близнецы поживают?

— Живут себе, молоко сосут да спят, что им ещё делать?

— Ну, коли сосут, значит, всё в порядке, ничто их не одолеет, потому что лучше материнского молока ничего в мире нет. Первейшее оно лекарство от всех болезней. А это что за парень такой, не узнаю я что-то.

— Сын Амбролы Кантеладзе, сосед мой, двор в двор живём.

— У него, что, тоже близнецы?

— Да нет, не женат он ещё, тётушка Фосинэ, теперь вот приглядывается.

— Молодец! Мужчина всё должен делать вовремя. Твоих я знала. Хорошие у тебя были родители, жаль рано ушли. Ты, детка, что, один теперь живёшь?

— Да, батоно.

— А что у тебя за хозяйство? Поле, небось, виноградник.

— Как же.

— Один управляешься?

— Кое в чём соседи помогают.

— Да-а, не мешало бы тебе хозяйку завести. Где отдыхать будете, на террасе, или под орехом?

— Всё равно, — ответили мы одновременно.

— Этери! — позвала она, — ты чего прячешься? Никто тебя похищать не собирается, вынеси-ка на террасу скамейки.

Сели мы.

— Не люблю я всяких туманных разговоров, вокруг да около, — начала вдова. — Когда в дом, где девушка на выданье, мужчины молодые приходят, понятно ведь сразу, зачем они пожаловали. И вы небось… Так вот я вам что скажу, дорогие. Тут моя дочь, и вы тут же. Оглянитесь друг на дружку, потолкуйте о том о сём, а там видно будет, что да как. Не люблю я спешки, но и волынить тоже ни к чему. Пожаловал раз как-то к соседке моей сват, отказали они, сначала, думали, вернётся, просить станет, — нет, не вышло дело, потом других тоже не оказалось, так и сидит, бедная, в девках по сию пору. Жалеет, конечно, теперь, да поздно уж. Девушка всегда бояться должна, как бы ей, храни бог, дома остаться не пришлось. Уж я-то не боюсь, что дочь моя дома постареет, но всё-таки всему своё время есть. А бывает, что у девушки, которой счастье раз изменило, замуж выходить охота пропадает. Поэтому-то и говорят — всякому овощу своё время.

Этери тут же стоит, за спинку материнского стула от смущения прячется.

— А теперь, — говорит Фосинэ, — погуляйте немножечко, двор осмотрите, в огород, в виноградник пройдитесь. Поглядите друг на дружку хорошенечко, познакомьтесь. Да вы не стесняйтесь, ничего в этом нет стыдного да плохого. Плохи только лень и распущенность. Ну, идите!

Двор, словно ладонь блестит, как зеркало, нигде не пылиночки, прямо хоть языком лижи.

В курятнике петух курицу под себя подмял, испугалась курица, заквохтала. А мы с Этери от смущения до корней волос краской залились и друг на дружку глядеть не смеем. Небо над нами синее-синее, и солнышко на середине его появилось, постояло немножечко, потом жарко ему стало, и в тучки оно белые окунулось. Ветки большого ореха навевали прохладу.

— Очень я орех люблю, — выдавил я из себя кое-как, — хорошую он тень даёт и плоды вкусные.

— Этот орех ещё отец моего деда посадил, — не глядя на меня, проговорила Этери.

Мир праху его, прадеду Этериному, благодаря ему замок у нас с губ у обоих сорвался. Осмелели мы и принялись облака хвалить и виноградник без внимания не оставили, а заодно и ветерок, что с Риони тихонько веял.

Как вернулись во двор, вынесла нам Этери две стопки карточек:

— Посмотрите-ка, пока мы на стол накроем.

Представительный мужчина был отец у неё, высокий, широкоплечий, усы густые.

— А это кто такие? — спросил я, увидев на портрете двух юношей.

— Братья мои, в Кутаиси учатся.

— Ничего на свете лучше учения нет, — вставил слово сват, — хотя немного оно даёт, если сам человек ничего из себя не представляет.

Потом мне попалась карточка девочки, очень похожей на Этери, красивая она была, а главное, на щеке у неё родинка большая, ещё больше её красившая. Я поглядел — Этери, настоящая Этери, только у Этери…

— Ты это?

— А что, разве не похожа?

— На карточке у тебя родинка была, а теперь где, кошка её что ли, пока ты спала, съела?

— И не спрашивай! — махнула рукой девушка. — Как села я сниматься, прилетела на мою беду муха, уселась мне на щёку и ни в какую. Так вот и получилась у меня родинка.

— Очень она тебя красит, родинка эта. Хотя и без неё ты ангела краше, — сказал я ей.

Поняли мы с Этери друг друга без лишних слов. Больше меня Кечо этому обрадовался. Заиграй кто на дайре, он от счастья плясать бы пошёл.

— Пожалуйте к столу, дорогие, — пригласила нас хозяйка.

Увидели мы стол, полный яств, и ноги сами нас к нему понесли.

— Вы уж простите, дорогие, что никого другого я не пригласила. Сегодня мне только с вами повеселиться хочется, — начала Фосинэ. — Садитесь, — пригласила она нас. — Кто, говорят, как мужчина пить да веселиться не умеет, тот и работать по-мужски не сможет. А вы пить умеете?

— Меня-то дед в вине крестил. А вот сват мой не очень это дело уважает, если его рогом из петушиной шпоры напоить, и то опьянеет, — расхрабрился я.

— Скажи уж и о том, что стоит к носу мне вино поднести, как сразу мравалжамиер начинаю. Посмотрим!.. — разозлился сват.

Фосинэ наполнила стаканы.

— Так как сыновей моих нынче дома нет, буду я вместо них и тамадой, и виночерпием. Благословен будь очаг дома этого, чтобы никогда огонь в нём не потух, ибо огонь хорошего очага душу греет. Добро огонь творит. Пожелаем же, чтобы огонь этот согревал сердца многих людей. Да здравствует добрый огонь семьи! — говорила она и сама на огонь ярко пышущий похожа стала.

— Ух ты, какое вино! Покойника к жизни вернёт, — поднял свой стакан Кечо, — от цвета одного опьянеть можно.

Вино и впрямь было отличное. Выпил и я за здравие семьи, и за процветание очага. Мертвецом нужно было быть, чтобы такое вино не выпить. Фосинэ, как мужчина пила, я с нею наравне. С Кечо, не знаю что стряслось, какой на него бог разгневался, разобрало его тотчас же, и стал у него язык заплетаться.

— Что с тобой, проклятый, что это на тебя нашло? — спрашивал я его, увидев, что он пролил вино себе на грудь.

— Ты что думаешь, я и вправду пьян? Нет, дорогой, меня благодать этого дома опьянила. Вижу я, дело слажено, и радость меня разобрала. Ты-то ведь меня знаешь, не раз вместе бражничали! — оправдывался он.

— Коли не может пить, я не неволю, пусть из-за стола встанет, — сказала тамада.

— Могу, ещё как могу! Налей-ка мне ещё! — стал упрямиться сват.

— Ладно, Кечули, хватит! — пытался успокоить я его.

— Налей, тебе говорю! Неужто я стакан вина выпить не в силах, позор тогда моим усам! Не мужчина я, что ли? И не проси, и не уговаривай, — зажмурив глаза, он подносит стакан ко рту: — Да что стакан, рог тащи! Что я баба, по-вашему, что ли?

— Полно, Кечули, что на тебя нашло? Бедняга, тебе следовало из петушиного рога сегодня пить, — сокрушался я.

— Это ты мне хорошо напомнил, мой Караман, — сказала Фосинэ. — Ну-ка, дочка, принеси сюда Алфезов рог да напёрсток не забудь.

Девушка тотчас же принесла малюсенький, величиной с мизинец рог, вырезанный из петушиной шпоры, и маленький напёрсток.

Фосинэ осторожно наполнила и высоко подняла оба сосуда.

— Был у меня дядька, Алфезом звали. Более злого и жадного человека на всей земле не сыщешь. В жизни никому ничего не одолжил, а уж о том, чтобы подарить, и вовсе говорить нечего. Как-то раз, помню, после раздела, поглядел он рано утром на наш двор и ну жене своей жаловаться: смотри, мол, какой у брата моего снег хороший лежит. «Пусть ослепнут у тебя глаза, — напала на него жена, — чего это ты всем завидуешь? Потому-то тебе бог ничего и не даёт! Неужели с неба для тебя один снег падает, а для него другой?» Всякий человек, плохой он или хороший, говорят, для другого зеркало. Поэтому-то и пью я из этого рога за здоровье Алфеза, большего он недостоин. А напёрстком — за здравие супруги его. Тётка моя — женщина неплохая, но раз мужа своего до сих пор человеком сделать не сумела, большего недостойна.

— И всё это мне следует опорожнить? — засмеялся я, когда будущая тёща передала мне сосуды.

Кечо между тем в себя приходить стал, поднял он голову и говорит:

— Тётушка Фосинэ, — можно я тебя кое о чём спрошу, не обидишься?

— Пожалуйста, сынок, за столом всё можно.

— Вдовеешь ты, я знаю, уже много лет, а почему бы тебе не жениться?

— Кечули! — закрываю я ему рот рукой.

— Подожди, Караманчик, — вырывается он, — жандарм ты, что ли, чтобы рот мне затыкать. Этого только не хватает! Не бойся, лишнего не скажу, не так уж я пьян. Так вот я тебя, тётушка, спрашиваю, отчего ты не женишься? Не надоело тебе без жены ходить?

— Какой-такой жены, не пойму я тебя что-то, сват?!

— Какой, да самой обыкновенной. Женщины обыкновенной. Чего удивляться-то? Лучшего мужчины, чем ты, я в жизни не видывал. А что, нет разве? За виноградником ты ухаживаешь лучше мужчины, за семьёй тоже, вино пьёшь почище мужчины, да и тамада из тебя знатный. Ну чем, скажи, не мужчина ты?!

— На это я тебе, дружок, одну притчу расскажу.

— Давай, не всё же нам вино пить!

— Жила-была на свете девушка. Лентяйка она была такая, что пошевельнуться боялась. Даже когда под стулом у неё подметали, и то не вставала. Приехал к ней жених как-то в оленьей упряжке. Братья девушки подумали и решили, что если уж он с оленями сладил, то и лентяйку палкой выучит. Отдали её замуж. Привёз муж жену домой, сам в поле работать ушёл. Села молодайка, сидит не двигается. Свекровь вокруг её стула метёт, а та ни с места. Пришёл муж, спрашивает мать свою: «Что жена моя делала?» — А мать отвечает: «Ничего, мол, не делала». «Тогда не корми её, пусть голодная сидит». На второй день подмела лентяйка только около того места, где сидела. Муж дал ей за это кусочек хлеба. На следующий день поработала она больше, муж ей тоже больше еды дал. Так и пошло — приучил-таки он лентяйку к работе. Приехали братья, сестру проведать. Встречает она их дома одна, а в доме всё прибрано, подметено, блестит. Увидела братьев и усадила их лобио перебирать. Дивятся те, а сестра им и говорит: «Такой уж у меня муж, если не поработаешь, куском не удостоит». Обрадовались тут братья: образумилась-таки наша лентяйка! Женщину слабость и неумение всю жизнь преследует, а вот ежели встретится ей спутник жизни находчивый, он её природу и перестроит.

— Не поверю я, тётушка, чтобы ты когда-нибудь лентяйкой была.

— Постой, не перебивай! Когда меня сюда привезли, не была я, конечно, такой бездельницей, как та молодайка, но и не такой была, какой ты меня описал. Жизнь всему научила. Постепенно я в мужчину и превратилась. И мне теперь жена полагается, да где для меня женщина найдётся? Вот ты начал теперь сватовством заниматься, может, присмотришь и мне кого-нибудь! — рассмеялась она. — Муж-покойник оставил мне троих детей, несколько грошей, да немного надежды. Ну что, скажите на милость, делать с таким богатством? Некоторые мои свойственницы по сей день мне этого превращения простить не могут и враждовать со мною стали. Да это меня, по правде сказать, не тревожит. Врагов и завистников у каждого человека хватает. А знаете почему они на меня злятся? Мужья им меня в пример ставят, не ленитесь, мол, поглядите на Фосинэ, разве вы не женщины? Это-то их и убивает. Одни меня быком называют, другие буйволом, а ты вот теперь мужчиной назвал. А я и не обижаюсь. Разве стыдно быть мужчиной? Противно, когда мужчина обабится, а вот когда женщина мужественной делается, это, по-моему, прекрасно даже. Разве я неправду говорю?

— Твоя правда, тётушка!

запел в ответ Кечошка. — А ты, Караманчик, почему не поёшь? — спросил он меня и вдруг начал медленно клониться на бок, сон его одолел.

Этери постелила ему, он, не разуваясь, улёгся, пробормотав что-то невнятное, и тут же захрапел.

Думал я, что пиршество на этом прекратится, но тамада снова пригласила меня к столу и наполнила мой стакан вином. Выпили мы ещё тостов около семи и, скажу вам честно, выдержал я испытание, не опьянел, и язык у меня заплетаться не начал.

Вскоре вымыла мне Этери ноги тёплой водой, у нас это дело обычное. Знаете ведь, ежели девушка хоть немного парня уважает, перед сном непременно ему ноги помоет. Помните, и в тот раз Макринэ то же самое сделала. Но тогда я ничего не почувствовал, а руки Этери были так ласковы и нежны, что тепло их я и по сей день забыть не в силах. Погрузился я в сладостные мечты о девушке, представилось мне свадебное шествие, дружки, кони, на конях я и Этери, вокруг всё сияет, братом посаженное, конечно, Кечули, бедняга.

От невесты своей, разумеется, я без ума был, но и тёща меня обворожила. Не было лучше Фосинэ для меня женщины на свете. «Заменит она мне отца с матерью и образумит, человеком сделает», — думалось мне.

Свалился в пуховую постель, и мечты на меня с новой силой нахлынули. Слышится мне шум, револьверная пальба — это дружки стреляют. Вся Сакивара на ногах стоит, Караман, мол, женится, солнцеликую везёт, и свадебные факелы нас с Этери озаряют… Но вдруг, мечты мои прервал какой-то свет, прямо ударивший в глаза, я даже привскочил, выглянул в окно и увидел луну-обманщицу, жёлтым светом в небе мерцающую. Ругань на языке у меня повисла. Повернулся я к этой выскочке спиною и мирно захрапел.

Утром, когда я проснулся, мать с дочерью уже на ногах были. Кечо спал ещё. Я тут же поднялся, а Этери мне умываться помогла.

— Не обижайся на меня, сынок, за вчерашнее, — сказала мне Фосинэ, — пить тебя много заставила, но зарок я дала — не отдам дочку свою, пока не напою будущего зятя. Разные ведь люди бывают, смотришь, умный человек, обходительный, а выпьет, как подменили, и злым становится, и задиристым, некоторые спьяна стаканы грызут, другие незнакомых людей убивают, разное случается. Тот, кого вино с ума сводит, в Жизни путного ничего не сделает, сам замучается и жену и детей измучает, света божьего они от него не взвидят. Так-то умные люди говорят. Так что, мой Караман, вчера ты испытание выдержал. Умеешь ты вино пить и при этом держаться как полагается. И ночь ты хорошо провёл. Да и на ногах у тебя пальцев столько, сколько положено. Не шестипалый, слава богу! Осталось тебе одно испытание, если и это пройдёшь, значит, для тебя я голубицу эту вырастила.

За завтраком кусок мне в горло не шёл. Всё думал я, что мне ещё за испытание предстоит, всё боялся, чтобы не попросила меня Фосинэ ничего такого, чего я выполнить не смогу.

После завтрака поставила она на скамью медный таз, полный воды, и говорит мне:

— Раздевайся, сынок, голову я тебе должна помыть.

— Простите, — говорю, — голову я перед приходом сюда мыл.

А она в ответ:

— Ничего, ещё разок помоешь, я тебе полью. Скидывай-ка чоху-архалук, рубашка, если хочешь, на тебе оставаться может.

Фосинэ принялась голову мне мыть, а Кечо сидел в углу и морщился, словно кто-то ему кислый огурец в рот положил.

Как только вытер я голову да чоху надел, накрыла снова Фосинэ на стол, сели мы, выпили по три стакана, тут она и говорит:

— Теперь, мой Караман, надевай свою папаху, и пусть тебе бог удачи пошлёт. Почтенных ты родителей сын да и сам парень хороший, желаю, чтобы хорошая тебе девушка встретилась.

— Цвет, говорят, цвету, а благодать богу, — вставил своё слово сват.

— Эх, и я так хотела, да видно суждено иначе…

— Что, что случилось? Никак ты меня с пустыми руками отпускать собираешься? — открыл я рот от удивления. Этери тоже сама не своя сделалась.

— Видно господь так рассудил. Девочку свою я не в лесу нашла, не опёнок она, чтобы я её взяла да просто так выбросила, не пущу её раньше себя на тот свет, с трудом ведь вырастила…

— Я, батоно, ещё до сих пор никого не съел, отчего же обязательно вашу дочь съесть должен?! Зверь я что ли какой? И почему это Этери раньше вас умереть должна?! Скажите уж прямо, в чём я перед вами провинился?

— Скажу, сынок, обязательно скажу! Только ты никому об этом ни слова, не то совсем без жены останешься, да и я всё в тайне сохраню, на язык девять замков повешу.

— Господи, да что же это такое! Какой у меня недостаток страшный?

— Сколько, сынок, макушек у человека?

— Одна, кажется…

— Так вот, сколько, говорят, у человека макушек, столько жён у него будет. А ты думал я тебе правда голову мыла? Два у тебя, сынок, счастья будет, две судьбы. Первая жена твоя или умрёт или удерёт от тебя. А потому уходи отсюда да поскорее, не отдам я за тебя мою Этери. Будь здоров, генацвале, храни тебя господь!

Я не мог и слова выговорить, а Этери словно окаменела. Наступила такая тишина, какая обычно перед грозой бывает. Все мы были горем внезапным подавлены. Когда пришёл я в себя, взглянул на Этери. На лице её, казалось, написано было, только бы выдали меня за него, а там будь, что будет. Но вслух она не сказала ни слова.

— Ты что стоишь как каменная? Если не жалко тебе своей головы, выходи, не держу я! — сверкнула на неё глазами мать.

Этери горько покачала головой, залилась слезами и, повернувшись, пошла к винограднику.

— Поплачь, поплачь, доченька, — вслед ей сказала мать, — слёзы иногда бальзам целительный, боль они утоляют. Только немного плачь, лоза слёз не любит. Что же поделаешь, уж лучше пусть моя дочь слезами виноградник оросит, чем мне над её могилой плакать. Ничего, молода она ещё, поплачет, поплачет и успокоится.

Уходя со двора вдовы, я обернулся у ворот и ещё раз посмотрел туда, где была Этери, встретился с ней взглядом, и глаза её, казалось, сказали мне: только возьми меня, а там, сколько проживу, столько и буду счастлива.

Навсегда мне эти глаза запомнились.

Шёл я всю дорогу злой и молчаливый; сват впереди меня, шёл я и поминутно рукой волосы теребил, хотелось мне их все по одному вырвать, чтобы ни одной макушки у меня не осталось. Но разве этим делу поможешь? Думал я эту злосчастную голову о скалу раздолбить, да мужества недостало. И пошёл, опустив её, в Сакивару…

На горе мне, о господи, сотворил ты эту двухмакушечную голову! Некоторым и одного счастья не дано, а мне, к несчастью, сразу два отведены. Хотя бы ты уж одно мне дал, да настоящее, разве ж я упрекнул бы тебя хоть раз. Пропади пропадом справедливость твоя!