Онлайн чтение книги Во имя отца и сына
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ОТЦЫ И ДЕТИ

Андрей Кауров вместе со своей матерью Клавдией Ивановной занимал отдельную двухкомнатную квартиру в том же новом блочном пятиэтажном доме, в котором жила семья Константина Сергеевича Лугова. Сегодня Андрея назначили начальником механического цеха. Это назначение для него было несколько неожиданным. О том, что его предшественник уходит на пенсию, Кауров знал, но как-то не задумывался над тем, кто займет его место. В конце концов, какая разница: он, Андрей Кауров, свое дело знает превосходно, так что авторитет его как мастера был прочен и непоколебим не только в механическом цехе, но и в целом на заводе. Обладая покладистым характером, он умел ладить с людьми - как с подчиненными, так и с начальством. И вдруг сегодня его вызвали к директору. В светлом большом кабинете кроме самого Бориса Николаевича за длинным полированным столом сидели Глебов, Варейкис и Гризул. Разговор был краток. Борис Николаевич своим, как всегда ровным, не ведающим вспышек и резких нот, голосом сказал, "что есть мнение предложить вам, Андрей Петрович, должность начальника механического цеха". Кауров повел густой темной бровью, дернул плечом, облизал крепкие губы, точно собирался что-то сказать, но промолчал.

- Вы не возражаете? - спросил Борис Николаевич и перевел взгляд с Каурова на Глебова. Андрей не успел ответить, его опередил вопрос Гризула:

- Как вы сами думаете - справитесь?

Это был непростой вопрос: в нем звучали скрытый намек, предупреждение, каверзная подначка. И Кауров это хорошо понял. Он даже предположил, что здесь, перед самым его приходом кандидатура на должность начальника механического цеха обсуждалась в горячем споре, и главный инженер высказался против Каурова. Андрей знал, что Гризул почему-то недолюбливает его. И потому ответил сухо, холодно глядя в глаза главному инженеру:

- Сам я никак не думал.

- Это дело серьезное, - угрюмо произнес Гризул и стал что-то чертить на листке бумаги.

- Надо подумать, - с натянутой веселостью сказал Андрей и вдруг тряхнул головой и открыто, пожалуй, с вызовом посмотрел на Гризула.

- Да что ж тут думать! - как-то уж очень горячо заговорил Варейкис, и стул скрипнул под ним. - Мы все тебя хорошо знаем, потому и доверяем. Молодой инженер, грамотный, производство знаешь, народ тебя любит. Справишься. Вполне. Что тут думать: работать надо.

Председатель завкома просто повторил то, что он говорил в этом кабинете десять минут тому назад в отсутствие Каурова.

- Ян Витольдович прав: надо принимать цех и работать. Быстрей ликвидировать брак. Выполнять решение последнего партийного собрания: ритмичность и качество. - Борис Николаевич посмотрел на Глебова. Емельян обратился к Андрею:

- У вас есть какие-нибудь сомнения? Вас что-нибудь смущает?

- Да нет, - Андрей пожал плечами. - Благодарю за доверие.

Так решилась судьба Каурова.

В пять часов Андрей был дома. Мать налила тарелку горохового супа со свининой. Андрей любил его. А тут почему-то ел вяло, нехотя. Не доел и от второго отказался. Выпил кружку ядреного квасу собственного приготовления. Мать забеспокоилась, сердцем почуяла - что-то стряслось.

- Ты что это, Андрюша, не заболел ли?

- Да нет, мама, просто не хочется.

- Аи на работе что стряслось?

В глазах Клавдии Ивановны - напряжение, в голосе дрогнула тревога. Он видел это и поспешил успокоить. Улыбнулся тихо и мягко; как улыбаются старому доброму другу:

- Стряслось, мама, назначение новое получил.

- Это как же так? Куда тебя еще? - Она стояла перед ним сухонькая, растерянная, опустив плетями жилистые руки, с полуоткрытым ртом и растопыренными глазами.

- Начальником цеха назначают. Механического.

- Тебя? - Вырвался возглас радости.

- Сына твоего. - Он подошел и легонько ласково обнял ее.

Клавдия Ивановна тихонько отстранилась и присела на краешек дивана. Задумалась. Андрею показалось, что мать опечалена его назначением. Спросил удивленно:

- Ты что, мама? Не рада?

- Как не рада, очень даже рада, - ответила она, не меняя позы и глядя мимо сына задумчивым тяжелым взглядом. Прибавила погодя: - Отец бы порадовался. Не довелось. А как бы порадовался. Он тоже в механическом работал. - И добавила: - В твоем цехе.

Это Андрей знал. Он даже знал токарный станок, на котором работал Петр Николаевич Кауров. Портрет отца - увеличенная фотография - висел над диваном. Отец смотрел на Андрея из бронзовой узенькой рамочки добродушно, с едва уловимой, пожалуй, натянутой улыбкой: очевидно, фотограф попросил его не делать "сурьезное" лицо. Андрей помнит отца совсем другим, не таким, каким изобразил его фотограф. Очень ласковым, мягким и добрым. Петр Кауров за всю свою жизнь никогда ни с кем не ссорился. "Он был обходительный. И ты пошел в него", - говорила мать. Андрей не считал себя "обходительным" и нередко вступал в горячий спор. Не по пустякам, а когда касалось серьезного дела. Он не совсем понимал, что такое быть обходительным, какой именно смысл вкладывала мать в это слово.

- Веселиться надо, а ты словно и не рад, - сказала Клавдия Ивановна, вставая.

- Сначала нужно с браком покончить, а потом уже радоваться. Качества, качества и еще раз качества требуют от нас. И правильно требуют. Борис Николаевич так и сказал: ритмичность и качество. - Андрей всегда охотно делился с матерью заводскими делами. Это вошло в привычку с тех давних пор, когда в суровое военное время он мальчонкой пришел в цех. Он не изменял этой привычке и теперь, став инженером: понимал, что дела заводские - это дела жизни его матери.

- И что ж, опять литье поставляют негожее? - спросила Клавдия Ивановна, и лицо ее приобрело резкие черты, глаза сделались колючими, и суровый холодок прозвучал в голосе. Она давно считала, что все беды механического цеха из-за плохого литья. И только в этом видела причину брака.

- Бывает, и литейный дает бракованные заготовки, и сами портачим. Ребята молодые - опыту мало, - ответил Андрей, но последние слова его мать пропустила мимо ушей. Она была убеждена - все дело в литейщиках.

- Константин-то, что ж он себе думает, - заговорила она с укором. - Не маленький, да и голову на плечах вроде бы не дурную имеет. Считай, всю жизнь на "Богатыре", тоже вроде тебя, мальцом пришел. А на фронт вместе с твоим отцом уходил. На формовке, правда, он не работал. Но стребовать должен. Какой же ты начальник цеха, если не можешь стребовать. Кто у него на формовке?

- Да точно не знаю. Молодежи много.

- И что с того, что молодежь. Учить надо. Дело это тонкое, особого подхода требует: тут тебе и глаз, и руки, и все такое. А учить-то небось некому. Учителя-то на пенсии сидят. То-то и оно, - заключила мать и сокрушенно вздохнула. Потом, посмотрев на портрет мужа, заговорила, подперев пальцем щеку. - А какие мастера прежде были. Взять хоть бы токарей, хоть фрезеровщиков. Или у нас, в литейном: Ленька Точилин. С финской не вернулся. Саша Морозов - в Отечественную погиб. И Коля Шпаков, и Малинкин, и Вася Танызин. Все полегли на войне. Нет, Коля помер после войны. Вот еще Леша Мелехин был - какой мастер, золотые руки. Теперь, сказывают, генерал. Да, Лешка - генерал. Спокойный всегда был, степенный. Не чета Косте Лугову. Горяч Константин, больно горяч и шумлив. Но уж и правду-матку кроет - в глаза. Хоть ты министр, хоть директор. Луговы - они все такие. За правду умеют постоять. Сергей Кондратьевич - он тоже… горяч был в молодости, беспокойная душа. - И уже другим, мягким тоном совета: - Ты б, сынок, с Константином поговорил, по-хорошему, по-соседски.

- О чем, мама?

- Насчет заготовок. Чтоб следили. Дело-то общее, государственное. Теперь ведь вы одинаковы - оба начальники цехов. Аи не хочешь?

- Да дело не только в нем. Константин Сергеевич сам все понимает. Тут общая беда наша - кадры. Старики уходят, не успев передать свой опыт молодежи. А в цехах в основном молодые ребята, а учить их, как ты говоришь, некому.

Клавдия Ивановна задумалась. Она смотрела куда-то мимо сына, сосредоточенно щуря маленькие темные глаза. Сын повторил ее слова - "некому учить", значит, он согласен. А что, если?.. Только вот поймут ли ее правильно.

- Может, мне пойти к формовщикам… Ну просто так, подсказать, ребятам пособить? Дома-то что сидеть.

Она задержала на сыне долгий вопросительный взгляд, поймала его нежную улыбку и отрицательное покачивание головой: не советует. Значит, не понял. Пояснила:

- Не на работу, а так, проведать. Соскучилась дома сидемши.

- Константин Сергеевич может обидеться, - наконец произнес Андрей не очень уверенно. Предложение матери прозвучало для него так же неожиданно, как и назначение начальником цеха.

Она вышла в другую комнату, переоделась в выходное платье, накинула на голову платок. Андрей догадался: уходит. Спросил, далеко ли?

- К Луговым зайду. Давно я у них не была. Давесь во дворе Евдокию встретила. Что, доверит, Клава, не заходишь. Заходи, говорит, чайку попить.

- Ох, мама, мама, - и лгать-то не умеешь,..

- Вот истинно говорю - приглашала Евдокия. Соседи ж мы, разве чужие. И что ж такого - свои люди, и без приглашения можно. - И вспыхнула румянцем смущения.

- Ну что ж, сходи, попей чайку, коль приглашали.

Клавдия Ивановна бесшумно прикрыла за собой дверь, а сын сел за письменный стол, приставленный вплотную к подоконнику, и машинально посмотрел в окно, думая совсем о другом: о матери, которую сейчас поздравят Луговы, а она станет проситься в литейный цех - соскучилась, мол, и прочее. Эх, мама, мама, добрая, милая старушка. Рада, конечно, и горда. И как хотелось бы ей разделить эту радость с отцом, с которым все делила - и хорошее и плохое. Мысль об отце, появившаяся вот так неожиданно, невзначай, вдруг нахлынула, навалилась на Андрея огромной могучей волной, захлестнула, обдала всего без остатка, завладела чувствами, отметая прочь все иное, все-все, что не было связано с именем отца, которого он всегда помнил, любил по-детски трогательно, до трепета души и образ которого со временем не стирался в памяти, а как-то преображался, получал новые черты.

Андрей неторопливо, повинуясь воле нахлынувших мыслей и чувств, выдвинул ящик стола, достал зеленую из кожезаменителя папочку, в которой хранились фронтовые письма отца. Андрей знал их наизусть. Он редко, только в особых случаях доставал зеленую папку и бережно развертывал письма отца, как священную реликвию. Он доставал их только тогда, когда бывал один, чтоб никто не мешал его чувствам, не спугнул длинную вереницу дум, не увидел блестящих влагой глаз. Он знал, что и мать его тоже иногда перечитывает эти письма, и тоже одна, без свидетелей. Он бережно разглаживал пожелтевшие листки, исписанные неровным почерком, медленно читал, останавливаясь на тех местах, которые вызывали на раздумья.

"Родная Клава!

Только что закончился жестокий бой. Получилась свободная минута. Ребята пишут письма - и я пишу и шлю вам с Андрейкой свой горячий фронтовой привет. На рассвете наш батальон выбил фашистов из деревни Елкино. Вернее, деревни как таковой нет. А когда-то до войны стояла она на крутом берегу речки совсем неглубокой. И наверно, красивая была, потому что старинный парк возле церкви, могучие липы, березы вдоль дороги - и сады. Сплошные сады. Были. А сейчас ничего нет: ни парка, ни садов, ни домов. Только печи стоят на пепелищах, как надгробья на погосте. Поломанные, погубленные, обгоревшие деревья, окопы на крутом берегу. И церковь без купола, ободранная, с дырками от снарядов. С колокольни бил их пулемет, когда мы наступали. В нашей роте шесть убитых и раненые есть. Костя Лугов тоже ранен в бедро осколком мины. Говорят, рана неопасная. А вообще, милая Клава, ты солдатка и должна быть готова ко всему. Война жестокая, она каждый час уносит жизни людей. И сражаемся мы за вас, чтобы вы жили, за Родину, за нашу любимую, прекрасную Москву, за тебя, Клава, за Андрейку нашего - сынка моего и наследника. Все хотят жить, и никто не хочет умирать, потому что жизнь, какая б она ни была - ив радости и в горе, все равно прекрасна. А смерть ходит по нашим пятам - меченная свастикой. Она кругом - и на земле и в небе. И чтоб остаться жить, чтоб вернуться к вам живым, расцеловать моих родных, чтоб снова вместе, втроем, пойти в Останкино, покататься на лодке - надо уничтожить смерть, меченную свастикой.

Любимая моя. Ты не представляешь, что они, гады, делают с нашей Родиной, с живыми людьми. Ужас, кровь стынет в жилах. Все, что о них пишут в газетах, об их зверствах - все правда, жуткая, страшная правда. И мы мстим святой местью. У нас нет иного выбора: умереть или победить. Многие из нас не вернутся домой. Это судьба. Кому как она улыбнется - никто наперед не знает. Но верь - ты всегда будешь со мной, до последнего вздоха. Ты и мой сыночек, кровинка моя. Я часто смотрю на фотокарточку, где мы втроем. Любовь моя, здесь, в огне, я сильней понял, как дорога ты мне, какое это большое счастье любить и быть любимым. Я часто вспоминаю прожитую нами совместную жизнь. И мне приятно и тепло на душе - как хорошо мы жили. И это потому, что ты - самая славная женщина в мире, жена, мать и друг. Ты же знаешь, мне никогда прежде не приходилось писать тебе писем, потому что мы никогда не разлучались. И теперь, наверное, все, что на душе накопилось, говорю тебе в этом письме. Нет, не все. Всего не скажешь, не передашь словами. Да и слов таких нет, чтоб передать тебе все, что я думаю и чувствую. А если письмо это окажется последним, если мне придется умереть за Родину - помни и знай: я не посрамил земли русской и чести рабочего класса. И ты с Андрейкой можешь гордиться мной. Клава, радость моя! Береги Андрейку. Приласкай его. И скажи, пусть он мне напишет. Я жду от вас весточек. Здесь они нужны, как патроны. Они помогают нам бить фашистского гада. Целую вас обоих и крепко прижимаю к груди.

Любящий вас Петр".

Андрей дрожащей рукой отложил письмо в сторону, задумался. Не впервой читает он это письмо, и каждый раз находит в нем что-то новое, дополняющее портрет отца. Его поразила огромная сила любви, супружеской верности. Любви к жене, матери Андрея, и Родине. Верности жене и опять же - Родине. Отец ему казался воплощением любви и верности, человеком большого сердца, нежной души. Такие люди не способны не только на подлость, но и вообще на плохой поступок. Какая нравственная сила, красота и величие. Простые и великие. Это они спасли человечество от рабства. Великие и простые.

Андрей взял другое письмо: самое страшное, последнее, предсмертное письмо. Исповедь и завещание человека, идущего на смерть во имя жизни. Оно было написано чернилами: видно, писал отец не в окопе, а в штабе. Строки ровные, почерк четкий.

"Дорогие мои Клава и Андрейка.

Когда вы получите это письмо, меня уже не будет в живых. Через два часа я ухожу на ответственное боевое задание в стан врага. Если жив останусь - вы не прочтете этих строк. Если не вернусь - товарищи мои перешлют вам это письмо. Но я знаю, что не вернусь. Шансов уцелеть менее одного процента. Я пошел добровольно, пошел потому, что это нужно для Родины, для нашей победы, для вас, родные мои, для будущего моего сына. Не печалься, Клава, не убивайся. Слезами ничего не добьешься, только здоровье подорвешь. Ты не одна теряешь мужа и отца. Таких тысячи. Постарайся получше устроить свою жизнь, найди счастье с другим человеком. Ты еще молода, а главное - ты замечательная женщина. Таких нельзя не любить. Ты должна жить и за себя и за меня. Ты должна воспитать Андрейку гражданином, достойным памяти его отца. Он сделает то, что не успел сделать я. Я не успел вступить в партию, не считал себя достойным быть коммунистом. Это высокая честь, и ее надо заслужить не словами, а делами. Но я всегда был большевиком. Пусть же мой сын будет коммунистом. Идя на смерть, я думаю о жизни, которая настанет после нашей победы. Хорошая это будет жизнь. Эх!.. А мы победим - в это я твердо верю. Запомните, родные мои, ваш папка верил в победу. А те, кто вернется с войны, будут великие люди, настоящие. Верьте им. Потому что здесь, на войне, я понял истинную цену всему. Я понял, как дорога для нас Родина и наша родная Советская власть - единственная в мире праведная власть. За Родину, за нашу Советскую власть, за рабочее дело - не страшно умирать, гордо умирать! Я знаю, что есть еще у нас брюзги и ворчуны, которым то не нравится, это нехорошо. И Советскую власть готовы хаить. Хорошо прочитал наш политрук слова великого Пушкина: "Зачем кусать нам грудь кормилицы нашей? Потому что зубки прорезались?" Это Пушкин так сказал о тех, кто Родину свою оплевывает, к недругам ее в услужение идет.

Клава, передай мой прощальный привет всем нашим заводским. Не знаю, получила ли ты письмо, в котором я писал о ранении Кости Лугова. Скажи дяде Сереже, что сын его храбро бил фашистов под деревней Елкино. Сейчас его нет в нашей части, эвакуирован в тыловой госпиталь. Трудно тебе будет, я знаю. Обращайся за помощью и советом к дяде Сереже Лугову и Яну Витольдовичу. Они старые рабочие, всегда помогут. Это настоящие люди. И еще раз говорю: выходи замуж и воспитай Андрейку. Кем бы он ни был, пусть только будет человеком. Конечно, я желал бы, чтоб он учился, окончил институт. Нашей стране нужны грамотные люди. Везде - и в колхозе, и на заводе.

Сыночек мой, Андрейка. Выше голову. Мне доверена высокая честь умереть за советскую Родину. Иначе нельзя. Иначе Гитлер сделает тебя и маму нашу рабами. Я не могу допустить этого. Сын мой, помни, что фашизм - это самое страшное зло на земле. И мы его победим. Кончится война. Ты вырастешь большой. Будь бдительным сам и учи бдительности своих товарищей. Не допустите нового Гитлера. Он может поменять свастику на какой-нибудь другой значок и будет говорить, что его нация богом избранная господствовать над миром, что его народ самый талантливый и самый достойный.

Будь к таким беспощаден. Это людоеды-фашисты, враги человечества. Знай, что все люди, все народы и нации - равны. Так Ленин учил.

Прощайте, мои родные.

Не надо слез.

Прощай, Родина - Советская Россия.

Прощай, русская земля!"

Что-то сухое подступило к горлу Андрея, сжимало, душило и отпустило лишь тогда, когда слезы навернулись на глазах. Теперь он мысленно, не глядя в текст, повторял отцовские слова, медленно, размеренно, вдумчиво. И они возникали перед глазами как-то даже зримо, эти отлитые из нержавеющей стали слова: Родина, Советская власть, коммунист, рабочий класс. А кто-то длинноволосый, бородатый с ехидной улыбочкой шептал ему: "Не надо громких слов, не надо лозунгов!" И стыдил, стыдил сыновей, чьи отцы спасли мир от фашизма. А те, великие и простые, шли на смерть с гордо поднятой головой и не стыдились высоких слов, потому что в них, в этих словах, была их сила, их вера, их надежда, - настоящее и будущее. Андрей выпрямился, положив на стул вытянутые, сжатые в кулаки руки, вздохнул глубоко. Подумал: "Какой отцовский завет я еще не исполнил? Не научился любить, как любил отец?" Но это еще впереди, он не встретил женщину, которой можно было бы подарить весь жар своего сердца. Не научился ненавидеть волосатиков, кусающих грудь кормилицы своей? Пожалуй. Но это оттого, что мы слишком снисходительны и терпеливы. Слишком доверчивы и благодушны. "Будь бдительным", - завещал солдат, уходя на подвиг и на смерть. "Будь коммунистом. А быть коммунистом - высокая честь, и заслужить ее надо не словами, а делами". Так думал простой советский рабочий сороковых годов в последний день своей жизни. Рядовой, обыкновенный, беспартийный большевик.

Андрей посмотрел на висящий над диваном портрет и вслух вполголоса молвил:

- Спасибо тебе, отец, и вечная слава.

И вспомнил мать - самую лучшую женщину в мире, достойную большой любви. И добрая, теплая улыбка осветила его суровое задумчивое лицо. Она, его ласковая мама, исполнила завещание своего мужа: воспитала и вырастила сына таким, каким хотел его видеть отец. Андрей, повинуясь какому-то внезапному желанию, поднялся и хотел было пойти сейчас же к Луговым. Там она - его мама. Но тут же сообразил: зачем, не нужно. Его приход сейчас могут не так понять. Ведь там небось идет разговор о делах заводских, о литейном цехе, о формовщиках. Эх, мама, зачем ты пошла, неугомонная душа твоя!

Так оно и было. Луговы приветливо приняли соседку, накрыли стол в большой комнате - чаевничали. Во второй комнате Коля сидел за учебником политэкономии и писал конспект. Луговы от души поздравили Клавдию Ивановну с повышением сына, а Константин Сергеевич полушутя-полусерьезно заметил, что такое дело следовало бы "закрепить" по древнему обычаю бутылкой столичной.

- Да уж, как положено, за нами не пропадет, - согласилась Клавдия Ивановна и, отхлебнув глоток чаю, сказала нараспев: - Давно я на заводе не была. А хочется, ой как хочется, Сергеич. Соскучилась по нашему литейному. А у тебя небось теперь все новенькие, знакомых-то, чай, мало осталось. А хочется взглянуть. Что ни говори, а жизнь-то, считай, вся там и прошла, на заводе.

- А ты заходи, познакомишься с новенькими, - пригласил Константин Сергеевич. Каким-то чутьем он понял тайную мысль Клавдии Ивановны. Неспроста она затеяла такой разговор. Прибавил после паузы: - Может, поучишь девчонок, которые на формовке.

- Куда мне. Разве они нашу науку признают. Они теперь все ученые, сами с усами. А умения-то и нет. Оно годами дается, - ответила Клавдия Ивановна. - А за приглашение - спасибо. Приду, обязательно приду.

После чая женщины удалились на кухню "посекретничать", а большой любитель кино Константин Сергеевич решил посмотреть по телевидению художественный фильм под интригующим названием: "Жизнь - хорошая штука, брат". Но название мало соответствовало содержанию: на голубом экране мелькали какие-то несвязные кадры: то Москва, то какая-то зачерноморская страна и мечущийся герой - неврастеник, которого покусала бешеная собака. По замыслу автора этот герой должен олицетворять подлинного революционера коммуниста. Но вся "деятельность" этого революционера сведена к навязчивой истерии: умрет он или нет. Получилось нечто карикатурное, неприятное, и Константин Сергеевич смотрел фильм без всякого интереса, морщась и отпуская по адресу постановщика далеко не безобидные реплики. Но вот один из героев фильма - московский кадр - громогласно объявил, что Мейерхольд - большой талант, а Большой театр - это элеватор, который нужно сломать, потому как от него, мол, разит мертвечиной.

- Ого куда хватил! - гневно воскликнул Константин Сергеевич и со злостью переключил на другую программу. - Добрались-таки и до Большого театра.

Коля сидел в соседней комнате за учебником. Услыхав слова о Мейерхольде и Большом театре, он заложил линейкой учебник и вышел к отцу в тот самый момент, когда Константин Сергеевич с раздражением щелкнул переключателем программ. Сказал с подначкой:

- Значит, элеватор. А что, ловко придумано: в храме русского искусства устроить элеватор.

- Мерзость какая, - резко бросил отец, закуривая папиросу. - Показывают всякую ерунду, не поймешь, что к чему.

- Однако ж ты понял, что Мейерхольд - большой художник, а Большой театр - элеватор. Да, может, ради одной этой фразы и фильм создан. Вот Посадов, например, уверяет, что ни один фильм на современную тему не выпускают на экран, если в нем нет твиста.

Константин Сергеевич уже не слушал сына: затягиваясь табачным дымом, он следил за голубым экраном. Передача шла то ли из какого-то молодежного кафе, то ли из студии телевидения, оборудованной под кафе. Зрители сидели за столиками, на эстраду, украшенную большой шестиугольной звездой, выходила девчонка в платьице "мини" и, присосавшись к микрофону, как телок к вымени коровы, безголосо завывала, явно подражая Пьехе. Константин Сергеевич уже было протянул руку, чтоб выключить телевизор, как Коля вдруг точно ошпаренный схватил его за руку:

- Стой! Погоди, папа! - и с непонятным волнением уставился на экран, вызвав недоумение отца. Через минуту он удивленно воскликнул: - Она!.. Там, в зале, за столиком!..

- Ты что, как наскипидаренный, - возмутился отец. - Кто она?

- Лада, - выдохнул Коля, не сводя напряженного взгляда с экрана.

- Наша Лада? Да не может быть: ты обознался. Операторы снова показали зал, и Коля торопливо ткнул пальцем в экран:

- Да вот она, вот, гляди, с каким-то бульдогом.

Это действительно была Лада, Коля теперь уже не сомневался. Константин Сергеевич успел лишь на какой-то миг увидеть дочь, как объектив телекамеры снова был направлен на безголосую певичку. Да и сам мотив песни - не мелодия, а именно мотив, потому что никакой мелодии не было, - не требовал голоса, и слова были какие-то крикливые, без определенного смысла. Певичка изгибалась всем корпусом, шевелила бедрами, размахивала рукой и металась по сцене, волоча за собой черный хвост микрофонного провода. Ей хлопали сидящие в зале за столиками размалеванные девушки и длинноволосые, бородатые и безбородые юноши. Она сошла со сцены и тоже села за столик. И тогда Константин Сергеевич снова увидел на экране Ладу и громко закричал:

- Дуся! Иди на дочь посмотри! - и уже к сыну: - Поди позови мать, пусть полюбуется.

Но когда пришла мать вместе с Клавдией Ивановной, ведущий вечера объявил, что сейчас выступит гость из Минска, и тотчас же на сцену выбежал долговязый молодой человек, коротко постриженный, с горбатой, колесообразной шеей. Он решительно поднес микрофон к раскрытому рту, точно хотел заглотать его и, расхаживая по сцене твердыми, хозяйскими шагами, начал кричать что-то резкое, вызывающее. Кричал, как заклинание, с надрывом, и микрофон преображал его голос в какие-то неестественные трубные звуки, от которых вздрагивала большая шестиконечная звезда. Так он пел. И мастера рекламных шумих, искусные творцы голых королей, называли его восходящей звездой. Но сейчас Луговым было не до этой звезды: их всецело занимала дочь, ушедшая к подруге делать уроки и почему-то оказавшаяся за столиком в объективе телевизионных камер. Лишь Коля сказал по поводу певца:

- Стоило такого хлыста из Минска тащить, будто в Москве мало.

Нетерпеливо ждали, когда снова покажут зал. Но передача подходила к концу, и зал кафе больше не появился на экране. Константин Сергеевич выключил телевизор и, не сказав ни слова, лишь метнул на жену гневный взгляд, оделся и вышел из дому. Он не хотел при Клавдии Ивановне начинать острый семейный разговор. Не понимая, в чем тут дело, Клавдия Ивановна спросила по простоте душевной:

- Что ж она, дочка-то ваша, пела или плясала? А может, стихи читала?

- Да нет, что ты, Клава, обознались они, - поспешила с ответом Лугова, но сама не верила в то, что говорила. Она поняла: муж не напрасно взбешен, поняла по его молниевому взгляду, по резким жестам, по тому как он нахлобучил на голову треух и, хлопнув дверью, даже не простясь с Кауровой, ушел. Она старалась не смотреть на сына, дабы только он не встрял в разговор и не стал опровергать ее, и попыталась увести гостью на кухню. Но Клавдия Ивановна, заподозрив в поведении Константина Сергеевича что-то неладное, сказала, что она и так засиделась, и, поблагодарив хозяйку, ушла к себе.

Проводив Каурову, мать, озабоченная и, пожалуй, взволнованная, вошла в комнату сына. Коля стоял у окна и смотрел на улицу. Она спросила с легким укором:

- Что это отец-то наш подхватился, словно на пожар. Куда он? - Коля не ответил и не обернулся.

- Нет, вы обознались, Лада занимается. Кто ее туда пустит на этот телевизор.

- Значит, пригласили, - сдерживая раздражение, ответил Коля.

- Быть не может. Она б сказала, уж похвалилась бы.

- Было б чем хвалиться. - Ухмылка скривила безусое лицо Коли. Теперь он стоял спиной к окну. - Словом, мама, урок не пошел в прок… А бульдога этого я где-то видел.

- Какой урок, что ты мелешь, - сердилась мать. И как все матери, она не хотела допускать и мысли о каком-нибудь плохом поступке своей дочери. Уже уходя в кухню, недовольно и с натянутым недоумением прибавила: - Вон и отец хлопнул дверью. А чего хлопать - сам не знает.

Константин Сергеевич и в самом деле не знал, почему он хлопнул дверью. Вернее, вначале, когда надевал на себя пальто и нахлобучивал на голову треух, он был убежден, что дочь провинилась, а когда вышел на улицу и вдохнул пахнущий весной сладковатый мартовский воздух, вдруг понял, что он не знает, в чем именно состоит ее вина. Его возмущало, что дочь была в каком-то кабачке, называемом молодежным кафе, среди развязных кривляк, слушать которых он был не в силах. А ей, выходит, нравится. Что ей на это скажешь, в чем упрекнешь? Да она тут же ответит, что их смотрят и слушают миллионы телезрителей. Тебе не нравится - можешь выключить телевизор или переключить на другую программу. А там - Большой театр - элеватор. Этот мысленный спор с дочерью охлаждал его вспышку и одновременно злил, потому что в споре этом он не мог убедительно доказать свою правоту, потому что его доводы были несколько субъективны. А ложь? Ведь она солгала: сказала, что пойдет к подруге уроки делать, а сама… Это же второй случай возмутительной лжи. Выходит, поездка на турбазу ее ничему не научила. И вообще, она плюет на мнение родителей. Взрослая? Нет, пока ты сидишь на моей шее, будь добра вести себя… Выйдешь замуж, уйдешь из моего дома, тогда хоть на голове ходи.

Казалось, он нашел достаточно веские основания для упреков. И прежде всего - ложь. Лжи он не потерпит. И недоумевал: почему не может найти общего языка с дочерью. Вот ведь с Колей - все отлично, никаких недоразумений. Растет хороший, правильный парень, работает, учится, радует родителей. А ведь говорят, что мальчишки - народ более трудный, чем девчонки. У Луговых же все наоборот. "А может, мы сами в чем-то виноваты, может, не нашли верный подход к ней, не тем ключом открывали этот ларчик. Дело прошлое - история с поездкой на турбазу. Поговорили, пошумели между собой. А главная виновница - Лада - осталась как-то в стороне. Поняла ли, осознала ли она всю глупость своего поступка, позор свой?" Вот в чем вопрос, и ответа на него Константин Сергеевич не находил. Что у ней на душе, в мыслях? Чем она живет, к чему стремится, что любит и что ненавидит? И как поступить сегодня? Отец прав - криком, пожалуй, делу не поможешь. Нужно просто поговорить, спокойно, толково, чтоб понять друг друга.

С такими мыслями примерно через час Константин Сергеевич возвратился домой. Лады еще не было. Он молча разделся, взял газету и прилег на диван. Дверь в комнату, где занимался Коля, была открыта. Из кухни позвала жена.

- Чего тебе? - недовольно откликнулся Константин Сергеевич.

- Ну поди же, поди, дело есть.

Во время отсутствия мужа она уже поговорила с сыном и окончательно убедилась, что ничего такого не случилось. Конечно, нечего ей там делать - дите еще. Да к тому же ложь. Тут она не находила оправдания дочери. Константин Сергеевич нехотя поднялся, пошел в кухню, стал в дверной раме.

- Ну? Слушаю.

- А ты присядь, возьми табуретку и садись.

- Ну, говори, говори. Может, мне стоя удобней тебя слушать.

- Ты что ж это убежал, не попрощался с Клавой, никому ничего не сказал. К чему такое, Костя? Вспылил неизвестно из-за чего. Ты руководи собой. Подчиненными руководишь, и, говорят, неплохо, а собой не можешь. Ай как не хорошо!

И от ее полушутливого ласкового тона, который был хорошо знаком ему и который всегда гасил его вольные и невольные вспышки, Константин Сергеевич тепло, признательно заулыбался и сказал примирительно:

- Ну ладно, ладно. Вот придет она, и мы все спокойно выясним. Только мне не мешать: первое слово я скажу. А с Клашкой мы сочтемся - свои люди. В цех собирается прийти. Думаешь, и впрямь соскучилась?

- А почему б и нет. Все ж таки свое, родное. Завод - тот же дом.

- Конечно, конечно. Только я ее насквозь вижу. Литейщики подводят механический. То есть, ее сына подводим. Порядком брак даем. Вот она и решила нас поучить.

- И то дело, и надо вас учить. Что ж, так и будете брак поставлять. Молодец, Клава, коли так.

- Ну-ну, пусть поучит. Девчонки у меня с формовочной зубастые.

- Так ведь не зубами же форму делают, а руками.

Ужинали без Лады - не стали ждать. Но спать не ложились и о ней не говорили, помалкивали. Она пришла веселая, довольная. Глаза блестят вкрадчиво и виновато.

- Вы уже поужинали? - спросила машинально, чтоб что-то сказать. Не отрываясь от книги, отец спросил:

- Что так долго? - Он читал толстую "Куклу" Болеслава Пруса. Увлекся.

- Засиделись, - ответила скороговоркой и ушла в комнату, где занимался Коля. Мать спросила вдогонку:

- Где ж это так долго засиделись?

- У девочки. Из нашего класса, - донесся до них уверенный ответ. Родители переглянулись. Ответ был столь естественный, что у матери снова появилось сомнение: ошиблись насчет кафе, обознались. Да и отец уже готов был поверить ей. И тогда Коля вышел в комнату, где сидели родители, и, покачивая головой, возмущенно произнес:

- Ну и ну… - Выждав паузу, спросил появившуюся в дверях сестру: - А кто этот, что с тобой сидел… с квадратным лицом?

- Где? - быстрым изучающим взглядом пробежала по лицам родителей.

- За столиком. В кабачке, - пояснил отец, - теперь уже отложивший в сторону "Куклу".

Она все поняла: знают, видели. Вспышка смущения легкой тенью скользнула по ее лицу лишь на миг и тут же погасла. Сказала совсем весело, как ни в чем не бывало:

- А-а, вы смотрели? Правда, было интересно?

"Актриса", - подумала мать и, прикрыв веками глаза, тяжело вздохнула.

- Погоди, я что-то не пойму. Где было интересно? У подруги? - Голос отца пока еще ровный, но уже на пределе, готовый сорваться.

Его вопрос несколько сбил с толку дочь, но по лицам брата и матери она догадалась, что ее видели по телевидению. Сказала тоном капризного ребенка и надула пухленькие губки:

- Да что вы меня разыгрываете! Ну знаю же - видели. Смотрели передачу из молодежного кафе? Нас пригласили, было очень интересно. Ты знаешь, Коля…

- Кто пригласил? - перебил ее скороговорку твердый вопрос отца.

- Знакомые ребята.

- Ребята или дяди? - Это спросила мать.

- Да что ты, мама, ну, конечно, ребята, с которыми встречала Новый год, - быстро ответила Лада и немножко смутилась.

- Тот самый? С которым на турбазу ездила? - Этот вопрос отца прозвучал жестоко. Лада вспыхнула, ресницы затрепетали, глаза заблестели слезой. Мать решила смягчить накаляющуюся атмосферу, заговорила своим обычным примирительным тоном:

- Нас что беспокоит? Неправда. Ты опять говоришь нам неправду. Сказала, что занималась у подруги. Оказывается…

- Ложь, снова ложь, - не удержался Константин Сергеевич.

- Никакой лжи нет, - ответила Лада. - Сперва занимались. Потом за нами заехали эти ребята…

- Какие? Что-то знакомое лицо. Тот, что с тобой сидел, это кто? - спросил Коля.

- Драматург. Ты его не знаешь, - отмахнулась Лада и быстро продолжала, уклоняясь от прямого ответа: - Сказали, что будет интересно, и мы поехали.

- И действительно было интересно? - спросил отец.

- Очень. Выступали талантливые известные артисты, поэты, композитор Грош.

- Грош - это что, цена композитора? - съязвил Коля.

- Предел остроумия, - Лада метнула на брата короткий презрительный взгляд. Но Коля не обиделся и с улыбкой снова спросил:

- А драматурга как фамилия? По-моему я его знаю.

- Нет, ты его не знаешь, - ощетинившись, бросила Лада.

- Ну, что ж ты не хочешь назвать, если он - знаменитость. Что ж тут такого. И нам интересно, - уже мягко попросила мать.

- Макс Афанасьев. Смотрели кино "Гибель батальона"? Вот это его фильм, - ответила Лада даже с некоторой гордостью.

- И пьеса "Трое в постели" - тоже его, - уточнил Коля нежелательную для Лады деталь.

- Ничего себе компания, - съязвил Константин Сергеевич и продолжал допрашивать: - Значит, тебе очень понравилось? И этот, с лошадиной шеей? Гость из Минска?

- А вам не понравилось? - с каким-то непосредственным удивлением, в свою очередь, спросила Лада. - Да что вы, его так принимают! У него такой сильный голос!

- На батарее команды подавать, - заметил отец. - А приличную песню этим голосом не споешь. Только испохабишь.

- Папа, ну как ты не поймешь - это эстрада. Там своя специфика, свои песни.

- Ну да, ну да, там все свое, - в тон проговорил отец. - Там даже звезды свои - шестиконечные. Ты не знаешь, что они обозначают?

- Ну, папа, ты придираешься. Нельзя ж на занавес пятиконечные звезды, - возразила Лада. - Что тут особенного. Вон и журнал "Юность" разбивает стихи шестиконечными звездочками.

- Во всяком случае, дочь, и ты это хорошо себе запомни: разница огромная, как два полюса. И наша звезда, советская, пятиконечная. Под этой звездой наши соотечественники ходили на смертный бой за нашу, Советскую, власть. А шестиконечная звезда - знак государства Израиль. Каждому светят свои звезды. И ходить тебе с этим, который сочиняет про Троих в постели, я решительно не советую. Если ты уважаешь себя и нас… Вот так-то, дочь. И, на наш взгляд, ничего там, в этом кафе, хорошего не было. Цинизм. Эти угрозы превратить Большой театр в элеватор. Большой театр!

Последнюю фразу Лада не поняла. Сказала:

- А при чем тут Большой театр, элеватор?

- Папа перепутал, - улыбнувшись, поправил Коля. - Как раз в то самое время, когда вас показывали, по другой программе шел фильм "Жизнь - хорошая штука, брат". Фильм дрянь, но там есть подленькие реплики.

- А я считаю, дети, это одно и то же - и фильм и концерт из кафе - одно другого стоит. А теперь иди ужинать да ложись спать. Завтра на свежую голову все взвесишь, подумаешь и, может быть, поймешь, где настоящее искусство, а где - "Трое в постели".

Такой финал больше всего удивил мать и сына. Не нашел Константин Сергеевич для дочери других слов, возможно, потому, что все остальное он высказал ей до этого, высказал мысленно, когда вскипяченный ходил по улице Добролюбова.

Уже в кухне, за ужином, Лада сказала Коле, что Макс Афанасьев приглашает ее сниматься в кино.

- "Трое в постели"? И ты, разумеется, будешь третьей - Злая ироническая улыбка сверкнула в глазах брата. - Ну-ну. Только имей в виду - там третьих лишних не бывает.

- Где там?

- У этих твоих новых гениев.

- А я не понимаю, почему ты о них так говоришь.

- Потому, что ты, Ладка, или еще совсем ребенок, или непроходимая дура. Потому и не понимаешь.

Сказав это с ожесточением, он круто повернулся и ушел к себе.