Онлайн чтение книги Во имя отца и сына
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ПОДЛОСТЬ ИЛИ БЛАГОРОДСТВО?

Предстоял трудный день. На повестке дня заседания парткома завода было два вопроса: прием в партию и улучшение организации производственного процесса. По первому вопросу выступил Глебов, по второму - член парткома Гризул.

Утром Емельян пришел на завод раньше обычного: за полчаса до смены. В проходной он столкнулся с директором.

- Решили пораньше? - удивился Глебов, поздоровавшись.

- Я всегда в это время, - ответил Борис Николаевич.

Глебов почувствовал себя неловко.

В середине дня в кабинет к Гризулу зашел - как всегда, сияющий - Алик Маринин. Он пожал руку главному инженеру и присел не в кресло, а на подлокотник, давая понять, что забежал ненадолго.

- Ты сегодня именинник? - пошутил Николай Григорьевич, имея в виду прием Маринина в партию.

- Это сложная процедура? - поинтересовался Алик.

- Да нет. Нынче все гораздо проще. Прежде было волынисто, а теперь чисто формально. Проголосуем, утвердим, я скажу несколько теплых слов в твой адрес. И все.

- Могут быть вопросы ко мне?

- Вряд ли, - Гризул поморщился.. - Разве что какой-нибудь Лугов или Шахбазов спросит, почему в Доме культуры не проводятся вечера на патриотические темы.

- Как это не проводятся? - Маринин вскочил с места и забегал по кабинету. - Разве в День Советской Армии плохой был вечер?

- Так и ответишь, - успокоил его Николай Григорьевич.

Помолчали. Потом Маринин вдруг заговорил, точно вспомнил что-то, хотя именно из-за этого он и завернул к Гризулу:

- Послушай, Ника, ты много делаешь добрых дел, история этого никогда не забудет. Не мог бы ты сделать еще одно? Очень нужно.

Гризул насторожился, но по-прежнему продолжал стоять у окна и смотреть во двор, заложив руки за спину. По движениям его пальцев. Маринин догадался, что Гризул слушает, хотя просьба не вызывает в нем особого энтузиазма.

- Надо устроить на завод одного человека, - продолжал Маринин, наблюдая за пальцами Гризула. - Хороший парень. Работал на одной базе. Вышла маленькая неприятность - помощник подвел. Его хорошо знает Поповин.

- Вместе бизнес делали? - отозвался Гризул и, круто повернувшись, пошел за письменный стол. Что-то записал в календарь и твердо сказал: - Не могу.

- Почему, Ника? - удивился Маринин и заглянул в глаза Гризулу. - Хороший парень. Не подведет.

- Ты и за Полякова ручался, а он работает плохо и, кажется, влип в какую-то историю, кстати, вместе с Поповиным. Вообще, с этим делом надо кончать. По твоей просьбе я уже взял на должность начальника технического отдела человека, который… не тянет.

- Этот потянет - золотая голова, - настаивал Маринин.

- А куда я его возьму? Нет свободной должности.

- Должность можно придумать. Не должность украшает человека, а человек украшает должность. Это же в твоей власти.

- Надо мной есть директор, пойми.

- А он что, не покладист?

- Осторожен и любит порядок. И Глебов. С этим не сговоришься.

- И долго он будет?

- Долго не долго, а сам не уйдет, - довольно прозрачно намекнул Гризул.

Маринин посмотрел на часы:

- Увидимся в парткоме. - И уже с порога: - Ну так я скажу этому парню, чтоб зашел к тебе? Между прочим, его рекомендует Матвей Златов.

И Гризул сдался, буркнув недовольно, со вздохом:

- Хорошо.

Заседание парткома началось с обсуждения вопроса о приеме в партию Романа Архипова и Александра Маринина. Предстояло утвердить решение первичных организаций. В кандидаты партии Архипов вступил еще во флоте, военным моряком. Коммунисты цеха, где он работал теперь, единогласно голосовали за него, уважая Романа как производственника и активного общественного работника. Лишь кузнец Шахбазов задал Роману Архипову единственный вопрос:

- Ответь, дорогой, почему последний год так мало приняли ребят в комсомол? Как секретаря тебя спрашиваю. Молодежи на заводе сколько, знаешь?.. Ээ-гэ! - Он сокрушенно покачал головой, произнося гортанный звук и прищелкнув в завершение языком. - А комсомольцев сколько? И половины не наберешь. - Спросил, не ожидая ответа, так как и без того было ясно для всех, в чем причина. - Плохо работаете с несоюзной молодежью. Нехорошо.

- Это наша слабинка. Постараемся исправить, - краснея, тихо ответил Роман.

С Марининым все было сложнее. На партсобрании заводоуправления при рассмотрении заявления Маринина выступил Гризул. Он дал Александру Александровичу блестящую характеристику во всех отношениях. При голосовании же почти половина коммунистов воздержалась, и решение о приеме его в партию было принято большинством в три голоса. Формально требование Устава соблюдено. "Но почему два десятка коммунистов молчаливо отказали Маринину в доверии? - недоумевал Глебов, читая протокол собрания. - Почему никто не выступил и не объяснил своего отношения к директору Дома культуры?" Никто не задал даже вопросов. Кроме этого, было еще одно "но", совсем неожиданное для Маринина. Примерно за неделю до этого Глебов познакомился с автобиографией Маринина, которую он писал еще в начале пятидесятых годов. Перечисляя свои заслуги перед Родиной, Александр Александрович, в частности, сообщал, что помог органам разоблачить врага народа П. П. Постышева. Глебова это сбило с толку: кто же все-таки этот вездесущий Александр Маринин? "Ознакомить членов парткома с этим довольно пикантным фактом автобиографии Маринина или промолчать, - думал Емельян. - В конце концов, дело прошлое. И не он один в те годы совершал глупости из вполне честных побуждений". В тридцать седьмом году Маринину было двадцать лет и работал он в то время в Киеве во Дворце пионеров. Постышев много уделял внимания школе и пионерии. Маринин ставил себе в заслугу трагическую гибель верного сына партии, старого революционера, руководившего сибирскими партизанами. Постышев открыто, с присущими ему мужеством и прямотой, выступил против репрессий. Рядом: Маринин и Постышев. Какая чепуха, смешно. И Глебов решил не придавать значения деталям давнишней автобиографии Маринина, о которой Александр Александрович, быть может, уже и забыл.

Маринин держался на парткоме чересчур бойко. Глебов, докладывая о Маринине, обратил внимание на то, что в первичной парторганизации почти половина коммунистов воздержалась. Первым протянул руку для вопроса Шахбазов. Емельян ему кивнул в знак согласия.

- У меня такой вопрос к Александру Александровичу, - сверкнув на Маринина темными глазами, сказал кузнец: - Скажи, дорогой, что ты делал в годы войны?

Тот неторопливо встал, крепко сцепил пальцы на груди, потом быстро засунул руки в карманы темного пиджака и тотчас же вынул их, спрятав за спину.

- Мне приходилось много бывать на войне, - начал он спокойно, поочередно обводя взглядом присутствующих. - Я руководил концертной бригадой, которая обслуживала наших доблестных воинов. Мы выступали в разных местах: в госпиталях и на передовой. Одним словом, мы были теми, кого образно называли "доноры духа".

- Как, как? - не понял Емельян, устремив на Маринина взгляд.

- В первый раз слышу такое выражение, - заметил Посадов и проворчал, заерзав на стуле: - Не многовато ли?

Поднялся Глебов:

- Если говорить по существу, то "донором духа" советского народа и армии в годы войны была наша партия, Именно она зажгла в людях священный огонь патриотизма. Я так понимаю? - Опершись руками о стол, он добавил: - Еще вопросы к товарищу Маринину?

Подняв острый подбородок, скороговоркой заговорил Константин Лугов хрипловатым голосом:

- Что так поздно надумал вступать?

Вопрос, конечно, не очень существенный, поморщился Емельян, но промолчал: в конце концов, каждый вправе спросить, что его интересует. Очевидно, Маринин предвидел этот вопрос, потому что ответил сразу, без запинки:

- Раньше я не мог. Я видел в годы культа произвол. Коммунисты молчали. Рядовые члены партии были бессильны что-либо сделать. Я не хотел брать на себя моральной ответственности за преступления.

Ответ вызвал гневное оживление. Первым сорвался Посадов:

- Черт знает что!

- Выходит, по-вашему, товарищ Маринин, - вслед за Алексеем Васильевичем проговорил директор завода, - все мы, вот здесь сидящие, несем моральную, как вы сказали, ответственность за незаконные репрессии в период культа? Так?

Маринин стушевался. Мысленно укоряя себя за необдуманный шаг, он выпалил первое, что пришло на язык, лишь бы разрядить непредвиденно сгустившуюся атмосферу.

- Вы меня не поняли. Я не то хотел сказать.

- Заговорился, Александр Александрович, зарапортовался, - с деланным добродушием пожурил его Гризул в надежде как-то замять неприятный разговор. Но это было не так просто. Ответ Маринина всем показался ясным и определенным. Не успел Гризул закончить фразу, как задал вопрос Константин Лугов:

- А как вас еще иначе понимать?

Маринин видел, что попал в дурацкое положение. Надо было как-то выкручиваться и отвечать Лугову, этому несносному крикуну. И Александр Александрович объяснил, не сводя мягкого, покорного взгляда с начальника литейного цеха:

- Видите ли, дорогой Константин Сергеевич. В то время один мой дальний родственник по линии матери жил за границей, точнее говоря, в Латинской Америке. Конечно, я должен был об этом написать в анкете и, конечно, меня не приняли бы по этой причине. Два года назад этот родственник, к счастью, скончался.

Маринин вдруг замолк. Создалось впечатление, что он не закончил фразу. Все зашумели. Уж очень нелепым показалось его объяснение, смехотворно и цинично прозвучало это слово "к счастью". Гризул не находил места, нещадно в душе обзывая Маринина кретином.

Глебов поднял руку, призывая к тишине и вниманию. Он решил, что при таком обороте дела не имеет смысла скрывать от членов парткома некоторые подробности давнишней автобиографии Маринина.

- Честно говоря, товарищ Маринин, вы немного запутались и нас хотите запутать.

- Я волнуюсь, Емельян Прокопович, - признался Маринин и, достав платок, стал вытирать лицо, чтобы показать, что он действительно волнуется.

- Волноваться не надо. Давайте разберемся спокойно, - продолжал Глебов. - Оставим в стороне ваших латиноамериканских родственников. Мы знаем, что в нашей партии есть коммунисты, имеющие родственников за границей. И никто их за это не казнит. Это, так сказать, плод вашей фантазии или вашего волнения. Я хочу напомнить вам о другом, о более существенном. Вот вы говорите, что коммунисты молча взирали на беззакония периода культа личности… Разные были коммунисты. Вам известно такое имя - Павел Петрович Постышев?

Глебов спокойно посмотрел в глаза Маринину. Емельян был далек от каких-то "психологических этюдов". "Вспомнит или нет? - думал он. - Сам расскажет или придется напомнить?"

- Постышев? Как же, наше поколение хорошо его помнит. В школе еще был лозунг: "Учиться на три "П", то есть: Павел Петрович Постышев, - отозвался Маринин и отвел глаза от Глебова, который продолжал стоять, глядя на Маринина.

И по тому, как задрожали губы Александра Александровича, как растерянно забегали глаза, Емельян Глебов понял, что Маринин ничего не забыл и сейчас должен заговорить об автобиографии. Глебов ждал, но Маринин упрямо избегал его взгляда, и похоже было, что не собирался сам рассказать о том, чего от него ждали собравшиеся.

- Вам приходилось лично встречаться с Постышевым? - спросил Глебов.

Теперь Александр Александрович окончательно убедился, что этот вопрос задан ему неспроста. Он помнил все, а не только какие-то две строчки автобиографии. Правда, именно на эти две строчки он в свое время возлагал немалые надежды: цель была определенной - сделать карьеру. Теперь он вспомнил и заявление, которое подписал вместе с двумя другими парнями. Одного, кажется, звали Магидов. Не так давно он случайно встретил его в Доме журналиста. Заявление было мерзкое, грубо инспирированный донос. Маринин действительно однажды слушал выступление П. П. Постышева. В перерыве Павла Петровича окружили слушатели, задавали вопросы. Кто-то спросил: "Можно ли дружить с мальчиком, отец которого репрессирован как враг народа?" - "А почему же нельзя? Дети за поступки родителей не отвечают", - ответил Постышев. В кляузе, которую подписал Маринин, говорилось, что Постышев, сойдя с трибуны, в кулуарах призывал к милосердию по отношению к врагам народа, усыпляя бдительность, и непочтительно отзывался о действиях карательных органов. Александр Александрович не сам писал это заявление, писал кто-то другой, а он лишь подписал и затем гордился этим своим поступком. Он был убежден, что именно это заявление послужило основным обвинительным документом в "разоблачении врага народа Постышева".

Маринин уже пожалел, что затеял всю эту историю со вступлением в партию. Пытаясь сохранить спокойствие, сказал Глебову:

- Да, я слышал его выступления в Киеве. Великолепный оратор и вообще обаятельный человек.

- Это вы теперь так считаете или и тогда так думали? - Голос Глебова зазвучал тверже, настойчивее.

В голове Маринина мелькнула мысль: "Здесь все знают". И он рассказал, как это было. А когда закончил, в кабинете воцарилась странная тишина, которую никто не решался нарушить.

- Вопросы к товарищу Маринину есть? - спросил Глебов.

И снова настороженная тишина. И снова спокойный голос Глебова:

- Кто хочет говорить?

Глебов и Борис Николаевич одновременно посмотрели на Гризула. Это было вполне естественно: Гризул рекомендовал Маринина в партию, выступал в поддержку Маринина на партсобрании в заводоуправлении, должен и здесь выступить, и, быть может, первым. Николай Григорьевич понимал, что выступать ему надо непременно. Оценивая сложившуюся обстановку, он понимал, что его положение будет не из легких. В голове рождались различные варианты выступления. Маринин, конечно, свалял дурака, отвечая на вопрос Лугова. Не ожидал Николай Григорьевич от него такого опрометчивого ответа. Может, отказаться и послушать, что скажут другие. Может, будет резон выступить и сказать: не знал, мол, я об эпизоде с Постышевым, а посему беру свою рекомендацию обратно. Пожалуй, можно еще выразить и сожаление, что несколько легкомысленно поступил с рекомендацией.

- Желательно бы послушать рекомендателей, - предложил Ян Витольдович Варейкис.

Николай Григорьевич встал, взглянул исподлобья на Варейкиса и заговорил, сквозь зубы процеживая слова:

- Я выступил бы и без напоминания, Ян Витольдович, Александра Маринина я знаю лет двадцать. Знаю его как работника идеологического фронта, способного, я бы сказал, талантливого в своем деле человека, который все свои силы, энергию, опыт отдает большому и ответственному делу воспитания масс. Великолепный организатор, он сумел за сравнительно короткий срок наладить работу нашего Дома культуры. Не будучи формально коммунистом, он честно, добросовестно, с присущей ему энергией и принципиальностью проводит в массы, в рабочую среду идеи партии по культурному воспитанию, уделяет внимание молодежи. Как человек эрудированный, он пользуется авторитетом и уважением среди художественной интеллигенции столицы. Я считаю, что Александр Маринин достоин быть в рядах Коммунистической партии. Решение партийного собрания предлагаю утвердить… Что же касается эпизода с Постышевым, о котором с присущей ему прямотой рассказал Александр Александрович, то, я считаю, он не должен иметь какое-либо влияние на наше решение.

Членов парткома охватило волнение, в котором Гризул почувствовал нарастающий протест. Поправив очки, он с невозмутимостью уверенного в себе человека продолжал:

- Давайте посмотрим на это трезво, с позиций сегодняшнего дня. Я не думаю, чтоб кто-нибудь из вас считал, что Постышев был арестован на основании какого-то мальчишеского заявления. И смею вас уверить, что оно, несомненно, не фигурировало в деле Постышева. Поступок Маринина объясняется очень просто. К нему обратились… он подписал, искренне веря, что совершает благородный, патриотический поступок.

- Подписывать заведомую клевету вы считаете благородным поступком? - задвигался на стуле Варейкис. Темная глыба качнулась на светлом фоне окна.

Гризул не успел открыть рот, как его перебил Посадов:

- Позвольте вас спросить, Николай Григорьевич, я продолжаю реплику Яна Витольдовича: в таком случае, что же вы называете подлостью, если вы заведомую клевету выдаете за благородство?

- И патриотизм! - выкрикнул Шахбазов.

- Он, как и все мы, здесь сидящие, верил Сталину, - спокойно продолжал Гризул, но его снова перебил репликой Лугов:

- Он не верил! Он сам говорит, что потому и в партию не хотел вступать.

- Это была, по-моему, оговорка, - ответил Гризул. Незаметно он все глубже втягивался в полемику, давая волю чувствам. - Товарищи, надо исходить из реальной обстановки, из конкретной действительности. Мы же не исключаем из партии тех, кто во время культа совершал куда более серьезные проступки, опять-таки в силу известных исторических условий, а не по злому умыслу.

Глебов без труда разгадал не столь уж хитрый, сколь подлый ход Гризула, который речь свою закончил так:

- Маринин работает на нас. Он идет в партию, желает быть в наших рядах, и мы не имеем права в этом отказать ему. В конце концов, наш долг, наша обязанность помогать таким товарищам, как Маринин, воспитывать их, а не отталкивать.

И не успел он сесть, как этот эффектный конец его речи был подпорчен неожиданной репликой молчавшей аппаратчицы Кати Литвинец:

- Партия - не колония для трудновоспитуемых, Николай Григорьевич. Партия - передовой отряд, авангард. Коммунист - это пример совести, честности, порядочности. А я не верю Маринину. Не верю!

- Вы хотите слова? - обратился к ней Глебов.

- Я уже свое слово сказала, - покраснев, ответила Литвинец. - Я буду голосовать против.

Поднялся директор. Посмотрев на Глебова, попросил слова. Борис Николаевич начал негромко и неторопливо:

- На собрании я воздержался при голосовании. И если бы меня спросили почему, я, пожалуй, не смог бы тогда ответить. Какой-то внутренний голос подсказывал мне, что не дорос товарищ Маринин до высокого звания коммуниста. Теперь я вижу - чутье мне не изменило. Меня несколько удивляет позиция Николая Григорьевича, его попытка оправдать поступок товарища Маринина. И попытка, прямо скажу, безнадежная. Товарищ Литвинец сказала коротко, но ясно, и я с ней согласен. Партия - авангард народа, и она принимает в свои ряды достойных. Я считаю, что товарищ Маринин не достоин быть в ее рядах.

Затем слово взял Посадов.

- Вопрос, по-моему, совершенно ясен и не требует длинных речей. Товарищ Гризул меня, как и Бориса Николаевича, тоже удивил, поэтому я и задал вопрос: что ж такое подлость, если считать поступок Маринина благородным? Товарищ Гризул готов во всем винить Сталина, в данном случае и в том, что Маринин написал ложный донос… на Постышева.

- Не написал, а подписал, - поправил Гризул.

- Это не имеет значения, - отмахнулся Посадов и, сделав паузу, повысил голос: - Подписал - значит, отвечает! Не могли ж писать одновременно трое. Писал один, подписали все вместе!.. Я хочу сказать еще вот о чем. В течение трех лет мне приходилось сталкиваться с Александром Александровичем по работе. Часто слышал от него достаточно резкие слова о произволе и беззаконии в годы культа, о репрессиях и невинно пострадавших. Как-то слишком много, к месту и не к месту, по поводу и без всякого повода говорил об этом Александр Александрович. Я, грешным делом, подумал, что в этом есть что-то личное: не пострадал ли сам Маринин? Оказывается, нет, наоборот, писал доносы на невинных людей, коммунистов. Я знал Павла Петровича Постышева, поистине выдающегося деятеля партии. Мне больно сознавать, что к его репрессии приложил свою руку человек, который работает рядом со мной. Давайте называть вещи своими именами. Русский язык, пока его, слава богу, не изуродовала реформа, богат. В нем есть слова, которыми можно точно назвать поступок Маринина, - подлость и лицемерие.

Он разволновался и, тяжело дыша, сел, сжимая и разжимая кулаки. Наступила напряженная тишина, которую после паузы нарушил голос Глебова:

- Кто еще хочет говорить?

- А о чем, Прокопыч? И так все ясно. Надо голосовать, - ответил Лугов.

- Я хочу сказать несколько слов. - Глебов поднялся, заглянул в листок, лежавший перед ним. - Большую часть из того, что мне хотелось сказать, уже высказали другие товарищи. Это произошло потому, что мнения на этот счет у нас едины, точки зрения сошлись. Меня тоже удивило выступление Николая Григорьевича.

- Я говорил искренне и остаюсь на своей точке зрения, - вставил Гризул.

- Это ваше право, - продолжал Глебов. - Точно так же, как и мое право иметь собственное мнение по поводу вашей точки зрения. Вот вы, Николай Григорьевич, утверждаете, что товарищ Маринин - отличный работник идеологического фронта, воспитатель масс, или, как он сам себя назвал, "донор духа". Позвольте не согласиться с этой оценкой. Мне она кажется слишком завышенной. По-моему, нередко Александр Александрович направляет молодежь не в ту сторону, и линия, которую он проводит в вопросах культурно-массовой работы, - это не линия партии. Я имею в виду вечера, на которые приглашались не воспитатели, а, скорее, растлители. Душок ревизионизма нет-нет да и проявляется в деятельности товарища Маринина, о чем мы с ним уже не раз беседовали… Не хочу повторяться, об этом уже говорилось. Я никак не могу поверить, товарищ Гризул, что Маринин совершал свой поступок из благородных, патриотических побуждений. Вы меня простите, но это звучит цинично.

- А в нем все - сплошной цинизм, - бросил реплику Варейкис.

Никто не понял, кого он имел в виду - Гризула или Маринина. Не отвлекаясь, Глебов продолжал:

- В любые времена, в любой обстановке заведомая ложь считалась подлостью. И в те времена, о которых напомнил нам товарищ Гризул, были люди, которые, рискуя жизнью своей, отказывались давать ложные показания. А тут, видите ли, - патриотизм. Патриотизм, Николай Григорьевич, - это то самое, чего так недостает в работе нашего Дома культуры и его директора.

- И председателя общественного совета, - опять вставил Варейкис, имея в виду Гризула.

- А вечер, посвященный Дню Советской Армии! - невольно сорвалось у Гризула.

- Лично я не склонен считать его удачным, - ответил Глебов. - И тут наша вина, моя и ваша, Николай Григорьевич, как председателя совета. Занялись мы другими делами и не поправили товарища Маринина.

- А в чем вы считаете его неудачным? - Гризул заерзал на стуле. - Речь шла о советском патриотизме, о подвиге.

- Да, о подвиге, - повторил Глебов. - В слишком одностороннем толковании. В сущности, не ратному подвигу советского воина, а мужеству военнопленных был посвящен этот вечер. Именно об этом, и только об этом говорил и бывший советский офицер, затем узник гитлеровского концлагеря, и писатель, посвятивший все свое творчество теме военнопленных. Я ничего плохого не хочу сказать о военнопленных: судьба их поистине трагична, многие из них были настоящими советскими патриотами, проявили мужество и стойкость. И не зря наш замечательный скульптор Петр Васильевич Климов мечтает создать памятник мужеству узников фашизма. И при всем этом мы должны воспитывать нашу молодежь на примере тех, кто не поднял руки перед врагом, а сражался до последнего вздоха. Вы простите меня, что я несколько отвлекся. У меня на погранзаставе в первый день войны произошел такой случай. Два пограничника, Леон Федин и Гаврик Гапеев, были в наряде в роковое утро 22 июня сорок первого года. Лицом к лицу столкнулись с фашистами они в первый час войны. Федин поднял руки и сдался в плен. Гапеев умер, как герой, положив больше десятка фашистов, сорвал атаку ценой своей жизни! Тяжело сложилась судьба Федина. Бежав из плена, он сражался в тылу врага, в бою потерял зрение. В сущности, он спас мне жизнь. Но я отдаю предпочтение подвигу Гаврика Гапеева, который остался верен военной присяге.

Гризул решил держаться до конца: при голосовании он единственный из членов парткома поднял руку за прием Маринина в партию.

Закончив обсуждение первого вопроса, сделали перерыв. В приемной собрались приглашенные на заседание рабочие, мастера цехов, технологи. К Емельяну подошел Борис Николаевич и шепнул:

- Докладчик взвинчен. Может, есть смысл перемести обсуждение производственных дел на следующее заседание?

Емельян об этом думал и, прикинув все "за" и "против", ответил:

- Неудобно: народ собрался. Да и откладывать дальше нецелесообразно. А что взвинчен - может, это и неплохо, острей разговор пойдет.

Директор согласился. К ним подошел Гризул и взволнованно заговорил:

- Я не понимаю вас, товарищи. Ну, допустим, человек четверть века назад сделал грубую ошибку, совершил преступление. Но теперь же он осознал ее, стал другим. Даже с юридической точки зрения мы не можем, не имеем права поднимать этот вопрос из-за давности времени.

- Юридически - да, но в данном случае я не верю в превращение Маринина, - ответил Глебов. - Возможно всякое превращение, даже дурака в умного… Но в действительности такое превращение бывает редко. И по одной возможности превращения этого рода я не перестану дурака считать дураком.

Гризул выдержал многозначительную паузу и сказал:

- Коль уж дело дошло до цитат, то позвольте мне напомнить вам слова Герцена, которого, я полагаю, вы уважаете и цените. Так вот, он говорил, что обвинить гораздо легче, нежели понять.

Выпалив эти слова, Николай Григорьевич круто повернулся и отошел.

Трудно сказать, была ли тому причиной "взвинченность" Гризула, но доклад Николай Григорьевич сделал краткий, совсем не в его манере. Поповину своего выступления он посвятил успехам, которых коллектив добился за последнее время. Самое важное, что завод выполняет производственный план. Похвалил отдел главного конструктора, напомнив, что за пять лет создали пятьдесят новых машин и десять модернизировали. Сделал реверанс и в адрес секретаря парткома, который содействовал своим вмешательством быстрейшему внедрению в производство новой модели агрегата.

- Нас предупредили, что в нынешнем году не Урал будет поставлять нам стальное литье, а столичный завод "Серп и молот". Но земляки нас подводят, дают некачественное литье, тем самым ставят нас в затруднительное положение. - Николай Григорьевич говорил резко, начальственно. - Но нас выручили наши литейщики. За это спасибо вам, товарищ Лугов. Однако, Константин Сергеевич, мы вас хвалим за хорошее, а за плохое будем критиковать. Уж очень высокий процент брака в литейном цехе. Об этом, я думаю, подробно скажет товарищ Кауров, потому как механическому цеху приходится расплачиваться за это. Знаю, вы будете говорить, что формовочная земля плохая, оттого и брак. Но только ли в этом причина? Нет. В формах, товарищ Лугов, вы доводите температуру до шестисот градусов вместо трехсот. Факт. И прискорбный. Отсюда трещины в литье. Много шумят ваши ребята: "Мы - художники!" Пора кончать с этими "художествами".

Чтобы избежать упреков в пристрастном отношении к начальнику литейного цеха Константину Лугову, Гризул пожурил руководителей других цехов и служб. В частности, Каурова. Говорил о предприятиях-поставщиках, которые нарушают нормальный ритм работы завода, о том, что завод все еще много средств расходует на штрафы. Сказав обо всем понемногу, не сделав детального анализа и не дав серьезных предложений, Гризул кончил. Доклад его получился поверхностным и несобранным. Это чувствовал и сам Николай Григорьевич. Сразу же за ним попросил слово Борис Николаевич и начал с критики докладчика.

- Я ожидал большего от доклада. Прежде всего, хотелось бы выделить главное: найти основные наши недостатки и наметить меры по их устранению. План мы выполняем, даже перевыполняем. Но какой ценой? Штурмовщиной и снижением качества продукции. Ритмичность и качество - вот, на мой взгляд, те слабые места в нашей работе, от которых зависит и многое другое, в том числе и прогулы, и опоздания, и появление на работе в нетрезвом состоянии. Я давно просил главного инженера: дайте нам план ритмичности. До сих пор вы не дали мне такого плана, товарищ Гризул. Нам еще рано самообольщаться успехами. Да и вообще, это занятие для тщеславных. Создали пятьдесят новых машин за пять лет. Что ж, цифра внушительная. Но вы не сказали, Николай Григорьевич, об их качестве. А ведь они уступают лучшим мировым образцам. Что я имею в виду? Шум, - это очень важно. Меня удивляет, что товарищ Гризул, эрудированный инженер, часто бывающий за границей, как-то обошел этот вопрос в докладе.

- И на практике, - не утерпел Варейкис.

Гризул ухмыльнулся: на реплики председателя завкома он не обращал внимания, привык к ним, считая их старческим брюзжанием человека, которому давно пора на пенсию. Критика директора - это вещь неприятная. Неужто его выступление в поддержку Маринина повлияло на настроение Бориса Николаевича? А может, Глебов? Николай Григорьевич пытался найти разгадку, уловить ее в тоне, в жестах. А в это время до его слуха долетели новые слова директора:

- С начальником снабжения Поляковым нам, товарищи, надо что-то делать. Закупил массу ненужных заводу материалов. Лежат они без движения, заморозил средства. Потом начал их сбывать какому-то коммерческому складу. Словом, дело нечистое. Им занялся ОБХСС, будут выяснять…

"Небось Ефиму Поповину", - мелькнула в голове Гризула догадка, оставив неприятный осадок. И вспомнил он, что Поляков был принят на завод по рекомендации Маринина, но об этом на заводе никто не знал. Дело было еще при старом директоре, в случае чего можно на него свалить: директор, мол, подбирал "эту кадру". Теперь снова кого-то еще предлагает Маринин. Конечно, Алика можно было бы послать к черту. Но Златов? Этого не пошлешь. Слово Матвея Златова - закон и для Маринина, и для Гризула, и для Поповина… Нет, придется брать.

После директора выступил Сергей Кондратьевич Лугов, отец начальника цеха. Он говорил ласково, душевно:

- Мастерство… Какое хорошее, благородное слово! Бывало, слово "мастеровой" считалось самой высокой похвалой. А мы забыли это слово. Золотые руки. А как мы их ценим, золотые руки рабочего? А никак. Потому что уравниловка у нас. Хоть Иванов, хоть Петров - одна цена. А того не знаем, что Иванов может сделать вещь - закачаешься, любо-дорого посмотреть, блоху на ходу подкует, а Петров работает тяп-ляп - и готов корабль. Видит такое дело Иванов, что умельство-то его не ценится, и думает: а черт с ним, кому это надо? И тоже под Петрова работает. Вот вам и качество. А молодой паренек, который первый год к станку стал, он все это видит. И вы думаете, мечтает постичь тайны мастерства? Ничуть не бывало. А зачем ему? Потому как стимула нет. А я думаю, дай такое право нашему директору, скажем, рублем распоряжаться, платить, значит, по мастерству, по умению, уверен, качество другое бы пошло. И гордость мастерового появилась бы, и рабочую честь вспомнили бы, и, может, опять привилось бы забытое слово "умелец". Вот главному инженеру не понравилось, что литейщики себя художниками называют. А мне думается, это хорошо. Каждый рабочий должен гордиться своим трудом, видеть себя художником своего дела. Другое дело, что в литейном цехе разные есть люди - и художники и сапожники. Так вот надо нам художников примечать и привечать. Нельзя всех в одну кучу. Надо где-то этот вопрос ставить, чтоб зарплату подвижной сделали. Доска почета - она штука хорошая, а рублем тоже бить надо. И под конец мне хочется еще одну думку высказать, насчет вторых профессий. Разные тут споры ходили. Одни говорят - надо, а другие говорят: зачем они? Якобы и вовсе ни к чему. А я думаю, что все же надо нам учить вторым профессиям. Дело это надежное и себя оправдало. Скажем, заболел человек или в отпуск ушел. Срочно заменить надо, а некем. Вот тут и годится вторая профессия. Я кончил.

Николай Григорьевич слушал и думал совсем о другом: "Все это никому не нужная болтовня: разговоры, парткомы, собрания, речи, доклады. Живут же люди на земле без парткомов и делают красивые вещи… Надоело, надоело, надоело" - стучало в виски. Впервые он так явственно почувствовал, что презирает всех этих людей. Куда им, этим твердолобым и ограниченным, до него! Они только и способны на пьянки, прогулы. Отсюда и штурмовщина, штрафы. Все это было, есть и будет. К этому надо привыкнуть, как к неизбежному, как к зимним холодам, от которых можно укрыться лишь где-нибудь в жарких странах.

- Год, как лежит во дворе полученное с другого завода литье. Не используем. А за него денежки народные, государственные денежки плачены. Знаю, скажете - бракованное. А почему сразу не предъявили тому заводу претензию? Почему взяли заведомый брак? Может, потому, что там директором приятель нашего главного инженера?

Гризул очнулся. Кто это говорит? Андрей Кауров, молодой инженеришка, мечтающий совершить революцию в производстве. Сколько вас было, таких мечтателей-революционеров! Но откуда такая прыть? Получил повышение? Выскочка.

- Верно сказал докладчик, запороли у нас коленчатый вал. Это чепе. Я не снимаю с себя ответственности. Запорол Вадим Ключанский - разгильдяй из разгильдяев и первоклассный демагог, "гражданин Земли", как он себя величает. Всем помнится случай, когда ночью вместе со своим дружком Пастуховым Ключанский зашел в кузницу, включил молот и сжег. Говорят, были в нетрезвом состоянии. По административной линии мы тогда приняли меры. Но комсомол тоже не должен оставаться в стороне.

- Ключанский не комсомолец, - бросил реплику Роман Архипов.

- Пастухов комсомолец, - продолжал Кауров. Гризул подумал: "Почему я смолчал, почему не ответил на выпад репликой? Похоже, что началось наступление на главного инженера. Кто же возглавил его? Глебов? Ну что ж, Емельян Прокопович, давай пробуй. Только учти - расплата будет жестокой, пеняй тогда на себя. Ты не рассчитал свои силы, не учел силы своего противника. Не ты один - многие, между прочим, не учитывали, не тебе ровня. Не учитывали даже некоторые сидящие на вышках. Ах как красиво они летели оттуда вниз головой! Ну а тебе, Глебов, невысоко придется падать. Ты со своими ортодоксальными идеями высоко не поднимешься. Время ваше кончилось, настало наше время".

- Третий день не собираем насосы. Нет пустяковой шайбочки. Так рождается штурмовщина. Детали поступают в конце месяца. А до этого загораем. Потом гоним. Сверхурочно. Спешно. Штурмуем план и даем брак. А ведь сборочный цех - зеркало завода. Почему никто не позаботится, чтоб детали шли потоком? Сергей Кондратьевич правильно говорил о зарплате. Надо бы что-то придумать в отношении молодых рабочих. Приходят ребята на завод и, как правило, первые три-четыре месяца не выполняют норму и, естественно, мало зарабатывают и уходят. А нельзя ли для них в первые четыре месяца снизить норму? Это надо для пользы дела.

"Комсомолец дело говорит, - думает Гризул о Романе Архипове. - Парень талантливый, только упрямый. Изобретатель. Пожалуй, напрасно запретил я ему претворить в жизнь на заводе свое изобретение".

Последним говорил Глебов. Николай Григорьевич пришел в себя, стал прислушиваться к словам Глебова: посмотрим, мол, что смыслят в производстве партийные пропагандисты. Он ловит каждую фразу Емельяна Глебова на лету.

- Мы работаем на большую химию, поэтому должны сознавать свою ответственность, - говорит Глебов.

"Красивые слова, - мысленно комментирует Гризул. - Ответственность должна быть везде, на химию ты работаешь или на ширпотреб".

- Производственный отдел работает плохо. Даже готовую продукцию не можем вовремя отправить заказчику. Нарушая сроки отправки продукции за рубеж, мы не только несем огромные материальные убытки. Подумайте только: двести тысяч рублей штрафа мы уплатили за задержку машин и брак. Кроме того, большой моральный урон, подрываем престиж фирмы, в данном случае Советской страны.

Гризул знает, что производственный отдел действительно работает плохо. А Глебов уже говорит дальше:

- Нет у нас тесной связи с заводами-поставщиками, отсюда и многочисленные недоразумения, простои, задержки, штурмовщина. В итоге - низкое качество, а то и просто брак. Вообще, качеству продукции мы уделяем недостаточно внимания.

"Долдонит, как попугай, мысли директора", - ехидно думает Гризул, продолжая вслушиваться в речь Емельяна.

- Технический отдел медленно внедряет новшества в производство.

"Камешек в мой огород", - признает Гризул.

- Здесь никто не говорил о текучести кадров. А это наш бич, товарищи. Только за один год принято на работу шестьсот человек, уволилось пятьсот. Не уволены, а уволились. Почему? Причин тому много. Но в общем-то, от нас зависящие: мало думаем и заботимся о человеке. Недавно начальник отдела снабжения Поляков через весь двор, слышу, тоном фельдфебеля кричит рабочему: "Эй, ты, безрукий! Поди сюда на минутку!" Откуда такое высокомерное пренебрежение к человеку? Оказывается, рабочий этот - модельщик…

- Воробьев! На фронте руку потерял, - подсказал Константин Лугов.

- Два ордена и пять медалей имеет, - добавил Варейкис.

- Точно. Рабочий этот - товарищ Воробьев, коммунист, герой войны, - продолжал Глебов. - А вот где воевал Поляков, неизвестно.

- Как неизвестно? Известно, - снова перебил Варейкис. - На пятом украинском: Ташкент брал.

- Какое это имеет значение? - не выдержал Гризул. - А если бы Поляков воевал? Разве это дает ему право хамить? Речь идет о дремучем хамстве, а не о том, где кто воевал.

Глебова не смущали реплики главного инженера.

- Вот здесь Роман Архипов сказал, что Ключанский не комсомолец. Это-де не по его ведомству. Такой подход я считаю в корне неверным. Он наш, заводской, и долг комсомольцев повлиять на Ключанского, воспитать этого "гражданина вселенной".

- Нет, пока еще только Земли, - пошутил Кауров.

- Архипов напрасно о себе не сказал, - продолжал Глебов. - Ему и его товарищам запретили экспериментировать. Я думаю, Николай Григорьевич, вы им разрешите: ведь это будущие инженеры, рационализаторы, конструкторы. Пусть ребята дерзают.

Гризул в знак согласия закивал головой и сказал:

- Это была временная мера.

Пусть себе дерзают. Николай Григорьевич от всего устал. Бремя главного инженера, считай, самое тяжелое и неблагодарное на заводе. Это все равно что начальник штаба в армии. Николай Григорьевич давно мечтал найти более прибыльное и менее хлопотное место. Была неплохая вакансия в совнархозе. Но Гризул все взвесил и решил повременить. Потом друзья предлагали совсем приличную работу в одном государственном комитете. Положение, должность, минимум труда и максимум зарплаты. Можно, сидя на службе, писать докторскую диссертацию. А об этом Николай Григорьевич давно мечтал. Ом уже готов был дать согласие, но вмешался Матвей Златов. Я, мол, для тебя нашел дело поинтересней: Комитет по координации. Матвей - человек умный, опытный и со связями: ему верить можно. А вот почему-то тянет. Ждет, когда с помощью Глебова Николай Григорьевич получит выговор? Конечно, до выговора дело не дойдет. Глебов не усидит в своем кресле до выговора Гризулу. Надо как-нибудь напомнить Златову о себе.

Так рассуждал про себя Николай Григорьевич на заседании парткома. И после, когда шел домой один, не замечая ни огненного заката, ни синих теней на голубом апрельском снегу, ни бойких воробьев, возвещавших приход весны. Он думал только об одном: скоро поездка в Италию. Иван Петров обещал все устроить. Как, должно быть, очаровательна весна на Средиземноморье!

- Николай Григорьевич! - проскандировали у него за спиной несколько голосов.

Гризул испуганно вздрогнул, точно его поймали с поличным. Оказалось, это были ребята: Роман Архипов, Саша Климов и Коля Лугов. И сразу отлегло от сердца. Рассердившись на неуместную шутку, он угрюмо буркнул:

- Ну, что еще?

- Значит, нам можно теперь продолжать свои эксперименты? - спросил Роман.

- Кауров будет шефствовать над нами, - добавил Саша. Как-никак, мол, работаем под наблюдением инженера.

Николай Григорьевич давно недолюбливал Каурова и буркнул:

- А он вам зачем? Пятое колесо в телеге.

- Ну спасибо вам, Николай Григорьевич! - поблагодарили ребята и устремились вперед.

Гризула прошиб холодный пот. Несмотря на самоуверенность, страх не покидал его. Не было, пожалуй, дня, чтоб он не испытывал этого неприятного ощущения. Вот и сегодня: второй раз в течение дня. Сначала на парткоме, когда Борис Николаевич упомянул о Полякове, которым должен заняться ОБХСС, что-то неприятное кольнуло под ложечкой. Хотя, если подумать, отчего бы? С Поляковым у Гризула никаких отношений нет, если не считать, что он, зная этого жулика и дельца, принял его на работу. Чем они занимаются с Поповиным - это их дело, Гризул тут ни при чем. Хотя, пожалуй, Светлана и Макс правы: Поповин не знает меры, и от него надо быть подальше, как от греха.

"А с Глебовым надо кончать", - твердо решил Николай Григорьевич.

В это время Емельян Глебов в своем кабинете разговаривал с Борисом Николаевичем и Яном Витольдовичем, которые задержались после парткома. Старый рабочий коммунист Варейкис, человек резкий, но справедливый, не мог понять позиции Гризула в отношении Маринина.

- Хорошо, мы знаем: у них старая дружба, приятельские отношения и все такое. Но есть же еще партийность! Есть или нет, скажите? - настойчиво спрашивал Ян Витольдович директора и секретаря парткома.

- Вы его лучше знаете, давно с ним работаете, - улыбнулся Борис Николаевич.

- Да я-то знаю. Другие не хотят знать. Считают его примерным инженером и коммунистом. В активе ходит. А инженер он плохой. Дилетант и белоручка. Языком работает, для рекламы. Он умеет пыль в глаза пустить.

Борис Николаевич вздохнул и раздумчиво покачал головой. Присмотревшись к Гризулу за короткое время совместной работы на заводе, он все больше склонялся к мнению председателя завкома.

- Хорошо, - вдруг отозвался Глебов, - если это так, как вы говорите, а мне думается, что в этом есть солидная доля правды…

- Все сто процентов, - перебил Варейкис. Он любил вставлять реплики.

- Почему же нам не развеять миф о Гризуле? Доклад он сделал убогий, жалкий. Мне даже неловко было за него. Старик Лугов и молодой инженер Кауров и то куда серьезней говорили.

- Емельян Прокопович, - Борис Николаевич взглянул на Глебова, - вам, как бывшему работнику райкома, должно быть, ведомо, что не так просто развенчиваются мифы. У Николая Григорьевича сильная рука.

- Где? - стремительно спросил Глебов.

- Там, - директор кивнул на потолок.

- В небесах, - добавил Варейкис, и этот намек всех рассмешил.

- Сегодня снова звонили, - сообщил директор, - просили оформить ему командировку за границу,

- В седьмой раз! - воскликнул Варейкис. - Почему ему?

- Да, действительно, почему? Чем он лучше других? - спросил Глебов.

- Языки знает, - отозвался Борис Николаевич.

- Разве только он один знает? - возразил Глебов. - Насколько мне известно, вы, Борис Николаевич, тоже знаете. Я, например, немецкий знаю.

- А он знает франко-итальянский, - с иронией сказал директор.

- Есть такой язык? - поняв шутку, спросил Глебов.

- Почему бы ему не быть? - ответил директор. - Есть же франко-итальянские кинофильмы.

- Шутки шутками, товарищи, а дело серьезное, - поднялся со стула Ян Витольдович и зашагал по кабинету.

- Шутки, они тоже разные бывают. - Борис Николаевич вздохнул и добавил многозначительно: - Бывают и горькие.

- Я не подпишу рекомендацию, - заявил Глебов.

- Я тоже, - присоединился Варейкис.

- Пусть поедет Кауров, - предложил Глебов. - Молодой инженер, толковый работник. Начальник цеха. Я думаю, что от его поездки будет больше пользы.

- Подпишете. И вы и я - весь треугольник подпишет рекомендацию. И поедет главный инженер, - с унылой уверенностью произнес Борис Николаевич. - Потому что едет он по персональному приглашению: не Каурова, а Гризула приглашают итальянцы.

- Персонально? - переспросил удивленный Глебов.

- Именно. Его знают там. А Кауров что - зачем им какой-то Кауров! Так что подпишем.

Это прозвучало как веление рока, как неизбежная напасть, с которой приходится мириться. И потому они предпочли больше не говорить на эту тему, не бередить незаживающую рану.

Идя домой, Глебов продолжал думать об этом разговоре. Дать руководителям предприятий больше самостоятельности. Эти идеи уже давно бродят в рабочей среде. Разумные, рано или поздно они пробьют себе дорогу, сама жизнь поставит их на повестку дня. Но тот факт, что Гризул с особым рвением говорил о предоставлении директорам заводов большей власти, Емельяна настораживал. Он понимал, что Гризул и здесь видел личную заинтересованность, выгоду для себя. Какую? Гризул теперь был ясен для Глебова. "Если произойдет реорганизация в руководстве промышленностью в желаемом направлении, - рассуждал Глебов, - то Гризул и ему подобные непременно будут рваться в директора. Любой ценой - только бы получить пост самостоятельного руководителя предприятия, облеченного доверием и властью".