Онлайн чтение книги Во имя отца и сына
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГРИЗУЛ И К°

Из всех праздников Николай Григорьевич больше всех любил Новый год. По новому стилю день рождения Гризула приходится на 31 декабря. В этом совпадении для Николая Григорьевича было что-то знаменательное. Когда, как не под Новый год, люди щедры на добрые пожелания? А кому их адресовать, как не хозяину дома, который созвал гостей и накрыл стол с похвальной щедростью, невзирая на скромные подарки имениннику. Николай Григорьевич не скупился на расходы ради такого праздника.

Гостей собирали по этому случаю всегда особо важных. Каждую кандидатуру перед включением в список приглашенных всесторонне обсуждали на семейном совете под председательством самого Николая Григорьевича при участии его супруги - пышногрудой, дородной дамы - Светланы Ильиничны и сына - Макса Николаевича Афанасьева. Прежде всего в число гостей включались постоянные, те, кто приглашался из года в год: близкие родственники и друзья. Таких было немного. Затем шли необходимые знакомые. И, наконец, "разовые" и "крайне обязательные".

В числе завсегдатаев, никогда не вызывающих никаких сомнений либо отводов у членов семейного совета, были Александр Маринин, помощник скульптора Климова Матвей Златов, кинорежиссер Евгений Озеров и представитель министерства Иван Петров, старый покровитель семьи. На всех предыдущих торжествах неизменно присутствовали Ефим Поповин и давнишний друг Гризула старый большевик Арон Герцович, со своим сыном - художественным руководителем театра Михаилом Савельевым и замужней дочерью Ритой, женой крупного ученого. На сей раз двое - Ефим Поповин и Арон Герцович - вызвали возражения.

Светлана Ильинична, с карими в крапинку глазами и двумя родинками, украшавшими ее румяное круглое лицо, писала список. Когда она внесла Арона Герцовича, председатель семейного совета сначала поморщился, потом снял очки и сказал, мельком взглянув на сына:

- А стоит ли?

Макс смолчал. Светлана Ильинична, стрельнув в мужа глазами, в которых отразилась тревога, спросила:

- А почему?

- Арон болтлив и нуден. Всегда лезет в политику. А у нас будет новый гость, директор завода, мы его недостаточно знаем, - пояснил Гризул-старший, чего-то недоговаривая.

- Это невозможно, - решительно возразила Светлана Ильинична, бросая на супруга взгляд, в котором была видна готовность лечь костьми, но отстоять кандидатуру старого Арона. - И Миша обидится, и Рита не придет, так и знай, - пригрозила она на всякий случай. Рита была ее подругой.

Макс говорил примирительно, но вяло и равнодушно:

- Миша не обидится, и Рита никуда не денется: древнейший им тоже порядком надоел своим маразмом. Не в этом дело, - заключил он и начал с усталым глубокомыслием набивать в трубку "золотое руно".

- И вообще, квартира у нас не резиновая. Где сесть? И так тесно. Надо сокращать. А за счет кого? - Николай Григорьевич с раздражением надел очки и уставился стеклами на жену: - Нет, ты скажи, кого сократить?

- А я знаю? Я не начальник отдела кадров, - не сдавалась супруга, но все-таки предложила: - Зачем тебе Поповин? Ну к чему он? Вот увидите: рано или поздно его посадят. Я знаю, я чувствую.

Николай Григорьевич вздохнул. Он не очень верил в предсказания жены насчет незавидных перспектив Ефима Поповина. Но само слово "посадят", такое откровенное и прямое, вызвало неприятную горечь и испортило настроение. А тут еще сын, поддерживая сторону матери, сказал:

- Мама говорит резон. Фима однажды завалится, и все мы будем иметь бледный вид. Тебе бы, папа, лучше подальше от греха.

- Хорошо, - решительно сказал Николай Григорьевич жене. - Вычеркни Ефима и скажи ему, пусть не приходит и не тратится на подарок. Скажи, что мы уходим в гости, в ресторан. Наконец, уезжаем в Мексику встречать Новый год.

- Почему в Мексику? - поинтересовалась Светлана Ильинична. Это чисто женское любопытство. - А там разве есть елки?

- Какое мне дело, поезжай куда хочешь, - ответил' председатель семейного совета.

- Надо пригласить Соню с Жорой, - напомнила Светлана Ильинична после минутной паузы. Когда-то Сонин муж работал в Совете Министров и они дружили. Год назад он на чем-то "погорел", с тех пор работает научным сотрудником в каком-то музее и живет только на зарплату: сто двадцать рублей в месяц!

- А зачем? Что от него толку? Жрет, пьет, болтает гадости, - в запальчивости вырвалось у Николая Григорьевича то, что не положено говорить вслух воспитанным людям.

- Ты несправедлив, Жора - хороший человек, - укоризненно сказала жена.

А Николай Григорьевич уже сорвался: такое бывает с ним не так уж часто и только дома, в семье:

- Хороших людей, дорогая моя, много. А гость бывает нужный и бесполезный. Ты это должна знать.

- Ну хорошо, хорошо, не ворчи - они не придут: Жора болен, а Соня одна не пойдет, - успокоила Светлана Ильинична.

- Болен? Не может прийти? - вдруг обрадовался находчивый Макс. - Тогда надо обязательно пригласить, раз не придут. Все-таки пусть знают, что и им честь оказана. Меня можешь исключить из списка. Ну что вы так смотрите: я серьезно говорю - меня исключите.

- А в чем дело? Ты уезжаешь? Надеюсь, не в Мексику?

- Конечно, нет, кактусы меня не прельщают. Я буду встречать Новый год в компании холостой молодежи у натуральной лесной елки, не тронутой топором.

- На даче? - догадался отец. - Что ж, это не дурно со всех точек зрения.

- Но, Макс, ты мог бы и дома: не забывай, что у отца день рождения. К тому же у тебя есть невеста, - встревоженно вставила мать: идея сына ей явно не понравилась. - И я боюсь, как бы Ларочке не надоело ходить в невестах.

- Напрасно беспокоишься, дорогая, - успокоил отец, - твой сын вне конкуренции, и его невеста никуда от него не уйдет.

- Так что из того? - сказала Светлана Ильинична. - Сколько можно ходить в женихах? Ларочка славная девушка.

- Вот я и хочу, чтобы она всегда была славной, - шутливо заметил сын. - Опыт всемирной истории семьи и брака. Утверждают, что только невесты бывают хорошими, а жены, как правило, ни черта не стоят. Ты, мама, разумеется, исключение. Считай, что папе здорово повезло.

Николай Григорьевич не считает, что ему повезло, но говорит сыну совсем о другом:

- А на чьей даче, осмелюсь поинтересоваться, ты будешь встречать Новый год? Надеюсь, не на нашей?

- Не волнуйся, папочка. Фима Поповин предоставляет свой загородный особняк в полное распоряжение холостой молодежи.

- И кто же там будет? - не сдержала любопытства мадам Гризул.

- Какое это имеет значение? Впрочем, я, кажется, на самом деле уеду под Новый год в Новосибирск.

- Это так срочно? А как же Ларочка? - снова забеспокоилась мать.

- Невеста может подождать. А дела не терпят.

Николая Григорьевича не проведешь, он догадывается, что сын действительно решил встречать Новый год в компании молодежи и без Ларочки, для которой на ходу сочинил себе поездку в Новосибирск. Ах, это его личное дело: парень он взрослый и вполне самостоятельный, пусть живет как знает. Конечно, хорошо бы представить новому директору завода своего знаменитого сына - талантливого драматурга Макса Афанасьева. Но, видно, на даче у Поповина ему будет куда интересней.

Ефим Евсеевич Поповин работал "по коммерческой линии". Перебравшись в Москву на постоянное жительство сразу после войны, он не долго думая ринулся в торговую сеть. Там Ефим чувствовал себя как рыба в воде. Поповин родился и вырос в семье ростовских торговцев рыбой. Прежде ему никогда не приходилось заниматься коммерцией - сначала учеба, затем служба в погранвойсках, потом война. И хотя он не готовил себя к профессии работника прилавка - не пожалел, что начал свою жизненную карьеру службой в магазине. Родители мечтали видеть в нем знаменитого музыканта либо бойкого журналиста. Сам же Фима предпочитал последнее, потому что природа обошла его музыкальным слухом. Ну а что касается журналистики, то на этот счет у него сомнений не было, ибо писать умеет каждый мало-мальски грамотный человек и, как сказал какой-то классик, в каждом торговце живет журналист. Впрочем, может, классик и не так говорил, а афоризм этот принадлежит Евсею Петровичу, родителю Фимы. Но жизнь распорядилась по-своему, и теперь Фима довольствовался тем, что в нем в потенции сидел журналист с мировым именем. А пока что до поры до времени Поповин не только не стремился к мировой славе, но и всячески избегал ее, стараясь хранить свое имя в тени. Словом, в скромности ему нельзя было отказать. И в самом деле, Ефим Поповин не рвался сразу в генералы. Он начал войну рядовым на пограничной заставе, а кончил старшиной, заведовавшим складом трофейного имущества. Он не корил свою судьбу, трофеи - это тоже вещь, если понимать в них толк. Именно трофеи помогли ему поменять ростовскую квартиру на московскую.

И уже потом, сменив военную гимнастерку на штатский костюм, Ефим Поповин, опять-таки из скромности, не пошел сразу в Министерство торговли. Нет, он стал рядовым продавцом магазина "Мосодежда", бойко продавал штатские костюмы и пальто направо и налево: один направо, десять налево, конечно, за скромное вознаграждение. Но что в этом плохого: услуга за услугу. И благодарные покупатели совали ему в ответ хрустящие бумажки: и овцы целы, и волки сыты. И не только сыты, а и постепенно поднимаются по служебной лесенке, скромной, незаметной лесенке в торговой системе. Через год Ефим Поповин заведовал секцией мужской одежды, а еще через год стал директором магазина. Прибавилась, так сказать, официальная зарплата, весомей и внушительней стали "благодарности" покупателей. У директора магазина как по щучьему велению появилась дача: отличный двухэтажный особняк на песчаном берегу Москвы-реки в звонко-певучем сосновом бору. Он не строил его, нет, дело это долгое, хлопотное. Он купил дачу у вдовы погибшего на фронте генерала. Вот и все.

Теперь Ефим Поповин уже мог мечтать о кабинете в Министерстве торговли. Он подошел к самому порогу этого кабинета. Еще бы один год, один шаг, и перед ним широко распахнулась бы дверь. Впрочем, справедливости ради, надо сказать, что сам Ефим и не очень рвался в начальники: должность директора магазина его вполне устраивала. Но вдруг в газете появился фельетон о взяточниках из магазина "Мосодежда", того самого магазина, которым управлял Ефим Евсеевич Поповин. Впервые в жизни он прочитал свое имя в центральной газете и сразу возненавидел журналистику, которая показалась ему врагом торговли. Никогда не жаждавший славы. Ефим смутился, как красная девица, и готов был провалиться сквозь землю. Но земля удержала его: выручили два человека - следователь и защитник. Довели его до скамьи подсудимых, а дальше не пустили. Приговор был снисходительный и мягкий: три года условно. Правда, эти условные три года стоили Поповину довольно внушительной суммы безусловных рублей, которых хватило бы на три года скромной жизни рядовому труженику. Директорское кресло пришлось уступить другому. Оставшись не у дел, Ефим Евсеевич не отчаялся, не огорчился, даже обрадовался. Можно было наконец отдохнуть от напряженной, изнурительной работы.

Наивные люди почему-то считают, что жить без службы трудно, даже невозможно в обществе, где действует принцип: "От каждого по способностям, каждому по труду". На способности Поповин не жаловался. Что же касается труда, то на этот счет он любил повторять: "Хай трудится трактор: он железный". И получал по своим способностям. Потеряй работу Лугов, или Глебов, или даже маститый актер Посадов, они не на шутку бы заволновались. Прежде всего, во всей наготе встал бы вопрос: как и на что жить? Перед Попоенным подобной проблемы не возникало. Около двух лет Ефим нигде не состоял на службе, и это были самые счастливые годы его жизни: они принесли ему круглую сумму - один миллион рублей в старых деньгах. Имея за плечами опыт по части взяток, полученный в торговой сети, Ефим Евсеевич все эти два золотых года занимался посредничеством по передаче взяток. Речь шла не о каких-то жалких сторублевках. Теперь были иные масштабы. Из рук в руки без всяких свидетелей передавались десятки и сотни тысяч рублей.

И все это делали не так уж проворные, с виду мясистые руки Поповина, пораженные мелкой дрожью. Именно за эту дрожь и получал Ефим довольно солидные куши с обеих сторон. "Плата за страх", как в шутку называл он эти деньги.

В те годы Ефим Евсеевич и познакомился с Николаем Григорьевичем. Инженер Гризул, по собственному признанию, впервые в жизни брал "вознаграждение за услугу". Его "крестным отцом" в этом деле оказался Ефим Поповин. Так сошлись пути-дороги этих внешне несхожих людей. Николай Григорьевич был очень осторожен. Сперва его осмотрительность даже насторожила Поповина, породила тревожное подозрение: а не связан ли этот главный инженер с ОБХСС? Но страхи его были напрасны. С той поры они стали постоянно нуждаться друг в друге. Исподволь Ефим Поповин вошел в семью Гризула, в круг его знакомых и друзей. При встречах здесь любили поболтать, поспорить о науке и технике, литературе и искусстве, о событиях внутренней и международной жизни. Первое время Поповин старался больше молчать, слушать остроумных и неглупых людей. Потом, осмелев, стал угощать присутствующих не всегда смешными, но пикантными анекдотами. В этих делах он считал себя мастером. Со временем Ефим привык, поднатаскался, обтесался.

И еще одно важное событие произошло в жизни Ефима Евсеевича в те годы. Он женился. Наташа из Полтавы приехала в Москву поступать в Институт стали и провалилась на экзаменах. В тот роковой для очаровательной девушки момент сам всевышний послал ей на помощь своего ангела-хранителя по имени Ефим Поповин. Справедливости ради, следует сказать, что "безработный" в то время ангел совсем не случайно оказался у подъезда института. Заранее решив жениться на самой красивой девушке из числа тех, что не приняты в вуз, он во время вступительных экзаменов целыми днями слонялся по институтским коридорам, кругленький, полненький, побритый и надушенный, одетый с иголочки в светло-серый костюм и темно-синюю рубашку. Абитуриенты (да простит меня читатель за это напыщенное слово) принимали его за важное ученое начальство. Поповин не пытался рассеять их заблуждения, а, пожалуй, напротив. Наталку-Полтавку он успокоил внушительным советом - не вешать нос. В жизни, мол, из любого положения можно найти выход. А в чем он состоял, Ефим объяснил девушке в ресторане "Националь". Прежде всего он спросил ее, почему она, такая милая, неземная, избрала сугубо мужской институт? Зачем ей понадобилась сталь? Наташа смутилась и откровенно призналась: "Не знаю". Тогда Ефим Евсеевич, расправляясь, как обычно, с обильным и дорогим ужином (поесть он любил), позволил себе задать следующий вопрос: а зачем ей, такой красивой и такой умной, понадобился диплом?

Наташа в самом деле была недурна собой. Что же касается ума, то тут, мягко говоря, Поповин глубоко заблуждался. Правда, он вообще считал ум излишней роскошью для женщин. Как правило, доказывал Ефим с апломбом именитого философа и социолога, подавляющее большинство девушек стремится получить вузовский диплом в надежде на выгодного жениха, и чаще всего им приходится полученные в вузе знания применять в практике домоводства. Стоит ли из-за этого пять лет себя пичкать всяческими премудростями, ломать голову над таблицами и формулами, жертвовать здоровьем и молодостью? Неразумно, глупо, нелепо! К чему девушке диплом, если есть человек, готовый жениться на ней без диплома?

В общем, в Полтаву Наташа возвратилась не одна, а с богатым мужем. Погостили они там всего несколько дней. Жили в лучшей гостинице, принимая родных и знакомых в двухкомнатном люксе. Муж не скупился на угощение, стараясь задобрить близких невесты, отпускавших по его адресу далеко не лестные оценки (ему шел тридцать седьмой год, а Наташе - двадцатый). Другие считали, что он не только некрасив, но даже чем-то неприятен. Зато, говорили третьи, видать, человек солидный, занимает, наверно, какой-то важный пост. Всем не терпелось узнать, чем он занимается. Но этого даже сама Наташа не знала. "Где я работаю - не спрашивай. Это тайна. Понимаешь - государственная тайна", - сказал ей однажды Ефим. И Наташа не спрашивала. Недаром при первой встрече Поповин назвал свою будущую супругу умной.

И если умная жена не интересовалась, где работает ее муж, то соответствующие органы все-таки проявляли интерес к Ефиму, задавая себе вполне законный вопрос: а на какие средства живет этот безработный?

Пришлось ему подыскивать себе должностишку. Однажды Наталка-Полтавка узнала, что муж ее работает заведующим базой центрального склада галантерейных товаров. Это открытие прямо-таки обескуражило молодую супругу, считавшую, что ее муж ответственный работник, по крайней мере министерского масштаба. На ее недоуменный вопрос: как это понимать, он ответил с видом, полным таинственного значения: "Так надо, дорогая моя. Будь умницей". - "Постараюсь", - тоже со значением ответила Наташа. А через два года она узнала, что база, которой заведовал ее муж, снабжала галантерейные палатки Москвы ворованными товарами. Как-то ночью между мужем и женой произошел откровенный разговор. Ефим, ничуть не смущаясь, объяснил, с потугами на философию: "Да, моя дорогая, такова жизнь. Жизнь - борьба. Кто это сказал? Не знаешь. Ну и я не помню. Борьба. Побеждают самые сильные и самые умные. А победителей не судят. Это кто сказал?.. Ну неважно". - "А ведь и тебя могли засудить, как тех, что в газете", - задумчиво сказала Наталка. "Судят дураков, а не победителей", - браво ответил Ефим.

Однако оставаться долго без работы теперь Поповин не рискнул. Месяца через два он получил себе уединенное тихое местечко заведующего коммерческим складом стройматериалов. Как и прежде, эта работа оказалась непыльной и денежной. Небольшой штат - в пять человек - вполне устраивал Ефима Поповина, превратившего в скором времени склад в частную лавочку. ОБХСС и контролеры пока что не добрались до нее.

От безделья и бездетности Наталка-Полтавка расцвела и раздобрела, обзавелась твердым характером и юным возлюбленным - по крайней мере так она сама называет двадцатилетнего Мусу Мухтасипова. В то время как под неотвратимым напором лет и обильной пищи чревоугодник Ефим из кругленького колобка превратился в подлинного бегемота, жена его добрела и наливалась, как августовское яблоко. А кому не лестно иметь интересную жену? Все на нее смотрят, все только о ней и говорят, все тебе завидуют, а она твоя, собственная, черт возьми!

Все познается в сравнении. На людях Наташа сравнивала своего Фиму с другими, и результаты были отнюдь не в пользу мужа. И тогда в ней зародилось отвращение к нему. Нет, она не думала бросать своего Фиму, сделать такую глупость она не могла. Но завести молодого любовника Наталке не составило большого труда. И она стала изменять своему Фиме, которого в глаза ласково звала "мой кабанчик", а в его отсутствие презрительно - "боров". После ряда случайных встреч, так сказать "разовых", без привязанностей и чувств, Наталка нашла себе кареглазого паренька Мусу, который пленил ее независимым видом и свободными манерами. Наталка привязалась к нему самозабвенно, боготворила его и выполняла все его прихоти. Боясь потерять, ревновала к девчонкам. Щедро дарила лаской и деньгами, только бы он был постоянно при ней.

Когда у Поповина возникли подозрения об измене жены, он решил проверить свои предположения. Нет, он не пал так низко, чтобы самому шпионить за женой. Ефим поручил это своим подручным, которые за деньги готовы были на все. И "мальчики" доложили: точно, встречается с неким юнцом Мусой Мухтасиповым на квартире у гражданки такой-то в Серебряном переулке на Арбате. Ефим Поповин рассвирепел: "Как? За мои деньги, с каким-то щенком?! Уничтожу!"

Кого уничтожать - жену или щенка, он не сразу решил. А когда прошла первая вспышка, Ефим зарыдал. Было до боли обидно: поил, кормил, холил, как принцессу одевал. Все для нее предоставил, все, что другие, может быть, будут иметь только при коммунизме (именно таким представлял себе Ефим Поповин коммунизм). И на тебе - черная неблагодарность! Конечно, убивать ее Ефим не собирался, а любовника тем более. Просто он выгонит ее, пусть выматывается из Москвы в свою Полтаву. Пусть попробует, пусть поживет одна, без Ефима. "Наталка, - сказал он ей решительно и спокойно, - я все знаю. Я тебя не виню, хоть ты и поступила, как последняя сволочь. Но я не могу больше находиться с тобой под одним одеялом. Уходи. Уходи немедленно".

Он ожидал, что она разрыдается, бросится на колени и скажет с мольбой: "Прости". Но вместо этого - о, современные женщины! - Наталка-Полтавка повела подкрашенной бровью, сделала ямочку на тугой розовой щеке и сказала с преступным хладнокровием: "А почему бы не тебе уйти?" Ефим даже обалдел от такой наглости и не сдержался, закричал: "Вон!" - указав куцым перстом на дверь. Она не двинулась с места, только ухмыльнулась и между прочим заметила: "Дурак ты по самые уши, вот что я тебе скажу. Не уйдешь по доброй воле - выведут и силой водворят в особняк далеко от Москвы. Понял?"

Как тут не понять - он отлично понял довольно прозрачную угрозу и во второй раз заплакал. А потом все утряслось-уладилось. Ефим понял, что можно и под одним одеялом мирно сосуществовать, и повторил себе чьи-то слова: "Подумаешь, что за беда - будут деньги, будут девки". А деньги у него всегда водились. Он даже представить себе не мог, как это при коммунизме люди будут жить без денег. Нет, это невозможно! Вы представьте себе даже такой обыкновенный случай: день рождения у приятеля, ну, скажем, как сегодня, под Новый год у Николая Гризула. Надо нести подарки. А ведь они денег стоят. Один принесет, другой и третий. Разные подарки принесут. Не будь денег, как определит именинник, чей подарок дороже. Вот Алик Маринин - он непременно подарит какую-нибудь чисто символическую, копеечную безделушку "со значением". А старик Арон - тот вообще ничего не принесет, предоставит исполнить этот не очень приятный обряд своим детям. А дата кругленькая, шестьдесят лет. До них надо дожить.

В самом деле, Арон Герцович, например, и на этот раз ничего не преподнес. Правда, он приехал вместе со своим сыном и невесткой в собственной "Волге" и те подарили хозяину тяжелую серо-мраморного цвета трость, сделанную во Вьетнаме из рога буйвола. "Только роговой дубины и не хватало Гризулу для полного счастья", - иронически подумал Поповин. Столкнувшись с Герцовичами в прихожей, Ефим подождал, пока они пройдут в гостиную, затем порывисто обнял именинника, по-братски расцеловал и сказал:

- Шестьдесят лет - это много. Не каждому суждено дожить до такой даты. Ты не бросил курить? Нет? Ну и кури на здоровье. - И с этими словами сунул ему золотой портсигар, наполненный сигаретами "Друг".

Да, Ефим Поповин отлично изучил друзей Гризула, знал, кто чем дышит и кто на что способен. Привычным взглядом он окинул круглый ореховый столик в прихожей, заваленный подарками, и почти безошибочно определил, кто что принес. Иронически подумал: "Глина, стекло, фарфор. Глупо. Хлам, ни на что не годный".

- Вы один? - с деланным удивлением спросила Светлана Ильинична и задала ненужный вопрос: - А что с Наталкой?

- Ай, так… Плохо себя чувствует. Нездоровится, - вяло отмахнулся Ефим и шаром вкатился в кабинет, полный гостей. Он остановился у порога, сделал общий поклон. Глаза привычно обшарили комнату и остановились на мужчине, с виду довольно моложавом и добродушном. Ефим Евсеевич бесцеремонно всматривался, точно спрашивал: "А ты кто такой? Всех остальных я знаю".

"Новенький" внешне ничем не выделялся. Он не был изысканно одет, как другие, держался скромно, даже чуточку стесненно. Гризул не отдавал гостю особого предпочтения. Вернее, не подчеркивал своего к нему особого расположения, чтобы не обидеть других, и Ефим сразу определил: важная особа. Гризул познакомил их:

- Борис Николаевич, наш новый директор завода, - Ефим Евсеевич Поповин.

Они пожали друг другу руки и обменялись дежурными улыбками. Впрочем, у Поповина улыбались только толстые линялые губы, а заплывшие жиром глаза холодно светились в узеньких щелочках, оценивая нового человека. "Простоват, - решил он. - Такого Гризул легко обведет вокруг пальца".

Николай Григорьевич занимал квартиру из четырех комнат в кооперативном доме: кабинет сына Макса, комната дочери Клары, студентки первого курса МГУ, спальня родителей и столовая, отделенная от кабинета Макса раздвижной стеклянной перегородкой.

Нынче перегородка распахнута настежь, и в образовавшемся большом, почти сорокаметровом зале накрыт стол на двадцать персон. В нише балкона сверкает разноцветными гирляндами нарядная елка. Изящная, привезенная из Франции модерн-люстра (без банального хрусталя) погашена. Через всю стену столовой - лесенка полочек по диагонали из угла в угол, от пола до потолка. На полочках забавные безделушки, томик стихов Евтушенко, Назыма Хикмета. На стене портрет Ремарка, рисунок Пикассо, вырезанный из журнала. Стена кабинета Макса - сплошной книжный стеллаж.

На столе, просторном, широком, во весь зал, - филиал гастронома.

Перед тем как сесть за стол, Светлана Ильинична внесла в зал маленького засушенного настоящего крокодила с хищным оскалом зубов. Чтобы гости получше могли рассмотреть оригинальный подарок, включила люстру. Указывая глазами на кинорежиссера Евгения Озерова, сообщила:

- Это Евгений Борисович подарил. Из Гвинеи привез. Правда, интересно?

Гости с любопытством рассматривали заморскую диковинку, а Ефим Поповин с глубокомысленным видом скептически сказал:

- Да, это, конечно, лучше, чем живой крокодил. Мертвый враг всегда лучше живого. Кто это сказал?

За стол сели часов в десять, и, пока Новый год шагал к Москве по заснеженной сибирской тайге, не было конца тостам за здоровье Николая Григорьевича. Пили за его шестьдесят славных лет, за его прошлое, настоящее и будущее, за то, что он живет на этом свете, украшая землю своими делами, за его милую жену и деток, достойных своих родителей. Детки, правда, отсутствовали. Они встречали Новый год в своей компании за городом, на даче Ефима Поповина. Отдав должное имениннику, постепенно перешли к другим тостам и прежде всего заговорили об искусстве и литературе, должно быть, потому, что эта область считается доступной почти всем мало-мальски культурным и образованным людям.

Именинник спросил "министра культуры" (так здесь называли Александра Маринина), что нового на его фронте. Польщенный тем, что его назвали "министром культуры" в присутствии директора завода, так сказать, его непосредственного начальника, Александр Александрович, или просто Алик, бойко ответил:

- В арабской академии в Багдаде какие-то неизвестной породы черви-точильщики пожирают редчайшие древние книги. И ничего сделать нельзя. Жрут - и точка! Как вам это нравится?

- Дустом травить надо, - просто и без всякого удивления ответил Герцович-старший, бритоголовый сухонький старик с печальными глазами на усталом, иссеченном мелкими морщинками лице. Все это он считал мелочью, житейской суетой, на которую не стоит тратить ни сил, ни здоровья. Проблемой всех проблем для него был один-единственный вопрос: будет ли сохранен мир на земле, Все остальное - пустяки.

- Эврика, Арон Маркович! - вскричал Алик Маринин. - В том-то секрет, что нет никаких средств борьбы с этими червями-точильщиками. Своего рода шашель. Гибнет древняя культура, цивилизация!

- Подумаешь, потеря, - вступил в беседу Поповин. - Кому нужны старые книги? Тут новые читать некогда. Может, есть смысл и нам завести этих червей?

- Не в том дело, сам факт потрясающ! Никаких средств борьбы, а? Вот это здорово! - уже не с сожалением, а с восхищением продолжал Маринин, возбужденно размахивая руками.

- Ну и что же? Как будто мало в жизни потрясающего, - сказал театральный режиссер Михаил Савельев. - А вы знаете, что в мире обладает самой могучей энергией?

- Бык или солнце? - иронически отозвался Златов.

- Представьте себе, ни то, ни другое. Космические лучи, - уточнил Савельев.

- А разве не солнце их источник? - полюбопытствовал Иван Петров.

- В том-то и дело, что нет. А что именно - никто не знает. Откуда такая бешеная энергия?

- Ее выделяют взорвавшиеся звезды, - авторитетно произнес Николай Григорьевич.

- Вы так считаете? - спросил Златов, склонив набок тяжелую голову.

- Не я, а крупные советские ученые: Шкловский и Гинзбург.

- Все это чепуха, гипотезы, - отрубил Златов.

Но всезнающий и неумолкающий Алик Маринин никому не хотел уступать пальму первенства. Он считал своим долгом говорить, заставляя других слушать. Тем более это было важно в присутствии директора завода, на которого директор Дома культуры должен произвести неотразимое впечатление. Тогда ему, Алику Маринину, плевать с космической высоты на какого-то ортодокса Глебова, будь он хоть трижды секретарь парткома. В конце концов, сколько сменилось этих секретарей на памяти Алика! Он же, как руководил культурным очагом завода, так и будет руководить, пока сам не сочтет нужным оставить этот скромный, но пока устраивающий его пост. И Маринин щедро угощал не очень остроумными анекдотами.

Потом марининский "конферанс" запивали французским коньяком "Наполеон" и венгерскими винами "Токай" и "Бычья кровь". Потом спорили, какая водка лучше, демонстрируя свои познания в этой области. Именинник считал лучшей японскую саке, которую делают из риса; Поповин находил, что приятней грузинской чачи водок нет - все-таки из винограда гонят; Иван Петров хвалил виски, Арон Герцович - московскую с золотой медалью.

И только Михаил Савельев вообще не признавал никаких водок и пил сухие вина, из которых выше всех ценил терпкое болгарское "Мельник", единственное в мире.

- Оно делается из особого винограда, который растет в небольшом горном селении Мельник и больше нигде, - объяснил басом этот упитанный немолодой человек. Поведя орлиным взглядом, он внушительно добавил: - И представьте себе: вымирает этот виноград. И ученые не могут его спасти. Никак, представьте себе. Тоже уничтожает какой-то неистребимый паразит.

Прошлым летом режиссер отдыхал на Золотых песках близ Варны и слышал там такую легенду.

Тут снова Алик Маринин вступил в роль балагура и весельчака и, явно любуясь собой, спросил Поповина, в каких случаях падает авторитет высоких инстанций.

- Меня эта проблема никогда не интересовала. Большой политикой не занимаюсь: талантах нет, - наигранно отмахнулся Ефим, и Маринин сам ответил на свои вопрос:

- Когда высокие посты занимают низкие люди, - и загадочно взглянул на Ивана Петрова, будто на что-то намекал.

- Браво, браво!.. - визжали дамы и хлопали в ладоши.

- Остро и смело сказано! И главное, типично, - мотнул большой круглой головой Златов и, протягивая через стол тарелку, попросил: - Будьте любезны, подбросьте мне кусочек карбонату. Попостней, пожалуйста. - Затем к хозяйке дома, которая сидела рядом с ним: - Вчера в магазине встретил вашу невестку, Ларису. Так ее, сдается, зовут? Хороша девчонка.

- Вы уже бабушка? - всплеснула руками жена Бориса Николаевича, обратив свое удивленное лицо на Светлану Ильиничну.

- Матвей хотел сказать "невеста", - поправила мадам Гризул, переведя улыбчивый взгляд с жены директора на Златова.

- А какая разница? - чуть улыбнулся Златов. - "Невестка" или "невеста". Вы знаете, что сейчас ставится вопрос об упрощении русской грамматики. И давно пора. Меньше всякой путаницы будет…

- Иностранцам, конечно, тяжело, - поддержал разговор Озеров. - Вопрос об упрощении русской грамматики поставила сама жизнь. Теперь, когда в наших вузах столько иностранцев… Нет, это своевременно и крайне необходимо. Из всех иностранных языков русский самый трудный для изучения.

- Это потому, что он самый богатый, - походя заметил Арон Герцович. - Да, да. Это я вам говорю, как старый журналист, как оруженосец языка.

- Реформа грамматики давно назрела, - продолжал Озеров, не давая оборваться разговору на "тему дня".

В ожидании новогодней речи Председателя Президиума Верховного Совета включили японский транзистор. Передавался концерт по заявкам радиослушателей. Диктор сказала: "Персональный пенсионер товарищ Герцович просит исполнить песню "Хотят ли русские войны", Выполняем вашу просьбу, Арон Маркович".

Все дружески посмотрели на старика Герцовича, а он сидел сосредоточенно-строгий и, ни на кого не глядя, слушал.

- Прекрасная песня, - сказала Светлана Ильинична, когда кончилась мелодия и объявили новую песню, на слова Некрасова, "Меж высоких хлебов затерялося…", которая исполнялась по просьбе какого-то офицера.

- Песня, конечно, популярная, - произнес после хозяйки Борис Николаевич, - только, по-моему, сама постановка вопроса нелепая: хотят ли русские войны? Кто это спрашивает? Автор-иностранец? Ведь советскому человеку и в голову не придет такой вопрос: хотят ли русские войны? Ответ вовсе не надо искать у жены автора и тем более у вдов и матерей. И так все ясно каждому - не хотят!..

Директора завода перебила его супруга - белокурая, болезненная женщина с лицом серьезным и неулыбчивым:

- Погоди, Боря, дай послушать. - И добавила полушепотом: - Мама любила эту песню.

Но дослушать ей не дали: Алик Маринин вспомнил новую сенсацию: в США вышел роман Дейчера в трех частях о Троцком. Первая часть трилогии называется "Пророк с оружием", вторая - "Пророк без оружия" и третья - "Пророк в изгнании".

- Между прочим, - сообщил Алик, - в трилогии есть любопытные факты. Оказывается, оба сына Троцкого тоже погибли.

Гризул громко, неестественно тяжело вздохнул. А Герцович-младший, он же Михаил Савельев, как и подобает театральному деятелю, патетически сказал:

- Трагедия пророка! Чем не Шекспирова тема?! Я верю - придет новый Шекспир, и жуткая трагедия пережитых нами лет станет во всей своей чудовищной наготе перед оцепеневшим от ужаса зрителем!

Он сделал напряженную паузу и уставился хмурым взглядом в одну точку. Правая бровь нервически дернулась и изогнулась дугой, над переносьем глубже обозначилась морщина. Казалось, он уже видит в своем воображении некий трагический образ и репетирует роль.

- Когда? - рявкнул изрядно захмелевший Иван Петров и, как бык, остановил на Савельеве мутные, налитые кровью глаза. - Когда нас не будет? А я хочу сейчас.

Вдруг у Бориса Николаевича, сидевшего напротив Петрова, мелькнула несколько озорная и не совсем серьезная мысль. А что, если посмотреть на Гризула, исходя из принципа: "Скажи мне, кто твои друзья, и я скажу, кто ты"? Друзья были здесь налицо, в качестве гостей. Причем они-то казались директору завода более понятными, чем хозяин дома, несмотря на то, что всех их, исключая разве Маринина, Борис Николаевич видел впервые. В Маринине ему не нравилась какая-то разухабистость. Непререкаемый апломб Александра Александровича всегда сопровождался снисходительной улыбочкой не глаз, а губ, подчеркивавшей превосходство. А это как раз и говорило об обратном, об отсутствии у человека большого ума. За внешней галантностью Маринина Борис Николаевич видел самоуверенного санаторского "культурника", не больше. Даже его остроты не смешили директора завода. И было непонятно, как этого не замечали остальные и принимали Алика всерьез, даже как будто с искренним восторгом. С искренним ли?

Наблюдая за Матвеем Златовым (Борис Николаевич не знал, что тот работает по хозяйственной части у скульптора Климова, и вначале принял его почему-то за маститого художника), он вдруг обнаружил, что скепсис его не что иное, как своеобразная маска, за которой надежно скрывалась энергичная натура с мертвой хваткой.

И в этот самый миг Борис Николаевич не увидел, а интуитивно ощутил на себе сверлящий взгляд жены Петрова, пикантной дамы то ли испанского, то ли греческого обличья, с изящно сложенной, стройной фигурой и красивым холодным лицом. Впрочем, о ее внешнем облике позаботилась не только природа. Неплохо позаботился об этом и супруг, судя по ее туалету. На ней все было просто и элегантно. В обществе на Беллу Петрову многие обращали внимание. Среди знакомых она слыла светской дамой, умеющей поддержать нужный разговор. Во всяком случае, в литературе круг ее познаний не ограничивался Кафкой и Сэлинджером. При необходимости (смотря по обстоятельствам) она могла щегольнуть дюжиной имен молодых западных писателей, твердо стоящих на позициях "анти": антиреалистов, антироманистов, антигероистов, антисюжетистов, анидиалогистов - словом, выступающих против всего на свете, в том числе и, пожалуй, в первую очередь, против здравого смысла. Белла владела тремя иностранными языками и работала переводчицей. Не в ТАСС, не в АПН, не в книжном издательстве, где, по ее словам, работали "переводчики-каторжане", не в журнале "Иностранная литература". Она работала переводчицей в довольно солидном учреждении, ведавшем зарубежными связями, работала с посещающими Советский Союз иностранцами, ездила за границу с советскими делегациями. Короче говоря, принадлежала к высшему кругу переводчиков и на редакционно-издательских трудяг смотрела с сожалением.

Борис Николаевич заметил, что глаза ее, большие, темные, со стальным отливом, смотрели на него сначала с любопытством, затем в них замелькали колкие огоньки неприязни. Ему стало неловко, и он перевел взгляд на Озерова, который танцевал с Ритой твист. В это время к нему подкатился сияющий Алик Маринин и, садясь рядом, любезно осведомился, делая удивленные глаза:

- А вы не танцуете?

- Для этого танца я слишком… консерватор, - ответил директор завода, найдя нужное слово.

- О-о, не верю, Борис Николаевич, - возразил Маринин. - Если б такое сказал товарищ Глебов…

Почувствовав в словах Маринина рискованное направление, Гризул решил прекратить их разговор.

- Друзья! Товарищи! - вмешался он. - Пожалуйста, к столу. Просьба занять места. - И уже к Борису Николаевичу, тоном, просящим прощения: - Скверная у нас привычка: даже в гостях не можем отрешиться от служебных дел и забот. Тоже нашли тему для разговора! Так могли и Новый год прозевать. И опять же был бы виноват секретарь парткома. К столу, товарищи, к столу. Прошу наполнить бокалы.

На даче Поповина стоял дым коромыслом. Во дворе разноцветными огнями сверкала большая заснеженная елка. Тут же на столе, под заснеженными елями, стояли бутылка коньяку, три рюмки и тарелка с бутербродами. Это для экзотики. В большом зале, освещаемом лишь неяркими сполохами камина, было шумно. За богато сервированным праздничным столом сидело двенадцать молодых людей: шесть девушек и шесть парней. Новенькой была Лада, дочь Константина Сергеевича Лугова, начальника цеха завода "Богатырь". Лада оказалась здесь случайно. Хотя - как считать - может, и не совсем случайно. Словом, из всех присутствовавших Лада знала только Юну Маринину, с которой второй год училась в одной школе и жила в одном подъезде. Константин Сергеевич Лугов, как и Александр Александрович Маринин, получил квартиру в заводском доме года полтора назад. В старой квартире, деревянном гнилом домишке в Марьиной роще, остался дедушка Сергей Кондратьевич. Не захотел переезжать, да и все. Не закапризничал, как это иногда случается с людьми его возраста, нет. Он был добрый, покладистый старик. Не поехал из-за сада, который когда-то давным-давно разбил возле своего дома. По правде говоря, в его саду на маленьком пятачке росли, сцепившись кронами, всего две старые яблони, очень старая груша, три молодые вишни, куст сирени и куст жасмина. И все же это был сад, лучший во всей слободе, гордость семейства Луговых.

Юна Маринина сама предложила Ладе встречать Новый год в одной компании, притом "до ужаса интересной".

- Будут художник, драматург, композитор, поэт и еще два славных мальчика - все знаменитости, будущие звезды, - убеждала Юна. Она была ровесницей Лады, хотя выглядела старше ее: вполне сложившаяся белокурая девушка с томным взглядом и чувственным ртом.

Ладе никогда не случалось бывать в обществе "знаменитостей". Предложение Юны ее заинтриговало, и она согласилась, осведомившись:

- А эти знаменитые, они что, с женами будут?

- С какими женами? Да ты что? - искренне удивилась Юна. - Это молодые ребята, в среднем лет по двадцать пять. Чудесные мальчики. Настоящие парни. Ты обалдеешь, Ладка!

И Лада в самом деле была недалека от "обалдения", потрясенная и очарованная непривычной для нее обстановкой. Загородный особняк в два этажа, наряженная натуральная елка во дворе, камин, свечи, полумрак, стол, сногсшибательная музыка, исторгаемая двумя магнитофонами (будто одного недостаточно), гавайская гитара и скрипка. Девушки и парни с необыкновенными именами: Аза, Лика, Эла, Юна, Дин, Хол, Радик, Макс, Артур. И все такие симпатичные, бесстрашные, умные, талантливые! Так смело обо всем судят. У Лады тоже редкие имя. Здесь это, пожалуй, единственное ее достоинство. А в остальном… Ну что она собой представляет, эта Лада Лугова? Тоненькая, стройненькая - это еще ничего. А лицо? Курносое, с веснушками, ни бровей, ни ресниц, все какое-то пшеничное, выгоревшее, и волосы огненно-золотистые. Недаром отец называл ее "золотая". И без маникюра: в школе не разрешают. Юна вот все-таки сделала ради такого случая. И ресницы Юна подвела тушью. А что такое Ладино простенькое бордовое платьице рядом с кричащими декольте? В нем Лада выглядит Золушкой, чувствует себя неловко, не перед размалеванными девицами с сигаретами в зубах, бесцеремонно рассматривающими ее, Ладу Лугову. Пусть рассматривают. Наплевать на них Ладе, ей, девушке с характером, гордой, умеющей постоять за себя. Девицы не очень нравились ей. Другое дело парни, тут Юна сказала правду: они настоящие и необыкновенные. Их можно слушать, ими можно любоваться, как сказочными принцами.

Лада догадывается: у каждой девушки есть мальчик. И у нее должен кто-то быть. Она еще точно не знает кто, потому что сидит между двумя парнями, и оба за ней ухаживают. Справа от нее - поэт Артур Воздвиженский, очень молоденький, почти мальчик. У него девичье лицо и голубые мечтательные глазки с беспокойным блеском. Темные волосы у поэта коротко пострижены, зачесаны челкой на лоб. Он много говорит и машет руками, как и все молодые поэты. Слева от нее сидит белобрысый подтянутый парень со скучающим выражением на лице. Может, это Евгений Онегин, а может, Печорин. Зовут его почему-то капитан Дин, хотя он, как сообщила Юна, никакой не военный, а просто студент МГУ. Но он тоже талантливый и умный. Юна сидит напротив - с драматургом. Лада слышала его имя - Макс Афанасьев, или просто Макс. Лада помнит кинофильм "Похищенная молодость". Там про девчонок и ребят, таких же, как они. Сценарий Макс писал. И пьеса его идет в театре - "Трое в постели". Лада не смотрела. Юна говорит: "Что-то потрясающее". А учительница истории Елена Ивановна Глебова назвала пьесу возмутительной пошлятиной. Кому верить? Лучше самой посмотреть и иметь собственное мнение. Главное, иметь собственное мнение. Макс самый старший здесь, ему уже под тридцать. Он похож на боксера, у него крепкие руки и тяжелый круглый подбородок. Клара, что сидит между композитором Радиком Грошем и художником Ильей Семеновым (тоже известным и, говорят, гениальным), оказывается, родная сестра Макса. Она дружит с Радиком. А Илья - с Авой, густо крашенной плоскогрудой девицей, которая без конца курит. Есть еще девушка Эла, пышная, с рыбьими глазами. Она много ест и пьет. Ухаживает за ней щупленький, тщедушный парнишка по имени Хол. А может, это его фамилия: тут ничего не поймешь.

По другую сторону от поэта сидит миниатюрная девушка с маленькой круглой головкой. Зовут ее Лика, она тоже знаменита, пишет коротенькие рассказы, которые называет то этюдами, то новеллами, то стихотворениями в прозе, печатается в журналах. Совсем недавно вышла в свет ее первая книжка под интригующим названием: "Голубое безумство". Хол сострил: "Глупое безумство". Но на его колкости здесь не обижаются. Лика довольно мила, интересна. Сама же она находит эти оценки изрядно заниженными, считает себя неотразимой, умной и талантливой. Она перманентно влюбляется в интересных парней, но те почему-то предпочитают волочиться за другими. Она уже успела пожаловаться Ладе, что еще не встретила человека, который по-настоящему сумел бы оценить в ней и женщину и поэтессу. И Лика, не теряя надежды, с чисто женской настойчивостью ищет этого человека. Осенью она была безумно влюблена в Дина - Дмитрия Братишку. Но и он скоро охладел к ней. Теперь она влюбленно смотрит на Артура Воздвиженского, самого модного поэта, из-за которого имел неприятности в райкоме Емельян Глебов. Но поэт после второй рюмки дарит одинаковые улыбки и белые стихи направо и налево: то Лике, то Ладе. Пожалуй, больше второй, чем первой. Это злит Лику и смущает Ладу: она не может понять, кто ж все-таки "ее мальчик" - капитан Дин или поэт? Вскоре Лада замечает, что она пользуется успехом у мужской половины, и это придает ей больше уверенности. Илья Семенов говорит ей через стол:

- У вас выразительное лицо, Ладочка. Вас никто не писал?

- Как? - не поняла она.

- Вы никому из художников не позировали?

- Нет, - смутилась Лада и покраснела.

- Отличный портрет можно сделать. Колоритный, - облизывая тонкие губы, увенчанные ниточкой черных усов, говорит художник. - Правда, ребята, великолепная модель? Для акварели. Огненные волосы, пламя!.. - Он щурит узкие с тяжелыми веками глаза, делая размашистые жесты худой рукой, точно набрасывая ее портрет.

Парни безоговорочно соглашаются:

- Да, здорово можно!..

Девушки смотрят на Ладу иронически, с явной неприязнью, точно они знают то, чего не знает эта завоображавшая наивная посредственность. Их взгляды говорят: "Ну что в тебе есть? Юность, свежесть? Это скоро пройдет". А поэт жужжит над ухом:

- Ты интересная. Хочешь, я посвящу тебе стихи? Для тебя одной. Нет, о тебе. Ну хочешь? - И не откладывая в долгий ящик, закатив глаза, пьяно импровизирует: -Ты янтарная роза. Ты осколок далекой эпохи, поднятый к нам балтийской волной. Ты туманность синей Галактики, ты частица Полярной звезды.

Лада смущенно улыбается, не зная, как ей отнестись к стихам поэта, тем более что стихи эти посвящаются ей. А Дин, наклонясь слишком близко к Ладе, говорит поэту с безобидной фамильярностью:

- Послушай, осколок галантной туманности! Может, лучше споем? Хол, гитару: старухи будут петь.

Лада озадаченно осматривается: где старухи? Потом спрашивает Дина:

- Какие старухи?

- Эх, старик, да ты еще совсем запеленатый, - отвечает Дин. - Старухи - это мы. Старики - вы. Все очень просто - наоборот. У нас все наоборот.

Хол выбирается из-за стола, подает Воздвиженскому гитару и, подойдя сзади к Братишке, говорит с гнусавой ленцой:

- Лада еще полуфабрикат. Прочти, капитан, ей лекцию, что такое мы. Клянусь мошной Рокфеллера, она принимает нас за так называемых стиляг.

- Ради бога, Ладочка, не сочти Мусик-Хола за обыкновенного стилягу, - дурашливо отзывается Братишка. - Нет и еще раз нет. Он знаешь кто? Он - подонок. А это высшая степень стиляги.

- Давайте потвистим, - предлагает Хол и обращается к Ладе, скривив тонкие губы. - А как наш полуфабрикат, умеет твистеть?

- Давай проваливай, полуфабрикат. Твист Ладочка танцует со мной, - небрежно цыкнул на него Дин, и Хол, оскалившись, удаляется к толстушке Эле. - Ты не обращай внимания на его манеры. Здесь каждый ведет себя, как хочет. Без условностей и церемоний. Так лучше. Тебе нравится здесь?

Она кивает. Потом, осмелев, спрашивает:

- А почему у вас такое имя?

- Меня зовут Дима. Ребята перекрестили: так проще и нестандартно. Дим много, а Дин один. Не считая американского государственного секретаря.

- А вы правда военный? - снова спрашивает Лада.

- И не мечтал. Почему ты решила?

- Капитан Дин. Почему капитан?

- Не знаю. Наверное, из-за предка. Он у меня генерал.

Ладе все нравилось: и новая песенка, и народная песня "По Дону гуляет", в которой вместо "По Дону гуляет" пели: "Подонок гуляет", и этот визг, и шум, и даже твист. И девицы теперь казались лучше. Из парней ей больше всех понравился Дин. А он, не в пример другим, с ней был сдержан, корректен и в меру любезен. Он даже не стал ее "просвещать", как это пытались делать другие. Но танцевал с ней.

Танцевал он великолепно, с вдохновением и мастерством.

А Хол только "просвещал" ее, а может, просто высказывался, излагая свое "мировоззрение".

- Гармония, гармония… А зачем? Почему у звезды должны быть одинаково равные концы? Условности, традиции. Кто их придумал?.. Господин. Для кого? Для рабов. Как цепи. Галстуки носят, бабочки и прочую мишуру. А смысл? Какой смысл в галстуке? Нелепость. Как брюки. Почему мужчина обязательно должен носить брюки? А может, мне юбка нравится. Есть же мужчины, которые носят юбки. Шотландцы или как их? Что, я не прав?

- У ну, - не то подсказал, не то просто прогудел в кулак Макс.

А Мухтасипов продолжал:

- Паспорта придумали. Как будто без паспорта человек не человек.

- За границей паспортов нет, - подтвердил художник.

- И правильно, - согласился Хол. - Памятников понаставили. А зачем? Жил поэт - умер, бац ему памятник. А мне он зачем? Я, может, не хочу на него смотреть и стихов его не читал. Мне он до лампочки.

Точно эстафету, его речь подхватила Лика. В ее потемневших глазах вдруг забегали злые огоньки, и она с каким-то ожесточенным наслаждением и ядом сказала:

- Господа выдумали для рабов слово "нельзя". Пользуются им, как хозяева, обучая своих собак: "Фу, нельзя!", "Бобик, фу!". То - нельзя, это - нельзя. Дома, в детском саду, в школе, в институте, на работе - везде только и слышишь это собачье "фу". Нельзя, нельзя, нельзя!.. Курить нельзя, пить нельзя, девушке пойти в гости или в театр в брюках нельзя. Возвращаться домой после двенадцати или не ночевать дома нельзя. Целоваться с мальчиком, который нравится, тоже нельзя! Да что это за жизнь? Что я - собака, моська какая-нибудь или рабыня, чтоб на меня везде кричали "нельзя"? Я человек. Я свободный человек цивилизованного мира. Я делаю то, что нравится мне. И мне наплевать, что кому-то мои поступки не по нутру. Мы идем к коммунизму, и не надо, чтоб на меня шикала каждая кухонная мещанка или выживший из ума персональный пенсионер.

- Дорогая крошка, - перебил Макс пылкий ее монолог. - Ты говоришь избитые истины. На научном языке это называется конфликтом поколений, явлением постоянным и вполне естественным. Так было, так есть, так будет. Проблема отцов и детей извечна и стара, как вселенная. Но будущее за нами.

- Все тепленькие места заняты предками, уступят они тебе, жди! - бросил Мухтасипов острые, как бутылочные осколки, слова.

- Это уже частность, - встав лицом к камину во весь рост, продолжал Макс. - Я говорю об общей тенденции. Отцы никогда не понимали детей, не доверяли детям и потому всегда с большой охотой одергивали их, поучали. Почему? Потому что психология отцов консервативна. Они боятся расстаться с традициями, потерять то, что накопили за долгую жизнь. Нам же нечего терять. Мы создаем новое, свое, мы дерзаем. Молодежь по духу своему - новаторы. Особенно наше поколение. История поставила перед нами необыкновенные задачи. Мы ломаем чудовищную крепость, созданную из предрассудков, пошлости, догматизма. И мы сломаем ее во что бы то ни стало и пойдем вперед. Мы авангард. Ретрограды нас называют стилягами и подонками. Пусть. Им от этого все равно не легче. В средние века таких, как мы, называли еретиками и жгли на кострах. Теперь другие времена. У нас есть свои трубачи, свои запевалы, как Артур, как Илья, как Радик. Каждая наша картина, песня, стих или драма - это автомат, который мы вручаем таким снайперам, как все вы, милые и храбрые старики и старухи. Мы вооружаем молодежь и ведем ее на штурм крепостных стен! Так пусть же Новый год будет НАШИМ годом, годом наших побед. Выпьем за это стоя!

Лада с удивлением слушала Макса, впиваясь открытыми, доверчивыми глазами в его лицо, полное решимости и силы. Она видела и слышала того самого героя времени, которых изображают на страницах журнала "Юность", которых хвалит учительница литературы и ругает Коля. Все, что говорил Макс, было для нее ново. Ей никогда такие неожиданные мысли и в голову не приходили, было странно их слышать, и в то же время ее подмывало любопытство: хотелось понять этих людей, объявляющих себя запевалами молодого поколения. Какой-то заграничный ликер, приятный на вкус, горячей волной разливался по всему телу, возбуждая, рисовал окружающий мир розовыми красками, и далекие тайные желания и мечты подходили к порогу действительности. Оставалось всего лишь сделать один шаг, чтоб переступить этот порог. Тут не было никаких запретов, можно было делать все, что хочешь. Лицо ее полыхало. Она вся была словно в огне и пыталась гасить этот внезапный пожар освежающим фруктовым напитком, удивительно ароматным. Лада пила его впервые и с большим наслаждением, чем густой душистый ликер. Тут можно было пить и есть все, сколько твоей душе угодно.

Дин сказал Ладе:

- Брось ты пить этот подсахаренный рыбий жир. Попробуй этого. - И вместо ликера налил коньяку.

Лада пригубила и отставила рюмку.

- Фу! Противно!

- Тогда пей шампанское. Из лучших сортов винограда. - Дин налил ей бокал. - Давай выпьем за тебя и за меня.

Лада отпила два глотка и поморщилась. Юна стала уговаривать:

- Пей! Шампанское - эликсир жизни. А хочешь сигарету? На, закури - это успокаивает.

Лада не знала, отчего ей нужно успокоиться, и отказалась от сигареты, покачав головой. Она с благодарностью улыбнулась подруге. Но в этот миг взгляд ее столкнулся с насмешливым и внимательным взглядом Макса, который будто в чем-то упрекал ее, говоря: "Ну чего боишься, глупенькая?" И тогда она ответила ему взглядом дерзким и сказала Юне с вызовом:

- Давай! - и потянулась через стол за сигаретой.

Она курила впервые в жизни, морщилась и слезилась от дыма, который почему-то попадал ей в глаза. А Макс сочувственно улыбнулся:

- Ничего, научишься. Это просто, как все просто в нашем сложном мире. Главное - будь самостоятельна. Для наших мам мы всегда будем дети, которых они готовы выпороть за самый безобидный естественный поступок. И ты для нее просто дите. А между тем это дите уже читало Бальзака и Мопассана, смотрело фильмы, которые детям до шестнадцати лет смотреть не разрешается.

- Родители во всем всегда видят трагедию, - сказала Юна. - Если девушка не пришла ночевать или стала не девушкой, то для них это - ужасное происшествие. Помнишь, Лада, какой у нас шум подняли из-за Ани?

- А чтобы не было трагедий, - добавил Дин, - родители должны как можно меньше знать о том, чем занимаются их дети. И дети не должны отчитываться перед родителями. Есть, конечно, дурочки, которые- приходят домой и докладывают: "Меня Петька поцеловал в парадном".

Бринкнула резко гитара, и голос Мусы прогнусавил:

Вылезший из-за стола поэт пьяно орал:

- Я - талант. Я - гений! А гению все дозволено. Законы? Они не для меня. Я призван изменять законы. Я сам законодатель. Что вы мне цитируете богов, когда я сам бог. Вы цитируйте меня!..

Девчонки визжали в восторге. Лада настороженно молчала. Что-то не совсем ясное боролось в ее сознании, и борьба эта заслонила неприятное чувство и тревогу.

- Чтобы быть законодателем, надо иметь имя, - холодно-иронически бросил Братишка.

- Имя? - Воздвиженский тряхнул головой и величественно прикрыл глаза. - Мы сами создаем себе имена… Талантом своим.

- Ну это не совсем так, - авторитетно осадил его Макс, улыбнувшись Ладе. - Имена нам создают друзья и враги.

- А у тебя их нет. Ха-ха-ха! - громко расхохотался Мухтасипов. - Ни друзей, ни врагов.

Воздвиженского точно ушатом ледяной воды окатили. Девичье лицо его округлилось, вздулось вдруг побледневшими щеками, влажные глаза застыли, уставившись на Мухтасипова, а сухой, приглушенный голос продребезжал:

- У меня нет врагов и друзей? Это как понимать?

- Буквально, - мрачно ответил Мухтасипов, оскалив белые ровные зубы. - Кто, назови, кто твой враг?

- Мой враг номер один - скульптор Климов.

- Не знаю такого, - мотнул маленькой головой Мухтасипов. - Впрочем, пойди набей ему морду. Я разрешаю.

- Он мой идейный враг! - не принимая шутки, кричал поэт.

- У тебя есть идеи? - ввернул Мухтасипов. - Вот не думал.

- Ты мразь, ничтожество, амеба! - не найдя других аргументов, вскричал поэт, обретая снова голос. - А ты, ты? Кто ты такой? Почему ты здесь?

- Отвечаю на твои вопросы, - с прежней ленцой и безразличием прогнусавил Мухтасипов. - Первый вопрос. Ответ. Я не поэт. Второй вопрос. Я здесь встречаю Новый год. Удовлетворен?

- Да хватит вам!

- Бросьте!

- Будьте мужчинами! - закричали сразу несколько голосов.

Скучно, старухи, - вдруг призналась Лика, задумчиво разглядывая фужер с золотистым вином. - Хоть бы подрались из-за меня. Или поскорее женился бы кто-нибудь. Так хочется погулять на свадьбе, кричать "горько" и смотреть, как целуются.

- Подумаешь, удовольствие - глядеть, как целуются другие по приказу пьяной толпы. Я предпочитаю целоваться без свидетелей, - сказал Радик Грош.

- Крошка Лика хочет замуж, - заметил Илья Семенов.

- Естественное желание в ее возрасте, - отозвался Макс, вызвав недовольную гримасу сестры.

- Перестань, шуткам есть предел.

- В наше время, Кларик, пределов нет и быть не может, - ответил Макс.

- Дин, почему ты не женишься? - продолжала хандрить Лика, поводя томными глазками. - Поцелуй меня, Дин. Ты умница и талант. - Она хотела вызвать ревность у поэта.

- А ты мне не нравишься, - грубо ответил Братишка, - потому что ты набитая дура.

"Какой парень!" - с восхищением подумала о нем Лада. Нет, этот капитан Дин ей определенно нравился.

- И хамству тоже нет предела, - заметил поэт и тут же получил как награду долгий презрительный взгляд Братишки.

Воздвиженский заходил по комнате, искоса поглядывая то на Мухтасипова, то на Макса: он был недоволен, что так быстро погасили их стычку с Ходом. И Макс тоже хорош: за каким чертом подсунул реплику о друзьях и врагах? "Как глупо: имена создают враги. Что он этим хотел сказать?" Не выдержал, спросил, хмуро обращаясь к драматургу:

- Значит, враги создали тебе известность? Тебе, Радику, Илье, ну и… мне?

- Дорогой мой, - Макс снисходительно вздохнул, - говоря откровенно, теперь нам известность создают не здесь, а за рубежом наши друзья-прогрессисты. Радику, Илье, мне и тебе в том числе. Нас там переводят, нас туда приглашают, нас рекламируют. Оттуда наша слава приходит на родину. Парадокс, как и все в этом скучном мире. Но прелестно, "как всякий парадокс.

- В твоих стихах, Артур, нет философии, - продолжал Братишка. Ему тоже хотелось подразнить самовлюбленного "гения".

- Достаточно, что есть поэзия. Философия - это политика. А где политика - там нет места поэзии. Там лозунг, передовица, плакат, - бросил поэт.

Резко распахнулась дверь, и в комнату ворвалась разрумянившаяся на морозе хозяйка дачи.

- Наталка-Полтавка! - восторженно воскликнул Макс, широко распростерши объятья. - С Новым годом! Как мы рады!

- Ну, рады Или не рады, а я тут, - весело заговорила супруга Поповина. - Вот я, собственной персоной. Прошу любить и жаловать.

Она ловко распахнула и небрежно сбросила с себя норковую шубку, которую тут же подхватил поэт и отнес в прихожую. В дорогом платье-панцире, переливающемся блестками, как рыбья чешуя, она была похожа на соблазнительницу Сирену. Конечно, Наталка понимала, что ее внезапному появлению здесь не обрадуются, и лишний раз убедилась в этом. Быстро в уме посчитала парней и девчат: шесть на шесть. А она - тринадцатая. Чертова дюжина. Как неприятно, тем более под Новый год. Она, разумеется, не предполагала, что будет тринадцатой. Но это все равно не остановило б ее. Она ждала своего возлюбленного в комнате в Серебряном переулке. С ним она хотела встретить этот Новый год, вдвоем. Муса обещал прийти, "если не помешают какие-либо обстоятельства".

Каким-то чутьем она догадалась, где может быть ее возлюбленный, взяла такси и приехала. Поздравив с ходу молодежь с Новым годом и по-мужски опрокинув рюмку коньяку, удалилась в свою комнату на второй этаж, взглядом поманив за собой Мусу. Он поднялся к ней через минуту, изображая мертвецки пьяного, погруженного в бездну меланхолии. Она ждала его первого взгляда наедине, а не у всех на виду, где им, естественно, пришлось бы скрывать свои чувства. И он посмотрел на нее, но как? Тоскливо, равнодушно. Не было в этом взгляде ни нежности, ни любви. Ей стало до боли обидно. И когда Муса хотел опуститься на широкую, низкую тахту, сработанную югославскими мебельщиками, Наталка крепко и порывисто обвила руками его шею, щедро осыпав поцелуями, сдобренными горячей слезой и столь же горячими словами:

- Милый… родной… почему так жестоко? Я ждала. Я вся исстрадалась. Встречать с тобой Новый год - это потом весь год с тобой… Ты с кем тут? С этой рыжей? Кто она? Что ты в ней нашел? Цыпленок желторотый. Что она понимает в любви?

- Полуфабрикат, - насмешливо выдавил Муса: ему нравилось это слово. - За ней Дин… Он ее на турбазу на каникулы пригласил.

Мухтасипов говорил правду: Дима Братишка предложил Ладочке поехать с ним на подмосковную турбазу на время школьных каникул.

Началось просто. Димка, играя брелоком с ключами, спросил:

- Ты никогда не была на турбазе?

- Нет, - тихо ответила Лада, наблюдая за музыкальными пальцами Братишки.

- Счастливая. У тебя много интересного впереди. Придется мне над тобой шефство взять. Я достану тебе путевку на каникулы. Мороз, снег в блестках, иней на березах, лыжи, пестрые свитеры. А вечером в клубе магнитофон и танцы до обалдения. Бесподобно! Ну решай. Говори "да", и завтра ты будешь обладать звездным билетом - путевкой на турбазу.

- Это называется "звездный билет"?

Вместо ответа Братишка настойчиво повторил свой вопрос:

- Ну, согласна?

Пухленькое личико Лады стало задумчиво-грустным, после небольшой паузы она ответила нетвердо:

- Не знаю. Как папа.

- А при чем тут папа? Ты что, не человек?

- Он у меня строгий.

- А ты имей характер. Мой генерал тоже строгий. Он у тебя кто? Где работает?

- На заводе. Начальник цеха.

- Родители консервативны. Всегда так было. А наши родители особенно.

- Почему?

- Они привыкли сами подчиняться и хотят нас приучить. У них это называется традицией: дети должны продолжать своих отцов. Они забывают, что мы свободны. И никаких традиций, никаких условностей. Человек свободен. Ты смотрела "На дне"? Помнишь, Сатин говорит: "Человек свободен!" И зал аплодирует.

- Все равно, он не пустит.

- В конце концов, можешь сказать отцу, что тебя в школе премировали путевкой… Это недалеко. Час езды на электричке. Все расходы я беру на себя.

Она согласилась, найдя его совет насчет путевки-премии убедительным. Затем спросила о Наталке:

- Она кто такая?

- Хозяйка вот этих хором.

- Это я знаю. А кто она? Актриса?

- Законная супруга Ефима Поповина.

Лада подумала, помолчала и спросила:

- А он кто такой, Поповин?

- Ты не знаешь Ефима?

Это прозвучало примерно так: "Ты не знаешь Рокфеллера?" Лада слышала о втором и ничего не знала о первом, в чем откровенно призналась.

- Один из столпов общества, - снисходительно пояснил Дима. - Или человек, который умеет широко и красиво жить.