Онлайн чтение книги Во имя отца и сына
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Конец весны в Подмосковье едва ли не самое прелестное время года. После теплых дождей все вокруг зеленело, все буйствовало под неумолкающий аккомпанемент птичьего гомона.

В такую пору генерал Братишка с женой и тещей жили на даче: в московскую квартиру, где теперь полновластным хозяином был Дима, заглядывали редко. Прямо с работы Максим Иванович ехал за город, в свои пенаты, а утром в девять часов у калитки его уже ждала машина. Здесь, на даче, генерал отдыхал, наслаждаясь свежим воздухом и красотой весенней природы. Дачный поселок, в котором находился рубленый, обшитый тесом и покрашенный в розовый цвет - вкус Аси - дом генерала, прильнул к опушке березовой рощи, разрезанной оврагом с родником и лесной ухабистой дорогой, выходившей к пологому берегу Москвы-реки.

Не успел генерал войти в дом, как еще у калитки его встретила встревоженная жена:

- Максим, арестовали нашего Димку… Из милиции звонили. Просили приехать. В чем дело - не сообщили.

Выходной день Максима Ивановича был омрачен. Что же там случилось?

В то солнечное воскресенье, когда Максим Иванович и Ася вышли в лес за грибами, рабочие завода "Богатырь", главным образом молодежь, организовали массовку, коллективный отдых за городом на берегу Москвы-реки. Инициатором этого был новый директор заводского Дома культуры Саша Климов. Партком и завком тоже не остались безучастными, делая все, чтобы выходной день прошел с пользой, оставил самые хорошие воспоминания. Одно дело, когда люди встречаются в цехе. Другое - на отдыхе, на лоне природы, за кружкой пива. Здесь можно не спеша поговорить с соседом по станку, познакомиться с его семьей, вместе спеть песню, раскрыть душу. В непринужденной обстановке люди лучше узнают друг друга, проникаются большим доверием и уважением. Тут каждый мог отдыхать, как ему захочется. Многие захватили с собой гитары, волейбольные мячи, транзисторы, магнитофоны. Было организовано катание на лодках. В гости к рабочим Саша Климов пригласил поэтов, артистов и даже композитора. Емельян ходил веселый, видя, что довольны рабочие. Что же касается Саши, то он чувствовал себя именинником.

Около полудня гулянье было в полном разгаре. И хотя вода была еще холодной, первые отчаянные купальщики и купальщицы уже барахтались в реке. Глебовы катались в лодке. Русик с Любашей на веслах, Емельян - у руля, Елена Ивановна щелкала фотоаппаратом. Детям доставляло огромное удовольствие грести. Плыли по течению. Навстречу мчалась четырехвесельная лодка, в которой сидели четыре человека: Вероника, Белка, Ключанский и Пастухов. Правее в небольшой лодке сидели Юля с Романом. Юля на корме с букетом цветов, Роман посередине. Но ему было не до весел, которые по этой причине без движения болтались у бортов лодки. Он влюбленными глазами смотрел на Юлю и молчал. И когда Глебовы поравнялись с ними, Емельян пошутил:

- Что, молодежь, горючее кончилось? Может, взять на буксир? У нас вон какие силы, - указал он на своих ребят. Польщенный Руслан с еще большей силой налег на весло.

Не успели Юля с Романом ответить, как сзади, точно ураган, налетел рокочущий гул, лодку Глебовых сильно толкнуло, она резко качнулась и опрокинулась. Глебовы оказались в воде. Быстроходный катер, виновник аварии, не только не остановился, но, прибавив ходу, промчался дальше и вскоре скрылся за поворотом. Оказавшись за бортом, Емельян крикнул жене:

- Спасай Любу!

А сам бросился на помощь сыну, который уже успел наглотаться воды. Подхватив его левой рукой, он рывками поплыл к берегу. Ощутив под ногами дно, Емельян обернулся и, не найдя на воде Любы, в испуге окликнул:

- Люба!

"Утонула…" - пронзила мозг страшная догадка. И тогда он еще звонче воскликнул:

- Люба!..

- Я здесь, папа, - послышалось позади него.

Любаша стояла на берегу в мокрой юбчонке, с которой струйками стекала вода. Роман Архипов, вытащив девочку на берег, шел теперь к реке, чтобы подобрать вещи, которые плавали на поверхности воды.

Происшествие омрачило праздник. Оборвались песни и музыка. Люди возмущались и негодовали:

- Бандиты!..

- И когда только у нас наведут порядок!

- И даже не остановились!

- Не иначе как пьяные… Кто же в здравом уме бросит пострадавших?

Многие видели: на катере было четверо - два парня и две девушки. Но кому принадлежал катер, никто не знал.

…После посещения квартиры Димы Лада дулась на него целую неделю. В субботу, в канун массовки рабочих "Богатыря", он поджидал Ладу возле школы.

- Третий день караулю тебя, - соврал Дима. - Нам надо поговорить.

- Поздно, - мрачно ответила Лада и ускорила шаги. Дима пошел рядом.

- Лучше поздно, чем никогда. Почему ты сбежала? У меня был серьезный разговор по телефону. Ты даже не представляешь - событие мирового значения. Фима Поповин - помнишь, Новый год у него на даче встречали? - оказывается, герой Отечественной войны. В тот день, когда ты ушла, его по телевизору показывали.

- Ну и пусть, какое мне дело… - буркнула Лада. - И вообще, отстань от меня, я не хочу тебя видеть.

- А вот и не отстану. Потому что я хочу тебя видеть.

- Ну и не отставай. Я иду домой, - сказала Лада.

- И я пойду к тебе домой.

Угрозу, которую Дима и не думал исполнять, она приняла всерьез. Лада постепенно начала отходить. Ей уже самой хотелось поговорить с Димой, отругать, высказать ему все, чем она жила эту неделю. Не здесь, конечно, где могут увидеть родные и знакомые. Она подняла на него глаза и спросила:

- Что ты хочешь?

- Хочу с тобой поговорить.

- На улице неудобно.

- Понятно. Условимся, где и когда.

- Не знаю.

- Едем завтра за город. Есть катер. Соорудим турне по Москве-реке. Возьмем Юну, Мусу.

И она согласилась.

Сбор у Белорусского вокзала.

В десять утра они вместе с Юной Марининой выехали из дому. К великому удивлению Лады, подруга уже знала о том, что произошло в прошлое воскресенье в квартире Димы. На вокзальной площади у памятника Горькому их ждал Дима и его верный оруженосец Муса. В такси доехали до "далекой гавани", места стоянки катера.

Никакого серьезного разговора между Ладой и Димой не получилось. Дима всячески избегал его, вел себя так, как будто ничего между ними не произошло. Ну а Лада тем более не хотела начинать неприятный разговор. Дима уже не казался ей таким злодеем, как раньше. Да, откровенно говоря, у Лады и не было оснований предъявлять Диме какие-то претензии, создавать "трагедию", потому что ничего особенного, как сказала об этом Юна, не случилось. Произошло то, что, должно быть, случается со всеми рано или поздно. Разница только в том, что одни предпочитают "рано", другие - "поздно". Вот и вся "проблема". Так объясняла Юна, для которой в жизни все было просто. Главное, ни о чем не жалеть и ни перед кем не отчитываться, внушала она Ладе спасительную мысль. И Лада стала принимать эту нехитрую "заповедь", потому что с ней, отбросив сомнения, душевные муки и угрызения совести, легко было жить. Особенно если выпить стаканчик - не коньяку (боже упаси!), а рубинового бальзама, называемого "Хванчкарой". От него приходит хорошее настроение, забывается все плохое, вылетают из памяти обиды и обидчики превращаются в ангелов. Если к тому же он сидит за рулем катера, который птицей летит по реке меж солнечными берегами, какой же он, к черту, обидчик?! Это герой, капитан корабля, ловкий и смелый малый, а главное - красивый.

Когда катер опрокинул лодку Глебовых, Лада вскрикнула, в ужасе закрыв на миг глаза:

- Ди-ма! Останови!

Но Дима даже не оглянулся, лишь прибавил газ.

- Они ж утонут! - умоляюще говорила Лада, толкая Диму в спину.

- Не утонут. Спасут, - невозмутимо ответил он. - Видала, сколько на берегу людей? Каждый второй жаждет подвига. Чем не случай отличиться?

- Это жестоко… Бесчеловечно… - бросила Лада, запрокинув голову и тяжело дыша. Ветер раздувал огненный костер ее волос.

Муса пытался сострить, и каждое слово его обжигало душу Лады. Сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, она, не глядя на Диму, сказала:

- Ты сейчас же должен вернуться и извиниться.

- За кого ты меня принимаешь? - сухо переспросил Дима. - Что я, идиот? У меня нет никакого желания угодить в лапы милиции.

- Надо побыстрей мотать, пока не засекли блюстители, - проговорил Муса, на этот раз серьезно.

До самого причала молчали. От реки к автобусной остановке шли парами. Дима пытался успокоить Ладу:

- Что нос повесила? Испугалась? Привыкай. Это мелочь, не такое бывало.

- Зачем ты это сделал?

- Нарочно, что ли? Не рассчитал малость. Подумаешь, событие! Искупались - и все! Забудь, - посоветовал он, пытаясь обнять ее.

Она грубо оттолкнула его руку:

- Забыть? А мне думается, ты сейчас же должен об этом заявить в милицию,

- Сам на себя? - расхохотался он.

- Если ты честный, порядочный человек. А не трус.

- Ты ненормальная. Первый раз такую встречаю… Трус… Тебя, что ли, испугался?

Лада посмотрела на него долгим презрительным взглядом, и в глазах ее заблестели слезы.

- Тогда я пойду в милицию, - тихо сказала она.

- Что?! - Дима крепко сжал ее руку, она едва не вскрикнула от боли. - Что ты сказала? - Он с ненавистью посмотрел ей в лицо. - А ну, повтори!

- Я не думала, что ты такой… - ответила Лада, силясь высвободить руку. - Пус-ти… мне больно, - сквозь зубы выдавила она.

- Какой же я? - процедил Дима, все сильнее сжимая руку.

- Оо-й! - вскрикнула она и разрыдалась.

Он отпустил ее руку, и Лада, бросившись от него в сторону, быстро пошла к автобусу. Дима догнал ее и, смягчась, спросил:

- Ты не ответила, какой я? - словно это больше всего волновало его.

- Садист, - бросила Лада ему в лицо.

- А это хуже или лучше, чем предатель? - издевался он. - А ты знаешь, как поступают с предателями? Советую помнить.

Лада до самой Москвы не проронила ни слова. Только бы добраться до дому. Он тоже молчал: случай с лодкой и угрозы Лады тревожили его. Они вышли на улице Горького. Лада наотрез отказалась зайти к нему и пошла домой одна. Увидев милиционера, она нерешительно спросила:

- Как пройти в ближайшее отделение милиции? Мне немедленно нужно сделать заявление.

- Пройдемте, пожалуйста, - ответил старшина и зашагал рядом с ней.

На следующий день Глебову сообщили, кто опрокинул лодку. Его поразила невероятная случайность. Это были дети, родителей которых он знал: Дима Братишка, Муса Мухтасипов, Лада Лугова и Юна Маринина.

В тот же день в своем личном архиве Емельян разыскал завещание политрука Махмуда Мухтасипова своему сыну, которое тяжелораненый Махмуд писал в первый день войны, сидя в подбитом фашистском танке. Двадцать лет хранил Глебов этот документ, но, как ни старался отыскать Нину Мухтасипову, чтобы вручить ей последнее письмо мужа, попытки оказались безуспешными. И вот теперь при столь неподходящих обстоятельствах он нашел след Мухтасиповых. Не откладывая дела в долгий ящик, он решил найти Мусу Мухтасипова, а с ним и его мать. Емельян понимал, что момент он выбрал не очень подходящий. Из милиции ему сообщили, что Братишка и Мухтасипов арестованы. Мухтасипова однажды уже судили за мошенничество и спекуляцию.

Во вторник после полудня Глебов на электричке поехал в Загорск, где, по данным милиции, проживали Муса Мухтасипов и его мать.

Глебову не стоило большого труда разыскать Мухтасиповых. "Ведь вот какая чепуха получается! - с досадой думал Емельян. - Сколько писем и запросов посылал прежде, и все безуспешно, а тут на тебе - живет под боком".

Троице-Сергиева лавра поразила его величавой торжественностью и строгой красотой. Особенно нарядно выглядела она, освещенная предвечерним солнцем. Прежде чем спрашивать нужную ему улицу, Емельян не удержался от соблазна и вышел на центральную площадь города, чтобы полюбоваться замечательным памятником русского зодчества.

Вот и нужный ему домик, одноэтажный, ветхий, с резными серыми наличниками, с которых время давно стерло белила. Квартира № 2. У двери, обитой черным рваным дерматином, Емельян остановился, поискал кнопку звонка. Не найдя, негромко постучал, прислушался.

- Вы к кому? - спросила его девчонка лет десяти.

- К Мухтасиповым.

- Пожалуйста, налево.

Глебов пошарил рукой у двери. Из комнаты послышался знакомый голос. Говорят, человеческие голоса не меняются даже с годами.

- Входите, входите!..

Он открыл дверь и замер на пороге. Нина Платоновна сидела за швейной машиной и сужала сыну брюки. Она не сразу узнала Глебова и спросила официально:

- Вы ко мне? - Спохватившись, она предложила стул. - Я вас слушаю.

Емельян улыбнулся, шагнув к ней навстречу:

- Не узнала, Нина Платоновна?

Морщинистое лицо седой женщины вдруг озарилось, помолодело, узкие восточные глаза зажглись, расширились:

- Боже мой! Неужто Глебов? Емельян Прокопович!..

Она подалась ему навстречу, глаза ее повлажнели.

Потом они долго сидели за столом, пили чай с пряниками и беседовали. Нина Платоновна спросила о муже. Емельян рассказал о героической гибели политрука Махмуда Мухтасипова и сообщил о его последней просьбе. При упоминании о сыне Нина Платоновна вздохнула:

- Муса - мое горе, мой крест. Учиться не хочет, работать тоже. Ходит в натурщиках у какого-то художника. Зарабатывает и пропивает. В армию не взяли: дружок у него - сын генерала - помог. Со мной грубит. Я с ним уже ничего не могу поделать. Кабы отец… Как-то говорю ему: "Ведь я тебе мать, я жизнь тебе дала". Так вы знаете, что он мне на это ответил? "Между прочим, говорит, я тебя об этом не просил. Я бы не возражал, если бы меня родила не ты, а более обеспеченная женщина".

- Подлец! - обронил Глебов.

- Знаю. Сама все понимаю. Но что поделаешь. Судьба. При отце, может, был бы другим. Я для него все делала. Замуж из-за него не вышла. А женихи были. Многие делали предложение. И знаете, даже самой смешно: влюблялись в меня шоферы. Правда. Будто наваждение какое. Меня мужчины почему-то прозвали "девушкой сороковых годов". Как-то стою со знакомым у пивного ларька. Подъезжает безногий инвалид на коляске и говорит: "Девушка сороковых годов! Позвольте за вас выпить кружку пива". Выпил, сказал "спасибо" и заплакал.

Слушая несвязную речь Нины Платоновны, Емельян осматривал длинную, с одним окном, мрачноватую комнату, обставленную весьма скромно. И вдруг на комоде бросились ему в глаза безделушки явно иностранного происхождения. Емельян догадывался, откуда это.

А она все говорила, перескакивая с одного на другое:

- В жизни я много повидала хорошего и плохого. Но самое страшное было в сорок третьем году, когда я оставила Мусу у мамы и добровольно пошла на фронт. В медсанбате работала. Так вот. К нам привозили раненых. Это были почти мальчишки, еще не знавшие жизни, беспомощные юноши, изувеченные войной. Они умирали у нас на руках. Страшно было смотреть на них. Когда я думаю о своем сыне, я вижу перед собой глаза тех мальчишек. Только мать может понять и простить своего ребенка.

Перед Емельяном сидела и та, и совсем другая Нина Платоновна. Двадцать лет назад в ней была душевная доброта, женское обаяние. Теперь эти черты сохранились, но приобрели какие-то странные оттенки. Удивляло его то, что житейские невзгоды не ожесточили эту женщину. Напротив, она стала будто еще мягче, утратив способность противиться злу. Она даже не жаловалась, а просто говорила:

- Мне кажется, что я все еще только собираюсь жить.

И тогда он попытался возразить ей, но не напрямик, а в обход:

- Самое страшное для человека - бесполезно прожитая жизнь.

Она не поняла его и стала доказывать:

- Таких людей, по-моему, не бывает, каждый думает о своей пользе.

Из разговора было видно, что об аресте сына Мухтасипова еще ничего не знает. "Очень ее огорчит, или она воспримет спокойно сообщение о том, что Мусу будут судить?" - подумал Глебов. Он рассказал ей о происшествии на Москве-реке. Она, всплеснув руками, заахала и заохала, искренне сочувствуя пострадавшим. Глебов сознательно не назвал имена виновников аварии, ждал, что скажет она.

- Их-то, этих бандитов, задержали? - спросила женщина.

- Да, задержали. Будут судить, - сразу ответил Глебов и на второй, пока что не заданный вопрос.

- Кто ж они такие?

- Два молодых парня. Один - сын генерала, моего фронтового товарища, второй… - Емельян пристально посмотрел на Нину Платоновну, сделал паузу: - Ваш сын.

- Муса?! - воскликнула Нина Платоновна и вся изменилась в лице. - Боже мой! Он третий день уже не является домой. Нет, Муса не мог такое сделать. Нет-нет…

- Его, кажется, уже раз судили?

- Да, но оправдали… - торопливо проговорила Нина Платоновна и встала. - Я не была на суде, болела. Тогда он был несовершеннолетний.

- Очевидно, поэтому и не посадили.

- Что теперь будет? - Она растерянно посмотрела на Глебова. По ее лицу побежали, как рябь по воде, мелкие-мелкие морщинки, а глаза смотрели с мольбой о помощи.

"Трое суток парень не был дома, и это не обеспокоило мать, должно быть, привыкла к подобному", - подумал Глебов и ничего не сказал этой беспомощной женщине. Уходя, он пообещал Нине Платоновне сделать все от него зависящее, чтобы вернуть ее сына на правильный путь. Оставив Нине Платоновне адрес и телефон, Емельян попросил заходить в гости.

Домой Глебов возвратился поздно вечером. Жена сообщила, что дважды звонил генерал Братишка. Оставил свой телефон и просил с ним связаться в любое время, даже ночью. Емельян набрал нужный номер. Условились, что встретятся завтра после работы.

- Я за тобой заеду на завод и, с твоего позволения, увезу тебя к себе на дачу. Потолкуем в спокойной обстановке.

В машине разговора о "деле" не было. Максим Иванович не хотел посвящать шофера. Емельян понял это. И поэтому они вспоминали июнь сорок первого. Генерал упрекнул самого себя: вот, мол, как нелепо получается - живем в одном городе, а встречаемся редко, раз в десять лет.

- Да и то вынужденно, - поддел Глебов.

- Не говори, брат, - отозвался генерал. - А все занятость наша. Поверишь ли, книги читать некогда, хоть я и любитель. Вот уйдем на пенсию и тогда заживем нормальной человеческой жизнью.

- До пенсии еще далеко.

- И дотянем ли… Как у тебя со здоровьем?

- Пока не жалуюсь, - ответил Глебов и прибавил: - Нервы, правда, пошаливают. Но это не в счет, кого теперь этим удивишь? Ты Ивана Титова помнишь?

- Танкиста? Ну как же. Рубаха-парень был. Герой Советского Союза. Ни за что ни про что погиб человек.

Максим Иванович надеялся, что встреча со своим фронтовым другом и главным, так сказать, истцом поможет ему полюбовно уладить дело. Генерал плохо знал Глебова, о нынешней жизни и работе не расспрашивал из ложной деликатности. Он считал, вероятно, что Емельяну явно не повезло, коль тот "прозябает" на заводе.

- Да!.. - неожиданно воскликнул Максим Иванович, дружески положив руку Глебову на плечо. - Ты слышал, какая история? У тебя на заставе служил рядовым Поповин. Помнишь такого? - Глебов молча кивнул. - О нем в газетах писали и по телевизору показывали. - Глебов опять кивнул. - Ты уже в курсе? Он у тебя был?

- Был, - ответил Глебов.

- Он, оказывается, профессор МГУ, - похвастался генерал. - Сына моего учит.

- Ты что-то путаешь, Максим Иванович. Поповин никогда профессором не был…

- Ну, или доцентом. Словом, в университете, преподаватель, - поправился генерал.

- Что-то не то, - возразил Глебов. И стал объяснять: - Поповин работает директором коммерческого склада строительных материалов.

- Это, очевидно, другой. А тот, что у тебя на заставе был, герой, по телевидению показывали, - тот в МГУ. Я с ним сам, вот как с тобой, разговаривал. И сын мне сказал, что это, папа, мой преподаватель… Я ему еще ходатайство подписал на Золотую Звезду.

Глебов был потрясен новостями, которые сообщил ему генерал. Оказывается, Поповину удалось провести доверчивого Максима Ивановича. Но его обманул не только этот прохвост, а и собственный сын: Емельяну сообщили в милиции, что Дмитрий Братишка год назад исключен из университета. Неужто отец не знает? Выходит, что так. Вчера Глебов сочувствовал Нине Платоновне и готов был обвинить во всем случившемся генерала. Теперь он пожалел его.

- А у вас, я вижу, здесь совсем неплохо. Природа - красота! - сказал Глебов, глядя в окно машины.

- Природа шикарная, - согласился генерал. - Только ведь это на любителя. Кому что. Мне, к примеру, больше юг нравится, степи, море. Я простор люблю, может, потому и в авиацию пошел. Тебе вот лес по душе. А почему? Потому что ты его с детства полюбил. Он вошел в твою кровь, в сердце и душу. А у меня на родине лесов нет. Степь и Черное море. И мне все кажется тесно и в лесу, и в городе, воздуху мало, не хватает простора для глаз. Ведь вот закат. Мы его здесь по-настоящему и не видим. А вот у нас закат - это зрелище! Даль до самого горизонта, черт его знает сколько километров. Выйдешь под вечер, глянешь на запад - аж дух захватывает. Пожар на полнеба! Или другая картина: хмарь собирается. Солнце без лучей, круглое, как колесо, огромнейшее такое, вишневого цвета. Жутко, но до чего же внушительная картина. Я ведь красоту природы, Емельян Прокопович, впервые на берегу моря почувствовал. Ребенком. Пойдем, бывало, с ребятами на берег, как посмотрю на камешки, что в воде, - сколько радости! Особенно в штиль, когда вода хрустальная, тогда и камешки совсем другими кажутся, будто драгоценные, сверкают и переливаются.

К их приезду Ася, предупрежденная мужем по телефону, накрывала на западной террасе стол. Мило улыбаясь Глебову, она щебетала:

- Мне о вас Максим Иванович много хорошего говорил.

- Ладно, ладно, комплименты потом, а сейчас, Асенька, поскорей приготовь нам покушать, а то мы проголодались. А я тем временем покажу Емельяну Прокоповичу нашу обитель.

Он потащил Глебова сначала в сад, показывал фруктовые деревья, ягодники и, конечно, цветы, гордость генеральши. Затем водил по комнатам: три внизу и две наверху, по террасам, которых было целых три: восточная, западная и северная, где стоял бильярдный стол.

- Играешь? - указал Братишка на бильярд.

- Случалось. Да я не мастер.

Хозяйка пригласила их к столу, и они перешли на западную, залитую солнцем просторную террасу.

Выпив рюмку коньяку, Максим Иванович доверительно сказал:

- Вообще-то, у нас неладное происходит. Уж больно много ломаем. Как бы сгоряча дров не наломать. Перестройка, реформы - без конца. И главное, старое ломаем не потому, что оно плохое, а потому, что кому-то хочется создать свое, имя увековечить. Фантазируем, экспериментируем и совсем не думаем, во что это обходится народу. Может, в искусстве такое новаторство и терпимо, а в политике - сомневаюсь.

Братишка считал, что самый удобный момент наступил, и попросил Глебова рассказать, как все произошло.

- Я так расстроен, что места себе не нахожу, - пожаловался Братишка. - Ведь и парень-то неплохой. А вот связался с какой-то шпаной. Некий Мухтасипов, нигде не работает и не учится, разложившийся пьянчужка. А мой доверчив, легко поддается влиянию. Я уверен, что не он инициатор и зачинщик…

- Именно он, - Глебов остановил оправдательную речь генерала. - Все наоборот: Муса Мухтасипов попал под влияние твоего сына. Твой верховод, командир, а тот исполнитель.

- Не может быть!

- Прежде всего, - спокойно, даже будто без особой охоты продолжал Емельян, - я должен сообщить тебе два неприятных и неожиданных для тебя факта. Во-первых, сын твой никакой не студент, а стандартный тунеядец. Да будет тебе известно, что из университета он исключен еще в прошлом году.

- Не может быть… - простонал Максим Иванович.

- Это печально, но факт.

- Почему ж я ничего не знаю? - прорвалось у генерала.

- Что ж, явление довольно распространенное: родители не знают своих детей. Во-вторых, дорогой Максим, ты поступил легкомысленно с Поповиным, подписав ходатайство на Золотую Звезду. Ведь он просто авантюрист. И весь шум вокруг него тоже авантюра.

Глебов подробно рассказал Братишке о Поповине. А уж потом обстоятельно, как на следствии, изложил то, что произошло на Москве-реке. Максим Иванович был так оглушен неожиданными для него фактами, что в первые мгновения не мог произнести ни единого слова. Он растерянно водил вокруг позеленевшими глазами, приоткрывая рот, словно рыба, выброшенная на берег. Ему хотелось крикнуть: "Неправда!" Но это уже ничего не могло изменить.

- Значит, суд? - упавшим голосом спросил он.

- Да, суд, Максим Иванович.

Генерал снова замолчал. Его глаза стали суровыми, и он проронил сквозь зубы:

- Я с него десять шкур спущу… Только не суд. Пойми меня, Емельян! Позор!

- Я тебя хорошо понимаю. Но тысячи рабочих нашего завода, которые требуют суда и сурового наказания, не поймут тебя и не оправдают.

После этих слов генерал сник, опустил голову, обхватив ее руками. Потом, придя в себя, он поднял тяжелый взгляд и произнес, как приговор:

- Хай так - по справедливости, по закону - суд! Черт с ним. Мне только одно непонятно: откуда в нем и когда появилась вот эта зараза? Мы ведь в нем души не чаяли… Я хотел в сыне видеть себя. Свое будущее. Ты меня понимаешь, Емельян? Ведь ты тоже отец. Недаром же люди и молитву начинали словами: во имя отца и сына… Отцы, конечно, виноваты. Но только ли они? Не дом же растлил его? Тащат к нам с Запада всякую заразу… - Генерал уже пришел в себя. Он, кажется, сам увидел ответ на свой вопрос, только что заданный Глебову.