Онлайн чтение книги Знатный род Рамирес
VIII

После поездки в монастырь Гонсало целую неделю не брался за перо и мучался ленью, пока однажды утром, выйдя из ванны, он не увидел на столе письмо от Кастаньейро. Письмо было кратким: Кастаньейро доводил до сведения дорогого друга, что если в самое ближайшее время в столицу не прибудут три главы, то он, как это ни печально для него самого и для искусства, будет вынужден поместить в номере первом одноактную драму Нуно Каррейры *, озаглавленную «В доме Смелого», «Хоть это и пьеса, а факты вымышлены, — писал он, — она не посрамит научного направления «Анналов», ибо Смелый — это Карл Смелый, интрига закручена ловко, а действие происходит в Пероннском замке, где встречаются ни больше, ни меньше как Людовик XI, король Франции, и наш злосчастный Афонсо V и его верный Перо де Ковильян *, а также другие немаловажные исторические лица. Разумеется, высшим шиком была бы повесть о древних Рамиресах, принадлежащая перу нашего Гонсало! Но приходится признать, что высшему шику препятствует высшая лень. Sunt lacrymae revistarura» *.

Гонсало отшвырнул письмо и крикнул Бенто:

— Неси в библиотеку чай с гренками! Да покрепче! Завтракать буду поздно, в два часа… А может, совсем не буду!

И, натянув свою рабочую куртку, он решил, что прикует себя к стулу, как приковывали раба к галере, и не встанет с места, пока не кончит эту чертову третью главу, живописующую дикое упорство гордого Труктезиндо. Как бы не так! Проворонить литературную славу в такую минуту, перед самой поездкой в столицу, когда и в политике и в свете ему необходим тот «блеск пера стального», от которого, по словам старика Виньи, «блестит сильней злаченый шлем дворян»!.. К счастью, этим сияющим утром, под журчанье воды в саду, он чувствовал прилив вдохновения. Теперь, когда он повидал кракедский склеп, его пращуры стали как-то живей, понятней, словно от одного взгляда на могучие гробницы, где рассыпались прахом могучие остовы, он глубже проник в их мысли и жизнь.

В библиотеке он смахнул пыль с исписанных листков бумаги и с удовольствием на них посмотрел. Остановился он на смятении, охватившем Санта-Иренею, когда старый Ордоньо увидел вражеское знамя над лесом сверкающих копий, а отряд Бастарда перешел деревянный мост, скрылся в зелени тополей и появился снова; когда же он достиг старого каменного креста, воздвигнутого Рамиресом — Тесаком, тучный Ордоньо взревел: «Тревога! Тревога! Идут байонцы!» — и скатился с лестницы, словно тяжелый куль.

Тем временем Труктезиндо Рамирес, торопясь выйти в поход на Монтемор, приказал адэдилу дать сигнал к выступлению, едва солнце затронет край Большого колодца. Сейчас он беседовал в верхнем зале со своим родичем из Риба-Кавадо, старым соратником, доном Гарсией Вьегас. Оба сидели на каменных скамьях, в оконной нише, где среди горшков с базиликом стоял кувшин холодной воды и глиняная кружка.

Дон Гарсия Вьетас, сухощавый, подвижный старик, смуглый и бритый, с небольшими зоркими глазами, получил прозвище «Мудрый» за сочную и острую речь, за военную хитрость, а также за познания в латыни, в коих он не уступал клирикам своей курии. По призыву Труктезиндо, кликнувшего клич ко всем отпрыскам Рамиресова гнезда, дон Гарсия явился немедля с отрядом в десять копий и уже для почина разграбил по дороге поместье сеньоров де Североза, сражавшихся в королевском войске против обиженных инфант. Он так торопился, что за весь день не брал в рот ничего, кроме двух кусков захваченной у врага колбасы, которые он съел, не слезая с седла. От усталости ли, от горестной ли вести о поражении его крестника, он мучался жаждой и раз за разом наполнял кружку из глиняного кувшина. Вдруг в дверь, украшенную тремя кабаньими головами, ворвался старый Ордоньо и возопил, с трудом переводя дух:

— Сеньор Труктезиндо! Сеньор Труктезиндо Рамирес! Байонский Бастард перешел реку и идет на нас с отрядом копейщиков!

Старый сеньор вскочил со скамьи, сжав в кулак волосатую руку, словно под его пальцами было горло байонца:

— Клянусь кровью Христовой, он явился в добрый час и сократил нам дорогу. Не так ли, Гарсия Вьегас?

Но следом за неповоротливым Ордоньо влетел начальник арбалетчиков и крикнул с порога, размахивая кожаным шлемом:

— Сеньор! Сеньор! Байонцы встали у креста. Перед барбаканом ждет молодой рыцарь с зеленою ветвью!

Труктезиндо гневно топнул по каменному полу обутой в железо ногой. Как смел этот презренный посылать к нему посольство! Но Гарсия Вьегас единым духом осушил ковш воды и хладнокровно, честно, как подобает рыцарю, напомнил старому сеньору о воинском законе:

— Одумайся, брат и друг! И по эту и по ту сторону гор принято выслушивать посланца с ветвью…

— Да будет так! — глухо отозвался Труктезиндо. — Возьми двух копейщиков, Ордоньо. Ступай к палисаду и узнай, что нужно.

Начальник караула тяжело спустился по закопченной винтовой лестнице в караульное помещение. Двое воинов, вернувшихся с дозора, болтали с оружейным мастером, который красил алым и желтым ратовища новых копий и ставил их сушиться к стене.

— Приказ сеньора! — крикнул Ордоньо. — Копья на плечо и за мной, к палисаду! Выслушаем посланца!

Гордо выступая между двумя копейщиками, он миновал внутреннюю стену и через боковые ворота, охраняемые четверкой арбалетчиков, вышел на площадку перед замком, где не росло ни былинки, только источенный остов старой виселицы поднимался к небу да громоздились тяжелые балки и тесаные камни. Остановившись у порога, он гордо выпятил брюхо и заревел, обращаясь к юному рыцарю, который отмахивался от оводов своей зеленою веткой:

— Говори, кто тебя послал! И зачем пожаловал к нам! И какие с тобой грамоты!

Он нетерпеливо приложил к уху ладонь, а рыцарь без тени страха засунул свою ветку за луку седла и, приложив обе руки, сверкающие чешуей, к поднятому забралу, прокричал:

— Я вассал Байонов!.. Грамот у меня нет, я не посол!.. Дон Лопо стоит у креста. Он желает, чтобы благородный сеньор Труктезиндо Рамирес взошел на сторожевую вышку и выслушал его.

Ордоньо кивнул и протиснулся обратно через сводчатую дверку башни, бормоча:

— Не иначе как Бастард задумал просить выкуп за сеньора дона Лоуренсо…

— Гнусная затея, — буркнули в ответ копейщики.

Но когда, отдуваясь на ходу, Ордоньо спешил в жилые покои, навстречу ему уже шел Труктезиндо Рамирес. Раздраженный церемониями Бастарда, он шагал по двору в полном вооружении. Узкий казакин темно-зеленого сукна покрывал кольчугу, и серебрилась густая борода, завязанная узлом, словно хвост боевого коня. На поясе, усаженном серебряными бляхами, висел кривой ятаган и рог слоновой кости, а с другого боку — готский меч с широким клинком и золоченой рукоятью, украшенной дивным самоцветом, что привез из Святой земли Гутьеррес Рамирес Мореход. Один оруженосец нес за ним на кожаной подушке рукавицы и круглый шлем с решетчатым забралом, какие любил король дон Саншо; другой — сердцевидный щит, обтянутый, алой кожей, на котором грубо нарисованный ястреб растопырил черные когти. А знаменосец, Афонсо Гомес, держал стяг в холщовом чехле.

Вместе со старым сеньором шли дон Гарсия Вьегас и другие родичи: дряхлый Рамиро Рамирес, отличившийся некогда в давней битве при Сантарене *, а сейчас скрюченный недугом, как древесный корень, поспешал неверными шагами, опираясь не на посох, а на пику; сиял прекрасным лицом Леонел, младший отпрыск рода Самора из Сендуфе, которому не было равных в медвежьей охоте и в искусстве слагать песни; сверкал рыжей бородой Мендо де Бритейрос, предавший огню немало ведьм, скорый на забавы и пляски; высился, как гора, сеньор де Авелин, покрытый сверкающей чешуей, словно сказочная рыба. Солнце подобралось к Большому колодцу, близился час похода на Монтемор, конюхи выводили из-под широких навесов боевых коней, сверкавших серебром высоких седел, и волочилась по плитам кожаная бахрома конских доспехов, прикрывавших крупы и грудь. Слух прошел по замку: после страшной сечи Бастард покинул Канта-Педру и пришел грозить самой твердыне Рамиресов. По всем оборонным ходам, соединявшим стены с контрфорсами крепости, и наверху, у катапульт, притаились ключари, огородники, крестьяне, нашедшие приют за крепостной стеной; одни следили украдкой за сеньором Санта-Иренеи и за его могучими родичами, другие тряслись от страха при мысли о байонцах и о тех железных, каленых ядрах, которые добрые христиане научились метать не хуже басурман. Но вот, прижимая шапку к груди, тяжело отдуваясь, заговорил Ордоньо:

— Грамот у посланного нет. Сеньор Бастард ждет у креста. Он просит, чтобы ты выслушал его с крепостной стены.

— Пускай подъедет поближе! — крикнул старец. — Да прихватит с собой побольше своих мужланов!

Но Гарсия Вьегас, прозванный Мудрым, и тут остерег его осмотрительным и добрым словом:

— Не горячись, друг и брат, повремени немного! Не выходи на стену, пока я не удостоверюсь, что Байон не задумал дурного.

Он отдал оруженосцу тяжелое буковое копье и пошел по темной лестнице вверх, на дозорную вышку.

Выйдя на площадку, он тихо сказал: «Ни слова!» — притаившимся у бойниц арбалетчикам, натянувшим свое грозное оружие, и, поднявшись еще выше, припал к бойнице. Гонец Байонов скакал к кресту, у которого колыхался сверкающий лес копий. Вот он передал сеньору ответ Труктезиндо, — и Лопо де Байон на золото-гнедом коне, покрытом кольчужной сеткой, отделился от своих людей. Забрало его открыто, руки праздно лежат на луке седла — нет при нем ни копья, ни топорика, только поводья алой кожи шевелятся в его пальцах. Протяжно запел рожок. Лопо де Байон медленно двинулся к замку, словно замыкая похоронное шествие. Едва колыхался, черно-желтый стяг, и несколько инфансонов, без копья и щита, в красных суконных казакинах поверх кольчуги, сопровождали своего сеньора. За ними четверо могучих арбалетчиков несли на плечах носилки, грубо сколоченные из древесных стволов, а на носилках лежал неподвижно какой-то человек, прикрытый от мух и зноя легкими ветками акаций. Следом ехал монах на белом муле, державший в руках поводья и железное распятие, на которое, из-под темного капюшона, свешивалась черная борода.

Гарсия Мудрый припал к амбразуре и тотчас узнал под листвой веток Лоуренсо Рамиреса, своего любимого крестника, которого сам учил метать копье и приручать ловчих соколов. Сжав кулаки, с воплем: «К бою, арбалетчики, к бою!» — он загрохотал вниз по лестнице, и так велики были его горе и гнев, что он ударился о своды арки, за которой ждали Труктезиндо и рыцари; и гулко зазвенел его шлем.

— Сеньор и брат! — возопил он. — Твой сын Лоуренсо лежит на носилках под стенами крепости!

Гневный крик огласил своды, и, гремя о плиты железными башмаками, рыцари ринулись вслед за Труктезиндо к дозорной башне. А когда, поднявшись по деревянной лестнице, старый сеньор вышел на площадку, все замолчало кругом и настала такая тишина, что они услышали далекий лай собак и медленный, печальный скрип ворота в саду.

Перед замком, у железных ворот ждал Бастард. Неподвижно высился он в седле, подняв к ним прекрасное лицо, заслужившее ему прозвище «Огнецвет», и золотые кольца бороды падали, сверкая, на пластины доспехов.

Вот он опустил золоченый шлем, важно и почтительно приветствуя Труктезиндо. Вот снял железную рукавицу, поднял руку и сказал спокойно и веско:

— Сеньор Труктезиндо Рамирес, на этих носилках я принес тебе сына твоего Лоуренсо. В честном бою, в долине Канта-Педры, я взял его в плен, и он принадлежит мне по рыцарскому праву. От самой Канта-Педры несу я его сюда, потому что хочу, чтобы кончились между нами раздоры и низкие распри, из-за которых пролилось столько христианской крови… Сеньор Труктезиндо Рамирес, я, как и ты, королевского рода. Дон Афонсо, король португальский, сам посвятил меня в рыцари. Весь добрый род Байонов гордится мной. Отдай мне руку твоей дочери, доны Виоланты, которую я люблю и она платит мне тем же, а затем прикажи опустить мост, чтобы раненый твой сын Лоуренсо вернулся под отчий кров, а новый сын поцеловал тебе руку.

С носилок, вздрагивавших на мощных плечах арбалетчиков, послышался отчаянный вопль:

— Нет, отец!

И наверху башни, не разнимая скрещенных рук, подхватил этот вопль сеньор Труктезиндо, прорычав глухо и страшно:

— Мой сын сам ответил тебе, мужлан!

Словно пронзенный копьем, пошатнулся в седле Бастард. Натянулись поводья, и вздыбился конь, высоко задирая золоченый налобник. Но крепкая рука удержала его, и Лопо де Байон, привставши в стременах, вскричал, одержимый ужасом и гневом:

— Не искушай меня, Труктезиндо Рамирес!

— Прочь, прочь отсюда! — надменно закричал старик, не разнимая скрещенных рук. Высокомерно и твердо стоял он на площадке башни, словно душа его и тело были выкованы из одного куска железа.

Тогда Бастард швырнул звонкую рукавицу о стену сторожевой башни и хрипло проревел:

— Кровью Христовой клянусь и спасением близких: если ты не отдашь мне ту, кого я люблю, нет у тебя сына! На твоих глазах я прикончу его, и все воинство небесное не спасет ему жизнь!

Сверкнул клинок. Но в порыве высшей, сверхчеловеческой гордыни Труктезиндо еще выше поднял голову и, могучий, как башня его замка, схватился за рукоять меча.

— Этим клинком, трус! Этим клинком, чистым! Я не хочу, чтоб твой грязный нож коснулся сердца моего сына!

Обеими руками он яростно швырнул меч к подножию стены; меч сверкнул, со свистом разрезая воздух, вонзился в твердую землю и задрожал, словно и его трясло от гнева. В тот же миг с диким криком Байон дернул коня и, свесившись с седла, вонзил кинжал в горло раненого Лоуренсо с такой силой, что кровь фонтаном брызнула в прекрасное лицо, пятная золото бороды.

Все смешалось. Арбалетчики бросили наземь носилки, не заботясь более о мертвом, опутанном ветками теле, и кинулись, словно зайцы, наутек, вслед за монахом, припавшим к холке мула. Бастард и его инфансоны, испуская хриплые вопли, кинулись к своему стану. Войско Байонов беспорядочно отхлынуло назад и, перейдя деревянный мост, скрылось в роще, сверкая копьями сквозь завесу пыли.

Между тем стены Санта-Иренеи сотрясал громкий вопль. Дротики, стрелы, камни сыпались дождем на людей Байона; но только один из арбалетчиков, бросивших носилки, упал, пораженный стрелой. Рыцари и оруженосцы ринулись за ворота, чтобы забрать тело Лоуренсо Рамиреса; а Гарсия Вьегас и другие родичи поспешили наверх, на стену, где стоял Труктезиндо и, застывший, немой, глядел на носилки и неподвижное тело сына, брошенное у подножия замка. Он медленно обернулся на шум — и все онемели, так невозмутимо-спокойно было его лицо, так мертвенно побледнело оно, слившись белизной с белой, как лунь, бородою, так сухо горели глаза, мерцая и полыхая, словно отверстия печи. Все с тем же зловещим спокойствием положил он руку на плечо старого Рамиро, опиравшегося почти без сил на свое копье, и четко, внятно сказал:

— Друг! Позаботься о теле моего сына, а душу — видит бог — я успокою до захода солнца!

Он гневно отстранил рыцарей, оцепеневших от испуга, и деревянная лестница заскрипела под его тяжелыми шагами.

В этот самый миг мертвый Лоуренсо Рамирес возвращался в отчий дом под охраной прекрасного Леонела и рыжебородого Мендо; лица их воспалились от слез, губы хрипло шептали проклятия роду Байона. За ними, спотыкаясь и причитая, тащился Ордоньо и, прижимая к груди осиротевший меч, покрывал его поцелуями, словно пытался утешить. У самого рва, в прозрачной тени орешника, стоял грубый помост — с него по воскресеньям Лоуренсо и начальник арбалетчиков судили состязания по стрельбе из лука и щедро раздавали победителям медовые ковриги и ковши вина. На этот помост положили тело и отошли прочь, истово крестясь. Один из людей рыжебородого Мендо, обеспокоенный участью души, не получившей отпущения, поспешил в часовню за братом Мунсио. Другие, рассыпавшись вокруг стены, отчаянно взывали к лекарю, обитавшему, словно филин, в небольшой заброшенной башне. Но кинжал Байона разил насмерть, и никто не вернул бы к жизни отважного Лоуренсо, цвет и славу рыцарства по всей земле Риба-Кавадо. Как страшен и жалок был он на смертном ложе! Лицо выпачкано в земле, на горле запеклась черная кровь, кольца кольчуги впились в истерзанное тело, и грязью покрыта посиневшая нога, изувеченная при Канта-Педре.

Медленно, не сгибаясь шел к нему Труктезиндо. Погасшие уголья его очей вспыхнули еще ярче, когда в печальной тишине он приблизился к телу. Перед помостом он встал на колени, взял безжизненно повисшую руку и, приблизив лицо к лицу сына, покрытому грязью и кровью, проговорил что-то так торжественно, словно не прощался, а давал клятву. Медленно поцеловал он окровавленную голову, и луч солнца, сверкнув сквозь листву орешника, позлатил кудри мертвеца. Старик поднялся, простер руку, словно вбирая в себя одного всю мощь своего рода, и воскликнул:

— А теперь — на коней, сеньоры! Мы отомстим за него!

По всем углам вокруг замка уже сверкало оружие. Звенели резкие слова команды, и строились в ряды арбалетчики, лучники, пращники, сбегавшие лавиной с гребня стены. Слуги и конюшие поспешно приторачивали к спинам мулов лари и бурдюки; у низких кухонных дверей пешие ратники осушали наспех последний ковш пива. А ближе к палисаду закованные в панцирь сеньоры тяжело взбирались в седла, опираясь на руку оруженосцев, инфансоны же и ленники подносили копья, помогали вставить их в подпорку и свистом подзывали собак.

Наконец Афонсо Гомес, знаменосец, вынул из чехла и развернул на ветру алое знамя, на котором черный ястреб растопырил страшные когти. Боевой клич адаила * пронесся по двору — алб! алб! С каменной приступки у ворот брат Мунсио благословлял воинов дрожащею, худой рукою. Труктезиндо уже верхом на вороном скакуне принял из рук Ордоньо меч, с которым так страшно расстался, и, простирая сверкающее лезвие к высоким башням замка, словно к алтарю храма, воскликнул:

— Стены Санта-Иренеи! Я не увижу вас никогда, если через три дня, к заходу солнца, в жилах негодяя Байона останется хоть капля крови!

И, миновав палисад, воины двинулись за развернутым знаменем, в то время как на башне, в сверкании августовского солнца, колокол звонил по усопшим.

* * *

Под вечер, на веранде, усевшись в кресло, Гонсало перечитал кровавую главу, над которой бился целую неделю, и подумал: «Написано сильно!»

Ему захотелось без промедления снискать заслуженную славу; а для этого нужно было показать Грасинье и падре Соейро три написанные главы, прежде чем отослать их в «Анналы». В сущности, это действительно было бы полезно — ведь падре Соейро, образованный археолог, может внести новые штрихи, которые оживят еще больше повествование о древнем замке и его грозных властителях. Гонсало решил не откладывая в долгий ящик ехать в Оливейру, чтобы завтра же утром представить свою повесть на суд падре Соейро, а потом доверить ее нотариусу доны Арминды Вьегас, который и перепишет рукопись своим знаменитым почерком, превосходящим (особенно по части заглавных букв) почерк самого писаря святейшей канцелярии.

Он обтирал запыленную сафьяновую папку, в которую думал уложить свой драгоценный труд, когда в библиотеке появился Бенто с ивовой корзиной в руках, покрытой кружевной салфеткой.

— Вам подарок.

— Подарок?.. От кого?

— Из «Фейтозы», сеньоры прислали.

— Браво!

— Там еще письмо есть, к салфетке приколото.

С каким волнением разрывал он конверт! Но, несмотря на сургучные печати с гордым гербом, там лежала всего лишь визитная карточка кузины Марии, на которой было небрежно написано карандашом: «Я рассказала за завтраком, что вы любите персики, кузен, особенно в белом вине, и Аника вздумала послать вам корзинку этих персиков из «Фейтозы», которые, как вам известно, славятся по всей стране. Преданная вам…»

Гонсало тотчас вообразил, что на дне корзины, под персиками, спрятана записочка от доны Аны.

— Так. Персики… Поставь вот тут, на стул.

— Я лучше в буфет поставлю, сеньор доктор, на полочку…

— Сказано, ставь на стул!

Не успел Бенто закрыть за собой дверь, как фидалго, постелив на пол салфетку, принялся бережно перекладывать на нее прекрасные плоды. Вся библиотека заблагоухала персиками. На дне корзины не было ничего, кроме виноградных листьев. Несколько разочарованный, Гонсало понюхал персик и решил так: она сама собирала персики, сама срезала виноградные листья, брала салфетку из комода, и потому это безмолвное, благоуханное послание может считаться лирическим. Сидя на ковре, он съел персик, а остальные сложил в корзину, чтобы отвезти Грасинье.

Однако назавтра, в два, когда кабриолет, запряженный парой, уже стоял у крыльца, а Гонсало только что натянул перчатки, явился нежданный гость — виконт де Рио Мансо. Снимая перчатки, фидалго думал: «Рио Мансо! Чего от меня хочет этот бирюк?» В гостиной виконт сел на край обитого зеленым бархатом дивана и, потирая колени, сказал, что по дороге из Вилла-Клары он увидел башню и, преодолев свою давнюю застенчивость, решился наконец засвидетельствовать свое почтение сеньору Гонсало Рамиресу. Но не только этот приятный долг привел его сюда; ему стало известно, что фидалго выставляет свою кандидатуру, и потому он спешит сообщить, что и помощь и голоса прихода Канта-Педра к его услугам…

Гонсало растерянно улыбался, кланялся, теребил усы. Гость вполне понимал эту растерянность — ведь сеньор Гонсало Рамирес всегда считал его заядлым возрождением! Но дело в том, что виконт принадлежит к поколению — ныне заметно поредевшему, — которое ставит признательность выше политики. Он всегда питал симпатию к сеньору Гонсало Рамиресу (чей талант, любезность, доброта известны всей округе), но сверх того он в долгу перед ним, и долг этот еще не выплачен по его, виконта, природной застенчивости…

— Вы не понимаете, сеньор Гонсало Мендес? Вы забыли?

— Простите, сеньор виконт, никак не припомню…

Однажды сеньор Гонсало Мендес проезжал верхом мимо его усадьбы «Варандинья», а в это время внучка виконта играла в саду на той террасе, откуда свешивается магнолия, и уронила мячик на дорогу. Сеньор Гонсало Мендес Рамирес не замедлил спешиться, поднял с улыбкой мячик и, чтобы вернуть его девчушке, выглядывавшей из-за ограды, снова вскочил в седло — и как легко, изящно!

— Вы не помните, сеньор?

— Да, да, теперь припоминаю…

На каменной ограде террасы стояла ваза с гвоздиками. Сеньор Гонсало Мендес, пошутив с девочкой (которая, слава богу, не унаследовала дедовской застенчивости!), попросил у нее гвоздику, и она вручила ему цветок важно, как настоящая дама. Виконт видел все это из окна и думал: «Фидалго — истинный фидалго, а как любезен, — рыцарь!» Нет, нет, не краснейте, прошу вас, и не смейтесь так! Любезность была немалая, а для него, деда, — поистине бесценная! И ведь мячиком дело не кончилось…

— Вы не помните, сеньор Гонсало Мендес Рамирес?

— Помню, сеньор виконт, теперь вспомнил…

На следующий день сеньор Гонсало Мендес Рамирес послал им прелестную корзину роз и в записочке пошутил с таким вкусом: «В благодарность за гвоздику — розы сеньоре доне Розе».

Гонсало чуть не подпрыгнул от удовольствия:

— Помню, помню, сеньор виконт! Очень хорошо помню!

И вот с того дня виконт ждал случая выразить сеньору Гонсало Мендесу Рамиресу свою признательность и симпатию. Но что поделаешь! Он от природы застенчив, живет уединенно… Сегодня же, в Вилла-Кларе, Гоувейя сказал ему, что фидалго выставляет свою кандидатуру. В исходе выборов сомневаться не приходится — всем известно, как влиятелен сеньор Рамирес, не говоря уж о поддержке правительства! Но ему, виконту, все же подумалось: «Наконец-то долгожданный случай!» И вот он здесь, чтобы предложить фидалго помощь и голоса прихода Канта-Педры.

Гонсало был тронут.

— Право, виконт, ничто не могло бы так обрадовать меня, как ваше предложение, такое искреннее, такое…

— Это я должен радоваться, сеньор Гонсало Мендес Рамирес. И прошу, ни слова больше о такой малости! Какое прекрасное у вас поместье!

Виконт упомянул вскользь, что давно мечтал увидеть вблизи прославленную башню, превосходящую древностью самое Португалию, и Гонсало повел его в сад. Держа на плече зонтик, виконт замер перед башней, а позже заметил, что, хоть он и либерал, испытывает почтение к древнему роду. Узнавши, что «Башню» арендует Перейра, виконт позавидовал сеньору Рамиресу и поздравил его с прилежным и достойным арендатором… У калитки ждал шарабан виконта, запряженный сытыми мулами. Гонсало восхитился ими; отворяя калитку, он попросил сеньора виконта поцеловать за него ручку сеньоры доны Розы. Растроганный виконт признался, что лелеет смелую мечту: может быть, когда-нибудь сеньор Гонсало Мендес Рамирес посетит его усадьбу и ближе познакомится за завтраком с девочкой, уронившей мячик и подарившей ему гвоздику.

— С превеликим удовольствием! И научу сеньору дону Розу старинной португальской игре в мяч, если она ее не знает.

Сеньор виконт попрощался, разнеженно улыбаясь и прижимая руку к сердцу.

Поднимаясь к себе, Гонсало бормотал: «Господи, какой прекрасный человек! И как щедр — платит за розы голосами! Вот как бывает — сделаешь самую малость, а заработаешь себе друга… Непременно на этой же неделе поеду к ним завтракать! Очаровательный старик!»

В таком счастливом расположении духа он снес в кабриолет сафьяновую папку и лирическую корзину доны Аны, потом закурил сигару, уселся на подушках, схватил поводья и пустил веселой рысцой запряженных парой белых коней.

На Королевской площади, не выходя из кабриолета, он справился о хозяевах у Жоакина-привратника. Они оказались в добром здравии. Сеньор Жозе Барроло уехал с утра к сеньору барону дас Маржес и вернется к вечеру…

— А сеньор падре Соейро?

— Сеньор падре Соейро, кажется, пошли к сеньоре доне Арминде.

— А сеньора дона Граса?

— Сеньора дона Граса сейчас вышли в сад. В часовню, надо полагать.

— Так. Возьми эту корзину и скажи Жоакину-буфетчику, чтоб он поставил ее на стол, прямо так, с листьями. А ко мне в комнату вели принести горячей воды.

Стенные часы в вестибюле лениво простонали пять. В особняке было чисто и тихо. После пыльной дороги Гонсало была особенно приятна та свежесть, что вливалась в четыре окна его комнаты, выходившие в омытый влагою сад, за которым виднелась ограда монастыря св. Моники. Он бережно положил в ящик бюро драгоценную сафьяновую папку. Пучеглазая горничная принесла кувшин горячей воды, и фидалго, как всегда, пошутил, намекнув на бравых сержантов кавалерии; дело в том, что казарма примыкала к прачечной и потому вся женская прислуга с превеликим рвением стирала белье. Затем, неторопливо сменив пропыленную одежду, он вышел на балкон и, насвистывая, стал смотреть на тихую улицу Ткачих. У св. Моники зазвонили к обедне. Гонсало заскучал в одиночестве и решил пройти садом в церквушку, чтобы застать Грасинью за ее благочестивым занятием…

Внизу, в коридоре, он встретил Жоакина-буфетчика.

— Хозяин не будет к обеду?

— Сеньор Барроло поехал к сеньору барону Маржесу, — там у дочки именины. Они к вечеру приедут…

Выйдя в сад, фидалго замешкался у клумбы и составил бутоньерку из некрупных цветов. Потом он обогнул теплицу, посмеиваясь, как обычно, над застекленной, окованной железом дверью с затейливой монограммой Барроло, и свернул в аллейку, ведущую к ручью… По этой тихой аллейке, под сплетенными ветвями лавров, он дошел до крохотного ручья, с сонным журчанием струившегося в круглый бассейн, окруженный каменными скамьями и цветущими кустами. На широком краю бассейна стояли пузатые фарфоровые вазы, украшенные ветвистым гербом. Накануне или даже сегодня утром бассейн чистили — в прозрачной воде, над светлыми плитами весело сновали розоватые рыбки. Гонсало распугал их, поболтавши в воде тростью. Отсюда, сидя на краю бассейна, он видел в глубине обсаженной георгинами аллейки так называемый бельведер — маленький павильон XVIII века, в греческом духе, линяло-розовый, с толстым купидоном на куполе, окошками в стиле рококо и увитыми жасмином шоколадными полуколонками. Как всегда, Гонсало сорвал несколько листочков лимона — он любил, чтобы руки пахли цедрой, — и пошел к бельведеру меж двумя шпалерами георгин. Щегольские лакированные ботинки бесшумно ступали по свежему, мягкому песку. По тенистой и тихой аллейке он дошел до павильона; одно окно было неплотно притворено, хотя и задернуто зеленым жалюзи. Под этим окном начиналась лесенка, по которой можно было спуститься из высокого сада на крутую улицу Ткачих, почти к самой часовне женского монастыря. Гонсало не спеша ступил на первую ступеньку, как вдруг сквозь створки жалюзи услышал шорох и взволнованный шепот. Он улыбнулся, должно быть, одна из горничных уединилась в «храме любви» с каким-нибудь неотразимым сержантом… Но нет, не может быть — ведь только что Грасинья проходила под окном, сворачивая на эту лестницу по пути в часовню. И тут, словно кинжал, его пронзила новая мысль, такая мучительная, что он отшатнулся от бельведера. Но острое желание узнать правду превозмогло страх. Он подкрался поближе к окну, точно шпион; в бельведере царило молчание, и он испугался, что громкие удары сердца выдадут его. Господи! Снова послышался шепот, еще поспешней, еще сбивчивей. Кто-то лепетал, молил: «Нет, нет! Какое безумие!» Кто-то настаивал нетерпеливо и пылко: «Да, милая, да!» Он узнал обоих — узнал так ясно, словно вверх взвились жалюзи и яркий свет сада хлынул в павильон. Грасинья! Кавалейро!

Страшный стыд охватил его, — а вдруг они увидят, как он притаился здесь, поймут, что их позор открыт! Втянув голову в плечи, едва касаясь подошвами мелкого песка, он побежал по аллейке, пронесся мимо ручья, нырнул в тень лавров, стремглав обогнул теплицу и перевел дух только в вестибюле. Но и здесь, в тиши особняка, ему слышался страстный шепот: «Нет, нет! Какое безумие!» — «Да, милая, да!»

Словно спасаясь от погони, он скользнул тенью по пустым залам, почти скатился с лестницы и выскочил из дому, дрожа при мысли, что Жоакин-привратник заметит его. На площади, у солнечных часов, он остановился. Но шепот, как ветер, гулял по каменным плитам, свистел в бородах апостолов на портале св. Матфея, в черепице канатной мастерской. «Нет, нет! Какое безумие!» — «Да, милая, да!» Гонсало отчаянно захотелось убежать подальше, подальше от этой площади, особняка, города, уйти от этого позора. А кабриолет? Черт с ним, возьмет коляску у Масиела, благо его конюшни далеко, почти за городом. Прижимаясь к невысоким стенам бедных улиц, он добежал до конюшни и заказал закрытую карету.

Дожидаясь на скамейке, он увидел, что по дороге тащится тяжелый воз, где среди ветхого скарба и кухонной утвари возвышается огромный тюфяк с расплывшимся пятном. На ум ему сразу пришел диван черного дерева, который стоял в бельведере — обширный, полосатый, скрипучий… Шепот возник снова, стал громче, зашумел над домишками, над оградой питомника, над потревоженным городом: «Нет, нет! Какое безумие!» — «Да, милая, да!»

Гонсало вскочил и отчаянно крикнул:

— А, черт! Скоро вы там?

— Сейчас, сейчас, фидалго! — ответили из конюшни.

На башенных часах пробило семь, когда он прыгнул в карету, спустил шторки и забился в угол. Ему казалось, что мир рушится, падают сильные из сильных; и даже его башня, что древнее самого королевства, раскололась надвое, выставив напоказ груды мусора и грязного белья.