Онлайн чтение книги Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах Ako roshi
Буря

Кудзаэмон Тагава и Дзидзаэмон Цукиока, направленные в Эдо, чтобы вручить челобитную властям, расстроенные вернулись в Ако одиннадцатого числа четвертой луны. Если по дороге в Эдо они были воодушевлены, исполнены патетическим сознанием важности своей миссии, на которую возлагал надежды весь клан, и проникнуты чувством величайшей ответственности за порученное им дело, то теперь, на обратном пути, чем ближе было до родных краев, тем неразговорчивее становились посланцы, погружаясь в мрачное, безысходное молчание. Особенно угнетала их мысль о том, что, вопреки строжайшему наказу Кураноскэ не показывать челобитной эдоским старшинам клана, Ясуи и Фудзии, они, столь неудачно разминувшись с мэцукэ , отправившимися принимать замок, все же показали бумагу пресловутым старшинам.

Нет, надо было сделать не так… Как-то по-другому… Но как?

Они продумывали всевозможные варианты действий, понимая, что уже поздно и ничего изменить нельзя. Впрочем, каяться было еще не время. В пути они нагнали конвой мэцукэ , но теперь, когда от старшего родича их клана его светлости Унэмэсё Тода, а также от князя Даигаку были получены обращенные ко всем самураям клана письма-увещевания, гонцы затруднялись оставить их без внимания и вручить челобитную, как то было задумано вначале. Дорога назад показалась им куда короче, чем дорога в Эдо, по которой они ехали из Ако. Представляя, как будет взбешен Кураноскэ, они совсем пали духом.

Кураноскэ прочел увещевание, посланное Унэмэсё.

«Имею честь передать вам сие послание с гонцами Кудзаэмоном Тагавой и Дзидзаэмоном Цукиокой. Возможно, содержание письма покажется членам дружины клана несколько резким, поскольку я не вполне представляю, как обстоят дела у вас в Ако. Всем известно, что Правитель Такуми исполнил свой тяжкий долг, повинуясь высочайшей воле. Долг верных вассалов по отношению к покойному сюзерену — безропотно очистить замок и беспрепятственно передать его властям. Повинуясь высочайшей справедливости, следует поступить в соответствии с последней волей покойного князя. Нет нужды напоминать, что дело первостатейной важности сегодня — в соответствии с распоряжениями властей, соблюдая вышеуказанные установки, быстро и мирно покинуть замок. Сие следует довести до сведения всех членов дружины клана, сопроводив убеждением.

Год Змеи, 04.05

Унэмэсё Тода. (Печать)

Старшим самураям дома Асано, чиновным лицам, служилым, надзирающим и всем прочим членам дружины клана.

Постскриптум

Всем, находящимся в Ако, надлежит немедля по получении сих указаний их обсудить».

Итак, в письме требовалось одно: безоговорочно сдать замок. Услышав, что получено письмо от Тоды, Кураноскэ заранее знал, что в нем будет написано. Почти то же самое говорилось и в письме от Даигаку, младшего брата покойного князя. О том же настойчиво просили в своем письме эдоские старшины Ясуи и Фудзии.

Прочитав все послания, Кураноскэ улыбнулся и обронил:

— Ну надо же! Какая родственная забота!

Почему они с самого начала не сделали так, как я говорил? — думал он про себя. — Вот ведь глупость! Я считал обоих людьми, способными лучше разобраться в обстановке, да видно ошибся, не те очки надел…

Не сказав больше ни слова, он кивнул гонцам, показывая, что можно идти. Кураноскэ прекрасно понимал, что безоговорочно принять мнение родичей князя теперь уже нельзя. И так уж князь своим поступком причинил им массу хлопот. Если только родичи услышат, что еще и вассалы покойного князя что-то замышляют, можно представить, в какое смятение они придут…

На следующий день в Ако прибыли Сасабэй Масаки и Хэйэмон Араватари, вассалы Унэмэсё Тоды. Они привезли еще одно письмо от своего господина. Тода тревожился, что послания, переданного с Тагавой и Цукиокой, будет недостаточно — вот и направил еще двух гонцов.

Когда Тикара пришел к отцу сказать об этом событии, тот скривился, будто говоря: «Вот ведь неймется им! Надоели!» — и, не скрывая насмешливой улыбки, встал, чтобы выйти к гостям.

«Открыть ворота замка» — с таким предложением неожиданно выступил Кураноскэ. Произошло это двенадцатого числа четвертой луны, в тот самый день, когда посланцы Унэмэсё Тоды прибыли из Эдо. В качестве аргумента, заставляющего отказаться от планов обороны замка и «смерти вослед», Кураноскэ привел «мнение родичей покойного господина». Далее он пояснил, какую конкретно линию поведения рекомендуют уважаемые родственники князя. Можно ли пренебречь их мнением?! Необходимо учитывать, что любые действия, которые они сейчас предпримут, неизбежно отразятся на судьбе родни князя, и в первую очередь его младшего брата Даигаку.

В тот же день разнесся слух о том, что накануне из Эдо вернулись Тагава и Цукиока, посланные туда с челобитной. Большой зал был полон — почти все самураи, откликнувшись на оповещение, собрались послушать, как обстоят дела в Эдо.

Итак, сдать замок… Будто электрический разряд пробежал по залу. Сгущающиеся в отдалении в глубине зала, ряды самураев в темных форменных куртках и шароварах, похожие на ровные рисовые всходы в поле, разом пришли в движение. У всех читалось на лицах необычайное возбуждение. При этом наиболее решительно настроенные самураи в одном углу, раскрасневшись, вскакивали на ноги и громко выкрикивали слова протеста, а другие сердито их одергивали. Что именно кричали те и другие, разобрать было невозможно. Зал внезапно забурлил и заклокотал.

— Что ж, ваша милость, и вы так же считаете, как те старшины? — доносились до слуха Кураноскэ возгласы самураев.

Люди в зале представлялись ему лесом под порывом ураганного ветра. Он знал, что эти люди, недавно подписавшие клятву на крови, теперь смотрят на него с тревогой и недоумением. Видел он и то, как сидевший рядом Куробэй Оно, будто став меньше ростом, в страшном возбуждении внезапно подался вперед и теперь беспрерывно ерзал на месте, грызя ногти.

— Буря! Буря… Да что же такое творится?! — бормотал он про себя.

Заметив это, Кураноскэ невольно улыбнулся в глубине души.

Да, и впрямь буря. Однако истинные трудности должны были обозначиться лишь после бури. Ведь ураган очень скоро уляжется. Шуметь вот так попусту, может быть, и небесполезно иногда, да уж больно глупое занятие.

— Тихо, вы, тихо!.. — будто увещевали большие глаза Кураноскэ, когда взор его, смиряя яростное возбуждение толпы, как свет маяка над волнами моря, блуждал по рядам самураев.

Были и такие, что выходили вон из зала, гневно топнув ногой и выкрикнув на прощанье проклятье. Еще некоторое время зал напоминал бочку со взбаламученной водой, но постепенно возбуждение улеглось и наступила тишина.

— Ну, что скажете? — упали посреди безмолвия тяжкие слова Кураноскэ.

— Да что уж, как вы сказали, ваша милость, так тому и быть. Безусловно, тысячу раз так! Нам тут возразить нечего, — решительно ответствовал Куробэй Оно. — То, что наши действия могут нанести ущерб родичам нашего господина, соображение весьма существенное. Речь идет и о соблюдении верности заветам покойного господина. Как вы знаете, сам я с самого начала придерживался именно такого мнения.

Кураноскэ снова улыбнулся про себя — с такой горделивой победной интонацией были сказаны эти слова.

Некоторые в ответ согласно кивали. Другие возражали им:

— Да нет же! Тысячу раз не так!

— Что ж, будем считать, что клан свое решение вынес. Впредь до передачи замка властям прошу вас следовать во всем моим указаниям, — в заключение сурово промолвил Кураноскэ и поднялся.

Вслед за ним многие стали вставать и расходиться. Дома жены и дети с волнением ждали, с чем вернутся главы семей. С конца прошлого месяца все постоянно были объяты тревогой — ведь мужчины только и обсуждали планы обороны замка или «смерти вослед». Ждет ли их безрадостная судьба ронинов или же, приняв сейчас злополучное решение, они согласятся тем самым на нечто худшее? Как быть? Выходило, что победили те, что решились первыми пойти на капитуляцию. Но с этим трудно было примириться; казалось, что надо еще бороться, спорить… Однако горькое чувство отчаяния не давало им двинуться с места. Многие так и продолжали удрученно сидеть на месте, безмолвно понурившись.

— Буря… Буря… — сдавленным голосом пробормотал Кураноскэ и вышел в коридор, сжав зубы, от чего мышцы лица напряглись, придав ему еще более грозное и значительное выражение.

Куробэй Оно в ту ночь тоже не вернулся к себе в усадьбу, оставшись в замке. Куробэй был одним из тех, кто вздохнул с облегчением, когда было решено сдать замок без боя. Когда совещание подошло к концу и Кураноскэ покинул зал, Куробэй тоже поднялся и, показав глазами сидевшему неподалеку Ситироэмону Тамамуси в сторону выхода, шагнул в коридор.

— Так ни с чем он и остался. Нахлебался вдоволь! — выдохнул Куробэй, скривив лицо в такой гримасе, будто раздавил вредное насекомое.

Тамамуси не понял, о ком идет речь, и потому ничего не сказал в ответ.

— В каком смысле? — переспросил он, на что Куробэй только мотнул головой, подбородком указывая в дальний конец коридора, где Кураноскэ как раз заворачивал за угол.

— Вишь, изображает простоту и бескорыстное благородство, а сам хитрец из хитрецов, всем на удивление. Когда он нам толковал про «смерть вослед» и про оборону замка, сам-то и в мыслях того не держал — все для того, чтобы нас отвадить, не дать нам перехватить инициативу. Ну, а сейчас-то насчет мирной сдачи замка он все правильно сказал… Да и мы тоже хороши — всему верим, все его слова принимаем за чистую монету…

— Вы так полагаете?

— А то как же! Еще бы не так! Что такое, по-вашему, все эти его деспотические повадки, которые мы наблюдаем в последнее время? Он ведь теперь самолично распоряжается всем имуществом клана, кроме разве что собственности покойного нашего господина. Между прочим, он ведь во всех делах гнет свою линию, а моим мнением, которое основано на многолетнем опыте, пренебрегает, ни в чем не советуется! Да мыслимо ли такое?! Ну, уж сегодня мне все его нутро открылось. В общем, личность просто возмутительная. Он, значит, решил, что мы тут опасаемся прослыть слишком малодушными, и своими разговорами насчет обороны замка или «смерти вослед» стал нас соблазнять возможностью прославиться, стать отважными мстителями, которые бросают вызов закону. Так он всех под себя подмял, заставил молчать, а сам втайне планировал совсем другое, то, что ему выгодно. Это дело оставлять без внимания нельзя. Хоть и поздно хватились, но если хоть с нынешнего дня мы ему не выскажем все, что думаем, и не будем держать его под строгим контролем… Ничего себе! Да так мы все на свете провороним. Точно, так оно и будет. Теперь, значит, по его милости мы все наше жалование теряем и становимся ронинами. Нет, какое все-таки свинство!

— Да, может, оно и впрямь так, как вы говорите. Конечно, в этой суматохе и неразберихе можно все что угодно провернуть. А когда казну раздавали, он, небось, хотел в первую очередь рядовым самураям угодить — популярность решил себе заработать.

— Ну да, это уж как пить дать! Просто удивления достойная натура… Как будто он обо всех наших заслугах, о многолетней нашей верной службе вовсе не знает и знать не хочет. В общем, надо, конечно, к его манере приноровиться и делать вид, что мы ничего не разумеем, а между тем срочно надо что-то делать. Я хочу поговорить еще с Окабаяси и Тамурой…

— Так вон он, Тамура!

Действительно, Гэндзаэмон Тамура стоял у входа в зал с таким выражением, будто кого-то высматривал вдали.

— Господин Тамура! — окликнул его Тамамуси, и тот, словно очнувшись, поспешил на зов.

— Вот, господа старшины, есть же такие шустрые типы! Говорят, кое-кто из чиновников нашего монетного двора прихватил золотишко да и скрылся в неизвестном направлении.

— Что?!

— Решено ведь сдать замок без боя — вот некоторые и торопятся сбежать. Говорят, по призыву Окадзимы, нашего главного казначея, уже отрядили людей в погоню. Но каковы негодяи, господа!

— Такое сейчас вполне возможно. Ничего невероятного тут нет. И что, много денег они умыкнули? Да кто же это все-таки? Едва ли тут замешаны только мелкие чиновники. А если из старших чинов, то кто?

— Ну, вот, хотя бы Хара… — заметил Тамура.

Соэмон Хара доводился старшим братом начальнику казначейства Окадзиме. Заслышав голос Куробэя, он резко обернулся, но тот уже умолк. Увлекая за собой двоих собеседников, Куробэй пошел прочь по коридору, приговаривая:

— Ничего удивительного! Это же настоящий вор на пожаре — все стащит, что плохо лежит. Тут разве поймешь, где эти золотые жилы соединяются! Эх, поберечься надо!

Прежде чем завернуть за угол, Куробэй тревожно оглянулся и увидел, что Соэмон встает с циновки. Ужасно смутившись тем, что его могли услышать, Куробэй мелкими шажками поспешил дальше, стараясь оставаться в тени, под прикрытием дородного Тамамуси. Пройдя еще немного, он снова оглянулся и увидел, что Соэмон припустился за ними следом. В полном расстройстве чувств Куробэй ускорил шаги, вышел в прихожую и оттуда прямиком направился на свое подворье.

— Входную дверь закрой, — приказал он дежурному самураю из прислуги. — Кто бы сегодня ни пришел, меня ни для кого нет. Никого видеть не хочу.

Отдав распоряжения привратнику, он зашел в дом. Тотчас же вслед за тем раздались громкие голоса у ворот: это явился Соэмон и теперь препирался со стражником:

— Говоришь, нет его, ушел? Ну, тогда доложи, что тут младший брат мой Хатидзюэмон, хотел его видеть. Вот, мол, по этому поводу и просят допустить в усадьбу для разговора.

Куробэй побледнел. Если учесть, что вторая раздача казенных денег должна была вот-вот состояться и он, Куробэй, в разговоре с помощником главного казначея настаивал на своем плане распределения средств, неожиданное замечание Соэмона настораживало.

— Гунэмон! Гунэмон! — позвал он старшего сына. — Вот что, отправляйся-ка поскорее в замок, найди там господ Тамамуси и Тамуру и скажи, что я прошу их срочно зайти — надо кое-что обсудить. Хотя нет, погоди. Если они оба сюда заявятся, сразу станет понятно, что я дома, а это нехорошо. М-да… Сделаем вот как. На сей раз неправильно будет взять за основу тот же принцип, что и в прошлый раз, когда долю старших чинов, получавших большое жалованье, умышленно занижали. Старшим чинам должна причитаться большая доля — значительно больше, чем младшим. Я так полагаю, что справедливо будет всем по мере возможности выдавать казенные средства в соответствии с их должностью и окладом, который получал каждый. Ты передай, мол, я рассчитываю, что большинство меня поддержит, объединится и заявит о нашем пожелании. Прошу их приложить к тому усилия. Ну, и пусть позаботятся, чтобы обязательно кто-то из доверенных лиц остался в канцелярии при раздаче и следил хорошенько, не допуская никаких нарушений. Поговори там с ними как следует и возвращайся. Да только все ли они уразумеют из моих соображений? Нет, все-таки пусть один из них сам ко мне зайдет — только скажи, мол, я извиняюсь, но прошу пожаловать с черного хода. Ну, давай, давай, побыстрее!

Однако сидеть все время дома тоже не годится, — размышлял про себя Куробэй. Если не отправиться сейчас самому, чтобы лично наблюдать за ходом дел, Бог знает что может случиться. Он сидел в раздумье и грыз ногти, когда из прихожей донесся громкий голос:

— Разрешите?!

Голос принадлежал главному казначею Хатидзюэмону Окадзиме.

— Явился! — в растерянности пробормотал Куробэй. — Ну скажите же ему, что меня нет дома! Да что ж такое! Неужели они его в дом впустили? Говорю же, нет меня, нет!

— Разрешите?! — еще громче, чем прежде, донеслось из прихожей.

Не иначе, Окадзима услышал от старшего брата, как того отказались принять, и теперь, пылая гневом, примчался выяснять отношения.

— Господина сейчас нет дома, — заявил привратник.

— Что? Дома нет? А когда вернется?

— Этого я, сударь, не знаю…

— Передай, что приходил Хатидзюэмон по срочному делу. Надо встретиться безотлагательно. Пусть мне сообщит сразу, как вернется. И не завтра, а сегодня. Дело первостепенной важности. Ежели от него вестей не будет, я сам еще раз наведаюсь.

Хатидзюэмон был человек кристальной души и непреклонной воли. Вот и на сей раз он возмутился двусмысленной позицией, занятой Куробэем, который заподозрил его в соучастии в грабеже, и явился требовать ответа, намереваясь одним ударом решить все проблемы.

— С лица был ужасно бледен, — доложил Куробэю челядинец.

При этих словах Куробэй сам еще больше побледнел. Да, маху дал… Вот уж действительно дал маху!.. — думал он про себя, наблюдая, как сгущается вечерний сумрак.

— Какой промах! Какой промах! Вот как нагрянет теперь… — преследовала его неотступная мысль. Каждый раз, заслышав шаги у дверей, он порывался вскочить с циновки.

— Дверь! Дверь закройте! И пошлите к Окадзиме человека сказать, что я, мол, нынче задерживаюсь где-то допоздна и потому повидаться с ним по его делу мне будет затруднительно.

Куробэю самому было стыдно за свою трусость. Это, конечно, был главный недостаток его натуры. Во всем остальном он был прав, но при таких обстоятельствах, как сейчас, его малодушие играло роковую роль. Если бы было у него больше мужества, если бы не боялся он вступать в открытую борьбу, то, должно быть, не только не оробел бы, столкнувшись с буйной яростью какого-то Окадзимы, но и не позволил бы Кураноскэ Оиси вертеть собою и всеми остальными. Неужели и впрямь, сколько бы ни менялись времена, конечную победу людям все же приносит только грубая сила? Чем больше Куробэй думал об этом, тем больше охватывало его чувство горестного стыда.

— Разрешите?! — неожиданно снова послышался в прихожей голос Окадзимы.

— Болен я! Скажите ему, что я болен и принять не могу! — торопливо бросил он слуге.

Однако нетерпеливый Окадзима уже успел отворить дверь из прихожей и топал теперь по коридору.

— Срочное дело, милостивый государь! Прошу прощенья, что потревожил вас, когда изволите отдыхать. Будьте любезны, откройте! — требовательно произнес незваный гость, стоя за дверью.

Куробэю захотелось спрятаться и никогда не открывать дверь. Окадзима снова возвысил голос:

— Вы, милостивый государь, распространяете в замке слухи, будто я присвоил деньги из казны. Нет у вас ни стыда, ни совести — такое не подобает истинному самураю. Извольте объясниться! Что? Или вы ничего не помните? Хорошо, в таком случае я приведу свидетелей.

Сделав напоследок это заявление, Хатидзюэмон ушел. Однако Куробэй так и не мог расслабиться. Ведь Окадзима обещал вернуться со свидетелями — небось, сейчас приведет сюда Хару… А Хара-то, между прочим, сам такой слабак! Еще тогда, на общем сборе, все подбивал Куробэя уйти из зала.

— Что же делать-то? Уж больно противник у меня грозен…

— Я так полагаю, что нынче ночью вам, батюшка, лучше отсюда куда-нибудь податься, — предложил старший сын Гунэмон. — В замок сообщите, что, мол, по болезни, для лечения понадобилось. Совсем-то обрывать все связи не стоит. А добро семейное пока можно бы отдать на сохранение какому-нибудь доверенному человеку из наших горожан.

— Точно, так и надо сделать, да поскорее. Что уж хорошего, когда за тобой все время гоняются!.. Ты распорядись там насчет паланкина. Вещи отдадим на сохранение моему младшему брату, твоему дяде. А сам-то ты как же?

— Мне тоже, конечно, здесь оставаться резона нет. Если вы, батюшка, исчезнете, то, стало быть, за все отвечать мне, вашему сыну.

— Это уж как пить дать. Только вот как народ посмотрит, если отец и сын вместе сбегут?

— Да, если бежать всем вместе, а не порознь, это привлечет больше внимания, народ может всполошиться. По счастью, я обо всем заранее позаботился — багаж-то весь уже собран и поделен.

Да, сынок и впрямь походил на своего родителя. Все семейное имущество он давно уже упаковал и подготовил к отправке, рассчитывая, что все равно вещи скоро придется куда-нибудь отсылать. Доля Куробэя составила семьдесят с чем-то тюков, а доля Гунэмона — более девяноста тюков.

Гунэмон тотчас же отправился к своему дяде Гоэмону Ито и попросил его принять на хранение их имущество.

Вскоре прибыли паланкины. Тот паланкин, что предназначался Куробэю, был женский.

— Ну и хорошо, — заметил Куробэй, — люди меньше интересоваться будут.

Он проворно забрался в паланкин и там затаился.

До рассвета было уже недалеко. Шаги носильщиков отдались эхом в кромешной мгле, и женский паланкин с сидящим в нем Куробэем устремился прочь из Ако в сторону границы земель клана.

Паланкин Гунэмона также был готов к отправке. Вместе с ним должна была ехать жена. Когда уже собрались трогаться в путь, хватились кормилицы, которая ушла куда-то убаюкивать младенца.

— Кормилица! Где ты?! — позвала со двора жена Гунэмона, но ответа не последовало.

— Нельзя ли поскорее! — прикрикнул на нее Гунэмон из паланкина. К ним подбежал слуга:

— Там на улице кто-то идет с фонарем!

— Ох, что если это опять Окадзима?! Нет уж, увольте! А ну давай, садись скорее! С младенцем как-нибудь потом разберемся…

— Но как же…

— Хватит нюни распускать! Смотри, хуже будет! А ну залезай, говорю!

Тем временем малютка, ни о чем не ведая, крепко спал где-то на руках у кормилицы. Впрочем, Окадзима так и не объявился — человек с фонарем оказался случайным прохожим.

Наутро к Гунэмону и Киёбэю Танаке были отправлены слуги с уведомлением от Куробэя:

«В связи с болезнью для поправки здоровья направляюсь в Одзаки, в окрестности Ниихамы. Прошу о том всех оповестить».

Немедленно было сообщено о том Кураноскэ. Тем временем повсюду уже разнеслись слухи о том, что прошлой ночью отец и сын Оно бежали из Ако и отплыли в неизвестном направлении на корабле.

Кураноскэ был так поражен полученным известием, что поначалу не мог произнести ни слова.

— Я даже представить себе не мог, что в такой момент, когда еще не состоялась передача замка властям, старший самурай клана мог проявить подобную безответственность, — заметил он наконец. — Особенно если учесть, что об этом уже болтают по всей округе…

До той поры Кураноскэ, хотя и недолюбливал Куробэя Оно, довольно высоко ценил способности последнего в ведении хозяйственных дел, а оттеснить его в сторону после печальных событий старался лишь потому, что в чрезвычайной ситуации необходимо было обеспечить себе возможность никем не оспариваемых волевых решений. Это вовсе не было связано с тем, что Кураноскэ потерял уважение к заслугам Куробэя в прежней, мирной жизни, и теперь ими пренебрегает.

— До чего дошли люди… — вымолвил он.

Немедленно были отряжены нарочные в усадьбы Гэнгоэмона Катаоки, родственника беглецов Гоэмона Ито и Хисиэмона Ядзимы. Им велено было передать: «Вплоть до передачи замка никому не разрешается покидать территорию клана. Доведите это до сведения отца и сына Оно. Пусть безотлагательно возвращаются».

Ответы от Ито и Ядзимы были обескураживающие: «Такое поручение мы принять не можем. Откуда нам знать, куда эти Оно отправились?!»

Кураноскэ догадывался, что в обеих усадьбах знают, кто где находится, но умышленно скрывают местонахождение Куробэя, поскольку Ито ко всему еще и было доверено управлять подворьем семейства Оно в отсутствие хозяев. Кто-то проболтался о том, что все имущество дома Оно спрятано у Дзюэмона Оцуя и Сёбэя Коя. К тому же передавали, что Гунэмон бросил младенца на попечение кормилицы, и та теперь не знает, что ей делать.

— Презренные ничтожества, — бросил Кураноскэ не столько с гневом, сколько с искренним изумлением. — Все их имущество, что хранится в домах у Оцуя и Коя, арестовать, опечатать и сказать хозяевам, чтобы без моего разрешения не смели ничего возвращать этим Оно.

— Грудного младенца, конечно, опечатывать не будем, — добавил он. — Распорядитесь, чтобы его отдали на попечение в порядочную семью. Небось, скоро явятся его забирать.

Рядовые самураи- асигаргу , возмущенные гнусным поведением старшего и младшего Оно, с радостью отправились на подворья к Оцуя и Коя, где с излишней суровостью провели опись оставленного имущества. Опечатывая тюки, они злорадно посмеивались: то-то несладко придется теперь владельцам, и поделом!

С тех пор прошло много времени, а Куробэй с Гунэмоном так и не объявлялись. Никто не знал, где они обретаются. Вероятно, они слышали от знакомых, какую дурную славу снискали себе в Ако, и решили, что в родные края им теперь путь заказан. Ходили слухи, что они осели где-то в окрестностях Киото, но никто не мог сказать, правда это или ложь. Уже после того как закончилась церемония передачи замка Ако властям, и многие бывшие самураи клана стали разбредаться кто куда, бесследно исчезая, опечатанные тюки с имуществом дома Оно все так же лежали на подворьях Оцуя и Коя.

— Беда! — ворчали хозяева. — И что только теперь со всем этим делать?!

Когда настал сезон дождей, даже по стенам пошла плесень от сырости, но вещи на просушку никто вынимать не стал. В ту пору горожане еще радостно предвкушали, как папаша и сынок Оно явятся за своими вещами.

— Господин Оцуя, смотрите только, ничего им не возвращайте, если придут, — напоминали знакомые при каждом разговоре, будто налагая некий странный запрет. Сохранение имущества рода Оно стало восприниматься не столько как дело, находящееся под ответственностью домов Оцуя и Коя, сколько как ясно осознанный общий долг. «Пусть только явятся! Ведь придут же они наконец!» — надеялись все, но Куробэй с Гунэмоном не спешили за своим добром. В конце концов люди устали ждать, и летом, что особенно жарко и душно близ берегов Внутреннего моря, сидя в вечерней прохладе на веранде и обмахиваясь веерами, они уже не выказывали в разговорах прежнего интереса к оставленному имуществу семейства Оно.

Но вот настало двадцать шестое число восьмой луны. Подул первый осенний ветерок. Безлунной ночью две темные фигуры, миновав перекресток, украдкой проскользнули под занавеску у входа в дом Оцуя. Двое пришельцев, в которых можно было признать самураев, к удивлению хозяев оказались отцом и сыном Оно.

— Давненько не виделись! — сказал Куробэй, придерживаясь обычной своей самоуверенной манеры. Всем своим видом он показывал, что пришел получить оставленное добро. Лавочник Оцуя, памятуя о том, что от него требовали соседи, сослался на приказ Кураноскэ и наотрез отказался что-либо возвращать.

— Ты что несешь?! — вскипел Куробэй, вытаращив глаза. — С какой это стати требуется чье-то особое разрешение, чтобы вернуть мне мои собственные пожитки?! Да никто сейчас и знать не знает, кто такой твой бывший командор замка Кураноскэ Оиси и где он обретается! Сколько можно перед ним кланяться?! Хватит уж, расслабься!

— Но вы и меня поймите, сударь! — возражал Оцуя. — Ежели я вам сейчас ваше добро отдам, то как же мне потом перед всем честным народом ответ держать?! Нет, я один на такое решиться не могу. Вот погодите, пошлю кого-нибудь, пусть людей соберет…

— Вот это ни к чему. Экий ты, Дзюэмон — на все у тебя отговорки есть! Нет уж, лучше никого звать не надо. Мы ведь сейчас того… тайком явились. Не хотелось бы никому на глаза попадаться… Да если бы я был на прежней своей должности, мне эти денежки и вовсе были бы тьфу! Так ведь сам знаешь, полгода пришлось скитаться невесть где, поиздержались вконец, совсем, можно сказать, обнищали, нужда одолела. Ты хоть прежнюю мою заботу вспомни, пожалей нас — верни добро-то! Очень тебя прошу, Дзюэмон! Ну, будь человеком!

— Увольте, сударь, не могу! Тут надобно со всем миром посоветоваться.

— Ну-ну, погоди! Не знал я, что ты такой упрямец… Ладно, что ж, так тому и быть. Будем просить разрешения у его милости Оиси… Эх, Дзюэмон! Что ж ты эдак-то с нами! Я б уж тебя отблагодарил…

Но Дзюэмон упорно делал вид, что ничего не слышит. Попытка его припугнуть мечом тоже едва ли могла довести до добра. В конце концов Куробэй и Гунэмон отступились и попросили только дать им переночевать, на что получили согласие.

Поздно ночью, видя, что хозяева спят мертвым сном, Куробэй с Гунэмоном вытащили деньги, запрятанные ими в футляр от меча, и сбежали под покровом мрака. Проснувшись, Оцуя обнаружил пропажу и стал скликать соседей.

— Что? Явились?! — радостно восклицали соседи, сбегаясь на зов.

При известии о том, что пришельцы опять сбежали, радостное возбуждение слегка улеглось, но все поспешно и с большой охотой отправились в погоню за беглецами, вооружившись кто палкой, кто самодельной бамбуковой пикой. Горожане, хорошо знавшие окрестности, пошли короткой дорогой и устроили засаду, чтобы перехватить следующих в паланкине Куробэя с Гунэмоном.

Ждать пришлось недолго. Вскоре послышался топот носильщиков, шагавших сквозь рассветную дымку не зажигая огня, и на дороге показался паланкин. Горожане с воплями высыпали из засады, и носильщики от испуга тут же бросили паланкин наземь. Папаша с сыном вывалились наружу и схватились за мечи, собираясь обнажить клинки.

— Вы кто такие? — крикнул Куробэй.

Однако нападавшие не собирались представляться, окружив беглецов плотной толпой, в которой никого по отдельности было не различить. Сами же они и без того отлично знали, как прозываются эти двое. «Воры, грабители!» — доносились голоса из толпы. Некоторые уже замахивались палками, собираясь немедленно разделаться с беглецами. Всего нападавших было не меньше тридцати человек.

— Наглые твари! — воскликнул Гунэмон и уже потянул было меч из ножен, но отец перехватил его руку:

— Постой, постой!

Озираясь по сторонам, Куробэй понял, что, если они сейчас первыми обнажат мечи, то живыми отсюда не уйдут. С такими противниками им не сладить. К тому же к нападавшим присоединялись все новые и новые преследователи.

— Что это вы нас, как разбойников, обложили? — обратился Куробэй к толпе.

— А кто у Оцуя из дома деньги украл?!

— Грабители и есть! Ворюги!

— Бей их! Чего на них глядеть! — наперебой орали горожане.

— Ах вот вы о чем… — сказал Куробэй, отмахиваясь рукой, как пловец. — Значит, только в этом дело? Да ведь эти денежки не чьи-нибудь, а мои собственные. Я их сам принес, сам и уношу — что же здесь такого?

— Врешь! — кричали из толпы. — Их нам его милость командор доверил сохранять. А без спросу взять — значит украсть!

— А ну, хватай их, ребята! Отведем их в город!

— Верно! Тащи их в город!

Положение становилось все более угрожающим. Оскорбленная гордость самурая кипела в душе у Куробэя, но все затмевало гнетущее чувство страха. Он уже не способен был воспринимать никакие доводы разума.

— Попались мы! Ох, попались! — невольно твердил про себя Куробэй, чувствуя, как дрожат колени.

— Ну, а если мы эти деньги вернем, отпустите? — робко промолвил он.

— Нет уж! Не отпустим! Тащи их, ребята!

Гунэмон, собрав все свое мужество, стоял скрестив руки на груди, но на слова отца ни слова так и не возразил.

— Уж вы простите нас, люди добрые! — заныл Куробэй. — Виноваты мы, и впрямь виноваты, что денежки взяли без спросу. Вы уж нас извините, ошиблись маленько! Не обессудьте! Денежки-то — вот они! Вспомните хоть былые мои заслуги! Не погубите! Виноваты! Ох, виноваты!..

— Ну, что с ними будем делать? — спросил, озираясь, один из преследователей, который только что забрал у Куробэя деньги. Толпа замерла в нерешительности. В конце концов уже то, что эти двое спустя полгода после бегства тайком прокрались в город и теперь, схваченные с поличным, дрожали от страха, было большой победой.

— Да ладно, отпустим, что ли? — предложил хозяин бондарной мастерской, человек в городе известный и уважаемый.

Кое-кто в толпе еще продолжал браниться, но на том вопрос в основном был закрыт, и преследователи понемногу потянулись восвояси, шагая меж двумя рядами сосен по дороге, освещенной тусклыми лучами рассветной зари.

Не дожидаясь, пока все разойдутся, старший и младший Оно потрусили в противоположном направлении, подальше от злополучного места. Когда они отошли на приличное расстояние, Гунэмон сердито бросил:

— Ну, папаша, это вы уж чересчур слабину дали!

У Куробэя от огорчения уголки рта опустились вниз и на лице появилась такая гримаса, будто он сейчас расплачется. Ему казалось, что нет никого в мире несчастнее его.

Солнце поднялось уже высоко, ярко высветив двойной ряд сосен вдоль дороги. Перед путниками лежала пыльная серая дорога, уходящая в неведомую даль.

Хотя окончательно потерявших голову и впавших в ничтожество, как Куробэй, больше не оказалось, все в городе накануне сдачи замка жили тревожным ожиданием. Для всех грядущие неслыханные перемены означали конец накатанного жизненного пути. Хорошо ли, плохо ли, но все должны были заново перестраивать свое бытие. Кто-то мрачно, будто отрубив, говорил жене: «Все, нового господина искать себе я не стану. Собираюсь перебраться куда-нибудь в деревню, буду там землю пахать».

И жена, охваченная неизбывной тревогой, всматривалась в безмятежное личико младенца, прильнувшего к груди.

Иные давние товарищи по оружию дни и ночи проводили в разговорах и спорах, склонившись голова к голове и обсуждая, куда бы податься.

— Эх, чем вот так-то маяться, лучше бы решили всем миром защищать замок!

— Это уж точно! Если бы только от нас все зависело!.. — толковали они между собой с горькой усмешкой.

В конечном счете каждый должен был сделать свой выбор и идти своим путем. Не только на сюзерена уже нельзя было рассчитывать — никто более не мог положиться ни на кого другого в надежде обеспечить себе спокойное и безбедное существование. «Что ж, воистину исконный удел человека — в поте лица зарабатывать себе пропитание», — полагали иные.

Были и такие, что ныне рассматривали как досадную несуразность свое самурайское звание, которым прежде безмерно кичились перед горожанами и крестьянами. Мировоззрение и образ мыслей — все изменилось по сравнению с днем вчерашним. Это сотрясение основ было чревато переменами, которые не вмещались в сознание. Кураноскэ, будучи в должности командора замка, налагающей особую ответственность, более всего страдал от своего бессилия. Он пытался хоть как-то облегчить участь самураев клана в постигшем их общем несчастье и сейчас более, чем о мести, заботился о том, как исполнить свой последний долг по отношению к этим обездоленным людям. Его беспокоила мысль о том, что, куда бы ни направились ронины из Ако, до тех пор, пока их имена будут связывать с именем клана, в какой бы дали они ни оказались, всякое бесчестье для одного будет позором для всего дома Асано, бросит тень на имя покойного господина. Свою задачу Кураноскэ видел в том, чтобы не допустить досадных срывов и распустить людей, подготовив их к уходу согласно некоему намеченному плану. Он и не думал проводить никакого разграничения в зависимости от того, примкнул ли тот или иной ронин к отряду мстителей, решился ли до конца блюсти вассальную верность или нет. Все здесь были товарищами по оружию и товарищами по несчастью.

Кураноскэ стремился завершить все текущие дела и решить все вопросы до прибытия посланцев сёгуна, которым надлежало сдать замок. Особенно заботило его вот что: он хотел непременно выбрать все кредитные фонды, которые ранее всегда поступали из осакского кредитно-финансового пула,[110]Финансовые пулы создавались владетельными даймё в эпоху Токугава в Эдо и Осаке для наращивания капиталов в этих финансовых центрах и служили казначейским резервом кланов. во избежание дефолта и для уплаты налогов, а оставшиеся средства раздать для поддержания личных хозяйств.

Люди не могли не видеть, с какой самоотдачей командор старается им помочь. В этот трудный час они были особенно тронуты и обрадованы столь искренней заботой. Правда, недовольные, придерживающиеся крайних взглядов, не находили в том ничего особенного. Они лишь упорно копили ненависть к Кураноскэ, который готовил замок к позорной сдаче.

Весна уже почти миновала, и лишь одинокая махровая сакура еще сплетала свои цветущие ветви с сосновыми лапами, грустно роняя лепестки в тусклом свете луны. Вправо и влево от мола тянулось, уходя вдаль, песчаное побережье Сиохама. Уже пошла четвертая стража, и солевары разошлись по домам, потушив костры — лишь сосновый бор печально чернел над дюнами. В этот поздний час со стороны города к молу приближался одинокий путник, с виду похожий на монаха. Торопливо шагая меж соснами, он вышел на берег.

В неясном свете луны видно было что это широкоплечий, крепкого сложения мужчина. Он то и дело оглядывался по сторонам, будто давно уже искал кого-то.

— Эй, начальник! — позвал его кто-то негромким приятным голосом. Будто цветок сакуры с горной вершины, нежданно явившийся в ночи, перед хижиной солевара прямо под молом на берегу стояла Осэн.

— Ага!

— А я уж…

— Прошу прощенья, что заставил ждать, — извинился Паук Дзиндзюро. Голос у него был глубокий и звучный.

— Хороший вечерок выдался.

— Да уж и впрямь! Луна просто дивная! Как говаривал мой старший братец — он у меня живет в деревне, — пейзаж будто на заказ для приятной встречи. Впрочем, он уже этот возраст перерос, братец-то мой…

— О чем это вы? — со смехом спросила Осэн, поднимаясь на мол. — Ну, так где будем беседовать?

— Да прямо здесь, наверное, — местечко неплохое. Если кто нас и заметит, примет за любовную парочку.

— Присаживайтесь! — предложил Дзиндзюро.

Сам он опустился на корточки чуть поодаль, подставив лицо лунным лучам, и потянул из-за пояса трубку. Внизу, рядом с молом, заливались любовными трелями лягушки.

— Ну, как там, есть что-нибудь интересное? — спросил Паук, отбросив на сей раз свою обычную насмешливую манеру.

— Да так, особо ничего. Но на этих моих ронинов заговорное зелье подействовало как надо. Только и ждут теперь, когда командор выйдет из замка, чтобы его прикончить. Только он пока из замка ни ногой…

— М-гм, — кивнул Дзиндзюро, пуская из ноздрей сизые колечки дыма, которые тотчас же умчал ветер. — И сколько же их там?

— Семеро, — ответила Осэн.

— Семеро? Самураи бывшие из клановой дружины Ако там тоже есть?

— Есть, но их только трое.

— Ну, коли семеро набралось, может, они и справятся… Только если сейчас все не обтяпать, упустим его, пожалуй. В эти несколько дней они там все настороже. Не подступиться ни днем, ни ночью. Патрули рассылают по всей округе, жгут огни всю ночь напролет, ночная стража галдит, как на пожаре… Говорят, сёгунские посланцы, что должны принимать замок, уже где-то в окрестностях Химэдзи, так что действовать, сказал бы я, надо быстро — и чтоб без осечки. Мы тут тоже, вашими молитвами, без дела не сидим, и вам, сударыня, надо расстараться вовсю. Если самураи, что притащились сюда из Эдо, сами все за нас сделают, то, может, нам и беспокоиться не о чем, однако не так просто заставить деревянных марионеток плясать… Стоит кукловоду чуть расслабиться — и все насмарку, так что расслабляться ни-ни!

— Да, честно говоря, я тоже о том беспокоюсь. Однако вы сами передавали слова его милости Тисаки насчет того, что не стоит полагаться на человека, который только и норовит держать тебя за горло. Ну вот и я…

— Это уж точно. Тут ведь чуть только дашь маху — и пойдут толки о кознях рода Уэсуги. Так что надо примеряться хорошенько — и дважды, и трижды, — выждать удобный момент и бить наверняка. И чтобы противник раньше времени ни о чем не пронюхал. А то получится, что мы сами только на драку напрашиваемся. Уж само собой, надо загодя составить план. Да только все равно главное — кукол тех привести в движение.

Дзиндзюро, похоже, все еще сомневался, на что окажутся способны те семеро отчаянных молодцов, которых Осэн привадила, замышляя убийство Кураноскэ, как поведут себя в деле.

— Я надеюсь, они умеют держать язык за зубами? А то ведь народ они такой — на здоровье не жалуются, выпить не дураки… У таких, поди, не задержится!

Осэн и сама о том же думала. Ее ронины любили прихвастнуть, загнуть что-нибудь для красного словца, однако они все же не так просты и к тому же слишком одержимы одной идеей, так что стоило только им намекнуть — и они уже с дурацкой прямолинейностью готовы были довести дело до конца. Впрочем пока что, по ее мнению, реальных поводов для беспокойства не было.

— К тому же, — усмехнулась Осэн, — все должно случиться вот-вот, либо сегодня вечером, либо завтра… Когда именно наш командор из замка выйдет, наверняка сказать трудно. Но Кураноскэ поддерживает дружбу с настоятелем храма Кагаку-дзи, часто ходит в храм пообщаться со священником. В последнее время дел у него было слишком много, так что давно уж он в тот храм не наведывался. Говорят, может быть, завтра вечером и пойдет. Дорогу туда я изучила — места глухие, пустынные. Вечером людей там поблизости быть не должно…

— Ну-ну…

— Я еще на всякий случай попросила туда подойти самураев, которых его милость Тисака нам в помощь прислал — пусть постоят в стороне на всякий случай, моим мешать они не станут… Загадывать, конечно, заранее не стоит, но сдается мне, что никуда крысе из этой западни не деться, все должно пройти как по маслу…

— Ну что ж, — одобрительно заметил Дзиндзюро, — ежели до той поры не терять бдительности, то, похоже, дело верное. Здорово вы, сударыня, сработали.

— Ох, льстите вы мне, начальник!

— Отчего же! Бойкое сердце и умная голова — вот что значит настоящая женщина! Уважаю! Что ж, пойду порадую Хотту хорошими вестями. Желаю успешно довести дело до конца. Буду ждать вестей!

— Спасибо, — сказала Осэн и поднялась, собираясь уходить.

— Я вас провожу немного, — вызвался Дзиндзюро.

Они неспешно пошли по молу, залитому серебристым сияньем. Похоже, кроме них, были и еще люди, что не спали в эту ночь. Солевары вдалеке жгли костры, и ветер относил белые струйки дыма в лунных бликах к дальним холмам, где они оседали, словно легкая пелена тумана… Пейзаж был прекрасен, как сон, и совсем не вязался со зловещей интригой, которую плела гуляющая парочка.

— Кажется, там кто-то прошел, — рассеянно заметил Дзиндзюро.

— Да, мне тоже так кажется, — ответила Осэн, которой почудился чей-то силуэт среди теней сосновых лап в лунных бликах.

— Странно, куда это он вдруг исчез?..

— Может, кто-нибудь из здешних, из жителей Сиохамы?

— Все может быть…

Некоторое время они тревожно озирались по сторонам, стоя посреди дороги, но никаких признаков постороннего присутствия так и не обнаружили.

— Нет, это была просто тень от сосны, — заключила Осэн.

Но прав был все-таки Дзиндзюро — он действительно видел человека. Должно быть, то был какой-нибудь нищий, который, укрывшись соломой, готовился залечь на боковую между набросанных вдоль дороги куч сухих водорослей и соснового валежника.

Надо же! — подумал Дзиндзюро, вспомнив в связи с этим сюжетом об оставшемся где-то за тридевять земель в Эдо мастере хайку Такараи Кикаку и своих собственных довольно неуклюжих упражнениях на поэтическом поприще. Губы его сложились в саркастическую улыбку.

Еще сутки спустя посланцы сёгуна вступили на территорию Ако. К их прибытию вся подготовка к передаче замка была под руководством Кураноскэ благополучно завершена. Ненужные документы из архивов были сожжены, оружие, запасы продовольствия и все прочее, что подлежало передаче вместе с замком, было тщательно описано и сложено в надлежащем виде под строгим надзором. Оставалась только уборка помещений. Кроме того, Кураноскэ распорядился послать людей для осмотра и расчистки дороги от границы Ако до замка, чтобы посланцы не встретили в пути никаких неудобств. Последние три дня Кураноскэ почти не смыкал глаз и не имел ни минуты отдыха. Однако в этот вечер, обойдя в очередной раз озаренный закатным солнцем замок, он все же после долгого перерыва ненадолго вернулся в свою усадьбу и лег вздремнуть.

Глядя на спящего, Тикара заметил, как тот осунулся и спал с лица. Сам он тоже был мрачен и неразговорчив. Младших братьев и сестер, прибежавших с радостными криками повидаться с родителем после долгой разлуки, он отругал и спровадил, чтобы не мешали отцу спать. Однако когда подошло время зажигать огни, Кураноскэ уже снова был на ногах. Проспал он не больше часа. Зашел к детям, посидел с ними немного и бросил Тикаре:

— Поди-ка узнай, готова ли ванна.

Когда тот вернулся, то застал непривычную картину: отец оживленно болтал о чем-то с ребятишками и смеялся вместе с ними. Самую младшую дочку трех лет от роду Кураноскэ, бережно обняв, держал у себя на коленях.

— Ванна готова, отец, — сказал Тикара.

— Хорошо, — кивнул Кураноскэ, но торопиться в баню не стал.

— Китио, тебе уже скоро одиннадцать будет — пора избавить мать от лишних хлопот. Надо быть самостоятельнее, самому себя обслуживать. Ты книги-то сейчас читаешь? Все запоминаешь, что там написано?

Младшая сестренка, выскользнув из отцовских объятий, потопала было к бумажной перегородке между комнатами, но вдруг оглянулась и остановилась. Потом опять потопала вперед, но при этом чуть не упала. Отец не спускал с нее глаз, беседуя при этом со средним сыном.

В доме Кураноскэ, где все было подчинено суровым правилам этикета, отец редко заглядывал в комнату к детям. Тикара, молча сидевший в углу, чувствовал, как гнетущая тревога подкатывает к сердцу: уж не потому ли отец сегодня так ласков, что ему уже видится неизбежная скорая разлука?..

Приняв ванну и перекусив, Кураноскэ сказал:

— Наведаюсь, пожалуй, в Кагаку-дзи к настоятелю.

Храм Кагаку-дзи всегда справлял для рода Асано заупокойные службы. Четырнадцатого числа там проходили моленья за упокой души покойного князя, и все самураи клана тоже пришли помолиться. На сей раз, сказал Кураноскэ, он собирался без особого повода сходить в храм побеседовать после долгого перерыва со своим другом настоятелем. Такие визиты прежде, до печальных событий, он наносил нередко. Жена тотчас же принесла шаровары- хакама .

— С собой никого не возьму, — заметил Кураноскэ.

— Может быть, лучше бы все-таки кого-нибудь взять в сопровождение?..

Когда Кураноскэ вышел в прихожую, его уже ждал старик Хатискэ с зажженным фонарем, на котором был изображен родовой герб. Однако на улице было светло, как днем — вечер выдался лунный.

— Фонарь не понадобится, — сказал Кураноскэ со смехом и спустился во двор.

Хлопнула калитка, и Тикара, провожавший отца вместе с матерью и детьми, вернулся в дом.

— Придет нынче вечером, — негромко сказал мужчина, стоявший скрестив руки на груди в тени глинобитной ограды дома. Трое самураев, к которым он обращался, были как на подбор крепкого сложения и высокого роста. Обуты они были в туго подвязанные соломенные сандалии.

— Эх, вот досада! Нам, значит, и вмешиваться нельзя… — с усмешкой буркнул еще один.

В это время вдали показался путник. Вся компания тотчас же шмыгнула с обочины дороги в кусты и там затаилась. Вскоре выяснилось, что к ним идет Осэн, и самураи, успокоившись, снова вышли на обочину.

— Явился! — сказала Осэн. — Я видела, как он зашел в храм, и тем молодцам тотчас сообщила. Вот-вот примутся за дело.

— Ну, что ж, отлично! Все ведь идет по вашему плану? Да, работка была нелегкая — все подстроить…

— Так-то оно так, да вы тоже здесь не спите. Уж коли мы его подстерегли, теперь главное, чтобы не ушел, а то еще выкинет какой-нибудь фортель…

— Да уж мы не подкачаем — ждем! Только вот я говорю, едва ли от нас тут большая польза будет. Ему и так несладко придется.

— Уж наверное, все пройдет гладко, но что, если он вдруг окажется на что-то способен?

— В смысле того, чтобы мечом помахать? Я слышал, что обучался он по школе Тогун-рю, да только в нынешние мирные времена на должности предводителя самурайской дружины особо не разгуляешься. Он наверняка и в поединке-то ни разу не участвовал. Примерно, как наш начальничек…

— Это вы про Хёбу Тисаку?

— Ну да.

— Значит, если они всемером навалятся…

— Если ничего неожиданного не произойдет, то все будет в порядке.

— Если что, я на вас рассчитываю. Только после этого сразу уходите, а то…

— Все понятно, сударыня, сразу же уходим — и ищи-свищи!

Осэн злорадно улыбнулась и снова отправилась в путь под луной. Впереди лесная дорога обрывалась, и двойной ряд могучих строевых сосен тянулся на фоне лунного неба, казалось, прямо по рисовым чекам. Вдали проступала сквозь сумрак крыша храма Кагаку-дзи. По этой дороге через поля только что проследовал Кураноскэ в сопровождении старого Хатискэ. На обратном пути он должен был пройти там же.

Осэн, пребывая в отличном настроении, любовалась луной. Вскоре она услышала шаги и двинулась навстречу.

— Вы, господин Мацубара?

— Да.

Все семеро ронинов были как на подбор дюжими молодцами.

— Вот тут подходящее местечко, — сказала Осэн, увлекая всех за собой с насыпи вниз — в ту сторону, куда не попадали лунные лучи и где царила тьма.

Все семеро заговорщиков помалкивали. Выглядели они при этом странновато: лица напряженные, движения скованные — ни дать ни взять марионетки, как их назвал Дзиндзюро.

— Что-то луна слишком яркая нынче, — сказала Осэн.

— Зато уж точно не промахнешься, — с удовлетворением отметил Хараки.

— Значит, вы трое держитесь пока позади, а вперед пустим Ёсиду, как договаривались.

— Ладно, — кивнул Ёсида.

И он сам, Дзюбэй Ёсида, и Кобия, и Цунэкава были из княжеской дружины, так что Кураноскэ знал их в лицо. В тот день, когда было принято решение о сдаче замка, они демонстративно покинули зал, пнув ногой напоследок свои подушки для сиденья. Все трое были отчаянные сорви-головы. Задумано было так, что Ёсида, самый лихой рубака из этой троицы, как ни в чем не бывало пойдет навстречу Кураноскэ, будто бы они встретились случайно, и подойдя поближе, первым выхватит меч, нанесет удар, а тут уж остальные шестеро выскочат из засады и набросятся на жертву со всех сторон.

— Идет! — сказала Осэн.

Действительно, в воротах Кагаку-дзи показался огонек дорожного фонаря и стал приближаться к месту засады. В световом пятне маячили два силуэта.

— Он! — выдохнул кто-то.

Заговорщики немедля разделились на две группы: трое спрятались в высоком мисканте, трое залегли у дороги на землю. Между тем Ёсида, сбросив закрывавший лицо клобук, вышел на дорогу. Сама Осэн, подобрав полы кимоно, бросилась в заросли ситника и там затаилась в тени.

Едва выйдя за ворота храма, Кураноскэ тотчас же заметил впереди силуэт мужчины, полускрытый развесистыми ветвями сосны. Кто бы это мог быть? Нищий, накрывшийся соломенной рогожкой? Неожиданно нищий окликнул его:

— Ваша милость!

Нет, едва ли какой-то бродяга-нищий стал бы так к нему обращаться… Кураноскэ остановился, но отвечать не стал.

— Там какие-то подозрительные молодчики вас поджидают в засаде. Поостерегитесь, сударь!

Кураноскэ, напрягая зрение, пытался рассмотреть во мгле неизвестного доброжелателя. Это был молодой человек крепкого телосложения с толстым бамбуковым посохом в руках. Одежда на нем была заляпана грязью.

— И где же они?

— Да вон там, впереди.

Кураноскэ, держа одну руку за отворотом кимоно, мрачно посмотрел в указанном направлении — туда, где тянулась залитая лунным сияньем дорога меж двумя рядами деревьев.

Когда он вытащил руку из-за пазухи, на землю со звоном упали несколько монет.

— Ну, что ж… Не знаю уж, кто может меня так возненавидеть… Должно быть, это просто разбойники с большой дороги.

Похоже было, что Кураноскэ нисколько не встревожен известием.

— Ого! — воскликнул нищий, опустившись на одно колено и подобрав монеты. — Да мало ли кто за вами охотится! Человек-то вы непростой, можно сказать, ценный…

— Я-то? — сухо переспросил Кураноскэ, вглядываясь в лицо попрошайки.

— Чепуха! — промолвил он наконец с улыбкой и, расправив плечи, с какой-то хмельной беспечностью молча зашагал дальше. Нищий безмолвно скрылся в темноте.

— Ваша милость, как же мы… — начал было Хатискэ.

— Да, наверное, сейчас выскочат откуда-нибудь. Как появятся, ты сразу убегай.

— Да как же…

— За меня не бойся. Там один какой-нибудь дурак… Ну, может, двое…

Поднялся ветер, и высокая трава на лугу пошла волнами. Луна скрылась в тучах, и сияние померкло.

— Ты фонарь потуши и беги прямо через поле, — прошептал Кураноскэ, вглядываясь во мрак, откуда к ним приближался человек.

«Ёсида? — подумал про себя Кураноскэ, — значит, он?»

— Кого я вижу! — Ёсида слегка поклонился на ходу и, проходя мимо, оказался совсем рядом с Кураноскэ. Позиция была удачная, и Ёсида уже взялся за рукоять меча, но в то же мгновение почувствовал, что не может разогнуть локоть — Кураноскэ легонько сжимал его пальцами.

— Беги, Хатискэ! — прикрикнул Кураноскэ, и слуга, спрыгнув с насыпи на поле, помчался во весь дух.

Ёсида крупно просчитался. Можно было подумать, что он столкнулся с утесом. Перед ним был не рохля-начальник, а мастер воинских искусств, получивший после долгих лет обучения диплом школы Тогун-рю из рук наставника Гондзаэмона Окумуры, что известен каждому в Такамацу, в краю Сансю.[111] Такамацу — главный город провинции Сануки (в китаизированном чтении — Сансю), расположенной в основном на территории нынешней префектуры Кагава в центральной части острова Хонсю.

— Глупец! — промолвил Кураноскэ. — Какой же ты глупец!

Напрягая все силы, Ёсида наконец вырвался и попытался нанести удар, но Кураноскэ отклонился назад, и меч перерубил лишь лунные лучи над дорогой. Однако на помощь нападающему, как и было задумано, уже спешили из засады еще шестеро.

— Предатели! — вскричал Кураноскэ.

Спрыгнув с дороги, он проворно отбежал к соснам и обнажил меч — как раз вовремя, потому что верный клинок принял на себя яростные удары нападавших и отвел их в сторону. Противники продолжали непрерывно атаковать. Все они были опытные фехтовальщики, вооруженные отличными большими мечами. К тому же их воодушевляло соотношение сил — семеро на одного.

Кураноскэ тоже бился отчаянно, не на жизнь, а на смерть. Мечи со звоном скрещивались в лунном сияньи, высекая искры во мраке и струя вокруг дух раскаленной стали. Из-под ног беспрестанно взметалась дорожная пыль, окутывая сражающихся густыми клубами, пока они, то сшибаясь, то расходясь, продвигались меж двумя рядами сосен. Кураноскэ пытался оторваться от погони, но семеро ронинов, похоже, не собирались отступать и готовы были гнаться за ним, пока не прикончат.

— Погодите, погодите! Потяните еще немного! Дайте полюбоваться!

Саркастические возгласы явно были обращены к семерым преследователям, а исходили они от трех теней, обрисовавшихся в лунном свете на фоне глинобитной стены. То были, разумеется, трое мастеров меча, которых Хёбу Тисака прислал в Ако. По блеску глаз, горевших в прорезях клобуков, было понятно, что фехтовальщиков вполне устраивает то, как складывается ситуация на дороге меж сосен.

— Эх, нет чтобы единым махом! Пора бы уж… — заметил один из троицы и со вздохом сложил руки на груди. Это был тот самый самурай, что получал указания от Хёбу Тисаки в усадьбе на Сироганэдай посредством начерченных в золе иероглифов.

В следующую минуту все трое так и ахнули от изумления. Кураноскэ, оказывается, вовсе не собирался бежать, хотя, видимо, сознавал явную невыгодность своего положения. Он просто искал надежное место для обороны, которое позволило бы ему не опасаться нападения сзади, и такое место ему найти удалось. Теперь его тыл прикрывала большущая, в два обхвата сосна, распростершая во все стороны узловатые корни. Добравшись до сосны, Кураноскэ вновь обернулся к своим преследователям и бросился на них с удвоенной яростью, вновь и вновь обрушивая меч с такой неистовой быстротой и силой, будто хотел в пыль искрошить лунные лучи. Один из нападавших норовил подползти к противнику по земле.

Парируя удары, Кураноскэ четко держал дистанцию, причем сосну старался все время использовать в качестве естественного щита. Не придававшие особого значения тактике ронины убедились в эффективности защиты Кураноскэ только тогда, когда один из них сам получил удар с тыла. С трудом поднявшись, раненый ретировался с поля боя.

У ронинов дело не ладилось, и они ощущали себя на редкость скверно — будто им наподдали под зад коленкой. К тому же они опасались, что на дороге вот-вот появятся люди, и тогда можно ожидать любых неприятностей… Необходимо было довести дело до конца как можно быстрее, а для этого надо было наброситься всем семерым на противника одновременно… Ронины, словно свора гончих собак, скалили клыки, рычали и били хвостами, пытаясь достать добычу, но укусить так и не могли.

Бросавшиеся на противника беспорядочной гурьбой ронины уже устали, ноги у них заплетались, а добыча все не давалась в руки. Используя преимущества своей позиции, Кураноскэ успешно отражал натиск многочисленных противников. Он будто прирос к своему месту у сосны и никому не давал приблизиться к себе. Ронины изнемогали от нетерпения, но не отчаивались, надеясь все-таки рано или поздно добиться своего. Они понимали, что тянуть далее не в их интересах, и упорно пытались подкрасться к своей жертве поближе, рассчитывая, что в конце концов все-таки один меч не сладит с шестерыми. Одержать верх до сих пор им никак не удавалось, должно быть, просто потому, что у них не было такой воли к борьбе, как у Кураноскэ. Возможно, его подогревала мысль о том, что сейчас, когда посланцы сёгуна вот-вот появятся принимать замок, он как никогда нужен людям для того, чтобы поддержать и ободрить растерянных и легко поддающихся влиянию горожан, иначе может пролиться кровь.

Да, противник у ронинов оказался достойный, и конца схватке все не было видно.

— Пора! — буркнул самурай, получивший свое задание в виде иероглифов на золе, и разомкнул скрещенные на груди руки. Двое других немедленно изготовились к действию. Однако Хёбу Тисака строго запретил им напрямую вмешиваться в подобные дела, и теперь самураи пребывали в тяжелом раздумье.

— Только без суеты!..

Ничего не предпринимать было бы явным слабодушием, тем более что у всех троих уже разыгрался аппетит: добыча была у них перед глазами, совсем близко. Нет, все же надо было решаться. Налететь, как буря, одним ударом свалить Кураноскэ, а там под покровом ночи добраться до границы Ако — и поминай как звали…

— Ладно, пошли! — бросил старший, выхватив меч, и все трое, подтянув рукава тесемками, стремительно ринулись вперед, взметая облака пыли. Это были первоклассные мастера меча, тщательно отобранные самим Хёбу Тисакой — из тех, что для меча рождены и ради меча живут на свете.

Кураноскэ, как заметили наемники Уэсуги, вовсе не стремился зарубить насмерть незадачливых заговорщиков, что он, вероятно, мог бы сделать при желании. Обороняясь, он хотел просто отогнать эту докучную свору, не причинив ей особого вреда.

— Проваливайте отсюда, балбесы! — приговаривал он, обнаружив среди нападавших три знакомых физиономии.

«Глупцы! Какие же глупцы!» — беспрестанно твердил он про себя.

Между тем Хатискэ, успевший вовремя скрыться, уже должен был позвать на помощь. Вот-вот примчатся с обнаженным мечом Тикара и верные самураи. Похоже, они уже спешат сюда — уже слышится топот ног… Надо продержаться еще совсем немного…

Он все-таки не терял надежды отогнать своих преследователей и обратить их в бегство прежде, чем подоспевшие на помощь самураи их прикончат. Ожесточенно отбиваясь, Кураноскэ стремительно передвигался с места на место, но и нападавшие, видя его маневры, не отставали. Меч Ёсиды со свистом рассек воздух, и Кураноскэ почувствовал, как лезвие скользнуло у него по волосам. Обернувшись, он нырнул вбок и одним ударом выбил меч из рук у другого ронина, который упорно рвался вперед вслед за Ёсидой.

В эту минуту к месту схватки подбежали трое лазутчиков Уэсуги. Кураноскэ недоверчиво воззрился на дюжих молодцов, которых раньше ему видеть не доводилось. Между тем его противники сами были ввергнуты в замешательство, недоумевая, кто это неожиданно зашел к ним с тыла. Тем не менее бой продолжался, как вдруг Кураноскэ, отражая град ударов, заметил, что к нему на подмогу спешит тот самый давешний нищий.

— Берегись! — крикнул старший лазутчик.

— Ладно-ладно! — отвечали двое других.

Нищий оказался здоровенным детиной. Толстый бамбуковый посох в его руках выписывал такие фигуры, что нападавшие шарахнулись в разные стороны. К тому же посох был не простой. Напрасно противники пытались перерубить его мечами — стальные клинки бессильно отскакивали от коварного бамбука и, выбитые из рук, падали на землю. Нападавшие, плотной стеной обступившие Кураноскэ, смешали ряды и попятились. Нищий же пробился к Кураноскэ поближе и, прикрывая его, как щит, собрался принять на себя натиск.

Однако незадачливые убийцы уже подобрали валявшиеся на земле мечи и дружно обратились в бегство, словно отхлынувшая от берега черная волна.

Нищий, яростно размахивая своим посохом, уже вознамерился броситься за ними в погоню, но Кураноскэ остановил его, схватив за руку.

— Пусть убегают!

— Еще чего! — возмутился нищий, пытаясь вырваться. — Надо хоть одного поймать. Выясним у него, кто их подослал!

— Это и так понятно! — осадил его Кураноскэ. — Лучше сам назовись, кто ты такой.

Нищий молчал. В глазах Кураноскэ вспыхнул огонек. Он не сводил с незнакомца оценивающего взгляда. Лицо у нищего было открытое, смелое, с рельефно очерченным носом. Взор горел отвагой. На вид ему было лет двадцать семь — двадцать восемь. Грязные лохмотья явно были надеты для маскировки.

— Я ваш союзник, — кратко и решительно ответил нищий, рванув руку, чтобы вырваться из железных пальцев Кураноскэ. Посох с глухим стуком упал на землю. Вероятно, изнутри в бамбук был залит свинец или что-то в том же роде. Это обстоятельство делало личность незнакомца еще более загадочной.

Глядя в упор на своего спасителя, Кураноскэ спокойно и даже несколько неприязненно спросил:

— Говоришь, союзник… А с чего бы, собственно?

Прежде, чем ответить, нищий внезапно замахнулся и метнул свой посох, который, со свистом рассекая воздух, полетел в сторону поля, заросшего ситником. Там, где он упал, трава откачнулась в стороны, и в лунном сиянье обозначилась замершая в ужасе женщина. То была, разумеется, Осэн. Очнувшись, она в смятении пустилась наутек.

— Ну, что вы на это скажете? — негромко сказал нищий.

— Не знаю, на какую-нибудь наемную работницу она не похожа…

— Она шпионка Уэсуги. Все это покушение она и подстроила.

— Отчего бы вдруг Уэсуги так хотели меня прикончить? — усмехнулся Кураноскэ. — Ну хорошо, а все-таки кто вы такой, сударь? Откуда к нам пожаловали? И с какой радости так рьяно набросились на этих ронинов? То есть я, конечно, вам премного благодарен и ценю ваши благородные намерения, но в дальнейшем нужды в таком вмешательстве не нахожу.

По предварительной оценке Кураноскэ, он имел дело просто с симпатизировавшим ему ронином и не испытывал особого желания продолжать беседу.

Нищий молча смотрел на него в упор.

Достав бумажный платок, Кураноскэ обтер лезвие и вложил клинок в ножны.

«Разозлился, небось», — подумал он про себя.

Однако его нежданный спаситель, весь подобравшись, вдруг сказал:

— Я знал, что мое вмешательство будет вам неприятно. Прошу принять мои извинения.

Повернувшись, он собрался уходить, но перед тем сошел с насыпи подобрать свой посох.

Кураноскэ испытывал странное чувство. Что-то подсказывало ему, что перед ним человек незаурядный.

— А все же, сударь, не могли бы вы назвать свое имя? — попросил он, на сей раз придав голосу обычную для него мягкую тональность.

Незнакомец обернулся:

— Не кажется ли вам, что в этом нет необходимости?

— Нет-нет, — настойчиво повторил Кураноскэ, — должен же я знать имя человека, которому обязан своим спасением!

— Но я всего лишь выполнял приказ, — твердо ответил нищий, вновь повергнув собеседника в изумление.

Приказ? Чей же приказ? Значит, кто-то из сочувствия к нему, Кураноскэ, приставил к нему тайных телохранителей? Дело принимало все более загадочный оборот. Кураноскэ, не зная, что и подумать, обратился к незнакомцу:

— Странные речи вы ведете, сударь. Извините, но, мне кажется, некто, кого я не знаю, слишком переоценивает значение моей персоны. Если так оно будет и дальше продолжаться, то, боюсь, все сведется к тому, чтобы лечить здорового от расстройства желудка. Мало ли, сколько еще будет таких происшествий, как нынче ночью — да вы со мной хлопот не оберетесь, право! Ни к чему это! Когда вернетесь, так и передайте вашему господину. Скажите, что, мол, Оиси премного благодарен, но уж впредь тем паче ронину Кураноскэ Оиси не пристало причинять хлопоты важным особам. Ха-ха-ха… Да и какие уж опасности могут меня подстерегать в нашем благополучном мирном государстве?!..

Незнакомец, ничего не отвечая, в упор смотрел на Кураноскэ, однако, завидев приближающиеся тени меж сосен, встрепенулся и, обронив одно слово: «Простите!» — быстро пошел прочь.

— Отец! — раздался поблизости знакомый голос.

Это Тикара, услышав от Хатискэ о засаде, во весь дух примчался на помощь отцу.

— Я здесь, — ответил Кураноскэ, провожая глазами нищего, пока тот не скрылся в густой поросли ситника.