Онлайн чтение книги Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах Ako roshi
События в Эдо

Тем временем случилось нечто, приведшее в волнение всех ронинов. Известие принесли Гороэмон Яда и Тодзаэмон Хаями. Они оба своими глазами видели Кодзукэноскэ Киру, так что смогли рассмотреть его лицо. Приняв дежурство по наблюдению за подворьем Уэсуги, Яда и Хаями бесцельно бродили по окрестностям, как вдруг наткнулись на небольшую процессию — по улице следовал какой-то паланкин с сопровождением: по бокам шло трое или четверо самураев внушительного вида. При виде процессии оба ронина насторожились, будто их одновременно какая-то муха укусила. Они приметили, что у них за спиной, в том направлении, куда двигался конвой, находился главный вход в усадьбу Уэсуги. То, что скромный паланкин сопровождала усиленная охрана, наводило на подозрения.

Отбросив колебания, Хаями прошептал:

— Давай бухнемся перед ними на колени. Может, приоткроют дверцу паланкина.

Яда, поняв, что задумал приятель, молча кивнул. Принято было падать ниц перед паланкином, если знатный родич из того же клана являлся к господину в усадьбу. В знак признательности гость обычно приоткрывал дверцу паланкина и кивал в ответ.

Паланкин приблизился к ним вплотную, и охранники уже мерили друзей испытующими взглядами. Те смотрели на процессию как ни в чем не бывало и, как только паланкин поравнялся с ними, тихо опустились на колени в ожидании. Расчет был верный. Из паланкина послышался старческий кашель, и процессия остановилась. У обоих сердце готово было выпрыгнуть из груди от волнения. Как и было предписано обычаем, охранник отодвинул дверцу паланкина. И они увидели внутри тощего седовласого старца, который уставился на них, слегка приподнявшись на подушке.

— Вы кто такие будете? — спросил старец.

Это был не кто иной, как Кодзукэноскэ Кира, их заклятый враг. С бьющимся сердцем, стараясь не выказать обуявшего его желания немедленно прикончить негодяя, Яда, выказав подобающее смирение, тихо ответил:

— Подданные его светлости Мацудайры, правителя Хидзэна.[171] Хидзэн — провинция на северо-западе острова Кюсю. — Люди мы маленькие, рода незнатного.

Кира с усмешкой кивнул. Дверца задвинулась, и паланкин двинулся дальше.

Яда и Хаями застыли на месте, провожая взглядом паланкин, который уже вносили в ворота усадьбы Уэсуги.

— Вот оно! — воскликнул Хаями, ошеломленно глядя на свою правую руку.

Яда, поджав губы, только кивнул в ответ.

В строгом наказе, который разослал всем Кураноскэ, говорилось, в частности: «Поскольку Кира наш общий враг, при встрече с ним не поддавайтесь порыву чувств и не действуйте в одиночку». Однако двое друзей, увидев ненавистного старца всего в нескольких сяку от себя, не могли не испытать потрясения. Только когда оцепенение прошло, они наконец смогли осознать, какую важность представляет сия неожиданная встреча для их предприятия, и с достоинством ретировались. Однако не означала ли эта встреча, что Кира живет именно в усадьбе Уэсуги? Это был вопрос без ответа. Немедленно были отряжены усиленные группы наблюдения в камуфляже к главным и задним воротам усадьбы Уэсуги. Хорошо было уже то, что теперь они знали наверняка: Кира все еще в Эдо. Теперь, если бы удалось удостовериться, что он вернулся в свою усадьбу в Хондзё, дальше уже оставалось только нанести решительный удар. От радостного волнения в этот сумрачный зимний день, обещавший закончиться снегопадом, все и думать забыли о холоде.

Кураноскэ на постоялом дворе в квартале Хонгоку до поздней ночи ждал донесений. Утром наконец сообщили, что Кира так и не покидал подворья Уэсуги, а дозорные продолжают вести наблюдение за усадьбой. Может быть, он просто заночевал в доме у сына? На следующий день все не могли дождаться ночи. Тюдзаэмон Ёсида тоже сгорал от нетерпения. Сказав, что пойдет посмотреть, он сам отправился на разведку. Уже подойдя к Адзабу, он повстречал Сукээмона Томиномори. Больше на дороге никого не было, так что они могли спокойно обменяться несколькими фразами.

Сукээмон сказал, что Кира пока не появлялся. Сам он с утра бродил по округе — то туда, то сюда, и сейчас его вскоре должен сменить Отака, тоже, как и он сам, любитель хайку . Тогда уж можно будет перекусить.

Зимние дни коротки — уже начинало смеркаться. Набежавшие со вчерашнего дня темные тучи тяжело нависали над городом.

— Ну-ну, молодец! — похвалил Тюдзаэмон младшего товарища. — Сейчас-то уж я сам пригляжу, а ты иди, перекуси.

На том они и расстались. Вскоре появился Гэнго, переодетый в торговца мануфактурой. Поскольку встретились они как раз напротив казарменного барака усадьбы Уэсуги, то только переглянулись на ходу, и Тюдзаэмон зашагал дальше под гору в сторону лощины Гадзэмбо. Будут ли силы небесные на стороне ронинов, которые верой и правдой радеют во имя общего дела? Если Кира и впрямь живет теперь на подворье Уэсуги, то соотношение сил, возможно будет не «один к двум с половиной», как прикидывал Дзюнай Онодэра, а гораздо хуже… Если придется штурмовать усадьбу Уэсуги, которую защищают испытанные самураи, славящиеся воинской доблестью со времен легендарного Кэнсина Уэсуги, то даже если не принимать во внимание неизбежные огромные потери в стане ронинов, успех всего мероприятия окажется под угрозой.

Кураноскэ ничего не говорил по этому поводу, но сердце его томила тревога. Другого случая уже не представится. Если так, то оставалось только броситься на штурм, исполнившись готовности умереть в бою… Лощина Гадзэмбо, куда направлялся Тюдзаэмон, была расположена в низине. Там было уже довольно темно. В домах зажгли огни, и отсветы фонарей окрашивали сёдзи . Выйдя на улицу Иигура, Тюдзаэмон наткнулся на Дэнсукэ Курахаси.

— Хо! — воскликнул Дэнсукэ, удивившись неожиданной встрече, и с улыбкой, говорившей о том, что он собирается сообщить радостное известие, отозвал Тюдзаэмона в сторонку.

— Цунанори Уэсуги, говорят, болеет.

— Вот как? — изумился Тюдзаэмон, подходя поближе. — Откуда ты знаешь?

— Мне виноторговец сказал. Он все время к ним в усадьбу наведывается. Так что, если прикинуть, возможно, и Кира из-за того пожаловал.

— Возможно. Хорошо бы, если так… А ты точно знаешь?

— Да, говорят, в последнее время совсем плох.

— Ну, тогда нам беспокоиться не о чем. А то ведь, вон, наши-то все тут торчат, за усадьбой наблюдают, да и мы там аж извелись от этой заботы. Хорошо бы, если он тут только временно прописался! Надо все выведать поподробней, — наказал Тюдзаэмон, прежде чем они разошлись.

Если Цунанори был и впрямь тяжело болен, то ничего невозможного не было в том, что родной его отец Кира прибыл в усадьбу навестить сына и остался на ночь, чтобы за ним при случае поухаживать. Конечно, нехорошо было радоваться чужому несчастью, но лучше всего было бы, если бы Цунанори поскорее выздоровел, а Кира отправился бы восвояси, в Хондзё. Правда, старый барсук мог воспользоваться болезнью сына как предлогом, чтобы остаться у него в усадьбе и пожить там подольше. Тогда все равно скверно получается.

Все это Тюдзаэмон по возвращении рассказал Кураноскэ.

— Ладно, не волнуйся! — сказал тот, усмотрев в полученном известии только положительную сторону. — Если даже и так сложится несмотря на все наши усилия, то по крайней мере не будем думать об этом заранее и травить душу. Подождем еще, подождем!

За полночь пришло новое сообщение: Кира не вернулся домой и в эту ночь.

Где же он? Куда пропал? Несколько дней ронины ломали головы и не спали ночами, но так и не увидели, чтобы Кира покинул усадьбу Уэсуги. Или и в самом деле Цунанори был так тяжело болен? А может быть, Кира действительно не намеревался более возвращаться в Хондзё? Время шло, а загадка так и оставалась нерешенной, отчего у ронинов кошки скребли на сердце.

Тем временем Котаку Хосои втайне заглянул к Ясубэю Хорибэ и, как ни неприятно, по-видимому, было ему говорить об этом, сообщил, что его светлость Янагисава обеспокоен дошедшими до него слухами о движении в стане ронинов, и потому надо соблюдать сугубую осторожность. Ясубэй был огорчен таким известием, тревожась к тому же и за судьбу самого Котаку Хосои. Однако притом он был уверен, что Котаку, явившийся с предупреждением, в любом случае не станет пытаться им помешать. Тем не менее предупреждение его обескуражило, и Ясубэй, разозлившись, недобро уставился на гостя.

— Вы что, хотите сказать, что мы слишком далеко заходим? А нам кажется, что наоборот, мы слишком мало делаем! — невольно проронил он.

Котаку печально покачал головой.

Ясубэй, опомнившись, тут же устыдился своего безрассудного ребяческого гнева и в смущении умолк.

— Я, собственно, не собирался вам этого говорить. Хотел было промолчать, — заметил Котаку.

Ясубэй мрачно кивнул:

— Нет, я, конечно, понимаю и ценю ваши добрые намерения…

Однако от мысли о том, каким тяжелым ударом будет эта новость для соратников, которые живут одной мечтой о мести, у Ясубэя было тяжело на душе.

— Янагисаве, наверное, нашептал его светлость Уэсуги или сам Кира?

Котаку поднял глаза на собеседника:

— Похоже на то, но подробности мне неизвестны. Да и не хотелось бы это обсуждать, — ответил он и перед уходом на прощанье добавил:

— Мой господин в последнее время просто одержим навязчивой идеей. Только и толкует о вашем заговоре. Наверное, у него на то есть свои причины. Не знаю, что и делать. Во всяком случае, мне состоять на службе у такого сюзерена нелегко…

Когда Кураноскэ услышал от Ясубэя про этот разговор, лице его приняло озабоченное выражение.

— Вот уж, действительно, не было печали!.. — промолвил он и погрузился в раздумье.

— Ты еще кому-нибудь об этом рассказывал? — наконец спросил он. — Нет? Ну вот, никому и не говори. Не думаю, чтобы нас и впрямь будут рассматривать только как злодеев-заговорщиков, подлежащих аресту. В общем, там будет видно. Но в этом случае, что ж, придется нам сражаться против всей Японии — коли для всех мы будем врагами!

От этих слов у Ясубэя немного полегчало на сердце и настроение заметно улучшилось.

Кураноскэ тоже улыбнулся.

— Но теперь они там, в Адзабу, в усадьбе Уэсуги, тоже, конечно, обо всем догадываются. А если понимают, к чему идет дело, то Киру оттуда не выманишь. Надо бы сменить тактику. Ладно, в общем, я еще подумаю, — заключил он, приказав Ясубэю держать рот на замке и ни под каким видом не сообщать товарищам, как настроен всесильный Янагисава.

Тем не менее предупреждение Котаку Хосои было кстати. Если соответствующие органы власти предпримут попытку активного вмешательства, возможно, придется снова отложить приведение в исполнение плана к вящему разочарованию изготовившихся к действию ронинов. С тяжелым сердцем Кураноскэ обдумывал, как в этом случае дать отбой, не разочаровав окончательно соратников. Хотя дело, казалось, было вполне осуществимым, отчего-то, куда ни глянь, вырастали толстые стены, мешая Кураноскэ привести в исполнение его план. Вот и сейчас не оставалось ничего иного, как снова на время затаиться.

Посреди всех этих забот Кураноскэ обрел нового союзника в совершенно неожиданном месте. То был горожанин по имени Горосаку Накадзима. Они случайно познакомились когда-то, еще во времена процветания рода Асано. С тех пор Кураноскэ, бывая в Эдо, не раз наведывался в гости в богатый и гостеприимный дом Накадзимы, и сейчас снова после долгого перерыва решил навестить старого знакомого.

Горосаку выбежал навстречу гостю.

— Не забыли, значит, еще нас? А я-то, как услышал, что вы, ваша милость, отправились в Эдо, со дня на день все ожидал, не заглянете ли нынче… Да вы не изменились совсем, по-прежнему молодцом! Слышал, что на сей раз вы и сыночка с собой прихватили…

— Все-то вы знаете! Ну, да от этого нам вреда не будет, — с добродушной улыбкой заметил Кураноскэ, пребывая в отличном настроении и отдыхая душой.

Горосаку был по рождению купцом, но по воспитанию и по характеру мало отличался от истинного самурая. К тому же при знакомстве с ним сразу бросались в глаза необычайная раскрепощенность, свобода и живость духа — черты, которые нечасто встречаются у самураев, состоящих на жалованье в клане. За это он и снискал уважение Кураноскэ. Такая свобода духа была когда-то в старину присуща самураям. Однако в эти годы, когда законы и обычаи слишком безапелляционно признавали только за самураями право быть господствующим классом, встретить подобную раскованность можно было скорее у мещан, меж тем как самураи-то ее утратили. Кураноскэ угадывал, что сие превращение таит в себе некий важный смысл, не ограничивающийся обыденными переменами в повседневном бытии людском.

— То-то я говорю: уж больно его милость занят! — обронил Горосаку, намекая на то, что ему известна цель прибытия Кураноскэ в Эдо. — Ох, нелегко вам приходится, сударь!

— Что верно, то верно. Я-то думал, что, коли стал ронином, свободного времени будет хоть отбавляй, а на самом деле не тут-то было! — ответствовал Кураноскэ.

Полагая, что имеет дело все же не с таким человеком, которому можно довериться и все рассказать без утайки, он предпочел отделаться шуткой.

Горосаку, в свою очередь, сообразив, что на уме у собеседника, был не слишком задет подобной сдержанностью.

— Вы ведь, сударь, кажется, знакомы с его преподобием Хагурой? — спросил он.

— Хагура? Ах да! Тот, что был у нас жрецом в святилище в Фусими…

— Да-да, он. Он сюда часто наведывается и о вас, сударь, говорит с величайшим почтением. Так вот он просил сразу ему сообщить, коли вы объявитесь. Позвольте его позвать?

— Да стоит ли мне показываться посторонним на глаза? Он что, где-то здесь поблизости обитает?

— Ну да, с другой стороны, прямо за моим домом, — с лукавой улыбкой сказал Горосаку и, махнув слуге, велел пригласить его преподобие.

За усадьбой Горосаку в переулке по обе стороны теснились принадлежавшие ему доходные дома. В один из этих домов и отправился посыльный. Там, в комнатке окнами на юг, окруженный громоздящимися со всех сторон высокими стопками старинных книг, сидел за маленьким столиком упомянутый синтоистский жрец. Был это не кто иной, как прославленный ученый Отечественной школы Кокугаку Адзумамаро Када.[172] Кокугаку («Отечественная школа» или «Школа по изучению отечества») — влиятельное течение в японской филологии и общественной мысли конца XVII–XVIII вв., противопоставлявшее исконные японские духовные ценности и религию Синто заимствованным из Китая конфуцианским и буддистским добродетелям. Ученые школы Кокугаку внесли большой вклад в изучение и истолкование древних японских литературных памятников и исторических документов. Када-но Адзумамаро (1669–1736) был одним из основателей Кокугаку.

Ученый муж был отцом-основателем новаторской по тем временам Отечественной школы — с него, можно сказать, все учение Кокугаку и началось. В пятнадцатом году Гэнроку[173] Пятнадцатый год Гэнроку — 1703 г. ему исполнилось всего тридцать четыре года, но выглядел тщедушный Адзумамаро с сединой на висках гораздо старше своих лет. Однако живые глаза его лучились, а в тщедушном теле и худощавом лице с поджатыми губами чувствовалась незаурядная энергия и сила духа.

Бросив вызов пронизавшим сверху донизу все общество «китайским наукам»,[174] «Китайские науки» — канонический свод классических китайских литературных и философских произведений, определявших круг познаний ученых-конфуцианцев. Адзумамаро призывал к возрождению исконно японских добродетелей, заключенных в Пути Богов, учении Синто. Кураноскэ познакомился с ним в Киото, когда Адзумамаро еще был жрецом святилища бога Инари в Фусими. Послушав доводы в пользу отечественных духовных ценностей, он тогда почувствовал, что жрец — человек необыкновенный и в будущем обязательно что-нибудь да выкинет. Сам Кураноскэ был воспитан на принципах чжусианства,[175] Чжусианство — учение китайского философа Чжу Си (XII век), адаптировавшее основные идеи конфуцианства и утвержденное как господствующая идеология в Токугавском сёгунате. то есть на тех самых «китайских науках», против которых ополчился Адзумамаро. Жрец упорно твердил, что «ныне наступил век упадка, в старину японцы были куда лучше, и надо, чтобы японцы вернулись к тем древним духовным ценностям». Кураноскэ казалось, что этот человек просто не хочет видеть, как изменился мир, живет какими-то ужасно реакционными представлениями — и он не стесняясь вступал с Адзумамаро в спор.

Кураноскэ понимал, что общество есть живой организм, и как человек, вступив в преклонные года, уже не может вернуться к ребяческому состоянию души, так и общество, достигшее определенной стадии, следуя неизбежным путем исторического развития, должно для своего улучшения совершенствовать сущность общественной системы, а для этого есть только один способ — найти новый путь развития. Можно сколько угодно твердить о том, что в древности мир был устроен лучше, — возражал Кураноскэ, — но пытаться возродить прошлое, отстоящее столь далеко от настоящего, означает просто не замечать окружающей действительности, и, как тут горячо ни спорь, а воплотить подобные идеи никому не под силу.

Адзумамаро с его идеями нелегко было приспособиться к нравам эпохи Гэнроку. Оттого-то он так радовался, что среди великого множества людей неискренних, легко соглашающихся с любыми доводами собеседника, наконец-то нашел достойного противника в спорах. Оттого и похваливал все время Кураноскэ: мол, это вы хорошо сказали!..

— Я и сам много над этим думал, — с жаром пояснял Адзумамаро. — Но если вы полагаете, что я призываю только к возрождению старины и намерен отгораживаться от любых нововведений, то вы заблуждаетесь. Когда я говорю о возрождении древнего Пути богов, Синто, то речь идет не просто о реакционной доктрине. Я верю, что для Японии в наше время всего важнее и полезнее дух построения государственности. К тому же все сверху донизу погрязли в «китайских науках», без них шагу ступить не могут — оттого и на исследования древнего отечественного Пути богов не желают обращать внимания. В первую очередь этого курса придерживается бакуфу, правительство сёгуна. И то, что они там уверены, будто для поддержания формальной дисциплины необходимо всемерно внедрять китайскую ученость, происходит именно оттого, что они ничего не знают о тех старых добрых временах, когда в Японии дух еще не был опутан узами формальных регламентаций, а я хочу заставить их снять цветные очки и взглянуть на ту эпоху иными глазами. Я и сам понимаю, что взрослый уже никогда не станет ребенком, но я уверен, что, если изучить поглубже душу новорожденного ребенка, то перед взрослым откроются новые пути. Особенно сейчас, когда наше общество переживает застой, беспримерно важно возродить дух той эпохи созидания, ту волю к творчеству, что жила когда-то в людях. Вот что я хочу сказать — именно это. Факт, что в древнем Синто сокрыто нечто, что в нашем нынешнем обществе воплотить невозможно. И я надеюсь, что благодаря усердным штудиям наконец удастся это выявить!

Зашел ученик и сказал, что от Горосаку прибыл посланец. Он велел передать, что в усадьбу прибыл Кураноскэ и он пришел проводить мэтра. Адзумамаро отложил кисть, которой выводил строку за строкой витиеватой скорописной вязью в трактате «Вопросы и ответы по “Анналам Японии”»,[176] «Анналы Японии» («Нихон сёки») — исторический памятник VIII века, содержащий легенды, предания и исторические записи о первых японских императорах. и снял очки.

— Да ну? Командор дружины Ако? — радостно улыбнулся Адзумамаро, припоминая облик своего противника по философским дискуссиям.

Ученый муж, хотя и был далеко, догадывался, что на уме у Кураноскэ, от всего сердца желая ему успеха в осуществлении дерзкого замысла.

Зимнее солнце вскоре померкло, и в чайном павильоне, куда Горосаку пригласил обоих гостей, было полутемно. Слуга принес и поставил на пол изящный светильник в бумажном абажуре. Во дворе перед павильоном виднелся замшелый каменный фонарь под снежной шапкой. Взгляд Кураноскэ рассеянно бродил меж кустов и деревьев, закутанных на зиму в рогожки, где тускло отсвечивали лоснящимися боками темные валуны. Тем временем Адзумамаро, как обычно, был занят изложением своей теории.

На сей раз, в отличие от прошлых его построений, доктрина Адзумамаро звучала воинственно и изобиловала категорическими заявлениями. Он утверждал, что недостаточно рассматривать древнее учение Синто просто как направление философии — необходимо создать школу, которая поставит во главу угла Кокугаку, Отечественные науки. В будущем, добавил Адзумамаро, он сам не намерен оставаться в стенах своего кабинета и будет стремиться воплотить в жизнь свои идеи, создав общественное движение. Рано состарившийся ученый муж, всегда выглядевший как человек рассудительный и невозмутимый, был охвачен необъяснимым волнением. Слушая его пылкие речи, Кураноскэ любовался холодной красой зимнего сада, невольно чувствуя, что мир пребывает в движении и все вокруг меняется. Пока они строят планы мести, этот ученый муж вынашивает идеи строительства Школы Отечественной науки, а хозяин дома каждый день прикидывает, как лучше вести торговлю. Хотя каждый, казалось бы, печется о своем, в конечном счете все сливается в едином потоке. Если задуматься, проявляются ли на поверхности потока следы наших дел, которым мы посвящаем все наше существование, то сравнить их можно лишь с мгновенно исчезающими пузырями пены… От таких размышлений сердце Кураноскэ захлестнула волна горечи и печали.

— Вот так-то! — заключил Адзумамаро, который, из присущего ученым эгоцентризма, до сей поры не интересовался ничем, кроме собственных речей, и теперь, словно впервые заметив присутствие Кураноскэ, решил поменять тему. — А кстати, знаете ли вы, что ваш Кодзукэноскэ Кира одно время был у меня в учениках?

Кураноскэ, слышавший об этом впервые, широко открыл глаза от удивления.

— Да ну?! Неужели сам изволил изучать премудрости Пути Богов?

— Именно так, — ответствовал Адзумамаро. — Да только все попусту. У него, понимаете ли, налицо черты человека периода упадка. Когда тебя просто не хотят понять, Путь Богов объяснить и постичь невозможно, так что я свои лекции прекратил и туда больше не хожу.

Кураноскэ улыбнулся — ситуация показалась ему забавной. При сравнении с этим ученым мужем, который весь пыл души отдает делу просвещения, пытаясь открыть истинный Путь, личность Кодзукэноскэ Киры представилась ему особенно жалкой и ничтожной.

— Так значит, ничего не получилось? — переспросил он с сочувствием.

Тут вмешался помалкивавший до сих пор Горосаку.

— Что касается его светлости Киры, то я его тоже хорошо знаю. Не раз к нему в усадьбу наведывался с мастером чайной церемонии, да и сейчас хожу.

Кураноскэ несколько насторожился, когда речь зашла о Кире, что представлялось ему совершенно излишним. Однако он невольно заинтересовался темой, поскольку замечание Горосаку оказалось как бы живым продолжением относящегося к прошлому рассказа Адзумамаро.

— А что за мастер чайной церемонии, о котором вы говорите?

— Наставник Сохэн из обители Сихо-ан.

— Тот самый… — задумчиво протянул Кураноскэ, пытаясь под улыбкой скрыть свой интерес к теме, поскольку разговор перешел на усадьбу Киры. — Как же! Его имя мне знакомо. Вот оно что! Так вы, стало быть, вхожи в Сихо-ан?

И Адзумамаро, и Горосаку понимали, что Кураноскэ вынашивает план мести и явно сочувствовали делу ронинов. Оба не жалея сил готовы были опосредованно помогать. По ним было видно, что они горят желанием помочь. Однако Кураноскэ не склонен был так легко вверяться доброхотам, навязывающим свою помощь, и потому в течение всего вечера, до самого ухода, вел себя весьма сдержанно.

Старый Яхэй Хорибэ частенько наведывался к Кураноскэ из Хондзё, неизменно спрашивая с плохо скрываемым нетерпением: «Не пора еще?» Прослышав от командора о встрече у Горосаку, он заметил:

— Это хорошо, командор, что вы сами никаких предложений о помощи не приняли. Мы лучше к ним отправим Ясубэя. Приемный мой сынок — малый не промах, уж он все сделает как надо.

Кураноскэ молча кивнул в ответ, и старик тотчас поспешил к Ясубэю с поручением:

— Командор наш, как всегда, ведет дело без спешки, норовит все обдумать хорошенько… Ты, слышь-ка, ступай да поговори вместо него. Командору-то положение не позволяет, да и вообще лучше нам его по мелочам не тревожить и в такие дела не впутывать. Человек он особенный, так что нам его следует поберечь!

— Будет сделано! — с довольной ухмылкой ответствовал Ясубэй.

И Горосаку, и Адзумамаро во время разговора угадывали за деланым безразличием Кураноскэ нетерпение и беспокойство. Они были весьма обрадованы знакомством с молодым, толковым и бойким Ясубэем и наперебой повторяли ему то, что перед тем говорили Кураноскэ.

— Мастер Сохэн отправляется в усадьбу Киры каждый раз, когда там проходит чайная церемония, и проводит церемонию на пару с хозяином. У него же молодой господин Сахёэ изучает Путь чая. Ежели вы пожелаете кого из своих посватать, я с ним поговорю.

Ясубэй был смущен такой благожелательностью и в то же время обрадован. Он видел, что на этих двоих можно положиться. Тем не менее он, как и Кураноскэ, лишнего не болтал и только тихонько приговаривал: «Вот как? Вот как?» Когда таким образом тема сама собой иссякла и разговор перешел на другие предметы, Ясубэй обнаружил завидное красноречие, блеснув глубиной познаний в различных науках. Когда он наконец покинул дом Горосаку, Адзумамаро с похвалой отозвался о госте:

— До чего же способный молодой человек!

Горосаку вставил, что Ясубэй известен тем, как он отомстил врагу своего дядюшки, с которым разделался в квартале Такаданобаба. Адзумамаро был еще более приятно удивлен таким известием, поскольку по учтивым манерам и сдержанным движениям трудно было предположить подобные качества в молодом человеке. Выходило, что этот способный молодой человек, пожаловавший в Эдо с тростниковых равнин дальнего края Мидзухо, издревле хранящих исконно японский дух, не разделял идею и действие — мысль у него сочеталась с поступком. Должно быть, такой молодец, как Ясубэй, унаследовал все лучшее от своих благородных предков, — размышлял вслух Адзумамаро, обращаясь к Горосаку.

Тем временем Ясубэй направился прямиком в дом, где квартировал Кураноскэ, и подробно рассказал о содержании своей беседы.

— Что, если попробовать кого-нибудь из наших послать в Сихо-ан, учеником к Сохэну? — предложил он.

Кураноскэ поинтересовался, кого же Ясубэй прочит на такую роль.

— Тут ведь нужен человек, до некоторой степени искушенный в изящных искусствах, — добавил он.

— Может быть, Гэнго Отака? Что скажете? — предложил Ясубэй.

— Пожалуй, что так. Я и сам в первую очередь о нем подумал, — согласился командор.

Срочно решено было позвать Гэнго Отаку, подвизавшегося в городе под видом торговца мануфактурой Симбэя.

Вдова покойного князя Асано с обрезанными в знак траура волосами была принята к родителям в именье князя Нагасуми Асано Тосаноками, где она и влачила безрадостные дни. Плачевный вид прелестной молодой женщины, обреченной во цвете лет обратиться к молитвам и постам, повергал всех в скорбь. «Хоть бы ребеночек у нее был!» — сочувственно думали про себя люди, созерцая изо дня в день ее безрадостные будни.

Однако вдова князя Асано, принявшая во вдовстве и постриге имя Ёсэн-ин, с самого начала, еще с того момента, когда услышала о происшествии в Сосновой галерее, проявляла недюжинную твердость духа, которой мог бы позавидовать любой мужчина. Страшную весть принес ей тогда князь Даигаку, ныне разжалованный и сосланный в дальний край Аки. Услышав о том, что сотворил его старший брат в сёгунском замке, Даигаку сразу же бросился с ужасным известием к золовке. Сам он был в ужасном волнении, но супруга князя Асано, напротив, хранила спокойствие. Некоторое время она молча смотрела Даигаку в глаза, словно допытываясь, правду ли он сказал, а затем спросила:

— Кто же был его противник? Он что, скончался на месте?

Невозмутимый тон, которым были заданы вопросы, явился неожиданностью для Даигаку, и так уже пребывавшего в замешательстве. Подробностей он и сам не знал.

— Да я от одного сановника услышал, — будто оправдывался он, — вот и прибежал сразу первым делом к вам, чтобы в усадьбе люди не слишком об этом шумели.

— Что же вы ничего не узнали, бесчувственный вы человек?! Разве это не родной ваш брат? — укорила его золовка.

Красивое лицо Ёсэн-ин раскраснелось. Он была женщина добрая и обходительная, но под обаятельной внешностью скрывалась волевая решительная натура: в случае необходимости она могла взять дело в свои руки и никогда не действовала сгоряча. С той поры она почти прекратила родственные отношения с князем Даигаку. Все от души сочувствовали несчастной Ёсэн-ин, обреченной жить в одиночестве: ведь детей у нее не было, а отношения с единственным братом покойного мужа не заладились. Извинить недостойное поведение деверя она не желала. Перебравшись из замка в дом к родителям, она сумела силой воли обуздать свои чувства и, превозмогая боль, нашла успокоение в суровой внутренней дисциплине. Замужество было для нее смыслом существования, и теперь она не могла представить себе жизни без мужа. Пусть теперь супруг ее лежал в земле, но она по-прежнему ощущала его присутствие, и жизнь ее текла по привычному руслу, в чем она находила утешение.

Однако окружавшие ее люди видели, какие переживания доставляет госпоже, влачащей тихую и печальную жизнь в своем затворничестве, молва о разгульном образе жизни Кураноскэ. Однажды она даже обмолвилась, что если на Оиси рассчитывать не приходится, то ведь есть еще Синдо, Ояма и другие верные вассалы. Кураноскэ ей почти не писал, и Ёсэн-ин, наслышанная о его похождениях, все более теряла доверие к бывшему командору. Она уже изгнала Даигаку из своего сердца и теперь готова была так же навсегда распрощаться с Кураноскэ. Знал ли о том Кураноскэ или нет, но только он, и перебравшись в Эдо, по-прежнему таился и не спешил засвидетельствовать свое почтение госпоже.

Лишь тридцатого числа одиннадцатой луны Ёдзаэмону Отиаи впервые принесли длинное послание от Кураноскэ с целой пачкой документов впридачу. Отиаи состоял доверенным лицом при госпоже, и Кураноскэ просил его вручить письмо вдове князя Асано. Письмо было датировано двадцать девятым числом.

Когда Ёдзаэмон явился к госпоже с письмом, он застал ее за чтением утренних молитв в домашней часовне. В безмолвии холодного зимнего утра по дому, еще погруженному в полумрак, разносилось только долетавшее из-за бумажной перегородки приглушенное пощелкивание четок. Ёдзаэмон, подобрав длинные шаровары- хакама , чинно уселся на татами и принялся ждать. От остывших за ночь татами по коленям полз холодок, поднимаясь все выше и выше. И без того слегка простуженному Ёдзаэмону стало зябко. Пожалев старика, старая служанка принесла плоскую подушку для сидения и бесшумно положила ее на циновку. Однако подушка только едва касалась колен Ёдзаэмона — пододвинуть ее под себя он не решался.

Прозвучал гулкий удар колокола. Служанка зашла в часовню и доложила, что явился Ёдзаэмон.

— Наш дедушка явился? — переспросила Ёсэн-ин. Фусума раздвинулись и в зыбком мерцании светильников обозначилась фигура в белом коротком кимоно.

— Что-то рановато вы сегодня, — заметила Ёсэн-ин, поднимаясь с колен.

Ёдзаэмон, простершийся в земном поклоне, приподнял голову от татами .

— Извольте взглянуть, ваша светлость — принес тут для вас одну бумагу.

Служанка внесла круглую деревянную жаровню.

— Надо было угля побольше положить, — указала ей Ёсэн-ин и сама, взяв железные палочки, поворошила в жаровне.

— Утро нынче выдалось прохладное, — заметила она, обращаясь к Ёдзаэмону.

— Ох, уж это верно. Вчера вечером вроде собирался уж пойти снег, да так и не пошел, зато вон как похолодало, — согласился Ёдзаэмон, развязывая положенный на колени сверток в шелковом платке.

— Письмо от командора и с ним всевозможные документы. Вот, прислал на мой адрес, — пояснил он, извлекая внушительную пачку исписанных листов. — Просил передать вашей светлости в собственные руки. Мне он поручил при необходимости пояснить вашей светлости некоторые особые обстоятельства…

— От Кураноскэ? — коротко обронила Ёсэн-ин. Ее отрешенное одухотворенное лицо, похожее на белый цветок, дрогнуло и омрачилось, будто тень набежала на чело. — И где же он сейчас пребывает, этот господин?

Уловив в тоне Ёсэн-ин чуть заметную презрительную нотку, Ёдзаэмон поднял на нее взор, и по глазам его было видно, что отношения госпожи к командору он не разделяет.

Ёсэн-ин тихонько рассмеялась.

Привстав на коленях, Ёдзаэмон ответил дрожащим от волнения голосом:

— Я знаю только, что он где-то в Эдо, а где именно, он не сказывал. Я готов вам все объяснить, ваша светлость, но, чем слушать мои объяснения — почитайте лучше сами письмо. Прошу вас, ваша светлость, почитайте!

С этими словами он почтительно пододвинул госпоже полученное от Кураноскэ послание.

До той поры внимательно наблюдавшая за Ёдзаэмоном, она перевела взгляд на письмо, лежащее на татами . Стало очень тихо. В это мгновение луч зари, проникнув из сада, коснулся понизу бумажных сёдзи , и комната озарилась светом.

«Осмелюсь почтительно приветствовать вас, сударь. Отрадно слышать, что вы находитесь при ее светлости, пребывая в добром здравии. Примите уверения в моем полном понимании того, сколь огорчительно явилось для ее светлости и для вас случившееся с князем Даигаку — его понижение в должности и ссылка в выделенный ему отдаленный лен, в край Гэй. Однако в наше время следовало ожидать подобных невзгод. Примите мою признательность, сударь, за то, что в столь тяжкую пору вы верой и правдой служите ее светлости».

На этом кончался первый параграф письма Кураноскэ. Ёсэн-ин стала читать дальше.

«Как известно вашей светлости, прошлой зимой в Ако мне была вверена на сохранение клановая казна. Должен сказать, что с прошлого года я понемногу тратил хранившиеся у меня деньги по различным статьям расходов. Подробный отчет о произведенных тратах составлен мною в письменном виде. Начиная с девятнадцатого марта прошлого года все расходы, будь то в золоте, серебре или рисе, регистрировал Тёсукэ Ято в особом журнале. При этом тщательно отмечались поименно все получатели с приложением расписок, векселей и т. д. Все указанные отчетные документы я собрал и привел в порядок».

Дочитав до этого места, Ёсэн-ин снова вернулась к упоминанию о «различных статьях расходов». Что-то шевельнулось у нее в груди, и сердце забилось чаще. Она заметила, что и Ёдзаэмон объят волнением.

«Четвертого июня прошлого года я перевез вверенную мне казну в Ямасину, где и хранил ее в своей усадьбе, продолжая постепенно расходовать деньги и делая притом соответствующие записи в расходном журнале. Однако ни гроша из этих денег не было мною потрачено на личные нужды. Извольте при случае взглянуть собственными глазами на записи и в оном убедиться. Все векселя и расписки прилагаются. Во избежание кривотолков я счел нужным представить подробный финансовый отчет. Будьте добры пояснить отдельные положения ее светлости в случае, если у нее возникнут вопросы. Как я и обещал прошлой зимой, все описано и перечислено по пунктам.

Вероятно, мне следовало отчитаться также перед его светлостью князем Даигаку. Не откажите в любезности: по ознакомлении с представленными документами соизвольте также поставить в известность князя, ныне пребывающего в краю Гэй.

Из указанных денег, что были мною приняты на сохранение в Ако, личная доля ее светлости составляет более пяти каммэ [177] Каммэ (или кан ) равен 3,75 кг. — примеч. mtvietnam серебра. Это обстоятельство также было мною отмечено в расходном журнале. Согласно приложенным документам, я намеревался прошлой зимой все изложить его светлости князю Даигаку, буде он станет во главе клана, и вручить ему деньги, однако в связи с убытием его светлости Даигаку в край Гэй оная статья расходов отпала. Тем не менее большие средства были отпущены на другие нужды, так что порой ощущалась и недостача. Так или иначе я прилагал все старания к тому, чтобы средства клана, вверенные мне, расходовать по возможности бережно и покорнейше прошу принять сие обстоятельство во внимание. Соблаговолите ознакомиться с записями в журнале регистрации Тёсукэ, а также с приложенными документами, дабы составить ясное представление о состоянии финансов…»

Письмо было очень длинное. Кураноскэ подробно освещал мельчайшие факты. В частности, объяснял, что, поскольку сменился владелец замка Ако, он, Кураноскэ, решил снять арест, наложенный на имущество Куробэя, тем более что последний оказался в нищете, и вернуть хранившееся в доме добро хозяину. Из послания явствовало, что общественные средства все это время находились под надежным присмотром, а каждая статья прихода и расхода была основательно подкреплена документами.

Вдобавок постскриптум к письму как бы между прочим сообщал:

«Ныне, как и было условлено заранее, верные вассалы вашей светлости числом пятьдесят человек собрались в Эдо. Надеемся, в скором времени дух его светлости Рэйко-ин, Опочившего в Обители Хладного Сияния, узрит, как мы выполним его завет».

Ёсэн-ин внезапно прикрыла письмом лицо. Ёдзаэмону видно было только, что брови ее подергиваются.

— Так вот оно что… — произнесла она наконец дрогнувшим голосом.

На белой щеке княгини блеснул след от слезы. Вновь простершийся ниц Ёдзаэмон слышал, как зашуршали шелка и княгиня направилась к себе в комнату, служившую ей часовней. Подняв глаза, он увидел госпожу, замершую на циновке в земном поклоне.

Повинуясь приказу командора, Гэнго Отака под видом торговца мануфактурой Симбэя решил срочно наведаться в обитель Сихо-ан и попроситься в ученики к мастеру чайной церемонии. Сохэн Ямада, чья школа помещалась в Сихо-ан, изучал искусство чайной церемонии у Сэн-но Сотана и, таким образом, был прямым продолжателем традиций Сэн-но Рикю.[178] Сэн-но Рикю (1522–1591) — легендарный мастер чайной церемонии, определивший магистральную линию развития этого искусства в Японии. Потомки Рикю поддерживают традиции его школы и поныне. Будучи человеком известным в Эдо, он пользовался расположением одного из приближенных сёгуна Нагасигэ Огасавары Садоноками. Дом Сохэна находился в квартале Такахаси, в Фукагаве. Добравшись до места, Гэнго обнаружил, что получить доступ к мастеру легче, чем можно было ожидать. Он представился как торговец мануфактурой Симбэй из Киото, который частенько наведывается в Эдо по своим коммерческим делам, и попросил разрешения время от времени брать у мастера уроки. Сохэн, поговорив с посетителем, нашел его человеком вполне достойным и не усмотрел никакого повода для отказа. В конце концов ведь в изящных искусствах и развлечениях не существует различий между четырьмя сословиями.[179]Имеются в виду установленные токугавским сёгунатом жесткие сословные границы между самураями, купцами, горожанами-ремесленниками и крестьянами. В школах изящных искусств и в веселых кварталах сословные границы не действовали.

— Что ж, беру я недорого. Пожалуй, что я готов вам давать уроки, — промолвил он в ответ.

Обрадованный Гэнго вручил наставнику приготовленное заранее первичное подношение[180] Первичное подношение — принятый в Японии обычай преподносить учителю определенную сумму в качестве «вступительного взноса». и с тем удалился. Учитывая, что Сохэн состоял в той же школе, что и Кира, а также то, что для Гэнго дело было совершенно новое и ему было необходимо в кратчайшее время оказаться допущенным к урокам, подношение было очень внушительное, но Сохэн, как заметил Гэнго, был человеком вполне бескорыстным и ничто, кроме Пути чая, его не увлекало. Принимать учеников для него тоже было скорее в удовольствие, так что Гэнго в глубине души даже стало стыдно.

И Сохэн, и Гэнго в своем первом впечатлении о собеседнике не обманулись. Сохэна действительно в этом мире ничего не интересовало, кроме его профессионального мастерства, которому он отдавался ревностно и самозабвенно. Что касается Гэнго, назвавшегося торговцем мануфактурой Симбэем, то он тоже имел определенное влечение к искусствам — будучи весьма искушен в тонкостях сложения хайку , он был способен постигнуть сокрытый за ними огромный мир, что существенно отличало его от заурядного лавочника. За какие-нибудь несколько дней занятий учитель и ученик так духовно сблизились, что буквально не могли обойтись друг без друга. Незаметно для себя Гэнго стал воспринимать ежедневные посещения дома в Такахаси не столько как задание, сколько как отрадное времяпрепровождение, хотя при этом, разумеется, не забывал и о поручении, ради которого ему доверили эту миссию.

Впервые ему довелось услышать имя Киры из уст мастера Сохэна спустя неполные две недели после того как он был принят в ученики, в начале декабря. Когда урок был окончен и Гэнго уже собирался было уходить, мастер спросил:

— Вы когда в следующий раз придете?

— Собираюсь послезавтра, — отвечал Гэнго.

— Послезавтра у нас пятое. Ну, в таком случае я вас попрошу прийти немного пораньше. Вечером я отправляюсь в усадьбу одного вельможи в Мацудзаку. Мы с ним занимались в одной школе, так что я стараюсь бывать у него на чаепитиях, — пояснил мастер.

«Итак, пятого числа в квартале Мацудзака намечается чайная церемония», — молнией сверкнула мысль в голове у Гэнго. Раз там состоится чаепитие, сам Кира наверняка будет ночевать в усадьбе. Гэнго с трудом сдерживал сердце, которое так и рвалось из груди.

— Что ж, хорошо, я приду пораньше, — сказал он как ни в чем не бывало, что стоило ему немалых усилий, и тихо встал, собираясь откланяться. Между тем ему ужасно хотелось пуститься в пляс, как простому мужику, с воплем «Попался!»

Отослав письмо Ёдзаэмону, неотлучно находившемуся при вдове князя, и отчитавшись таким образом о состоянии казенных денег, Кураноскэ теперь намеревался любой ценой нанести решительный удар до конца года, что, по его расчетам, было вполне реально. Накануне того дня, когда Гэнго Отака доставил полученные им сведения из обители Сихо-ан, Кураноскэ собрал всех соратников в чайной подле храма Хатимана в Фукагаве — он хотел укрепить дух единения в сердцах друзей и поддержать в них решимость, которая потребуется в ночь штурма.

В тот вечер холодный зимний ветер, проносившийся по улицам Эдо, взметал в закатное небо бурую пыль. Простиравшийся в вышине холодный свод небес был словно окрашен в цвет индиго. Пока Кураноскэ с Тикарой, Дзюнаем и еще несколькими самураями переправлялся в лодке на другой берег Сумидагавы, по реке гуляли волны и пассажиров осыпало брызгами. Когда они выбрались на сушу и пошли к условленному месту узкими переулочками Фукагавы, ночь уже вступила в свои права. Чайная, куда все должны были явиться, располагалась у самого моря, над темной пучиной, напротив главных ворот храма. Когда Кураноскэ и его спутники зашли в комнату, большинство соратников уже были на месте. Их было много. Некоторые ждали сгрудившись у жаровни. Там были и самураи, и кто-то, похожий на врача, из мещан, и просто переодетые в мещанское платье. Зрелище напоминало какое-то диковинное собрание, на которое собрались во множестве под одной кровлей представители различных сословий и всевозможных профессий.

Дзюнай Онодэра сказал владельцу чайной, что у них тут проходит сбор только что учрежденного общества взаимопомощи. Такого рода заседания обществ взаимопомощи в ту эпоху были весьма модны, так что никаких подозрений они не должны были вызывать.

Студеный ветер проносился над городом в черном небе. Каждый раз от его порывов дрожали сёдзи и под просочившимися сквозь щели сквозняками трепетало пламя светильников. Однако атмосфера в зале была радостная. Сбросив на время гнет социальных условностей, старые знакомые тихонько переговаривались друг с другом, отчего в зале царила атмосфера радостного оживления.

Старый Дзюнай Онодэра, назначенный ответственным за регистрацию, поглядывая на присутствующих, проверял список, обводя имена явившихся кружком. Приходили группами по два-три человека. Престарелый Яхэй Хорибэ задержался и пришел в последний момент, как раз к условленному времени.

Ожидавший в прихожей Дзюнай с беспокойством посматривал на имена в списке, еще не отмеченные кружком. Недоставало лишь пятерых. Однако, если смотреть на дело непредвзято, то, видимо, можно было домыслить уважительные причины для их задержки: кто-то плохо знал дорогу и заблудился, с кем-то по пути что-нибудь случилось…

Кохэйта Мори поднял вопрос о том, как лучше наладить охрану на время их тайного совещания. Конечно, надо было раздвинуть сёдзи , чтобы поглядывать на улицу, и кроме того, снаружи надо было выставить часовых. Стали решать, кто пойдет на дежурство. Кохэйта предложил Кураноскэ, чтобы с ним вместе отправились Тадасити Такэбаяси и Сукээмон Томиномори.

— Нет, это дело уже поручено другим, не из нашего отряда, — возразил командор.

— Сегодня все соратники должны быть здесь, на своих местах, уходить никому нельзя. Надо бы взглянуть, заступили уже эти молодцы на охрану или нет, — крикнул сидевший в зале Китиэмон Тэрасака и подмигнул.

— Людей для охраны нам обещал прислать мой родич, господин Отставник из клана Цугару, — сказал Кураноскэ. — Что ж, пойди, посмотри.

Китиэмон проворно вышел из дому и скрылся во мраке под завывание холодного вихря.

Снаружи тянулась сосновая роща, а сразу за ней начиналось море — из-за дюн доносился глухой гул прибоя. Китиэмон, ступая по песку, обошел снаружи ограду чайной, вглядываясь в ночную мглу.

Заприметив его, из темноты, словно морское чудище, грозно и тяжко шагнул навстречу Мунин Оиси:

— Ты, что ли, Тэрасака?

— Так точно! — выдохнул Китиэмон, весьма впечатлившись тем, что сам Мунин вот так запросто явился стоять в карауле. Ведь он обещал только прислать кого-нибудь из молодых парней поздоровее.

Китиэмон почтительно высказал благодарность его преподобию за то, что тот самолично изволил прибыть им на помощь в столь холодный и ветреный вечер.

— Да что уж, разве можно такое дело поручать молодежи?! У меня все равно сердце было бы не на месте, — усмехнулся Мунин. — Ну, как там? Все собрались? Поклон от меня командору. Я уж тут позабочусь, если кто вдруг появится — надо же помочь родственнику. Пусть он знает, что мы в одной лодке! К вам я туда заходить не буду — похожу тут, погляжу, а потом вернусь восвояси.

С этими словами Мунин грузно удалился в небольшой чайный павильон, который с середины осени пустовал. Оттуда пахло жареным кальмаром. Слуга с бородой веером, которого Мунин прихватил на дежурство, поджидал хозяина, разогревая на огне сакэ .

Неугомонный Отставник был, как всегда, бодр и весел. Усмехнувшись про себя, Китиэмон зашагал обратно. По пути он наткнулся на Тораноскэ Сисидо в низко надвинутом на лоб клобуке, обходившего окрестности в сопровождении еще троих самураев.

— Ты, Китиэмон? Передавай привет Хорибэ. Будьте покойны — тут мимо нас ни одна букашка не проскользнет! — уверенно приветствовал его Тораноскэ.

— Благодарствуем! — поклонился Китиэмон и поспешил назад, в чайную, размышляя о том, каких замечательных людей ему довелось повстречать.

Дело было не только в том, что Китиэмон, происходивший из незнатного рода, не мог не почувствовать бесхитростной душой воодушевления от такого примера. Ведь для ронинов, презревших установленный порядок и готовящихся в своих деяниях преступить закон, безусловно, было важно понять и почувствовать, что не только их товарищи, но и многие другие люди, к делу вовсе не причастные, безоговорочно их поддерживают и стараются помочь.

Китиэмон сообщил дежурившему в прихожей Дзюнаю о своей встрече с Мунином и его командой. Дзюнай в это время с озабоченным выражением лица о чем-то беседовал с Гэнгоэмоном Катаокой. На слова Китиэмона он только кивнул: «Доложи самому командору». Гэнгоэмон, заглянув в список, обратился к Соэмону Харе:

— Значит, пятьдесят… Эх, и зол же я! Думал ведь, будет ровно пятьдесят пять… — услышал краем уха Китиэмон, проходя в комнату.

Тем временем Гэнгоэмон, подождав, пока Китиэмон пройдет в дом, тихо сказал:

— Я так полагаю, что с Оямадой дело плохо. Не хотел никому говорить, но только он ко мне зашел, когда меня дома не было, и без спросу взял деньги из ларца.

— Да это ж разбой среди бела дня!

— Не хочу даже определять, разбой или что… Может, и случайно бес попутал, но только не пристало такое истинному самураю. Но об этом молчок! Больше никому! Мне его не исправить. Ладно уж, что бы он ни натворил, и на том спасибо, что нынче, в решительный час, все же явился.

— Нет, тут ты неправ. Нечистоплотный соратник — для всех нас позор. Ну, пойдем, что ли? Нас все ждут, наверное.

Дзюнай мрачно покачал головой и резко захлопнул список. Оба вернулись в гостиную. Кураноскэ даже бровью не повел, ознакомившись с поданным ему списком неявившихся. Только просмотрел и, не добавив ни слова, предложил, с улыбкой обведя зал ясным взором:

— Начнем, пожалуй.

Куда ни глянь, повсюду в зале виднелись напряженные, сосредоточенные лица и горящие воодушевлением глаза друзей по оружию. И старики, как Яхэй Хорибэ, и молодежь, как Эмосити Ято или Тикара, ощущали значительность и величие момента, непроизвольно захваченные всеобщим воодушевлением.

— Ну, вот уж и год на исходе, — как всегда, негромким голосом начал свою речь Кураноскэ.

Слова, которые он произносил с расстановкой, будто бы слегка запинаясь, тем не менее обладали свойством проникать прямиком в сердца людей.

— Дело наше тоже помаленьку, похоже, приняло реальные очертания — так что, можно сказать, уж и глаза, и нос видны на портрете. Самое позднее — свершится все к самому концу года, а то, может, и завтра, кто знает. Потому прошу вас всех, господа, следовать полученным от меня указаниям и быть готовыми выступить в любую минуту. С сегодняшнего дня запрещаю всем свободно передвигаться без уведомления. Куда бы вы ни направлялись, извольте сообщить товарищам — чтобы никаких сбоев! Поскольку мы, так сказать, посвятили свои жизни нашему господину, будем считать, что есть только его жизнь, а наших жизней не существует. С нынешнего дня приказы вам буду отдавать только я, Кураноскэ Оиси. Даже малейшее возражение, отклонение от приказа недопустимо. Сумеем мы довести дело до конца или не сумеем, но действовать мы должны как единое целое — успех будет зависеть только от общей нашей силы или слабости.

Замерев в безмолвии, все неотрывно смотрели на внушительную дородную фигуру Кураноскэ, внимая своему предводителю, который говорил решительно и твердо, будто припечатывая слова. Что в Ако, что в Ямасине этот человек всегда умел вести разговор спокойно и неспешно, донося до собеседника самую суть того, что хотел сказать. Порой чересчур замедленная и размеренная манера речи могла, казалось, вывести из терпения. Впервые Кураноскэ говорил столь убежденно, твердо и уверенно. Он был похож на тронувшийся с места бронепоезд. Скорость еще невелика, но путь уже четко обозначен — и теперь уже никто и ничто не в силах остановить эту грозную силу. Людям остается только довериться машине и отдаться движению. Такое спокойствие и уверенность внушали его слова.

— Установки наши обозначены в первом параграфе давешнего моего наставления. Ныне я хочу, чтобы вы запомнили все предписания относительно поведения в ночь штурма, перечисленные в новой памятке, прониклись ими и неукоснительно им следовали. Суть этих предписаний и первый параграф тех наставлений будут определять все наши действия. Кто от них отступит, тот будет считаться презренным трусом, — категорически заявил Кураноскэ и оглянулся на Дзюная.

Дзюнай, заранее переписавший в нескольких экземплярах инструкцию относительно поведения в ночь штурма, раздал присутствующим листы с памяткой из расчета один на пятерых. Пока ронины молча читали памятку в неверном свете фонарей, на улице свистел и завывал ветер, то и дело сотрясая хрупкие сёдзи . Кого мог оставить равнодушным этот вой студеного вихря? Разве что тех, кто еще до конца истекающего года готовился расстаться с жизнью. Ронины молча читали документ из тринадцати пунктов, озаглавленный «Памятка для наших людей» :

«1. Когда день будет определен, всем надлежит, как было договорено, незаметно собраться накануне вечером в трех условленных местах.

2. В назначенный день всем надлежит вовремя явиться на место сбора согласно заранее имеющейся договоренности по оповещению.

3. Если удастся добыть голову нашего врага, поскольку ее следует доставить туда, куда мы намерены отойти после вылазки, надлежит снять с трупа верхнюю одежду и в нее завернуть голову. В случае встречи со стражниками на улице надлежит их вежливо приветствовать и объяснить таким образом: “Мы хотим отнести голову на могилу нашего покойного господина. Если вы нам этого не позволяете, то ничего не поделаешь. Однако, поскольку это голова знатного сановника, бросать ее негоже. В дальнейшем, можно и отдать ее противной стороне, родичам Киры. Мы готовы принять любое решение властей, но, с вашего позволения, хотели бы отнести голову в храм Сэнгаку-дзи и возложить на могилу”.

4. Если отрубите голову его приемному сыну Сахёэ, ее наружу из усадьбы выносить не следует.

5. Если среди наших будут раненые, им надлежит помочь выбраться из усадьбы. Тем, кто будет ранен слишком тяжело и кого вынести будет невозможно, оказать содействие в качестве кайсяку — помочь покончить с собой.

6. Когда с кем-либо из двоих, с отцом или сыном, будет покончено, свистеть в свисток — это будет считаться сигналом общего сбора.

7. Сигналом к отходу будет считаться удар гонга.

8. Перед общим отходом всем собраться у храма Муэн-дзи. На территорию храма не заходить и ожидать, пока все соберутся, у восточного основания моста Рёгоку.

9. При отходе в случае, если из соседних усадеб будут собираться люди, прежде всего постараться им объяснить суть дела и дать понять, что мы не собираемся бежать и скрываться, а намерены лишь на время отступить к храму Муэн-дзи и там дожидаться посланца от его высочества сёгуна, которому и доложим все в подробностях. Если у кого есть сомнения на сей счет, просим проследовать с нами к храму. Приветствовать всех почтительно и дать понять, что мы вовсе не собираемся разбежаться по одному.

10. Если со стороны противника будет погоня, остановиться и сражаться, чтобы победить или погибнуть.

11. Перед тем как осуществить наше заветное желание, возложить голову врага на могилу господина, дождаться прихода ответственного чина при закрытых воротах — так чтобы только один вышел через калитку с приветствием. Сказать ему при этом, что мы свершили месть и теперь те, кто остался в живых, готовы поступить согласно воле властей. Если, паче чаяния, тот прикажет открыть ворота, тем не менее ворота не открывать. Вежливо отказать, сказав, что наши люди сейчас разбрелись по павильонам храма и, ежели вдруг возникнет замешательство, дело может дойти до бесчинств. Так что, мол, позвольте, сначала сейчас же всех соберем. С тем удалиться, но ворот не открывать.

12. При отходе использовать задние ворота усадьбы.

13. Все вышеперечисленное представляет собой в основном указания, как вести себя при отходе. Что делать при штурме, дело решенное и в особых пояснениях не нуждается. Все, что касается тонкостей поведения при отходе, надлежит помнить, но при штурме обременять себя всем этим не следует. Все равно и после отхода наши жизни отнюдь не будут в безопасности. При штурме следует считать, что смерть в любом случае неизбежна, и делать свое дело на совесть».

Отдельно в постскриптуме был добавлен еще один пункт:

При штурме заранее подготовленные записки, объясняющие причины и цель наших действий, вложить в коробочки для письма и вставить затем их в расщепленные бамбуковые палки, чтобы оставить там, на месте, причем следует отобрать ведущих шестерых или семерых лучших бойцов, которые и понесут сии послания с собой за пазухой.

Тут речь шла о пояснении мотивов мести ронинов.

Могло показаться несколько странным то, сколь много внимания уделил Кураноскэ отступлению в своей памятке. Ведь еще раньше в тексте инструкции он указывал в параграфе четвертом:

«Буде кто и свершит месть над Кодзукэноскэ Кирой, не должно помышлять о том, чтобы бежать поодиночке, но следует всем собраться вместе — рассеиваться же недопустимо. Коли случатся раненые, надлежит, помогая друг другу, все же там собраться».

Из этого параграфа следовало, что при штурме все участники будут считаться равными в доблести, без различия долей их усердия и отваги: и того, кому доведется добыть голову Киры, и тех, кому будет поручено нести стражу, следует рассматривать одинаково, и, хотя такое установление может у некоторых соратников вызвать недовольство, об этом следует забыть во имя общих интересов.

«Буде в глубине души кому-то придется оно и не по нраву, во имя человеколюбия, следует радеть об общем деле, помогая друг другу, не упускать друг друга из виду и всем вместе дружно биться до полной победы…»

Как важнейшее условие Кураноскэ добавил в свое напутствие упоминание о необходимости сражаться плечом к плечу. В сущности ведь речь шла о том, удастся ли добыть голову заклятого врага. Почему же в своей памятке командор счел нужным столь строго регламентировать все действия? Среди множества участников совещания, должно быть, не меньше половины сочли эти требования довольно странными.

— Надеюсь, всем всё ясно, — заключил Кураноскэ, и все взоры снова обратились к нему. — Однако остаются две важные проблемы. Я сам пока не уверен, как мы порешим, потому и не упомянул об этом в памятке. Хочу напомнить, что мое мнение следует считать приказом. И ни при каких обстоятельствах никаких возражений я не потерплю. Вопрос стоит так: или все целиком и полностью принимают мое мнение и следуют моим указаниям, или пусть недовольные устраняются сейчас, — решительно и весомо заявил он. — Итак, первое: предположим, что при штурме нас постигнет неудача и мы не сможем добраться до Киры. В этом случае мы все как один, не покидая усадьбы, там же совершаем сэппуку . Вот так.

В зале царила мертвая тишина. Поскольку командор в своем грозном предупреждении и заметил, что не потерпит ни малейших возражений, наиболее естественным было просто кивнуть в знак одобрения.

Между тем Кураноскэ продолжал.

— Вопрос номер два. Предположим, что кто-то из наших, один или несколько, будут арестованы раньше, чем мы выступим. Коль скоро, хоть мы и стараемся соблюдать конспирацию, наши планы уже довольно широко известны, такого поворота событий исключать не следует. Тем более, что верховные власти нашу позицию не разделяют. Что, вы полагаете, следует делать в подобном случае?

Кураноскэ обвел взором собравшихся и заключил:

— Назвать все имена, рассказать в подробностях, чем и как мы занимались после того, как покинули Ако, открыть все наши сокровенные помыслы и ввериться на милость властей, ожидая кары.

Что?! Все встрепенулись, будто пораженные громом. Что сказал командор?! Неужели все их страдания, все лишения и муки были напрасны? Все пойдет насмарку только потому, что одного или двоих арестуют и подвергнут пыткам? И из-за этого отменять штурм?! Какая чушь!

Поскольку Кураноскэ предупредил, что не потерпит никаких возражений, все подавленно молчали, но недовольство явно назревало в зале, который вот-вот мог взорваться от малейшей искры.

— Это приказ! — негромко напомнил Кураноскэ, акцентируя особый смысл своих слов интонацией и выражением лица. — Вы, наверное, удивлены. Я тоже по этому поводу долго ломал голову, но так оно будет вернее всего.

Изменив тон, Кураноскэ так же тихо продолжал:

— Ведь в наши намерения входит не только добыть голову одного седовласого старца. Противостоящий нам Кодзукэноскэ Кира — всего лишь нечто лежащее на поверхности, посредством которого мы хотим заявить о себе. Мы будем следовать последней воле покойного господина. Едва ли все вы считаете инцидент, случившийся в Сосновой галерее сёгунского замка пятнадцатого марта минувшего года всего лишь результатом вспыльчивости нашего сюзерена. Разве господин наш хотел сказать, что довольно будет просто прикончить Киру? Нет, он имел в виду не это. То, что господин в покоях замка ринулся с мечом на Киру, свидетельствует о его безысходной скорби и отчаянной неудовлетворенности, направленных против существующего порядка в нашей державе.

От Катаоки, Такэбаяси и других, кто был тогда рядом с господином, я достаточно наслышан о его последних предсмертных минутах. Да, дело не в том, чтобы добыть седовласую голову Кодзукэноскэ Киры. Не приходится сомневаться в том, что покойный господин отчетливо это сознавал. Ему мы и обязаны тем, что родилось такое понимание вещей. И мы сегодня становимся преемниками его заветов — всего, что было ему дорого. Мы избрали целью Кодзукэноскэ Киру потому, что того требуют справедливость и порядок — это не простая месть ради мести. Наш главный враг — то, что стоит за Кирой.

Духовными преемниками нашего господина мы можем стать, только если нанесем удар сплоченным отрядом, собрав силы и волю воедино, и тем самым донесем до всей страны тот дух протеста, что покойный господин хотел донести в одиночку. Вот почему я уделяю такое внимание нашему отходу. Если, уже разделавшись с Кирой, мы сумеем во всех наших действиях сохранить дисциплину и порядок, как пристало, на наш взгляд, истинным самураям, то можно будет смело утверждать, что наша цель большей частью достигнута. То же самое я имею в виду, когда отдаю приказ, как должно себя вести, если вдруг один или двое из наших товарищей будут арестованы. Жертвуя собой, мы сможем явить Поднебесной заветную волю нашего господина. Что именно послужит для того средством, будут ли обстоятельства складываться для нас благоприятно или неблагоприятно, — не столь существенно для дела. Уже то, что мы есть и действуем, само по себе служит протестом, великим несогласием с нынешним порядком в стране и верховной властью. Это и есть завещанная нам воля господина.

Все, что было на сердце у Кураноскэ, он вложил в эти слова.

— Вот почему я и отдаю такой приказ, — продолжал он. — По той же причине призываю уйти тех, кто не хочет подчиняться этим условиям и готов довольствоваться обычной местью. И настаивать на том буду до конца: пусть даже от пятидесяти человек нас останется двадцать или тридцать, но так надо, чтобы мы остались сплоченным отрядом, которым можно с толком руководить, сохраняя при штурме высокую четкость действий.

— Кто не согласен, прошу покинуть помещение, — заключил он.

Но разве мог кто-нибудь встать и уйти? Все остались сидеть, будто придавленные к своим местам невидимой силой.

— Да, такой человек нам и нужен! — повторяли они про себя, глядя на избранного ими предводителя, который, словно могучая гора, являл своим видом непоколебимую уверенность. Студеный вихрь завывал над чайной, погрузившейся в безмолвие, и чувствовалось, как с темного небосвода струят хладное сияние зимние звезды.

Кураноскэ встретился взглядом с Тюдзаэмоном Ёсидой и прочел в его глазах: «Мы согласны!» Он и сам почувствовал облегчение от того, что все наконец было сказано, и можно было приступать к делу.

Никто из собравшихся не возражал против того, чтобы идти в бой под командованием этого человека: каждый из них всем сердцем доверял своему командору. Он был их оком. Это око смотрело далеко вперед и видело куда больше их всех. Даже те, кто еще немного сомневался в Кураноскэ, почувствовали, что им приоткрылись новые горизонты. Цель их отчаянного предприятия была четко обозначена. Теперь все соратники могли действовать единым сплоченным отрядом.

Ночной сбор закончился, озарив всех светом надежды. Итак, Кураноскэ принял решение выступить не позднее конца года. Как бы Кира ни старался запутать следы и закамуфлировать свое местопребывание, пятнадцатого числа двенадцатой луны и в новогоднюю ночь он должен быть у себя, в своей усадьбе в Хондзё. Коли так, — дал всем понять Кураноскэ, — придется выбрать для штурма один из этих дней. Уже на следующий день после сбора Гэнго Отака, он же торговец мануфактурой Гохэй, явился с вестями, которые выведал у мастера Сохэна: Кира будет у себя в ночь с пятого на шестое.

Штаб-квартира Кураноскэ в квартале Хонгоку окрасилась отблеском вечерней зари. Итак, пятое число — послезавтра. Значит, остался всего один день. Хотя к этому давно и тщательно готовились, известие пришло неожиданно — будто птица выпорхнула из-под ног. Всегда спокойные и молчаливые, престарелый Дзюнай Онодэра и Тюдзаэмон Ёсида с волнением ожидали распоряжений Кураноскэ. Если сейчас последует приказ, они немедленно должны будут отправить людей созывать разбредшихся по городу ронинов.

Кураноскэ сидел у себя в комнате, погрузившись в раздумья и сдерживая нетерпение, клокотавшее в груди. Ему хотелось вскочить и крикнуть во весь голос: «Давайте! Пора!» Однако он понимал, что обратного хода не будет. Стоит ему только отдать приказ, и их отчаянное предприятие — приведет ли оно к успеху или к провалу — будет уже не остановить, все покатится с неудержимой силой, словно валун с обрыва. Кураноскэ размышлял о том, что уже в тот миг, когда он услышал сообщение Гэнго, в душе шевельнулось внезапное подозрение. Да можно ли этому известию верить? А нет ли здесь подвоха? Не задумал ли кто помешать успеху их дела? Выступать ведь надо уже послезавтра. Будто черная туча застила взор.

Тут нечего долго думать, надо действовать. Но ставка велика — вступать ли в игру? И это подозрение… Так что же, была не была?! Нет, не хватает храбрости принять решение сегодня…

Дзюнай, Тюдзаэмон и Гэнго ждали в соседней комнате. Наконец, тяжело ступая, к ним вышел Кураноскэ и объявил:

— Погодите до завтрашнего вечера. Надо будет — мы и так успеем.

Все трое неотрывно смотрели на командора. Кураноскэ набил трубку табаком, одолженным у Дзюная и, закурив, спросил:

— От наших из Хондзё ничего не слышно?

— Не слышно, — сказал Дзюнай.

— Сейчас самый ответственный момент. Передайте им приказ смотреть в оба, чтобы не пропустили никого, кто входит в усадьбу или выходит оттуда. Еще передайте Хорибэ, чтобы он отправился в Сандзиккэнбори, разведал там обстановку и пришел ко мне доложить.

— Слушаюсь! — ответил Дзюнай и, как всегда, легко вскочив на ноги, приготовился идти выполнять поручение. Вместе с Гэнго они тотчас отправились к Ясубэю Хорибэ.

Оставшись вдвоем, Кураноскэ и Тюдзаэмон молча сидели у жаровни, прислушиваясь к тому, что вещало каждому собственное сердце. Кураноскэ без какой-либо очевидной причины стал склоняться к тому, что выступать пятого вечером не следует.

Получив от явившегося поздно вечером Дзюная приказ, Исукэ Маэбара и Ёгоро Кандзаки немедленно отправились на вахту. На них было возложено важное поручение: проследить за ситуацией нынешней ночью и решить, можно ли выступать в следующую ночь. Исукэ отправился к главным воротам, а Ёгоро — к задним. Там, неусыпно следя за усадьбой, они и остались на морозе, который пробирал до самых костей.

Пообещав, что вскоре обязательно пришлет кого-нибудь им на смену, старый Дзюнай растворился во мраке безветренной ночи. Только иногда доносился издалека отзвук шагов — то случайный прохожий брел под звездным небосводом по зимней, покрытой ледком улице.

Исукэ и Ёгоро — обоим очень хотелось, чтобы рассвет наступил вдруг прямо сейчас. А уже завтра вечером в бой… Но сама мысль о том, что так будет, все еще представлялась каким-то сном, наваждением. Завтра… После этих нескончаемых полутора лет ожидания. Если сравнивать с тем спокойным времечком, когда они безмятежно жили, получая свое законное жалованье, последние полтора года стоят добрых десяти, а то и всех двадцати лет службы. Но они, сжав зубы, упорно ждали и ждали. От радостного волнения у Ёгоро перехватывало дыхание в груди. Укрывшись за бочкой для дождевой воды, он поглаживал пристроившуюся рядом приблудную собаку, а перед мысленным взором его меж тем проносились всевозможные видения из недавнего прошлого.

И тут в ночной тишине послышались шаги. Он и не глядя мог сказать, что шаги доносятся со стороны задних ворот усадьбы, за которыми он неусыпно наблюдал. Ёгоро выбрался из своего укрытия и нарочно открыто протопал мимо ворот.

Кто-то приоткрыл калитку, выглянул наружу и подозрительно уставился на ночного прохожего.

Ёгоро как ни в чем не бывало прошествовал дальше. Стражник, вероятно, раздумывал, не выйти ли ему на улицу и не окликнуть ли незнакомца, но, поскольку тот шел спокойно и уверенно, а опознать его в темноте не было никакой возможности, все закончилось без осложнений. Однако то, что стражник так и не вышел на улицу, а лишь взглянул, высунув голову из калитки, и снова спрятался, навело Ёгоро на подозрения. И действительно, стоило ему пройти еще немного, как сзади послышался скрип — ворота усадьбы отворились.

Паланкин!

Сообразив, что происходит, Ёгоро постарался вжаться в черную дощатую ограду. На улице перед усадьбой сначала заиграли отблески огней, затем появились люди с фонарями и наконец из ворот вынесли черный паланкин.

У Ёгоро екнуло сердце: «Удирает!»

Однако, если предположить, что в паланкине находился сам Кира, конвой был для такого случая явно маловат. Может быть, не он? Кира ведь известный трус — непохоже, чтобы он решился куда-то отправиться с такой слабой охраной.

Хотя Ёгоро и был полон сомнений, расстаться со своей первой догадкой он не торопился. Он стремглав бросился на другую сторону усадьбы, к главным воротам. Укрывшийся в проулке Исукэ окликнул приятеля из темноты:

— Эй! Ты что?

— Паланкин только что пронесли. Похоже, что сам Кира.

— Ага! — в глазах у Исукэ загорелся огонек.

Подоткнув полы кимоно, оба припустились окольными путями следом за конвоем. К счастью, в квартале Хондзё, отделяющем центр города от реки, сделать это было несложно. Выбравшись к реке, они перевели дух. Здесь обзорность была такая, что вряд ли они могли проглядеть паланкин.

Друзья решили разделиться: один пошел вверх по течению реки, другой вниз. Рисоторговец Исукэ отправился вверх по реке, дошел до самого моста Рёгоку, спрыгнул с крутого уступа на отмель под опорой моста и принялся ждать.

Действительно, паланкин вскоре появился. Надо же! Эскорт при нем был всего из двух человек.

Однако, когда процессия добралась до середины моста, Исукэ заметил еще двоих, поспешавших вдогонку. И те, и другие с виду были похожи на рядовых служилых самураев. Хотя вторая пара отстала на полквартала, было ясно, что все четверо из одной команды. Подбежавший вскоре Ёгоро тоже спрыгнул на отмель.

— Ну, как тут у тебя?

— Думаю, все-таки это он, Кира. Но лучше для верности еще понаблюдать.

Оба приятеля, соблюдая предосторожность и поглядывая по сторонам, вскарабкались по камням на берег. Перейдя через мост, они вскоре нагнали процессию и с удивлением узрели, что конвой неожиданно разросся — теперь в нем было уже не трое-четверо, а больше десятка самураев, которые плотно окружили паланкин, прикрывая его со всех сторон. Откуда явилось пополнение, было непонятно. Теперь уже не приходилось сомневаться, что в паланкине находится либо сам Кира, либо его приемный сын Сахёэ. Посовещавшись, они решили, что Ёгоро отправится сообщить новости Кураноскэ, а Исукэ тем временем постарается проследить, куда несут паланкин.

Когда Ёгоро, добравшись до Хонгоку, рассказывал обо всем Дзюнаю, Кураноскэ тоже вышел послушать.

— Может быть, он проведал о нашем плане и сбежал? — взглянув на Кураноскэ, спросил Ёгоро, высказывая давно уже томившее его тревожное предположение.

— Н-да-а! — поджав губы, протянул задумчиво Кураноскэ. — Ну, во всяком случае, на завтра штурм отменяется.

Дзюнай и Ёгоро промолчали.

Может быть, и в самом деле Кира решил искать убежища на подворье Уэсуги?

У всех троих легла на сердце тяжесть от того, что их давние опасения могут оказаться правдой. Однако же едва ли такое могло случиться столь внезапно, если только Кира не пронюхал, что они собираются нанести удар еще до конца года… Всем троим трудно было представить, чтобы принятое позапрошлой ночью в глубокой тайне решение каким-то образом стало известно посторонним. Ведь не зря же выжидали, пока число верных соратников сократится с трехсот человек до пятидесяти, отбирали самых надежных и преданных. Но в таком случае по всему выходило, что в их ряды затесался предатель.

Придя в уныние от такой мысли, Кураноскэ решил переключиться на другие проблемы и вскоре обрел свою обычную рассудительность, будто говоря всем своим видом: «Погодите, не горячитесь!» Ёгоро и Дзюнай с тревогой ожидали появления Исукэ, обмениваясь кое-какими слухами, ходившими в городе.

Послышался шум в прихожей — кто-то зашел с улицы. Ожидая, что наконец явился Исукэ, Дзюнай вышел ему навстречу, но столкнулся с Ясубэем Хорибэ.

— Что командор, спит? — спросил он.

Ясубэю было поручено наведаться к Горосаку Накадзиме в квартал Сандзиккэнбори и выяснить готовность к завтрашнему штурму. Вестей от него все ждали с нетерпением.

— Завтра ночью ничего не выйдет, — изрек Ясубэй. — Во-первых, сёгун отправляется на подворье Янагисавы, во-вторых тяжело заболел сын мастера Сохэна, так что сам мастер все мероприятия отменил. Ну, и чайную церемонию у Киры в усадьбе тоже, само собой, отложили.

— Вот оно что? — будто бы с облегчением выдохнул Кураноскэ. — Ну, теперь все ясно. Молодец, толково все разузнал.

С этими словами Кураноскэ поведал Ясубэю вести, принесенные Ёгоро Кандзаки.

— Значит, и нам придется все отложить, — подытожил Дзюнай.

Он приподнялся на циновке не разводя колен и принялся разливать чай.

— Да, опасный был момент. Большие могли быть затруднения, — слегка обескураженно проронил Кураноскэ и удалился в свою комнату, велев позвать к нему Исукэ, как только тот объявится.

Исукэ пришел только к рассвету. Из его слов явствовало, что Кира все же отправился на подворье Уэсуги. Он, Исукэ, видел, как из ворот подворья выходил человек, похожий на врача. Вероятно, болезнь Цунанори и послужила причиной того, что Кира неожиданно отправился навестить сына. Услышав такое объяснение, все более или менее успокоились. К этому времени позднее зимнее утро вступило в свои права, и на крыше зачирикали воробьи.

— Совсем уж рассвело, — сказал Дзюнай и, задув фонарь, отправился отодвигать створки щитов- амадо .

На улице было морозно. Крыша дома и камни в саду были белы от инея. Из квартала Уогаси, расположенного поблизости, доносился разноголосый шум — город понемногу пробуждался ото сна. Из-за ограды слышалось потрескивание дров, долетала оживленная болтовня. Там строили жилой дом. Должно быть, плотники на морозе перед началом работы жгли костер из щепок, чтобы немного согреться.

Между тем собравшиеся в доме ронины, намереваясь поспать, стали прощаться.

— Ну, до скорого! — одновременно сказали они друг другу, переглянувшись и обменявшись улыбками.

Ясубэй, Исукэ и Ёгоро вышли вместе.

— Больше всего, наверное, разочарован и огорчен Отака, — сказал Ясубэй.

Исукэ и Ёгоро только с усмешкой переглянулись и ничего не сказали в ответ. Было так холодно, что и рот открывать не хотелось. К тому же оба они были так расстроены, что и сказать тут было нечего.

Наступило пятое число двенадцатой луны. До конца года оставалось всего двадцать пять дней.

Гэнго Отака, он же торговец мануфактурой Симбэй, повстречался с мастером хайку Кикаку спустя дней пять после описанных событий, когда шел под затянутым тучами небом вдоль берега замкового рва. Он ходил навестить занедужившего сына мастера Сохэна и теперь возвращался домой. После этого визита особых дел у Гэнго не было, и он беззаботно из Фукагавы шагал знакомой дорогой вдоль канала. Неподалеку от Кибы, у дровяных складов, он остановился полюбоваться открывшимся перед ним захватывающим видом. В этот непогожий день свинцовая гладь воды недвижно расстилалась под нависшими тучами. Силуэты лодок и серые скалы на берегу застыли в величественном безмолвии. Гэнго почувствовал, как дрогнуло сердце от этой щемящей красоты природы, которой он раньше не замечал.

Слышно было, как постукивают по застывшей земле деревянные гэта женщин, шагающих по морозцу с голыми ногами, с пристани доносился топот грузчиков. В воздухе висел запах пиленой древесины.

Со всех сторон его окружал этот холодный мир, и плавающие на поверхности узкого канала случайные зеленые овощи или хвосты клубней батата трогали за живое, напоминая о людишках, копошащихся посреди этой вечной природы.

Гэнго с молодости увлекался хайку . Поначалу, что было вполне естественно для человека, занятого всю жизнь служебными делами, это было для него лишь приятным времяпрепровождением в часы досуга. Однако постепенно он так втянулся, что почувствовал необходимость разграничить свое увлечение и реальную жизнь. Тот мир, что открывался перед взором Гэнго через посредство хайку , и тот прозаический мир, с которым он соприкасался в реальной жизни, были совершенно различны. Мир, открывавшийся в хайку , звал его предаться созерцанию и духовному самосовершенствованию, как если бы он жил в уединении и покое. В то же время долг службы требовал от самурая выполнения разнообразных обязанностей, и, хотя его не слишком воодушевляли обременительные регламентации повседневной службы, они были освящены древними обычаями, и отринуть их не представлялось возможным. Притом, оставаясь в пучине суетного, преисполненного бедствий бренного мира, по крайней мере в глубине души он лелеял другой мир. Посреди повседневной рутины он стремился постигнуть тот, другой, безграничный мир в изнанке, в сокрытой сущности самых обыденных вещей и явлений. Однако одними лишь размышлениями постигнуть тот, иной мир было невозможно. Бренный мир страстей, словно мощный поток, незаметно увлекал и нес по течению. Оставалось лишь наблюдать поток, всю его необъятную ширь, и постараться выбраться из воды обновленным, другим человеком. А когда стремительное течение увлекает тебя, приходится изощряться, чтобы все время держать голову над водой. Течение, что влекло Гэнго Отаку, словно сорванный листок, принесло его в ряды ронинов, замышлявших месть — и вот сейчас он стоит на берегу канала в Фукагаве…

Много раньше Гэнго писал в письме матери:

«Дозвольте сообщить Вам, матушка, что я ныне прибыл в Эдо, где, как не раз уже сказывал прежде, все мы вместе помышляем лишь о том, как утишить в загробном мире скорбный гнев неприкаянного духа покойного господина и смыть позор с его рода. Разумеется, здесь собралось множество вассалов, обязанных господину за немеряные милости, к числу коих я не достоин себя причислить. Конечно, я почитаю первейшей своей обязанностью блюсти верность вассальному долгу, однако ж, надеюсь, никто меня не осудит и за то, что не забываю Ваших, матушка, забот. От рассветной зари до вечерней помню я о том, как доводилось мне, при всем моем нерадении, состоять в услужении при господине и созерцать его светлый лик, и того никогда не забуду. При мысли же о том, что выпал господину сей тяжкий рок и ушел он из мира не смыв оскорбления, тяжко становится у меня на душе, до мозга костей проникает скорбь, и ни дня, ни часа не знает покоя сердце».

Чувство обиды за не смытое оскорбление в конце концов и привело Гэнго сюда. Созерцая замерший в безмолвии зимний канал, он со смутной печалью оглядывался на прожитую жизнь, чье течение вынесло его на этот берег. Не то чтобы он раскаивался в том, что согласился вместе со всеми идти на месть. Он верил, что пришел туда, куда должен был прийти. Разумеется, он до сих пор остро переживал как тяжкое оскорбление гибель своего господина, но в то же время понимал, что все его простое человеческое существо, вся его натура противятся тому, чтобы уйти в мир иной, как преставившийся не так давно Старец Басё, что вверился своему пути и погрузился в область вечного одиночества — саби . При мысли о том его невольно охватывало унынье.

— Эй, Сиёси! — вдруг позвал кто-то, назвав Гэнго его давним поэтическим псевдонимом.

Этот голос сразу отвлек Гэнго от тяжких дум, омрачавших сердце. Оклик донесся из крытой лодки, которая бесшумно скользила по глади канала, куда Гэнго смотрел невидящим взором. Раздвинув стенки каюты, с лодки ему улыбался и махал рукой человек в причудливом капюшоне, выдававшем мастера искусств. Гэнго узнал старого товарища по кружку хайку , знаменитого на весь Эдо мастера Кикаку.

— Хо-хо! — обрадованно воскликнул Гэнго, энергично шагнув к кромке крутого берега.

Кикаку тем временем, велев остановить лодку напротив, выбрался из каюты и теперь стоял на носу.

— Кого я вижу! Сколько зим! То-то я гляжу, одеты вы как-то непривычно — ох, думаю, неужели обознался?! Ну да ладно! Куда направляетесь? А то садитесь в лодку — подвезу!

— Да я так, брожу без особой цели. А вы куда?

— Да тоже сам не знаю, куда — вот, думал домой отправиться. Давненько дома не был… Как раз вовремя я вас углядел — можно сказать, нужный человек в нужный момент! А то что-то одиноко мне стало… Вон туда подходите, — и Кикаку показал на пологий спуск к отмели чуть впереди.

Гэнго спустился к воде, прошел несколько шагов рядом с лодкой и перебрался на борт. Лодка, покачиваясь у него под ногами, рассекая воду, снова выплыла на середину канала. Кикаку, велев лодочнику выгребать к реке, пригласил Гэнго в каюту.

Каюта была маленькая, тесная, с низенькой крышей. Войдя внутрь, Гэнго явственно почувствовал винный дух. Не случайно лицо у мастера было все красное, лоснящееся. У переносной жаровни- котацу были составлены бутылочки с сакэ и плошки с закуской.

— Вчера вечером был я зван на виллу Микуния, в Кибу, — сказал Кикаку с ухмылкой, выудив чарку из тазика с водой и жестом предлагая гостю подсесть поближе к жаровне. — Ну, пропустим по одной! Давненько ведь не виделись. А вы за это время вон как с виду переменились — по наряду и не узнать!

— Да что уж… Просто службу самурайскую пришлось оставить. Оно, может, и к лучшему. Теперь я ронин.

— Ну-ну. Воно оно как… Может, и впрямь так оно и лучше, — кивнул Кикаку. — И чем же промышляете?

— У меня в Киото один знакомый был, оптовый торговец. Он меня и посватал — теперь вот тканями торгую.

— Что ж, неплохо. Чем таскаться с двумя мечами за поясом, все приятней, я полагаю.

Гэнго только усмехнулся в ответ. Кикаку вел разговор как истый столичный житель — гладко, в легкой манере, не выказывая своего подлинного Я, словно подыгрывая собеседнику. Гэнго вообще-то не слишком нравился такой стиль общения, но на сей раз именно этого ему и было нужно, поскольку Кикаку, в отличие от прочих знакомых и незнакомых, не приставал с расспросами насчет планов мести, а лишь скользил по поверхности темы, будто чуть касаясь ее крылом.

Разговор постепенно сам собой перекинулся на их общее увлечение, хайку . Когда выплыли на речной простор, лодку стало покачивать. Пристроившись у жаровни, Гэнго любовался проплывающими мимо чудесными пейзажами, открывающимися по обоим берегам под хмурым зимним небом. Он понимал, что после полугода тяжких трудов, когда дни так и мелькали в ежедневной суете, это, вероятно, для него последняя в жизни возможность насладиться неторопливым созерцанием в тишине и покое, предаваясь дружеской беседе. От таких мыслей становилось невыносимо грустно на сердце, так что он только прикладывался к чарке, предоставив Кикаку разглагольствовать. Порассказав о своем учителе Басё,[181] Мацуо Басё (1644–1694) — великий поэт хайку , разработавший основы поэтики жанра. тот на время замолк, как видно расчувствовавшись от воспоминаний, поглядывая на колышущиеся в чарке тени решетчатой перегородки сёдзи .

— Он ведь был не простой смертный, — разоткровенничавшись от выпитого сакэ , задушевно продолжал Кикаку. — Мне и сказать неловко, но я это по-настоящему стал понимать только после смерти Старца, спустя годы. А при жизни его я вроде и внимания на то не обращал — что мне чести не делает. Ну, он, конечно, был великий поэт, мастер, а меня отличал, даже слишком, пожалуй. Я же был его ученик, но только с норовом, этакий сорванец… Наверное, сам Старец чувствовал, что я чисто по-человечески оставался от него дальше, чем все прочие ученики. Сейчас-то я и сам все более утверждаюсь в этом мнении. Но при всем том мне сейчас Старца очень не хватает, грущу по нем больше, чем прежде. Ведь хоть мы и были далековаты друг от друга, мастер меня все же принимал такого, как я есть. Вот думаю о том, и так мне жалко его становится, так его недостает! Никто другой — ни прежние сотоварищи мои по хайку , ни нынешние ученики — не могут по-настоящему уразуметь, кто таков Такараи Кикаку. Эх, да что уж тут говорить! Тоска! Мне сама моя натура еще давным-давно подсказывала одно: надо жить ярко, чтобы в жизни был интерес! Годы идут, а я все равно не меняюсь и никогда не изменюсь — как был шалопаем, так и останусь. Если даже и очень захочу, все равно не дано мне достигнуть тех пределов, в которые проник Старец, не добиться такой глубины. Ну так что ж? Кикаку есть Кикаку — один такой на всю державу, ха-ха-ха! Может, это звучит слишком дерзко и самонадеянно, но я и впрямь так считаю. Может, на расстоянии в самом деле виднее — такое порой увидишь в душе человеческой, чего рядом, в повседневной-то жизни и не углядишь?

Это точно, что настоящее искусство творит волшебство, оживает, обретает плоть, но я человек простой, и мне до такого далеко. По мне, так довольно и того, чтобы самой плоти было побольше, духа человечьего. Хорошо ли я живу, плохо ли, а все-таки жить хорошо! Нравится мне жить! Не хочу я быть ни богом, ни чертом — радуюсь уже тому, что живу как обычный человек в обычном городе. Нравится мне сопереживать другим, чувствовать все то, что чувствует множество других людей, живущих рядом со мной, делить с ними радости и печали. Если только будет мне дано и дальше жить как пристало человеку в сем лучшем из миров, ну, и чудесно! Пыль и грязь ведь тоже принадлежат к этому миру, тоже его частицы — да пусть я хоть и вываляюсь в пыли и грязи, мне все равно. Пусть обо мне говорят, что, мол, вульгарен, пишет всем на потребу — что же делать! Я знаю, что иные старые товарищи втайне презирают Кикаку, только мне их жалко — всех тех, кто отбрасывает за ненадобностью бесценные сокровища окружающего нас мира, простой повседневной жизни, и, хоть крыльев им не дано, стремятся, как тэнгу,[182] Тэнгу — персонаж японского фольклора наподобие лешего с длинным носом и вредным нравом. Обладает способностью летать. взлететь на небеса. А такие, как наш Старец, — такой родится раз в сто лет, а то и в двести. И то не обязательно… Мастер был не такой, как все. И был он очень непрост. Он-то ведь сумел подняться на самую вершину и оттуда смотрел, что там внизу поделывает Кикаку. Смотрел и кивал. Видел, что этот Кикаку выбрал себе маленькую горку, с его горой не сравнить, и там, на своей горке, по-своему старается. Ха-ха-ха-ха! Ну, это уж я как-то слишком себя возношу. Нет, но в самом деле, Сиёси, разве я не прав? Разве не пристало нам всем жить простой человеческой жизнью?

Разомлев и впав в расстройство чувств от хмеля, Гэнго только кивнул в ответ. Что-то грохотало снаружи, барабанило по сёдзи .

— Град, — сказал Кикаку.

Из полутемной каюты они видели, как бесчисленные мелкие льдинки дырявили глухо ропщущие свинцовые волны реки. Будто скованные властью суровой зимы, оба путника сидели неподвижно, созерцая игру стихий. Но вскоре, как это бывало всегда, когда рождался поэтический образ, в сердцах их забрезжил смутный свет, будто звездочки замерцали на темном небосклоне. Они посмотрели друг на друга и молча улыбнулись.