Онлайн чтение книги Анна Австрийская, или Три мушкетера королевы
XXV. АРЕСТ КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ

Мария Медичи была со своими придворными дамами в приемной зале; Элеонора Галигай явилась к ней перед сумерками, чтобы сообщить о том, что дела шли именно так, как ей того хотелось, и что через час супруг ее прибудет в Лувр с большой свитой для того, чтобы в тишине и с полной осторожностью принять на себя дела правления. Она уверяла, что теперь уже не подлежит никакому сомнению благотворная перемена, которая произойдет сегодня в Лувре. Королева-мать приняла это известие весьма благосклонно, глаза ее ярко блестели, во всем лице появилось какое-то неуловимое выражение довольства.

В смежном зале ожидали маршала герцоги д'Эпернон и Гиз, маркиз де Галиас и некоторые другие важные и влиятельные лица партии королевы-матери. В прихожих, по обыкновению, теснилась толпа адъютантов, камергеров и придворных.

Королева, беззаботно смеясь, разговаривала с герцогиней Бретейльской и с Элеонорой. С наступлением темноты зажгли канделябры. Лакеи разносили на серебряных подносах маленькие чашечки, наполненные темно-коричневым напитком. Мария Медичи получала первый кофе из Италии, который был первоначально вывезен из Египта Проспером Альпинусом и прописывался им как лекарство. В Италии скоро оценили приятные свойства этого нового напитка, и королева-мать поспешила ввести его при своем дворе, несмотря на то, что обходился он совсем недешево.

В то время как присутствующие пили кофе и нетерпеливо ожидали маршала, в дверях зала, из-за портьеры, появилась высокая фигура Ришелье.

Милостынераздаватель королевы-матери вошел без доклада. Лицо его было бледнее обыкновенного, в темных глазах отражалось несвойственное для него беспокойство. Он прямо подошел к королеве-матери, возле которой все еще стояли герцогиня Бретейльская и Элеонора Галигай. Дамы смотрели на него с выражением нетерпеливого ожидания.

— Я пришел, чтобы довести до сведения вашего величества одно в высшей степени странное обстоятельство, — как-то глухо заговорил Ришелье. — В Лувре происходит нечто весьма таинственное.

— А я думала, что вы уже знаете о том, что должно произойти, — ответила Мария Медичи, вопросительно взглянув на Элеонору Галигай, — или, может быть, господина милостынераздавателя еще не предупредили?..

— Я знаю все, ваше величество, — быстро перебил Ришелье, — я знаю все, что могло и должно было произойти с этой стороны. Но именно поэтому-то я и поспешил сообщить вашему величеству о тех в высшей степени странных наблюдениях, которые я только что имел случай сделать.

— Говорите, — приказала королева-мать, которую, казалось, начинало заражать беспокойство Ришелье.

— Я видел сейчас, как через малые ворота, ведущие прямо к флигелю короля, в Лувр чрезвычайно тихо и осторожно въехало несколько весьма влиятельных людей, среди которых я узнал герцога Бриссака, Монтбазона, Вандома и Рогана, ла Вьевиля и шевалье д'Альберта.

Мария Медичи видимо испугалась: имена, которые назвал милостынераздаватель, не предвещали ничего хорошего, все это были люди влиятельные, принадлежавшие к высшему дворянству в стране и ни в чем не уступавшие преданным ей Гизу и д'Эпернону.

— Тем лучше, господин Ришелье, — холодно проговорила Элеонора Галигай, — тем лучше, потому что легче окажутся в наших руках все эти павшие величия.

— Излишняя самоуверенность лидеров, маркиза, уже не раз губила великие дела, — возразил осторожный Ришелье.

— Нам опасаться нечего! Смертные приговоры и приказы об изгнании многих из этих господ уже заготовлены, а через несколько часов они будут и подписаны! — улыбаясь, ответила энергичная помощница королевы-матери.

— Разрешите мне, ваше величество, окончить доклад, — обратился к Марии Медичи Ришелье, которому злоба и гордыня бывшей камер-фрау невольно внушали отвращение. — По берегу Сены к задней стороне Лувра, пользуясь темнотой, скрытно пробираются мушкетеры. Кроме того, я видел сейчас, что в галерее барон Витри расставил несколько вооруженных с головы до ног солдат, причем старался спрятать этих подозрительных часовых за статуями и тропическими растениями.

На лице Элеоноры появилось озабоченное выражение.

Королева-мать, очевидно, еще лучше поняла и оценила всю важность этих вестей. Она быстро встала и выпрямилась во весь рост.

— Нужно тотчас же известить от этом маршала. Только, мне кажется, мы уже опоздали! — громко проговорила она, и волнение ее непроизвольно передалось всем присутствующим. — Нужно немедленно послать к нему. Или, может быть вы, господин милостынераздаватель, возьмете на себя труд доставить маршалу эти крайне важные сведения.

В эту минуту оглушительно прогремели выстрелы стражи в галерее и мортир на Луврской башне. Этот звук потряс всех присутствующих и привел в невыразимый ужас. Молча и неподвижно смотрели они на смертельно побледневшие лица друг друга.

— Да, теперь уже поздно! — проговорил, наконец, Ришелье таким тоном, от которого холод страха пробежал по телу королевы-матери и болезненно вздрогнула неустрашимая Элеонора Галигай.

— Что значат эти выстрелы? Что происходит в галерее? — почти беззвучно произнесла Мария Медичи.

В зал быстро вошли герцог д'Эпернон и маркиз Галиас.

— Все погибло! — проговорил последний, посиневшими от волнения губами.

— Нас перехитрили, государыня! — сказал герцог. Пока королева-мать собиралась с мыслями и пыталась вернуть самообладание, Элеонора Галигай быстро вышла в соседний зал.

— Надо сейчас же разузнать, что происходит в Лувре! — повелительно проговорила королева.

Но никто не двинулся с места. Казалось, ни у кого не хватало духа выйти за пределы зала.

— Ну, так я сама добуду себе ответ! — вскричала Мария Медичи, бросая презрительный взгляд на своих совершенно растерявшихся сторонников. Она хотела уже выйти в смежный зал, но на пороге появился герцог Гиз.

— Все погибло! — глухо повторил он. — Маршал лежит в галерее, простреленный пятью пулями, мушкетеры осаждают Лувр, народ приветствует короля, который стоит у одного из отворенных окон дворца.

При этих словах Мария Медичи затрепетала. Глаза ее широко раскрылись, побелевшие губы дрожали. Это было уже слишком много для властолюбивой и гордой королевы. Несколько мгновений она стояла как окаменелая, но вдруг подняла руку и быстрым движением распахнула портьеру соседнего зала. Королева мгновенно отпрянула назад — представившаяся ей действительность была ужасна. В ее прихожей стояли мушкетеры. Теперь она стала узницей! Королева-мать выпустила из руки портьеру и упала.

Между тем, к побледневшей от злобы и волнения Элеоноре подошел барон Витри и показал ей указ, согласно которому ее следовало обыскать и отвести в тюрьму.

Весть о дворцовом перевороте быстро распространилась в народе. Парижане толпами бросились к Лувру, громко выкрикивая приветствия королю. Сквозь них прорывались угрожающие возгласы в адрес Кончини и проклятия его супруге — колдунье Галигай. Крики эти слышны были и в покоях королевы-матери. Так долго сдерживаемое озлобление народа прорвалось, наконец, наружу и достигло ушей скрывавшейся в своих покоях Марии Медичи.

Герцог д'Эпернон подошел к ней и усадил ее в кресло. Придворные дамы частью стояли, частью пали перед ней на колени. Некоторые скрывали свои искаженные лица носовыми платками. Маркиз Галиас с холодной решимостью подошел к герцогу Гизу, а великий милостынераздаватель Ришелье встал за креслом, на котором сидела королева-мать.

Элеонора Галигай не возвратилась в зал. Барон Витри отвел ее в хорошо охраняемую камеру городской тюрьмы, где она должна была ожидать решения своей участи от парламента. Муж ее был убит, и тело его в эту же ночь вывезли из Лувра и просто закопали.

Тем временем народ в порыве слепой злобы поджег дворец ненавистного маршала и приветствовал радостными криками падение его стен и гибель скопившихся там награбленных богатств. Несколько человек из прислуги, всегда относившихся к горожанам с нахальной гордостью, было брошено рассвирепевшей толпой в самую пучину пламени. Только один человек, и именно тот, против которого выражалось наибольшее негодование, сумел избежать народной ярости: Антонио покинул гибнущий корабль при первых же порывах бури.

Переворот в Лувре совершился с быстротой и четкостью, достойных удивления. Людовик вынужден был принять требования и советы графа. В полночь дворец был оцеплен мушкетерами, флигель королевы-матери перешел в их руки при соблюдении всех необходимых мер предосторожности. Капитан Ферморель был взят в плен, его швейцарские солдаты получили приказ не оставлять своих квартир под страхом тяжких наказаний. Люинь велел раздать им деньги и вино, и они радостно провозглашали здравицы королю Людовику, вовсе не заботясь и не спрашивая о том, будет ли ими командовать капитан Ферморель или кто-либо другой.

Однако возвратимся в покои королевы-матери, с которой оставалось теперь лишь несколько ее приверженцев. Большинству удалось бежать на юг государства или в свои собственные поместья. Мария Медичи смотрела теперь на происшедшее с мрачным и холодным спокойствием.

Наконец в покои королевы-матери явился граф Люинь в сопровождении нескольких вельмож из свиты короля, перед которыми королева, однако, не сочла нужным подняться с места. Люинь решил продемонстрировать всю свою власть и силу данными ему полномочиями и званием королевского посла.

— Я пришел к вам как посол его величества короля, облеченный всей безграничностью его власти, — проговорил он, гордо выпрямляясь.

Мария Медичи поняла значение этих слов и медленно поднялась со своего кресла.

— Я с нетерпением жду услышать то, что желает сообщить мне король после всего, что здесь произошло, граф, — ответила она.

— Его величество искренне сожалеет о только что происшедших событиях и о тех обстоятельствах, которыми они были вызваны. Теперь король решил взять на себя дела правления. Вы же, государыня, вероятно, не сочтете себя в должной безопасности, оставаясь в Лувре?

— То есть как это? Что это значит?

— Его величество желает, чтобы вы отказались от дел правления, которые отныне перейдут в кабинет самого короля. Поэтому он послал шевалье д'Альберта…

При этих словах графа сам шевалье появился в дверях зала.

— Его величество удостоил шевалье д'Альберта чести проводить вас в Люксембургский дворец сегодня же ночью, — резко продолжал Люинь, — и там охранять вас от всякого беспокойства.

— В Люксембургский дворец шевалье должен сопровождать и охранять меня! — с горечью повторила Мария Медичи. — Называйте вещи своими именами, граф. Меня просто приказано арестовать, посадить в тюрьму и приставить ко мне тюремщика.

— Если вашему величеству угодно так понять смысл высочайшего повеления, — ответил граф, слегка пожимая плечами, — то я не смею возражать.

— Но ведь это неслыханное насилие! — вскричала королева-мать. — Я желаю видеть короля, моего сына, и переговорить с ним.

— К сожалению, это невозможно! — возразил Люинь, становясь ей поперек дороги. — Его величество слишком занят, да и флигель этот лишен всякого сообщения с остальными частями дворца.

— Прекрасно задуманная и мастерски исполненная игра! — созналась Мария Медичи дрожащим голосом.

— В которой выиграл тот, кто действовал энергичнее, — подхватил граф резко. — Мы были хорошо осведомлены и имели все основания к тому, чтобы действовать подобным образом. Если бы обнародовать все принесенные жалобы, то можно было бы открыть в высшей степени скандальный процесс. Вследствие этого правительство его величества предпочло принять самые быстрые и решительные меры предосторожности.

— Король желает, чтобы я уехала непременно этой же ночью? — спросила королева.

— Непременно, ваше величество! Карета ожидает вас у малых ворот Лувра, — отвечал Люинь. — Шевалье будет иметь честь сопровождать вас. Если вы пожелаете, то и придворные дамы ваши могут последовать за вами.

— О, как ко мне милостивы! — горько и злобно вскричала Мария Медичи. — Проводите меня, герцог д'Эпернон, и вы, милая герцогиня Бретейль, разделите уж с нами нашу печальную и неожиданную участь.

Герцогиня опустилась на колени и со слезами поцеловала руку королевы-матери. Мария Медичи простилась со всеми придворными, после чего подала руку герцогу д'Эпернону. Шевалье д'Альберт и фрейлина пошли за ними.

Внизу у малых ворот стояла закрытая карета для государственных преступников. Королеву-мать не пощадили, не избавили от унижений, посадив в карету с военным конвоем, который сопровождал ее вплоть до Люксембурга. Здесь ей предстояла одинокая жизнь узницы.

Герцог Гиз и маркиз Галиас по повелению короля были посажены в Бастилию, из которой был освобожден принц Конде. Милостынераздаватель Ришелье был удален от двора и получил назначение епископа в Люсон. с тем, чтобы посвятить себя делам исключительно церковным. Остальные приверженцы королевы-матери также были частью удалены, частью изгнаны, и Лувр скоро совершенно очистился от лиц, неприятных ставшему во главе его графу де Люиню.

Всемогущий любимец короля прибег к самым гнусным интригам для того, чтобы удалить от Людовика даже тех его приближенных, которые чем-либо могли препятствовать его честолюбивым планам. В их числе были престарелый герцог Сюлли и принц Генрих Конде, поскольку именно эти люди могли стать на дороге Люиня. Он жаждал безраздельной и неограниченной власти и мечтал сделаться первым министром и маршалом Франции и, овладев душой слабого, всегда нуждавшегося в руководстве, Людовика, править страной так же самовластно, как это делал Кончини.

Король оказался под полным влиянием своего любимца и даже не пытался противиться власти этого человека, который управлял им с истинно демонской хитростью.

Результатом дворцового переворота стала лишь перемена имен правителей, а вовсе не перемена правления, которой так желал и которую так радостно приветствовал народ.

Мария Медичи скоро поняла, что Люинь не замедлит сам погубить себя. Своей непомерной гордостью, жадностью и отсутствием всяких способностей управлять страной, он, естественно, должен был внушить к себе такую всеобщую ненависть, что не исключалось появление у королевы-матери новых приверженцев и перемен в симпатиях народа.

Из уединения в своем Люксембургском дворце она постоянно и зорко наблюдала за жизнью при дворе. Неизменно преданный герцог д'Эпернон, получивший вместе с герцогиней Бретейльской разрешение навещать ее в изгнании, сообщал ей все более или менее важные новости.

Королева-мать, казалось, вполне подчинилась своей печальной участи и усердно занималась отделкой своего еще не совсем законченного дворца, из которого действительно должно было выйти нечто достойное удивления. Она выписала множество живописцев и скульпторов и сама руководила их работами.

Однажды вечером королеве-матери доложили о приезде герцога д'Эпернона. Она тотчас же догадалась, что только какие-нибудь важные события могли привести его к ней в такой необычный час. Королева приказала своей фрейлине пригласить герцога войти и позаботиться, чтобы никто не мешал их беседе.

Д'Эпернон вошел и поцеловал руку королеве.

— Ваша преданность — истинное благодеяние для моей души, герцог, — с грустью произнесла Мария Медичи, предлагая ему кресло.

— Я понимаю вас, ваше величество, — отвечал герцог, — понимаю уже потому, что вместе с вами несу тяжесть такого положения. Ноя начинаю опасаться, что недостойный любимец короля настолько ненавидит нас, что не удовлетворится даже этой степенью нашего несчастья и пожелает большего.

— Что случилось? Говорите и не скрывайте от меня ничего. Последние удары судьбы приучили меня выслушивать даже самые ужасные вещи с полным спокойствием и самообладанием.

— Подробных сведений у меня, к сожалению, нет, — отвечал д'Эпернон. — Вы сами знаете, теперь я не имею при дворе таких связей, но я слышал, как в прихожих говорилось о какой-то скорой здесь перемене.

— Как? Относящейся ко мне, герцог?

— Мне сообщили, что граф де Люинь уговаривает короля назначить для королевы-матери другую резиденцию, так как Люксембург недостаточно безопасен и недостаточно удален от двора.

— Или, выражаясь точнее, потому, что Люксембург недостаточно похож на тюрьму?

— Толкуют то о дворце в Фонтенбло, то в Блоа, — но король еще колеблется.

— Горе им, если они преступят границы возможного! — со злобой воскликнула Мария Медичи.

— К сожалению, я не мог доставить вам более точных сведений, ваше величество.

— Вы правы! Нам нужно во что бы то ни стало иметь преданного человека в Лувре. И знаете, что мне пришло в голову? Меньше всего подозрение может пасть на маркизу Вернейль, а ее прошлое, без сомнения, позволяет ей быть при дворе.

— Да, мне кажется, она была бы крайне для нас полезна, а на преданность маркизы, думаю, можем положиться.

— Она умна, осторожна и преданна, а супруга моего сына-короля, если я обращусь с ходатайством, сделает ее своей статс-дамой.

— Прекрасно! — согласился герцог. — Тогда мы достигнем двух целей сразу!

— Маркиза будет не только наблюдать за двором короля, но и за королевой. И если нам удастся отвратить от короля графа де Люиня и одновременно посеять недоверие к его супруге, то тяжкое время изгнания закончится гораздо скорее, чем думают наши враги. Я даю вам слово, герцог, что король не может обойтись без меня и непременно станет искать моей помощи, потому что ему необходим руководитель.

— Мне остается только прибавить, ваше величество, что ваше переселение в Блоа будет равносильно факелу, воткнутому в бочку пороха! Недовольные и большинство наших приверженцев собрались на юге Франции и ждут только знака, чтобы восстать с огнем и мечом. Если судьба вашего величества возмутит их, то ни за что нельзя будет поручиться, — война станет неизбежной.

— Остановитесь, герцог, пощадите меня! Я все еще не верю, что мой царственный сын решится на такую меру.

— Маркиза скоро найдет возможность доставить верные сведения. Я прошу ваше величество только об одном: надеяться на лучшее, но в то же время быть готовой и к худшему. Пока существует влияние этого Люиня, можно всего ожидать, даже междоусобной войны. О! Поверьте мне, ваше величество, что я вполне понимаю планы этого графа, только что назначенного констеблем Франции! Он теперь хочет, чтобы вспыхнуло восстание, затем, чтобы с мечом в руках положить ему конец и стать еще выше в глазах короля, уже как спаситель трона. Потому-то он и провоцирует недовольных, заставляет своих тайных противников высказаться открыто и надеется достигнуть этого ссылкой королевы-матери в какой-нибудь отдаленный замок.

— Пусть он остается при своих планах! — вскричала Мария Медичи, и глаза ее заблистали огнем энергии. — Меня не пугает участь мученицы! Но его планы против него же и обернутся.

— Да, он расшатывает власть, которая и без того уже готова пасть! Он забывает, что в предводительствуемых им войсках большинство составляют дворяне, которых он оскорбил своим высокомерием. У нас есть много храбрых военачальников, а Люинь способен лишь обучать соколов. И так уже ропщут, что меч Франции достался ему, тогда как люди, достойные этой чести, обойдены ею. И если когда-нибудь ему придется поднять этот меч для войны, никто не последует за ним.

— Браво, герцог! Ваше воодушевление радует меня, значит, вы предвидите счастливый исход нашего положения. Если враги осмелятся поднять руку на меня для того, чтобы еще более оскорбить и унизить, дело их получит достойную кару! Подождем же вестей от маркизы, которая через несколько дней начнет свою службу в Лувре. Нам нет нужды трудиться, чтобы вырыть яму нашему врагу. Я хорошо знаю своего царственного сына! Этот любимец скоро надоест ему и станет даже ненавистен, нам необходимо лишь воспользоваться этим обстоятельством. Обо всем мы будем знать через маркизу… Однако что это? — встревожилась Мария Медичи. — Сюда идут.

В комнату вошла герцогиня Бретейльская.

— Простите, государыня, шевалье д'Альберт пришел к вам с делом, которое не терпит отлагательства, — сказала фрейлина.

— Мой тюремщик! Прикажите ему войти, герцогиня, — отвечала королева-мать и, обратись к хотевшему уже откланяться д'Эпернону, прибавила, — останьтесь еще на минуту.

Шевалье д'Альберт вошел с низким поклоном. В руке у него была какая-то бумага.

— Из кабинета короля, моего сына? Покажите-ка, господин шевалье.

Мария Медичи взяла бумагу и взломала печать. Она вздрогнула, побледнела и подала письмо герцогу. Шевалье вышел.

— Прочтите, герцог. Они действуют быстро!

— В Блоа… завтра… так скоро! — пролепетал крайне взволнованный герцог.

— Да, в мои вдовьи владенья, — с ужасающей горечью засмеялась королева-мать. — Обо мне заботятся с трогательной преданностью, дорогой герцог! Прекрасно расположенный замок в Блоа совершенно готов и устроен к моему приезду. Лицо ее исказилось гримасой боли и ненависти. — Я поеду в Блоа, в тюрьму, а маркиза должна поступить ко двору. Прощайте, герцог, будьте счастливы!