— Его эминенция сильно встревожен, сир, — говорил молодой маркиз де Сен-Марс королю, с выражением иронии на своем прекрасном и мужественном лице, — так встревожен, что мне еще никогда не случалось видеть его в таком состоянии.
— Что же вы отвечали ему, маркиз?
— Я сказал, что ваше величество еще не принимает! Его эминенция очень удивился, по-моему, разгневался и немедленно удалился.
— Расскажите же мне теперь, — продолжал король, опускаясь в кресло, — что так сильно встревожило кардинала?
— Его встревожило, сир, известие о том, что его лейб-гвардейцев порядком поколотили.
— Как это? Что случилось?
— Вчера вечером четыре гвардейца кардинала затеяли драку с двумя мушкетерами, причем дело дошло до кровопролития! Его эминенция хотел принести вашему величеству свою горькую жалобу на мушкетеров, от шпаг которых пострадали его гвардейцы!
— Так ли вы слышали, маркиз, два мушкетера и четыре гвардейца, говорите?
— Совершенно верно, сир, два мушкетера побили четырех гвардейцев и заставили их бежать без оглядки!
Король улыбнулся, что было весьма редким явлением, и можно было понять, что в душе он радовался этому известию.
— Таких вещей нельзя допускать, ведь мушкетеры — забияки, — сказал он.
— Прошу прощения, сир, но, говорят, что в этом случае зачинщиками были не мушкетеры!
— Как бы то ни было, я хочу положить конец этим историям, таких вещей одобрять и терпеть невозможно, маркиз!
— По правде сказать, ваше величество, мушкетеров нельзя винить, что они не уважают гвардейцев; говорят, капитан кардинальской гвардии был очень не разборчив при вербовке своего войска, и между гвардейцами есть немало авантюристов, пользующихся самой незавидной славой.
— Прикажите уведомить кардинала, что я ожидаю его, и велите сказать обоим мушкетерам, о которых идет речь, чтобы они немедленно явились ко мне. Я хочу выслушать и их!
Маркиз де Сен-Марс, с каждым днем все более входивший в милость у короля, поклонился и вышел исполнить приказание.
Несколькими минутами позже кардинал с заметно недовольным выражением лица входил в кабинет короля.
— Вы желали говорить со мной, ваша эминенция, какое важное дело привело вас ко мне? — спросил король.
— Я пришел к вам с жалобой, сир, с очень горькой жалобой!
— Как, ваша эминенция! Вы приходите с жалобой, ведь обыкновенно вы имеете привычку карать по собственному произволу?
— Если ваше величество ставит мне это в упрек, то осмелюсь заметить, что если я и караю, то только в делах, касающихся ваших интересов, сир. В моих личных делах я не хочу судить и наказывать.
— Так дело касается вас?
— То есть моих подчиненных, сир! — Вчера вечером случилось очень неприятное происшествие, и оно не должно остаться безнаказанным.
— Выражение вашего лица говорит мне, что вы сильно разгневаны, ваша эминенция.
— Простите, сир, если я не сумел скрыть своего настроения, но происшествие это, действительно, сильно расстроило меня.
— Но что же, наконец, случилось?
— Не более того, ваше величество, что в прошлую ночь на дороге в Фонтенбло нашли убитого, одного из солдат моей лейб-гвардии!
— Как убитым? Каким же образом и кем?
— Я сейчас же велел тщательно расследовать это дело, ваше величество!
— И что же оказалось?
— Четверо моих гвардейцев ехали вчера вечером по дороге, беззаботно распевая песни, как вдруг два мушкетера догнали их и, сперва вступили с ними в спор, а затем обнажили шпаги и закричали гвардейцам, чтобы они защищались, если хотят остаться в живых!
— Это похоже на нападение!
— Конечно, сир! Это-то и возмущает меня более всего, потому что случившееся с моими гвардейцами может случиться со всяким!
— Действительно, я нахожу, что на это дело следует обратить внимание, — серьезно сказал король.
Ришелье с удовольствием заметил, что Людовик внимательно его слушает.
— Мушкетеры убили солдата Туре, ранили господина де Пеллерона, и…
— Как, два мушкетера?
— Разумеется, они остались победителями; кто же осмелится затевать такое кровопролитное сражение посреди большой проезжей дороги. Туре остался мертвым на месте.
— А на ваших гвардейцев можно положиться, господин кардинал? Уверены ли вы в их благонадежности и не думаете ли вы, что они были способны первыми начать ссору? — спросил король.
— Более чем уверен, ваше величество, они все люди благородные, из хороших старинных фамилий, кроме Туре. Остальные — это де Рансон, Мулен и де Пеллерон.
— Вы совершенно правы, ваша эминенция, требуя удовлетворения, и оно будет дано вам, будьте уверены.
— Заранее приношу вам, сир, мою глубочайшую признательность! Пусть виновные будут строго наказаны!
— Но теперь мы выслушаем другую сторону. Этого, полагаю, требует справедливость. Не правда ли, ваша эминенция?
— Другую сторону? — с недоумением повторил Ришелье, как будто ее не должно было существовать там, где он обвинял и приносил жалобу.
— Конечно, господин кардинал, я понимаю мушкетеров. Вы допрашивали только своих гвардейцев и поверили им на слово, не так ли?
— Я не сомневаюсь, что…
— И я нисколько не сомневаюсь в справедливости ваших слов, но я не так уверен в ваших гвардейцах, как вы, ваша эминенция, и для очищения совести хочу удостовериться в истине, чтобы не наказать невинных! — Сказав это, король позвонил и приказал позвать мушкетеров.
Через несколько минут виконт и Милон явились в комнату короля. Увидев кардинала, они тотчас поняли, в чем дело, но на их лицах не было заметно страха. Они, напротив, выражали полное спокойствие и уверенность в своей правоте.
— Мушкетеры, — начал король, — были вы вчера вечером на дороге, ведущей в Фонтенбло?
— Были, ваше величество.
— Не встретились ли вы там с несколькими гвардейцами его эминенции?
— Сперва с двумя, ваше величество, а потом подъехали еще двое!
— Кто на кого из вас напал первым, то есть, кто первый взялся за шпагу!
— Мы, ваше величество!
Ришелье, стоявший и слушавший до сих пор в стороне, нашел, что время прекратить допрос. К великой его радости мушкетеры сами сознались в своей вине.
— Ваше величество, вы теперь убедились в истинности моих слов, — решился он вмешаться. — Какого доказательства еще требовать вам?
— Вы должны знать, — продолжал король, обращаясь к мушкетерам, — что я не терплю забияк! Понимаете ли вы, чему подвергаетесь за вашу вину? Клянусь, я не хочу, чтобы мои солдаты были разбойниками и бесчинствовали на больших дорогах, я скорее соглашусь их всех до одного перестрелять!
— Зная это, ваше величество, мы полагали, что исполнили свой долг, усмирив и прогнав гвардейцев с большой дороги, где они бесчинствовали и подстерегали мирно едущих людей, — сказал Милон с дивной неустрашимостью и спокойствием.
— Какая дерзость, — прошипел кардинал.
— Что заставило вас первыми взяться за шпаги? Я требую правды!
— Поводом была сатирическая песня, которую гвардейцы, увидев нас, запели нарочно, с намерением подразнить нас, — отвечал д'Альби.
— Сатирическая песня? — спросили почти в одно время король и кардинал.
— Бесстыдная, наглая песня, — подтвердил Милон, — за которую нельзя было не наказать дерзких певцов.
— Что было в этой песне? — быстро спросил король.
— Я не смею, сир, повторять ее, — отвечал д'Альби.
— А я приказываю вам под страхом моей немилости повторить мне слова песни или ее содержание.
— Между гвардейцами кардинала эта песня в большом почете, — сказал Милон.
— Я хочу слышать ее, — приказал король.
— В таком случае, сир, я возлагаю ответственность на его эминенцию и на его гвардейцев! Один из молодцов, уже совершенно, впрочем, седой, хотел непременно вызвать нас на ссору. Он громко пропел песню и постарался особенно ясно повторять ее припев, заключавшийся в следующих словах:
Не будь у короля кардинала,
Франция бы наша пропала.
Грянем же дружно, на славу —
Виват одному кардиналу!
— Другой гвардеец подхватил последние слова припева и повторил их во все горло. Не могли же мы, ваше величество, слышать это и молчать. Мы протестовали против песни, нам отвечали очень грубо. Слово за слово, и дело дошло до драки. Услышав лязг оружия, двое других гвардейцев, ожидавших где-то в засаде, подоспели на помощь своим и также напали на нас. Тогда нам пришлось защищать нашу жизнь против четверых, и если при этом наши шпаги немного неосторожно задели одного в грудь, а другого в руку — то этого нельзя нам поставить в вину!
— Что вы скажете теперь, ваша эминенция? Дело-то все-таки, по-видимому, было не так, как рассказывали вам ваши гвардейцы.
— Я верю только им, сир!
— Ваше пристрастие, господин кардинал, заставляет думать, что вы хотите защищать только своих людей.
— Но еще одно, — опять обратился король к мушкетерам, — вы, говорят, одного солдата убили и оставили на большой дороге?
— Гвардейцы бежали со всех ног, как только увидели, что победа осталась за нами, — рассказывал Милон, — мы их до того напугали, что они второпях забыли своего раненого товарища. Мне стало жаль его, и я хотел предложить ему помощь, но он дурно отплатил мне за мое доброе намерение. Когда я подошел к нему, он схватил лежавшую около него шпагу и ранил меня в ногу!
— Это был гадкий поступок! Как вам кажется, ваша эминенция?
Ришелье молчал.
— Это взбесило меня, — продолжал Милон, — и я в сердцах покончил с ним. Потом мы с виконтом поскакали к заставе, где немедленно объявили караульному офицеру о случившемся. Мы не сделали ничего противозаконного, ваше величество!
— Однако, несмотря на это, я желаю, чтобы подобные кровопролития не повторялись больше, — сказал король очень серьезно. — Я раз и навсегда приказываю вам и предупреждаю, что строго буду наказывать ослушников.
Мушкетеры поклонились и вышли по знаку короля.
— Если бы я захотел наказать, ваша эминенция, мне пришлось бы осудить обе стороны. Вы видите, что в этих делах трудно разобрать, кто виноват. Каждая сторона оправдывает себя, и во избежание несправедливого приговора остается только или простить, или наказать всех. Оставим на этот раз дело без последствий и поговорим о чем-нибудь другом. Были вы на днях в Люксембургском дворце?
— Был, сир, сегодня и восхищался образцовыми произведениями гениального Рубенса. Это, правда, пока еще не более чем эскизы* которые ее величество удостоила показать мне, но невозможно не удивляться и не восхищаться ими!
— Королева говорила мне о них и уверяла, что этот художник вполне заслуживает своей высокой славы.
— Ее величество очень интересуется им.
— Да, действительно, и мне нравятся эти рисунки! Мне кажется, это приятное и благородное развлечение.
Ришелье иронически улыбнулся.
— Что касается приятных развлечений, то у ее величества, кажется, никогда не бывает в них недостатка, сир, — сказал он.
— Надо признаться, наш двор не изобилует ими, — сказал король. — Я иногда упрекаю себя за это и все-таки не могу решиться принимать участие в шумных празднествах!
— Вам не в чем упрекать себя, сир, я повторяю, что при дворе развлечения образуются сами собой.
— Какие же, ваша эминенция?
— Тайные, сир, не явные!
— Какого же рода? Ришелье пожал плечами.
— Мы опять попали на неприятную тему, ваше величество, я бы не хотел быть вечным обличителем, тем более, что виновным всегда остаюсь я же!
— Виновным? Как понимать это, господин кардинал?
— Самая неблагодарная обязанность, ваше величество, та, где приходится иметь дело с женским умом, он так изворотлив, что его никогда не перехитришь.
— А я, напротив, полагаю, что неудачи возбуждают энергию. Надо доказать противной стороне, что и мы умеем иногда выигрывать сражения.
— Если на неприятельской стороне такие усердные и ловкие помощники, сир, то, разумеется, всегда опоздаешь, и крепость, которую считаешь осажденной, окажется пустой!
— Не следует унывать из-за этого, а надо, напротив, продолжать начатое.
— Другие опыты, быть может, будут удачнее, — отвечал король, любопытство которого было возбуждено.
— Наши противники беспрестанно меняют место действия!
— А где же оно находится в настоящее время, кардинал?
— В стенах нашего доброго города Парижа!
— А! Это, быть может, удобнее для нас?
— Только в том случае, сир, если мы будем действовать тайно и быстро.
— Париж велик, не можете ли вы подробнее указать место?
— Улица д'Ассаз, дом номер 21, — отвечал Ришелье.
— Кто живет в этом доме?
Кардинал принял дипломатически таинственный вид.
— Этого я не мог разведать, сир, чтобы узнать это — надо дождаться удобного времени.
— А когда, по вашему мнению, настанет это удобное время?
— Сегодня!
— В котором часу?
— Полчаса спустя после того, как ее величество в сопровождении только обергофмейстерины отправится на улицу д'Ассаз, куда она изволит ездить очень часто.
Король с изумлением взглянул на кардинала.
— Признаюсь, у вас отличные слуги, господин кардинал, гораздо лучше, чем у меня, — сказал он. — Ваше известие, как видите, в высшей степени удивило меня.
— Это меня радует, ваше величество, я бы желал доказать вам, что я неусыпно оберегаю вас и всей душой вам предан.
— И королева часто посещает улицу д'Ассаз?
— Уже в четвертый раз, ваше величество! Но если мы хотим иметь успех, дело это следует хранить в глубочайшей тайне.
— Вы ничего не знаете о цели этих поездок, ваша эминенция, о значении их?
— Быть может, маленький заговор, или… Но зачем догадываться? Вы сами все узнаете, сир! Они не подозревают, что нам известно место их тайных действий, следовательно, вы явитесь совершенно неожиданно и узнаете то, что вам нужно.
— Хорошо, очень хорошо, ваша эминенция! Мы докажем дамам, что им не всегда удается провести нас!
— Желаю вам успеха, сир.
— Им я буду обязан вам, ваша эминенция! Я сообщу вам о результате моей поездки.
Кардинал поклонился и вышел от короля, довольный тем, что достиг хоть одной из двух намеченных целей.
Людовик поверил сведеньям Ришелье, он имел намерение отправиться тайно вслед за королевой, неожиданно предстать перед нею, будучи в полной уверенности, что попадет на тайное свидание и обличит Анну Австрийскую в неверности. Он непременно хотел знать, что ее влекло на улицу д'Ассаз.
Сентябрьское солнце, проникавшее сквозь высокие окна Лувра, так ярко освещало комнаты короля, что казалось, будто золотистые лучи его хотят разогнать в душе Людовика мрак мучивших его тяжелых сомнений. Скрестив руки на груди, король тревожно ходил взад-вперед по комнате, ожидая уведомления от маркиза де Сен-Марса, которому он поручил тайно наблюдать за отъездом королевы.
Наконец маркиз появился у портьеры и поспешно вошел в комнату.
— Какое известие несете вы мне, маркиз? — спросил с нетерпением король.
— Ее величество сейчас в своей карете выехала из Лувра, — отвечал Сен-Марс. — Она сегодня в парадном туалете, и ее, кроме обергофмейстерины, сопровождают герцогиня де Шеврез и маркиза д’Алансон. Ее величество, по-видимому, очень весела. Садясь в карету, она бросила взор на окна вашего величества.
— Надеюсь, вы не показались ей, маркиз?
— Само собою разумеется, ваше величество, я остерегся.
— Я знаю, маркиз, что вы осторожны и опытны в этих делах.
— Я должен еще упомянуть, сир, что несколько раньше королевы один из камергеров ее величества также поехал по направлению к улице д'Ассаз!
— Благодарю вас, маркиз! Прикажите сейчас же подать мой экипаж и передайте герцогам Сюлли и де Бриссаку приказание сопровождать меня.
«Я явлюсь к ним со свидетелями, — подумал король после ухода Сен-Марса. — Если она виновна, то унижение будет чувствительнее! Ах, ваше величество! Вы изволили тревожно посматривать на мои окна, вы берете с собой толпу провожатых, чтобы иметь больше сторожей, оберегающих вас от моего гнева, но, клянусь, ваши предосторожности не остановят меня. Я должен узнать, кого вы посещаете на улице д'Ассаз и узнаю во что бы то ни стало!»
— Вы уже готовы, господа, — обратился Людовик к входившим в это время обоим герцогам. — Я приглашаю вас сопровождать меня на улицу д'Ассаз.
— На улицу д'Ассаз, ваше величество? — простодушно спросил ничего не подозревавший старый герцог Сюлли, — а что же мы будем делать там, сир?
— Вы увидите там кое-что, чему очень удивитесь, любезный герцог, — со злой усмешкой отвечал король, — но поедем, времени терять нельзя!
Король приказал своему лейб-кучеру ехать на д'Ассаз и остановиться у подъезда того дома, где он увидит два придворных экипажа. Карета быстро помчалась по улицам Парижа, пронеслась мимо Люксембургского дворца и вскоре остановилась у дома номер 21, очень красивого здания, у подъезда которого действительно стояли две придворные кареты. Король поспешно вышел из экипажа и в сопровождении обоих герцогов вошел в дом.
Парадный вход и устланные коврами лестницы свидетельствовали, что здесь живет богатый и знатный человек. Жюль Гри не солгал в своем донесении кардиналу. Это великолепие еще более усилило подозрение и нетерпение короля.
Мягкие ковры совершенно заглушали шаги Людовика и его провожатых. Взойдя на лестницу, король остановился и, казалось, глазами отыскивал дверь, которая должна была привести его к цели. Вдруг он увидел в конце украшенного живописью и великолепной колоннадой коридора полуприподнятую портьеру и быстрым шагом направился к ней.
Оба герцога следовали за ним в тревожном ожидании чего-то необыкновенного.
Людовик был удивительно бледен, лицо его выражало сильную душевную тревогу. Но подойдя к портьере и бросив через приподнятую ее половинку беглый взгляд в комнату, король, в величайшем изумлении, остановился вдруг как вкопанный. То, что ему представилось, так мало соответствовало его ожиданиям, что он не мог прийти в себя от удивления.
В кресле, спиной к нему, сидела Анна Австрийская. На ней было белое платье из тяжелой шелковой материи, а на черных роскошных волосах сияла маленькая корона. За ее креслом стояли герцогиня де Шеврез и маркиза д'Алансон, несколько в стороне была донна Эстебанья, у двери стоял камергер. Внимание их было сосредоточено на большой картине, стоявшей на мольберте, которая изображала молодую прелестную королеву во всей ее удивительной красоте.
Рубенс, с палитрой и кистью в руках, делал последние тонкие штрихи на своем дивном произведении, возбудившем немой восторг даже никем еще не замеченного короля. Людовик видел перед собой свою прелестную супругу, как в зеркале, сходство было поразительное!
Вдруг ему пришла в голову мысль, от которой лицо его покрылось краской стыда. Так вот кто жил в доме номер 21 по улице д'Ассаз! То было жилище Рубенса, и целью визитов к нему королевы были сеансы позирования для портрета. Но у подозрительного короля появилось теперь другое сомнение: кому предназначен этот портрет? Для кого дозировала королева?
В это время донна Эстебанья услышала шорох и оглянулась на портьеру.
— Боже мой! Его величество! — отступив шаг назад, шепотом сказала она.
Мирная сцена в мастерской художника вдруг изменилась.
Анна Австрийская быстро поднялась и взглянула на дверь, где стоял ее супруг, а за ним герцоги Сюлли и де Бриссак.
Рубенс, узнав короля, отступил в сторону и встал возле портрета, тогда как придворные дамы пришли в какое-то странное замешательство.
— Простите, мадам, что мы так невежливо подсмотрели ваши занятия, — сказал Людовик, входя в комнату, — но я положительно очарован прелестью и сходством этого истинно художественного произведения.
— Мне бы следовало рассердиться на вас, сир, — спокойно отвечала Анна Австрийская, — вы лишили меня тайны, которую я сохраняла в течение многих недель. К сожалению, всегда находятся изменники, готовые испортить нам с вами, сир, всякую радость!
— Я не совсем понимаю ваши слова, мадам, не потрудитесь ли объясниться понятнее.
— О сир! Вы, к сожалению, уже получили это объяснение раньше, чем я того желала, — отвечала королева. — Я теперь лишена удовольствия сделать вам этим портретом сюрприз 27 сентября.
— Как, мадам, мне?..
— Я хотела преподнести его в качестве подарка в день вашего' рождения, сир. Теперь мне испортили эту радость!
— О, нет, не говорите этого! — воскликнул Людовик. По-видимому, это неожиданное объяснение его невольно тронуло. — Вы, напротив, доставляете мне двойную радость — сегодня и в день моего рождения! Я никак не ожидал найти вас здесь с подобной целью и постараюсь достойно отблагодарить за такое милое внимание ко мне.
— Садитесь на ваше место, — продолжал король и встал возле кресла королевы, чтобы вблизи полюбоваться на произведение великого Рубенса, от которого он не мог оторвать своих глаз.
Людовик потом долго разговаривал с Рубенсом об Антверпене и Италии, и едва ли не первый раз в жизни ему встретился человек, беседа с которым доставила ему истинное наслаждение. Великий художник умен и образован, по манерам — аристократ, способный обращаться не только с князьями и дипломатами, но и с коронованными особами.
Людовик смотрел на прекрасное изображение, стоя возле своей супруги, казавшейся еще чем-то озабоченной.
— Я с нетерпением буду ждать, — сказал он оживленно, — когда это восхитительное изображение появится в моих покоях 27 сентября. До тех пор я обещаю ни разу не взглянуть на него, хотя это будет для меня очень тяжким испытанием.
— Я все-таки еще не могу утешиться, сир, что меня так безжалостно лишили самой дорогой радости… Во всяком подарке — самое приятное всегда неожиданность. Но, к сожалению, это удовольствие для нас недоступно!
— Оставьте эти грустные мысли, мадам, и если вас может утешить это, то я приношу вам искренние уверения, что сегодня вы сделали мне самый радостный сюрприз, и я давно уже не был так счастлив, как сейчас! Позвольте мне проводить вас до кареты и просить вас сесть со мною в экипаж.
— С величайшим удовольствием, сир, — отвечала Анна Австрийская и, простившись с провожавшим их до крыльца Рубенсом, они сели с королем в карету. Тут только она вздохнула свободно и поблагодарила судьбу, даровавшую ей возможность избежать большой опасности.
В мастерской художника кроме большого портрета, предназначенного королю, был другой, маленький, к счастью, король его не заметил. Портрет этот донна Эстебанья передала затем ювелиру, чтобы вставить его в дорогую оправу из золота и драгоценных камней. Роскошная вещица эта предназначалась к отправке в дальний путь, чтобы служить утешением отсутствующему другу,
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления