Онлайн чтение книги Перламутровый ларец L'Étui de nacre
Приложение

Глава из сказки «Пчелка», опубликованная в «Revue Bleue» в 1882 г., но не включенная А. Франсом в окончательный текст, вошедший в сборник «Валтасар»

Глава 5,

в которой приводятся речи мамки Гертруды

В то утро,— а это было первое воскресенье после пасхи,— мамка Гертруда, одевая Жоржа, говорила ему:

— Постойте, монсеньер, дайте же застегнуть ваши подвязки! Вот опоздаете к обедне, достанется вам от госпожи герцогини. Смотрите, как бы с вами не приключилось чего похуже, чем с этими языческими великанами, что заставляют сотрясаться землю, которая их поглотила! В горах, на скалах и поныне сохранились их следы.

— Как бы я хотел быть одним из этих великанов, Гертруда!

— Свят, свят, свят! Не слушай его, господи! А что бы вы стали делать, кабы были великаном?

— Я бы отцепил с неба луну.

— Как жалко-то! А что бы вы с ней стали делать, монсеньер?

— Подарил бы ее Пчелке.

— Да уж это все знают, как вы любите барышню Пчелку! Да и есть за что! Такая красотка и как вежлива со всеми простыми людьми, будь то самый последний слуга. Никогда не пройдет мимо меня, не сказав мне: «Добрый день, милая Гертруда! Как твое здоровье, милая Гертруда?» Приятно слышать такие добрые слова! Да благословит бог уста, которые произносят их!

— Но я люблю Пчелку, Гертруда, вовсе не потому, что она говорит тебе «добрый день»; я бы все равно любил ее, если бы она даже и не говорила этого. Как жалко, что она на самом деле не моя сестричка!

— Придет время, когда вы перестанете жалеть об этом, монсеньер. Уж поверьте мне, перестанете. Поставьте-ка ножку вот сюда на скамеечку, я зашнурую вам гетры. Ах, какие славненькие ботиночки! Дал же бог такие стройные ножки, да и правду сказать, это у вас в роду. Ну вот, опять шкурок оборвался! Не зря, бывало, ваш двоюродный дедушка Филипп пригвождал жуликов-торговцев за ухо к двери. Вот теперь из-за этого шкурка вы опоздаете к обедне. Удави дьявол таким шнурком того мошенника, который его продавал!

— Разве можно удавить таким шнурком, Гертруда, который все время рвется?

— Что правда, то правда, ах вы, мой ангелочек! Ума палата! Ну, да это у вас в роду. Покойный граф, ваш дедушка, натощак, бывало, слова не вымолвит, ну а вот после хорошего ужина иной раз так разойдется! Начнет говорить всякие любезности, называть меня красоткой Гертрудой. Истинная правда, так вот он и говорил: «Красотка Гертруда!»

— Гертруда, а ты старая?

— Да уж не молода, монсеньер, и с каждым днем все старее делаюсь. Но и старше меня люди на свете живут. Вот хотя бы принц Труа-Фонтэн. Он уже большой мальчуган был, а я только что на свет родилась. В тот год праздник отпущения справляли, и юный принц в первый раз штанишки надел.

— Может быть, это и так, Гертруда, но ведь у него такая длинная борода, такая красивая одежда, красивые собаки, красивые лошади. Он ездит на охоту. А ты, Гертруда, ведь не ездишь на охоту, у тебя нет красивых платьев. Не понимаю, что тебе за удовольствие жить? По-моему, никакого.

— Ах, монсеньер! Бедный мой муж, покойник, уж такой-то был умный человек! Вспомнишь иной раз, чего он только не придумывал, ну да, конечно, раз это не попало в книжки, так оно все и погибло вместе с ним. Но вот у меня, между прочим, осталось в памяти, как он, бывало, говорил: «У каждого возраста есть свои приятности». И верные это слова. Вот я, например, под старость утешаюсь тем, что меня господь бог в райскую обитель примет, а другие в геенну огненную пойдут. Ну, одна ножка готова, зашнуровали. Давайте другую.

— А по-моему, Гертруда, если тебе что и приятно, так это болтать с нашей кастеляншей и ключником, потому что ты только этим и занимаешься целые дни.

— Вот уж это напраслина, монсеньер! Ну, да ведь у молодых нет разумения, чтобы о человеке по заслугам судить. Наша кастелянша, монсеньер, достойная особа и могла бы служить примером другим, если бы только не заблуждалась на свой счет. А то ведь старуха, горбунья, а вот поди же — бредит, будто все мужчины только и думают, как бы жениться на ней. Ну, а что до нашего ключника — он у нас весельчак! И все-то он про всех знает. Вот только еще нынче утром рассказывал мне историю про вашего дедушку.

— Про того самого, который молчал натощак, а после ужина расходился?

— Про того самого. Но, боже милостивый, монсеньер, кто же это вас научил говорить так про вашего дедушку?

— Да ты сама, Гертруда, вот только сейчас!

— Должно быть, я просто обмолвилась. Это я про ключника говорила. Тот, правда, забавник.

— Гертруда, а ты расскажи мне, что ты от него слышала. Только выплюнь эти четыре булавки изо рта, ты из-за них корчишь гримасы, и ничего нельзя понять, что ты говоришь.

— Да ведь надо же мне приколоть воротничок к вашей рубашечке, а то он все кверху лезет.

— Пусть себе лезет, Гертруда. Булавки — это для девочек, мальчики не носят булавок. Расскажи мне, что тебе рассказывал ключник. Но только скажи сначала: а это правда было?

— Конечно, правда. Вот только послушайте, и сами не будете сомневаться.

— Гертруда, а как можно узнать, что тебе рассказывают правду?

— Правда, монсеньер, то, чему веришь.

— А разве не бывает так, Гертруда, что ты веришь, а оказывается, это неправда.

— Тогда, значит, выходит, человек ошибся. А если так ошибаться, тогда уж, значит, ничему верить нельзя, и ни о чем уж никакого понятия не будешь иметь, все в голове кругом пойдет, как у пьяницы. И что это вам вдруг на ум взбрело, монсеньер? Не надо так говорить, не подумавши. Вот ваш поясок.

— Гертруда, долго я буду дожидаться, пока ты мне расскажешь эту историю ключника?

— Так вот что он мне рассказывал. Слушайте, монсеньер. Однажды ночью старый граф, ваш дедушка, проснулся в постели от какого-то диковинного шума. Ему показалось, точно град по крыше стучит, хотя небо было совсем ясное, или будто на лестнице бобы из мешка вытряхивают. А уж это совсем немыслимое дело! Какой же болван станет ночью на лестнице в замке бобы вытряхивать! Ну, дедушка ваш видит, что ему не заснуть, надел свой халат и вышел в галерею посмотреть, что там такое происходит. Каково же было его удивление, когда он при свете луны увидел в зале множество крошечных человечков, которые прыгали в окна и сыпались изо всех щелей и замочных скважин, точно горох. Все они были великолепно одеты, как на свадьбу. Да это и была свадьба. Целый оркестр кузнечиков играл веселые танцы, а человечки кружились и плясали на блестящем паркете. Они ничуть не испугались вашего дедушки и пригласили его протанцевать менуэт с молодой новобрачной. Ну, он, конечно, как любезный кавалер, тут же согласился. То-то была веселая картина! Стоило поглядеть, как наш добрый сеньор в ночном колпаке отплясывал со своей крошечной дамой!

Глава 6,

в которой рассказывается, как герцогиня с маленькой Пчелкой и Жоржем поехали в монастырь и встретились там со страшной старухой

Едва только Гертруда кончила свои рассказ о маленьких человечках, как герцогиня вышла из своих покоев…

Неизданный отрывок из «Таис»

(Из статьи Анатоля Франса, напечатанной в «L’Univers illustré» 14 апреля 1893 года под заголовком «Письмо из Парижа»)

…А вот отрывки, которые редактору «Иллюстрированной вселенной» угодно было попросить у меня. Первый из них представлял собою конец сцены в цирке, когда Таис изображает смерть Поликсены.

Отрывок этот следовал за строками, которые необходимо здесь воспроизвести:

Далее следовала уничтоженная мною страница:

Таис опустилась на руки молодого военачальника, принесшего ее в жертву, и взор ее выражал весь ужас смерти; в это мгновение до нее донеслись странные возгласы незнакомца. Она искоса посмотрела на монаха, и губы ее подернулись еле уловимой усмешкой, а тем временем солдаты покрывали жертву пеленой и засыпали ее лилиями и анемонами.

Представление кончилось; под звуки величавого погребального марша толпы зрителей темными потоками устремились к выходам. Пафнутий вновь опустился на скамью и замер в неподвижности. Тщетно Дорион говорил ему, что пора уходить. Отшельник ощущал упоительную слабость от поста и утомления, и ему казалось, что тело его словно воск тает от душевного пламени. Он сомкнул веки, но сверхъестественное сияние пронизывало их, и духовным взором он видел ангелов в белых одеждах, летавших над смертным одром, где под пеленой, среди цветов, покоилась Таис. Духи небесные не решались приблизиться к грешнице, но и не удалялись прочь, а как бы выжидали, преисполненные небесного ликования.

И Пафнутий им сказал:

— Повремените еще немного, посланцы неба, и я прогоню бесов, которые мешают вашему благословенному приближению к усопшей.

Когда он открыл глаза, смертное ложе уже исчезло и амфитеатр был погружен в сумрак. Он встал и поспешил к Таис.

Второй отрывок входил в рассказ о детстве Таис. Этот эпизод навеян Апулеем; мы видим тут жрецов Благой Богини, которые бродили по городам и селам и на которых в XIV и XV веках были очень похожи монахи, разносчики реликвий.

Однажды, когда Таис шел одиннадцатый год, она сидела возле родительского дома, под смоковницей, широко раскинувшей свои ветви, похожие на небольших черных змей. Заметив, что вокруг никого нет, она вынула из кармана украденное яблоко. Она кусала румяный плод и обдумывала новые уловки, чтобы еще полакомиться и побездельничать, и вдруг увидела вдали в поле старика, походившего по одежде и на мима и на жреца. Он приближался к ней и вел за повод ослика, покрытого длинной попоной, со сверкающим идолом на спине. За стариком шли юноши в белых одеждах и золотых митрах, с мечами, флейтами, тамбуринами и цимбалами в руках. Старик этот был из числа тех, что возят из города в город сирийскую богиню и руководят исступленным хороводом в честь Матери богов. Старик привязал ослика к дереву и вместе с сопровождающими его юношами вошел в кабачок. Таис в изумлении замерла перед богиней, восседавшей на троне и облаченной в пурпурную с золотом тунику, с диадемой на челе, с развевающимися волосами, раскрашенной и смотревшей на нее голубыми глазами. Девочка восторженно любовалась богиней, напоминавшей собою куклу. Мухи облепили раны осла и сосали из них кровь; он поминутно подергивался от укусов, и тогда идол вздрагивал и казался живым. Вдруг животное повернуло к девочке свою некрасивую, нежную морду и обратило на нее прекрасный терпеливый взор, говоривший о беспрестанных муках и примиренности. Когда Таис увидела его, к горлу ее подступили слезы. Впервые после смерти Ахмеса ей встретился ласковый взгляд.

Тем временем спутники Матери богов жадно ели и пили, и из темного кабачка, вместе с запахом жаркого, доносились непристойные шутки и разнузданный, пьяный хохот.

Они пили, ссорились, потом уснули и проспали самое жаркое время дня, а в час, когда улицы становятся особенно многолюдными, они вместе с осликом и богиней вышли на городскую площадь и стали приманивать народ, играя на флейтах. Вокруг них собрались любопытные, среди которых была и Таис. Когда народу набралось побольше, бродячие жрецы стали плясать.

Под звуки пронзительной и однообразной музыки они бросались из стороны в сторону, как бы в бреду. Вскоре они побросали митры на землю, и движения их участились. Запрокинув голову, изогнув шею, они били в цимбалы. Танцующие, словно припадочные, высовывали язык и покусывали его. Они размахивали мечами, наносили себе длинные раны на руках и на ногах. Звук инструментов все усиливается, и ритм все ускоряется, мешаясь с диким воем. Кровь брызжет и струится, и теперь уже виден только вихрь безобразных красных фигур, кружащихся на обагренной земле.

Обступившие беснующихся рабы, матросы и рыбаки рукоплещут. В этом кровавом месиве им чудятся жрецы-акробаты, возрождающие нечистые жертвоприношения Атиса и корибантов; они испускают вопли ужаса и восторга. Но неистовство жрецов постепенно ослабевает и замирает. Они останавливаются. И один из них, весь окровавленный, с деревянной чашей в руке, начинает собирать подаяние для братьев, во имя Матери богов. Он обходит собравшихся и получает оболы, драхмы, винные ягоды, сыр, вино. Растерянная, дрожащая Таис, чувствуя себя во власти какого-то неведомого бога, провожает жреца глазами по всему кругу. Когда он приближается к ней, она вдыхает запах пота и теплой крови. А когда рука, исполосованная зияющими ранами, протягивается к ней, она срывает с шеи голубой амулетик и бросает его в чашу.

С этого дня в глубине ее души навсегда запечатлелось чувство ужаса. Все божественное стало казаться ей жутким и в то же время бесконечно сладостным, ибо с ним связывались воспоминания об Ахмесе и о Благой Богине.

В ее невежественной душе сочеталась вера распятого раба и культ фригийцев. Она мечтала общаться с небесными существами, а случалось и так, что ей хотелось умереть. Но в повседневной жизни она была по-прежнему ленива, чувственна и чревоугодлива.

Отрывок из романа «Харчевня королевы Гусиные Лапы», не включенный Анатолем Франсом в окончательный текст

В один прекрасный день, когда я находился в вышеуказанном состоянии духа, ко мне в лавку зашла дама, которая, уже утратив молодость, еще не утратила прелести форм, и каждый по ее головному убору, в точности воспроизводившему знаменитый чепец г-жи де Ментенон, сразу признал бы в ней святошу. И впрямь незнакомка потребовала книги духовного содержания и, выбрав одну, попросила меня самолично доставить ей покупку на дом, что я и не преминул сделать. Дама приняла меня в своей спальне, сидя на софе в щегольском, но достаточно откровенном утреннем туалете.

Я не замедлил разгадать ее намерения, пощадив тем самым стыдливость незнакомки, которой не пришлось намекать мне дважды, и учинил насилие, всю деликатность какового она, надеюсь, оценила. Будучи мне признательной, она наградила меня такой исступленной и вместе с тем такой изящно-утонченной страстью, о какой не могла дать мне представления даже сама Иахиль.

Отсылая меня прочь, дама вновь напустила на себя столь неприступный вид, что я усомнился, точно ли я сам все это видел, испытал, трогал. В поведении незнакомки я усмотрел величайшую ее заботу о сохранении ее доброго имени.

Много раз приходила она в лавку «Под образом св. Екатерины» за книгами, могущими укрепить ее на пути благочестия.

Справедливо оценив мою скромность, она еще довольно долго держала меня при себе. Я же был безмерно рад нашей связи, ибо моя подруга не только доставляла мне наслаждения, но в качестве женщины светской еще и обучила меня искусству вызывать к себе людское уважение.