Онлайн чтение книги Макушка лета
ДВА ПОСЛАНИЯ

1

Я возвращалась от Натальи в позднее время.

Прошлой ночью между землей и вселенной пластались битумные тучи и скрадывали свет луны.

Теперь небо, промытое ливнями, шлифованное молниями, было полностью открыто, и вселенная на редкость чисто проявила Млечный Путь. Казалось, он просел под собственной тяжестью: тянулся почти над головой, его звездные ветви, обычно мутно туманные, просматривались до самой чуточной блестки.

Земля как бы отражала космическую ясность. Четко прорисовывался газонный ежевник. Он цвел, и взгляд улавливал вокруг колосков пушок тычинок и пыльцы. Сиял стеклянный ворс на листьях вязов. Собачье гавканье, если принимались лаять все дворняги улицы, не сливалось, не сглаживалось: оно взлетало красиво, отдельно, как пламя костров на поле в пору запоздалой копки картофеля.

Была необычайная ясность и в моем состоянии. Я заметила, что такая ясность мозга, зрения и всего организма случается редко и только за полночь, когда просторы заворожены тишиной, а узы солнца ослаблены.

Все это наводило на впечатление собственной телесной вечности, словно ты никогда не износишься и твое ощущение мира будет бесконечно и так же чутко и прозрачно, как сейчас.

2

Не спалось. Я думала о загадочности того, как подбираются странные, по мнению их окружения, а на самом деле нерасторжимо прекрасные супружеские пары: наверно, я рядом с Касьяновым воспринималась бы с недоумением диковинки? И может, с куда большим неприятием?

Нет сомнения, люди начали сознавать, что их отрицательное отношение к выбору, совершенному какой-то женщиной или каким-то мужчиной, не имеет здоровой нравственной и умственной основы, потому что в каждом семейном союзе есть закрытые, непостижимые для посторонних силы взаимной притягательности. И все-таки мы усвоим, когда станем мудрей, что не дано нам судить кого-то из тех, двоих, пара они друг для дружки или не пара. Разве нам ведомо, что их сблизило и соединяет? Да ведь и сами они зачастую не подозревают обо всем том, что неодолимо держит их рядом.

А пишу я об этом потому, что, испытывая душевное расположение к Наталье, нет-нет да и настраивалась на такой лад: она оригинальна, естественно оригинальна, добросердечна, пытлива, но слишком женственна, не в меру боготворит Марата и...

Неужели я ревную, сама не подозревая об этом? Проклятая подкорка, она подчас настолько скрытно поступает, что ведешь себя, как бумажный кораблик: куда-то несешься и не догадываешься — почему.

3

Конверт был раздутый. Достала оттуда тетрадные, в косую клеточку листки. Почерк завитушистый.

«Мне, Маратка, обрадоваться бы за твое возвышение, пир бы закатить для всей родни, поскольку я старший в нашем корне, а я встревожился, митинговал перед твоей теткой: чего Маратку так борзо подсаживают на верх пирамиды и чего это он там пальбу в собственную честь устроил? Пальбу ты хитро преподносишь: будто вы просто поразвлекались, поозорничали и словно бы не-торжествовали по поводу твоего взлета, а отнеслись с юморком, чтоб не обольщаться насчет руководящего дарования и не ковырнуться носом об луну. Но, по-моему, ты уже ковырнулся. По телевизору показывали снимки луны, сделанные космонавтами. Я углядел на ней следы твоих ноздрей. Поди-ка, до сих пор чихаешь титаномагнетитовой пылью. Набрать ракетниц, сесть на катер морского клуба, устроить такой фейерверк, аж пропадали из видимости звезды, и к тому же гонять на высокой скорости — не юморок, Маратка, не ребячливая шаловливость. Тут, Маратка, разгул тщеславия. Скакнул ты за короткий период чрезмерно: начальник цеха, главный инженер, директор! И все-то от роду сорока лет с хвостиком. Не мудрено, что закружило славолюбие. Не, не, я покатился к оправданию. Не, не, отшатываюсь от него.

Ты, Маратка, не серчай. Укоризна моя рвется из моей судьбы. Тогда ты еще на трехколесном велосипеде ездил и носил лифчики, а не подтяжки, поэтому ты не можешь помнить, как Вычегжанинов у нас восходил. Я в те поры был на второй домне мастером. Обычно варили мы на ней литейный чугун. Как-то, когда готовились выдавать очередную плавку, я пошел на разливочную площадку проверить, пригнали ли ковши. Хоть и была война далеко за переломом, 1944 год, и почти каждый на комбинате трудился на совесть, а также на пределе возможностей, посуду транспортники не всегда успевали подгонять. Мы должны были налить ковшей пять чугуна. Вышел на площадку. Ковшей нет. По графику нам уже летку надо пробивать, их нет. Ноги чуть не подсеклись. Перегнулся через перила, высматриваю посудину. И высмотрел: катит ее танковый, паровозишко. Одновременно высмотрел и каких-то крупных людей в коричневых кожаных пальто, они приехали на «ЗИСе-101». До этого пролетом, кажется, на Якутск, в городе останавливался не то Гопкинс, не то Гарриман. Он с комбинатом знакомился. Я подумал, что ему, Гопкинсу-Гарриману, не удалось добраться до Якутска: морозы и бураны жали адские, он, стало быть, и вернулся. Но нет, не он, а директор завода и новый начальник цеха Вычегжанинов. Оба гиганты, директор, правда, потяжельше. До Вычегжанинова цехом заворачивал Швайко — низкорослый попрыгунчик, бегунок, горлопан, неуема. Как ты что не так сделал, не по его, он в крик и обязательно: «Ты у меня загремишь на фронт». Бронь, мол, сниму. Премиальных лишу. Дополнительные талоны на питание шиш получишь. Случалось, что и с кулаками налетал. Бузотерство Швайка можно бы было сносить легко, если б он доверял мастерам и начальникам смен и своим замам. Никому не давал проявлять самостоятельность. Все делай по его указке и с его ведома.

Маратка, ты, наверно, слыхал о парфорсах? У нас один мастер собачник, занимается ирландскими догами. Они крупнотой телята и телята. Так вот он, чтоб доги не волокли его, куда вздумается, надевает им ошейники с парфорсами — металлическими штучками, которые впиваются в шею, едва доги попрут. Водил нас Швайко в парфорсах, ну никакого ходу, никакого воздуху. Печка, к примеру, похолодала. Можно опрокинуть в домну тележку-другую кокса, и чугун к выдаче станет горячий. Простая операция, без спроса — не моги, про шихтовку комплексного характера и мечтать не смей. Сам устанавливает схемы шихтовки и меняет в зависимости от хода печей. Вменил в правило: по любому поводу звони ему в ночь-полночь. Сторожами при домнах были. На наше счастье, Швайка перебросили на Украину.

А вскоре появился Вычегжанинов. Этому мы тоже не обрадовались. Даже поначалу жалковали, что Швайко уехал: не один он был среди начальников цехов парфорсник — привычная фигура. И вдруг появляется загадочный гигант. Швайко против него лилипут. В контору не заходит, с утра до ночи на домнах, смотрит-высматривает, молчит, точно не запомнил, не здоровается ни с мастерами, ни с горновыми, ни с газовщиками, ни с машинистами вагон-весов. На исходе, должно быть, недели подзывает в газовой будке мастера, сам стоит перед панелью с приборами, показывает на прибор, регистрирующий расход горячего дутья: как, дескать, вести печку по этому прибору? «Никак-де, — ответствует, — по нему мы узнаем, какой расход горячего дутья в час, в смену, в сутки». «И только-то?» — спрашивает. «Что же еще?» Тут Вычегжанинов спрашивает о других приборах. Мастер плавает. Вычегжанинов не унимается: «Нарисуйте по приборам картину работы вашей домны». Мастер взвился. Техническая грамотешка малая, как у большинства из нас. Вел домну «на глазок», полагался на то, что подскажут потроха. Выражение у нас в обиходе водилось: «Я печку потрохами чувствую, как бабу».

Не избежал общей конфузии и я. Он попросил меня изобразить в химических формулах процесс выплавки чугуна. Я и сел в калошу. Многие после меня тоже опозорились. Мы доменщики, а научно не знаем, как восстанавливается железо. Школьники старших классов знают, мы не знаем.

По больному он резал, не считался с тем, с чего и когда мы начинали и какими образовались. Совсем не имело для него значения, что наш цех значился из года в год лучшим доменным цехом страны.

Странный создался переплет: то мы роптали из-за назойливой зависимости от начальника, теперь стали противиться самостоятельности. Недовольство Вычегжаниновым, злобная со стороны кой-каких мастеров ненависть, но Вычегжанинова не остановить.

Быстро начали преклоняться перед ним, потому как глубже стали соображать в мастерстве, во-вторых, себя почувствовали хозяевами домен, творцами технологии, третье, мы убедились: с нас много требует, сам умеет-понимает, властелин в нашем производстве.

Дальше мой сказ не об этом. Ты только знай вбирай. Да, да, не заносись. Забурел, дорогой племяш? Он-то, Вычегжанинов, не хотел выдвигаться. Увещеваниями взяли, ссылкой на необходимость. Короче, на нашем же комбинате назначили главным инженером, опосля — директором. Он мог бы устроить в честь повышения такую пиротехнику, которая не снилась китайским императорам, но у него очутилась иная, как ныне пишут, психологическая структура. Возлияний никаких. Аппетит отбило. Пришел домой, лег к стене лицом, закручинился. Не об этом была боль: справится, не справится, об том — как справиться и что в его возможностях, чтобы сделать значительные перемены, пользуясь главным положением на комбинате.

Вбирай с очень совестливым переживанием.

Не будешь вбирать, просто-напрасно ремнем отстегаю.

Держи петуха, Маратка.

Твой родной дядя Курилин».

4

На этом кончалось послание Курилина. Я сложила его и развернула послание Касьянова, напечатанное под копирку на портативной машинке «Колибри».

«Природа существует для других. Я забыл, как стелется по ветру листва ивы. Давно не задирал лица к звездам. Два года тому назад купил акваланг, но не удосужился пошнырять хотя бы полчаса в каком-нибудь из здешних озер.

Дядя, не понял ты меня. Нравные вы, Курилины, из породы наставников, начиненных благонамеренной подозрительностью. Громишь за фейерверк?! Победа, если она щедро послужит отечеству, достойна фейерверка, пусть он самодеятельный и не обусловлен маршальским приказом. Кроме победы было то, что я стоял на борту катера, и воздух расшибался о мой лоб, и в грудь врывалось пространство.

Как тебе объяснить, что творилось со мной? Вот: весна, горное озеро, сижу на лодке, кричат камышовки. Это было давно, когда я приезжал на Урал навестить маму, тебя, родню. Вознамерился натаскать для вас рыбки на уху. Клев плохой. Перевалило за полдень. Озеро притихло. Поверхность — жидкий никель. Со стороны берега, на фоне рогозника, началось над водой сверканье. И чаще оно и движется ко мне. Лодка стояла на якоре, примерно в километре от берега. Оказалось — из озера выпрыгивают рыбки. Выпрыгивая косяками, они приблизились к лодке и засверкали дальше. Я поразился: чему-то радуются! Но чему? Проплывал на плоскодонке старик. Спросил его. «Чебак икру отметал. Завсегда эдак сигает, как отмечется. Праздник! — сказал старик. — А как же? Чебачья их порода продолжится».

Параллель не очень точная, но она подходит в том смысле, что наш эмоциональный мир «выдавал» от радости такие же сверкающие свечи.

Берешь свое возмущение обратно? Не берешь. Нотны вы, Курилины. Доказательств требуете.

Я, дядя, человек с затянувшимся инкубационным периодом. Чем только не занимался и, кстати, не без успеха, но того, для чего рожден, долгонько не мог выяснить. Случилось это в Новосибирске. Жил там большой писатель. Он интересовался работой нашего института, в частности, моей. К тому же ему нравились мои научно-популярные очерки. Мы подружились. Как-то захожу к нему домой. У него сидит чернявый юноша. О Байкале юноша говорил, о российских памятниках архитектуры, о великом художнике и просветителе Николае Рерихе, о песенной и обрядовой культуре рыбаков Беломорья... Ого, думаю, юноша! Причастен ко всему, о чем говорит. Я спросил юношу. «Вы пишете?» — «Нет, — сказал он с достоинством. — Я организатор». Любой бы застеснялся в той ситуации, что он не пишет. Он же — нет: организаторство для него — сознательное предназначение. Мне довелось заниматься сооружением военных и гидротехнических объектов, вести научную и партийную работу, но нигде я не воспринимал себя организатором. Инженером, строителем, пропагандистом, научным сотрудником — прежде всего я так себя воспринимал. А ведь много занимался организаторством и со вкусом, рвением, лихо, успешно.

Юноша ушел, и я сказал писателю, что впервые встретил человека, назвавшего себя организатором, и спросил, кто он по специальности.

— Не доучился в менделеевском институте. Служит в обществе охраны памятников. Удивительный организатор! Привез материалы по Байкалу. Зовут Виктор. Фамилия Ситчиков.

— Поручение какой-нибудь газеты?

— Кабы... На собственные деньги приехал. Считает, что я должен выступить в защиту Славного моря. Жаль, я занят проблемами Нижней Оби... Видели, какой изможденный? Путь неближний, проделал впроголодь. Теперь обратно на Байкал. Предлагал ему деньги — ни в какую не берет. Это еще что?! В Москве было собрание ученых, обсуждавших проблемы Байкала. Он разнес и развез почти трем сотням докторов наук и академиков пригласительные билеты. Председательствовал на собрании знаменитый авиаконструктор. Чтобы упросить его на председательство, Виктор дважды съездил в Киев. Поразительную штуку чуть не забыл! Закончилось совещание ученых, Виктор встал и запел «Славное море, священный Байкал». Зал поднялся, подхватил. Много за парнем прекрасных, бескорыстных патриотических дел.

Наша печать орошает сознание читателей ливневыми потоками эссе, статей, исследований, посвященных вопросам организации. Эти потоки не миновали и мое сознание, но открыл я глаза на организаторство и на себя как организатора после встречи с Виктором.

Разумеется, и пять и десять благороднейших молодых людей типа Ситчикова не оказали бы на меня серьезного влияния, если бы организаторство не становилось одной из доминант современной жизни, если бы не печать и если бы я не формировал свои принципы на осмыслении опыта руководителей, запавших в мою судьбу.

Ты учишь меня жить по Вычегжанинову. В мире начальников он, как небоскреб в мире зданий. Но не надо, дядя, не надо. Он и в моем прошлом. Подводит тебя память. Я вижусь тебе мальчугашкой в годы его первоначальных преобразований, а тогда уж я испытывал релейную защиту электроподстанций. Прошлое кристаллизует наше мировоззрение. Ты указуешь: «Вбирай!» Вбирал и вбираю. Все лучшее из опыта Вычегжанинова вобрал, все чуждое отбросил. Ты ценишь в Вычегжанинове технолога доменного производства, может быть, технолога недостижимого. Равно ты ценишь в нем и учителя цехового коллектива. Но технологом в масштабах комбината он не смог стать — доменщик, а учителем, внедрявшим в сознание научный и творческий подход, сделался. Универсальные знатоки того же металлургического производства едва ли вероятны среди крупного начальства, да и нет необходимости.

А ты все: «Вбирай!» Я настолько рьяно вбирал опыт Вычегжанинова, что обнаружил в нем гигантский недостаток.

Мои обобщения его опыта:

1. Идолопоклонническое отношение к чугуну, стали, прокату, коксу.

2. Человек — мышечный агрегат, способный трудиться сознательно и самоотреченно.

Пример для иллюстрации. Я вобрал его так, будто танк проехал по душе.

Приемный день у Вычегжанинова, как у трижды депутата (городского, областного, верховного) и директора. Он сидит, наклонив лицо над столом. Входит женщина.

— Заявление.

Тетрадный листок, исписанный химическим карандашом, в поле его зрения. Он читает, накладывает резолюцию красным карандашом. Заявление исчезает.

Через энное время опять приемный день, лицо Вычегжанинова, нависшее над зеленым сукном, опять заявление прежней женщины. Красный карандаш ковырнул листок, замер в ожидании нового посетителя, но заявление не исчезло. И гневный голос:

— Поднимите лицо.

— Я его не ронял.

— Мнится. Второй раз прихожу к вам. Сидите здесь истуканом. Не глянете на человека. К домнам вся ваша душа. Их вы от пня до «гусаков» осмотрите. Правильно, поди, говорят, не анекдот, что вы сказали: «Доменщик любит печку пуще родной жены».

Посмотрел исподлобья, улыбнулся.

— Ба, гляделки-то синие! Неча прятать за веками. «Смотреть приятно! Сырье экономьте, государственные капиталы... Улыбку-то зачем экономить?

— Товарищ Ращектаева, и в прошлый раз и в этот я удовлетворил вашу просьбу. Просителей порядка пятидесяти человек на прием. Вынужден действовать оперативно.

— О чем я просила намедни?

— О комнате.

— В тонкости, голубчик, входят, ежели проявляют человеческую заинтересованность. Вы большой инженер, держите в уме комбинат. Какая-то комната, девять квадратных. Соринка супротив размеров комбината, супротив трудовой программы. Чихать вам на бытовые нужды рабочих. Мелкие для вас.

— Объясните, пожалуйста, что у вас?

— «Пожалуйста»... Почаще вас прищучивать... Спервоначалу надо было: «пожалуйста». Вывел из терпения. Что у меня? Намедни просила перевести сына с семьей в наш барак, где освободилось несколько комнат. Просила поселить сына рядом с моей комнатой. Прорубим стенку, станем, жить одним коштом, внуков буду тетешкать. Ваша комарилья из коммунально-бытового отдела не ту комнату сыну выделила: на другом конце барака. Знают: вы относитесь к быту спрохвала, с презрением — и самовольничают. Знают: не взгреете за быт, как взгреваете за производство.

— Взгрею.

Вычегжанинов оригинал, вроде вас, Курилиных. Хотя женщина отчитала его, газовщицей была на коксохиме, он был рад, что она побывала у него на приеме. Бытовиков он взгрел, провел цикл совещаний, посвященных жилищным проблемам, работе трамвайного парка, заводских стоповых. К общей радости, сменил своего заместителя по коммунально-бытовому отделу, который чувствовал себя в этой должности царьком, начиная с военного времени.

Дядя, не кипятись. Спросишь: «Чего ты талдычишь про это, что мне не хуже тебя известно?» Дело не в «известно»: факты можно накапливать до бесконечности. Вычегжанинов «очнулся» для социально-бытовых проблем лишь на короткий период. Субъективно он был отзывчив, но ему была свойственна ограниченность паровоза, который должен ходить по одной и той же колее.

Ты вспомнил, дядя, военное время, когда Швайко перекинули на Украину. Ты радуешься этому до сих пор. Твоя радость, мягко говоря, радость эгоиста. Есть вещи, которым неприлично радоваться. Недавно, совершенно случайно, я узнал в Москве — заходил в Комитет Народного Контроля СССР, — что на Швайка, который давно директор сталеплавильного завода, поступила коллективная жалоба: грубиян, травит за критику, злостно всевластен. Люди отдают должное его безустанной работе за эти тридцать с лишним лет. Согласны, что по заслугам вознагражден званиями Героя и лауреата, но тирания его опеки (по-твоему, «парфорсничество») стала для них непереносима, поэтому они просят избавить их от него. Тогда мне вспомнился Гиричев, как антипод Швайка в том смысле, что никогда он не испытывал трудового вдохновения и неистового энтузиазма, хотя и не откажешь ему в сугубо ответственном несении обязанностей руководителя. Вместе с тем я вижу в них единую черту: они настолько борзы во мнении о собственной всеохватной правильности, что никого из подчиненных не могут считать крупным знатоком своего дела и значительной личностью. По ассоциации с неуемным директором тогда же, в Комитете Народного Контроля, я вспоминал и Байлушку. Один много лет подряд пытается руководить всеми за всех, другой пробовал один сработать за своих подчиненных и не только потому, что Гиричева это забавляло, улещало, ублажало...

Антон Готовцев и я, мы, мой дядя, руководим, держа себя в постоянном внутреннем противоборстве тому, что было или остается присуще этой троице: мы не подменяем подчиненных нам начальников, тем более — рабочих (Готовцеву, ежели бы он рвался к этому, такая возможность открывалась бы ежедневно), мы за вдохновение и энтузиазм в труде на психически здоровой основе, у нас и в бреду болезни не может возникнуть желания извлекать должностное «наслаждение» из своей возможности управлять людьми, я уж не говорю об удовольствиях на почве помыкательства. Идейно и нравственно мы защищены с юности от подобного рода злоупотреблений властью.

Самбурьев, сменивший Вычегжанинова, был субъективно жесток. Он не желал проявлять того рода заботу, о которой речь, не только потому, что сформировался подобно Вычегжанинову и испытывал те же колейные ограничения, но и потому, что считал: все развивается правильно, — и не терпел новшеств, «эксплуатирующих» государственную доброту и «отвлекающих» от выполнения плана. Помнишь ли, дядя, как, вопреки мнению Самбурьева, Москва открыла в нашем городе научно-исследовательский институт промышленной гигиены и профессиональных заболеваний? Сделать объектом исследования металлургический завод с его тяжелейшими специальностями — немного сыщешь таковых на планете — акт высокой гуманности и мудрости! Наивное мнение кочевало по комбинату в тот период: никто из работающих на нем не страдает профессиональными заболеваниями. НИИ выяснил: страдает. НИИ поднял тревогу: концентрация газа и вредоносной пыли в цехах или на отдельных участках превышает во много раз санитарные нормы.

Самбурьев взъярился. И, словно с целью, чтобы его цинизм и всевластность город испил сполна, вытолкнул НИИ в Зеленорайск, где не было никакой промышленности, кроме крохотных пищевых фабрик.

Профессор Шахторин, которого мы с Антоном Готовцевым приглашаем для консультаций по проблемам прямого восстановления железа, рассказывал, что первый секретарь городского комитета партии, председатель горисполкома и он, как только Самбурьев уехал, получив назначение в совнархоз, тотчас принялись ходатайствовать перед бюро ЦК по РСФСР и перед Совмином Федерации о том, чтобы комбинату выделили средства для борьбы с загрязненностью воздушного бассейна и для очистки промышленных вод. Ходатайство удовлетворили; состоялось благороднейшее постановление Совмина России.

Ты, нотный мой дядя, по достоинству оценил прогрессивность, реформаторство и производственную революционность Вычегжанинова, а о Шахторине ни слова. Он, в твоем представлении, не образец для подражания. Я припоминаю, ты писал мне, что Шахторин  н е  т я н е т  н а  д и р е к т о р а. Он, над которым тяготели устоявшиеся тенденции и который тащил и едва не вытянул непомерный из-за Самбурьева план, он еще и позаботился о создании первого лечебного профилактория, добился ассигнований на строительство крупного больнично-поликлинического городка, а также проложил асфальтовую дорогу на озеро Целебное. Ты стал забывчив, но наверняка не можешь не помнить, как радовался город этой дороге и тому, что на Целебное пошли автобусы. А ведь раньше в любом загородном направлении ни метра асфальта. Труженики комбината стремились в лес, к речкам и озерам, а грузотакси, каковых было пяток на трехсоттысячный город, брали буквально штурмом. Существовало противоречие между великой трудовой самоотдачей рабочих и технической интеллигенции комбината и тем, что воздавалось им за их труд в сфере отдыха, охраны здоровья и просто в сфере радости.

Не всякое противоречие поддается широкому обозрению; иное в состоянии раскусить только мыслитель. Это же противоречие было общедоступным, а значит, нетерпимым и требовало разрешения. В ту самую пору в Центральной России вокруг городов несравнимо меньшего промышленного потенциала была уже густая сеть асфальтовых дорог. Шахторин сам выбирал путь для прокладки шоссе, заботясь прежде всего о красоте и разнообразии пейзажа. Ты — я и это запомнил — поругивал Шахторина за подсудный перерасход средств на дорогу к Целебному. Да, он нарушил финансовую дисциплину, да, посамовольничал. Но ради кого и ради чего?! Он проложил дороги и в область природы и в зону большой заботы. Самбурьев, возвращенный на пост директора, хотя и кривился по поводу перерасхода на дорогу и не держал под особо тщательным присмотром установку фильтров и газоулавливателей, вынужден был считаться с новым устремлением. Когда умер от рака легких его отец, Самбурьев даже пригласил к себе начальника городской санслужбы Флешина и советовался с ним, какие нужно принять неотложные меры для охраны здоровья города. Для охраны собственной жизни он без промедления велел оборудовать дачу на территории однодневного дома отдыха и уезжал туда после работы. Он обнаруживал гуманистические потуги, когда угроза лично ему сливалась с общей угрозой.

Так что, товарищ Курилин, я вбирал и вбираю. Самбурьевский метод начальствования родил во мне отрицателя. У нас принято воспитывать на положительном. Я всем сердцем за эту возвышающую традицию. Положительное вырастает и из отрицания, быть может, куда более стойкое положительное. Лично я строю себя на неприятии плохого.

Теперь ты вбирай. Насколько мне известно, на твоем, а когда-то на нашем, комбинате нет до сих пор плана социального развития. Можешь обзывать меня хвальбушкой и саморекламщиком, но завод твоего племянника обскакал комбинат. У нас есть пятилетний план социального развития, и мы свято его выполняем. У вас при заводе социологическая группочка из трех человек, а у нас целый социологический центр с несколькими лабораториями: психологической, физиологической, функциональной музыки и организации управления... В наших лабораториях есть такие специальности, о которых ты и слыхом не слыхал: инженер-музыковед, инженер-психолог, инженер-физиолог. Я увлекся и забежал вперед. Смотри, какой у нас любопытный план! Разделы плана: социальные последствия технического прогресса; улучшение условий труда; повышение благосостояния и развитие духовного уровня трудящихся; развитие их социальной активности. Глубокие вещи осуществляем, тончайшие по анализу, нежнейшие по уровню отношения к личности.

Техническая революция изменяет соотношение внутри классовых групп в среде рабочих, ИТР и служащих. Мы поставили цель ускорить процесс распада специальностей, держащихся на физическом труде, на элементарном по содержанию и опасном. Полгода — и на заводе нет кочегаров (целую смену они кидали уголь в топки), травильщиков (кислотный воздух отнюдь не способствует долголетию)... Построили газовую котельню, полностью автоматизировали процесс травления металла — вот что послужило избавлению от тяжкого труда. С виду процесс простой, на самом деле — сложный. Люди втягиваются в однообразие, в «линиарность» (от линии, железнодорожной), в трафарет. Инерция на поверку оказывается излюбленным способом существования. Люди привыкли к тому, что всякого рода занятия на земле как бы извечны, а те, что возникли в связи с применением пара, электричества, двигателей внутреннего сгорания, покамест незыблемы. Ан нет, совсем не так. Драма и трагедия. Увы, большая часть кочегаров и травильщиков была против ликвидации их специальностей. Поскольку нам было ясно, что натолкнемся на косность, то серьезно занялись их психологической подготовкой к переходу на новую работу, более содержательную, с неменьшим заработком. Выяснили их индивидуальные устремления в домашних условиях, прежде чем приступить к переучиванию. Результат: у нас в Доме техники появился прекрасный модельщик, двое стали водителями автопогрузчиков и т. д. С вводом котельни и травильных автоматов в эксплуатацию номенклатурный список заводских специальностей пополнился специальностью газовщика, машиниста, слесаря по газовым аппаратам и наладчика травильных линий. На мой взгляд, психологическая подготовка к нестабильности тех или иных сфер производства, тех или иных специальностей, переучивание, точное прогнозирование исчезновения старых специальностей и рождения совершенно новых будут стоять в цепи важнейших факторов, убыстряющих ход технической революции. Почему, скажем, я напираю на фактор переучивания? Пользуются ведь «хирургическими» мерами: увольняют по сокращению штатов, вопреки желанию человека переводят на другую работу? На то мы и коммунисты, чтобы нравственно относиться к судьбе человека. «Хирургическое» — жестокий пережиток прошлого.

Мы разработали план социального развития заводского коллектива, исходя из планов бригадных, участковых, цеховых, поэтому каждый (ая) труженик (ца) знают, как будет расти их благосостояние в течение пятилетия; какой степени образованности достигнут, какие метаморфозы произойдут в мире их квалификации или отрасли в целом; насколько изменится жизненная обстановка в производственном помещении: метеоусловия, термозащита, звукозащита, эстетика интерьера. Осуществление таких опорных идей нашего плана как противодействие физическому и психическому износу человека, гуманизация производственных отношений в среде рабочих, руководителей, служащих, преодоление противоречий в усложняющейся системе «начальник — подчиненный» способствует развитию социальной активности коллектива, следовательно, ускоряет производственный прогресс, увеличивает общественные блага, создает творческую разностороннюю личность.

Дядь, помнишь ли ты, как я понаведался к тебе на домну два года тому назад? Досадное осталось у меня впечатление. На литейном дворе — темные стены и конструкции; из чугуна, скользящего по канаве, из ковша, куда он падает, выделяется графитная пороша, выгорают сера и железо. Ни графит, ни газ, ни молекулярное железо не улавливаются. Так выпускали чугун сорок лет назад. Разница лишь та, что длина канав уменьшилась да выделка ложа совершенней. И действуют качающиеся вентиляторы.

Самбурьев и иже с ним по преимуществу краснобайствовали о человеколюбии, мы же создали четкую социалистическую службу человечности.

Садясь за пишущую машинку, я собирался, дядя Семен, описать тебе падение своего предшественника, но теперь я устал и замолкаю. Напоследок скажу: это был здешний Самбурьев, правда, без его организаторской хватки и нагло-героической решимости.

Признательный тебе за родственную заботу о моей нравственности руководителя.

Касьянов Марат.

P. S. Защитник Байкала Виктор Ситчиков, каковому сейчас 26 лет, работает моим заместителем по быту и социологической службе. На моей памяти с тридцатых годов наращивалось возвеличивание труда. Параллельно с ним стойко двигалось пренебрежение к быту. Сейчас, правда, оно сходит на нет. Много лет подряд восславлялся трудовой героизм и совсем не воспевалась доблесть масс, самоотверженно переносивших чудовищные тяготы быта. Мы оба с Виктором за равно уважительное отношение к труду и быту. Мы оба против тяжких условий на производстве и вне его, требующих от человека героических усилий. Мы за трудовой энтузиазм, базирующийся на творчестве и не понуждающий к жертвенности (за исключением ситуации народно-государственной необходимости, а также ситуаций бедственно-стихийных) и за быт, ограждающий от страданий и кристаллизующий чувство счастья».

5

Многое из того, что содержалось в посланиях Курилина и Касьянова, я знала. Мне было понятно восторженное отношение знатного доменщика к давней деятельности Вычегжанинова. Однако в том, что он подавал ее в качестве современного образца, виделась его атавистическая наивность: сегодняшний Касьянов, судя по его ответу, был фигурой не менее значительной и более универсальной и человечной, чем тогдашний Вычегжанинов. Вполне возможно, что нынешнего Вычегжанинова, проходи его деятельность заместителя министра на глазах Курилина, он бы и теперь мог выставить в качестве образца, но увы, наверно, ему мало что известно об этой деятельности. Я сама мало слышала о ней, лишь кое-что зацепила случайно в разные годы. Правда, это «кое-что» в моем представлении достойно глубокого уважения.

Недавно я опубликовала в еженедельнике отчет о совещании по управлению, в котором участвовали писатели, философы, социологи, руководители крупных производственных объединений, представители министерств.

Участвовал в нем и Самбурьев, да еще и выступал.

— Руководящие принципы, — сказал он, — качаются между двумя типологическими полюсами: автократией и демократией. Третьего не дано.

У постулата, сформулированного им, были сторонники. Правда, одни яро тянули к «полюсу» автократии (директор крупного ленинградского завода даже возмечтал о такой ситуации: чтобы за воротами его завода всегда топталась сотня-другая безработных и чтобы он, когда ему вздумается и кого ему вздумается, беспрепятственно выставлял с завода без ведома и контроля профсоюзов, а свежую рабсилу черпал из-за ворот), другие настаивали на широкой демократизации управления, даже высказывались за выборность бригадиров и мастеров — не выше. И лишь один директор возражал против сути самбурьевского постулата. Качка руководящих принципов между двумя типологическими полюсами была и есть, но нельзя относиться к ней спокойно. Надо развенчивать ее, как социально вредную, вызывающую нежелательные настроения и экономические взрывы или пробуксовки. Он заявил, что уже существует новый тип руководителя, социалистический, он синтезировал в себе лучшие черты руководителей прошлого и настоящего. Его соображение не казалось мне идеализированным. Таких руководителей я встречала в Москве, в Перми, на Магнитке, в Первоуральске, Минске, Новосибирске...

В том, что я знала о Касьянове и что содержалось в его послании, мне открывался современный тип авангардного директора. Впрочем, меня не оставляло сомнение, пусть и чуточное: между провозглашением принципов и их осуществлением случается расстояние, как от галактики до галактики. Кроме того, послание вернуло меня к мысли, что мы неустанно создаем прекрасные идеи, на пути которых, как на пути осетров, находятся не менее прекрасные плотины.