Онлайн чтение книги Матюшенко обещал молчать
МУЖ ВИКТОРИИ

ПРЕКРАСНАЯ НЕЗНАКОМКА

В самом конце июля, тридцать первого числа, на Шеминишкеле, переименованной непривычными к литовским названиям дачниками в Лесную улицу, неожиданно появилось новое лицо. Почему-то все хорошо запомнили и этот день (был понедельник), и дату, и потом в разговорах, вспоминая то или иное событие, обычно говорили: это было до приезда Виктории или наоборот — после. Словом — явление.

Уже сам факт ее внезапного вторжения в тихую, устоявшуюся жизнь дачной окраины — Виктория явилась никем не приглашенная, нежданно-негаданно, нахально, как утверждали многие, — сразу же вызвал брожение умов. Здешняя публика, сплошная Москва и Ленинград, ездила сюда, на Шеминишкеле, с незапамятных времен, все знали друг друга десять — двадцать лет, в своих городах дружили домами, сюда приезжали каждое лето на насиженные места, к своим, точно так же, как и хозяева, бывая иногда в Москве и Ленинграде, останавливались и жили у своих дачников, велась регулярная переписка и взаимовыгодный товарообмен. Здесь не было чужих, а если такие изредка и появлялись, то предварительно списавшись, по чьей-то рекомендации, чьи-то знакомые, родные и т. д. Как-то иначе снять комнату на Лесной улице считалось невозможным.

И вот, представьте, в девятом часу вечера, на ночь глядя, со стороны Вильнюса в улочку въехала голубая «Волга» с клеточками на борту и, распугав мирно гулявших на дороге кур, лихо затормозила у нового, только что отстроенного дома Витковских. Из машины сначала выскочил шофер, здоровый мужчина с густыми рыжими бакенбардами. Он галантно распахнул дверцу, и на дорогу, смеясь, выпорхнула ослепительная блондинка, очень красивая и очень длинноногая. Очень красивая не потому, что была очень молодая, — ей было уже за тридцать, и очень длинноногая не потому, что была в «мини», а просто потому, что ноги были очень длинные и стройные. Шофер, подобострастно оттопырив зад, снял кожаный картуз и поцеловал ей ручку, а она, смеясь на всю Шеминишкеле, игриво стегнула его сумочкой на длинном ремешке.

Как-то незаметно и тихо возле блондинки появились мальчик лет пяти и девочка года на два старше. Злые языки утверждали потом, что она на них даже не взглянула. У девочки в руках был полиэтиленовый мешочек с ракетками для бадминтона, у малыша — блестящий новый чайник. Держась за руки, дети стояли возле матери, любезничавшей с шофером, и терпеливо ждали, какая последует команда и куда им теперь скажут идти. Шофер вытащил из багажника чемодан (всего один-единственный чемоданчик — и это с двумя детьми!) и поставил его на траву у дороги. Не глядя, он сунул в карман протянутые ему деньги, печально глянул красавице в глаза и, словно получив разрешающий тайный знак, легонько взял ее за плечи — она на это лишь засмеялась, откинув голову, — и, зажмурясь, что-то прошептал ей в самое ухо, отягченное золотой тяжелой сережкой.

Красивая женщина долго смеялась...

Потом шофер быстро сел в машину и уехал в центр городка искать себе пассажиров до Вильнюса. А Виктория, поправив платье, прическу, еще продолжая улыбаться, толкнула калитку и вошла во двор к Витковским. Видите ли, она приехала отдыхать, с детьми, нет, муж (оказывается, у нее есть муж!) будет приезжать только в выходные дни, ей нужна комната на месяц, можно и две комнаты, сколько это будет стоить — неважно, прошу любить и жаловать...

И хотя Витковские, Альдона и Гинтас, только что въехавшие в новый двухэтажный кирпичный дом и обставившие его финской мебелью, днем раньше и слышать не хотели ни о каких квартирантах — поживем в собственное удовольствие, — тем не менее через пять минут сам Витковский, дебелый сорокапятилетний мужчина, гордый наследник американского дядюшки, пастора из Кливленда, недавно оставившего племяннику около ста тысяч долларов в наследство, — вдруг этот спесивый, неприступный «миллионер», странно и мелко суетясь, выскочил на улицу, подхватил чемодан незнакомки, воркуя голубем, взял за руку малыша с чайником — и таким образом Виктории достались на месяц и шикарные апартаменты, где ковров не было лишь на потолке, и цветной телевизор, и мягкая мебель... Кроме того — ванная, сад и, самое главное, кухня, оснащенная по последнему слову зарубежной техники.

До наступления темноты мальчик и девочка играли на лужайке перед домом в бадминтон. Затем на балкон вышла Виктория в одном купальном костюме и с распущенными волосами. Витковский в это время навешивал дверь в гараже для будущей машины. Альдона, жена, ему помогала. Увидев Викторию в таком наряде, Витковский почувствовал вдруг, что устал. Он бросил дверь, решив, что сегодня достаточно уже поработал, отослал жену и, уронив руки и шевеля губами, долго смотрел куда-то вдаль. Виктория, расчесывая гребнем свои пепельно-серебряные волосы, строгим голосом позвала детей — спать! — и те покорно, спрятав ракетки в мешочек, тихо исчезли с лужайки. Было похоже: не мать позвала детей, а строгая, холодная гувернантка.

Кое-кто из аборигенов, видевших все это, тут же пожалел и бедных, забитых ребятишек, и наивную Альдону Витковскую... А как же, уже на другой день кто-то видел Викторию с Витковским в лесочке за дорогой, они собирали землянику, но надо было видеть, как этот бугай, гордец ползал на четвереньках у ног квартирантки за каждой ягодкой. Он напоминал точь-в-точь лопоухого барбоса Мешкиса, бездомную добродушную дворнягу, на которой ездили верхом местные мальчишки. Бедная Альдона (все им мало!) работала в прачечной в три смены. И когда еще через день Витковский появился во дворе с перебинтованной крест-накрест грудью, решили было, что его искусала чрезмерно страстная квартирантка. Но потом выяснилось, к сожалению, что Витковский ночью (Альдона была дома) упал с чердака и ободрался о лестницу. Говорили также, что Виктория бьет своих маленьких ребятишек, этих ангелочков, кожаным ремнем, иначе отчего же они такие самостоятельные и послушные, встают и ложатся по команде, никогда не капризничают, не клянчат, как другие дети, игрушки в универмаге и, такие малыши, одни ходят с чайником за молоком на дальний хутор.

Прямо какая-то вамп-женщина! Мужики липли к ней, как мухи, и, что ни день, кто-нибудь подвозил ее из центра на машине. Тут эти авоськи тащишь как верблюд два километра, а перед ней то и дело распахивают дверцы: вас подвезти? Один раз она даже приехала с базара на мотоцикле, напялив каску, смеясь на всю улицу и обхватив за шею молодого смущенного парня, сидевшего за рулем. Дети выбежали за ограду и (вы подумайте!), ничуть не удивясь столь эксцентричному виду матери, взяли у нее из рук сумку с продуктами и унесли в дом. (Она на них даже не взглянула!)

Словом, Виктория возникла на Лесной улице как экзотическая островная республика. На пляже теперь только и говорили что о Виктории да ее золотых, несмотря ни на что, архипослушных детях. И еще о том, какой должен быть муж у такой ветреной особы. Высказывались предположения, что он или лопух, или инвалид, или старец, или честолюбивый интеллектуал, двигающий свою науку двадцать четыре часа в сутки и... И тогда так ему и надо!

О ЧЕМ ГОВОРИЛИ НА ПЛЯЖЕ

Разное говорили. Даже видавшая виды, многоопытная тетя Тама, сама за свои шестьдесят пять лет четырежды побывавшая замужем, и все четыре раза удачно — ее мужья были сплошь ответственные работники, от всех имелись взрослые и тоже солидные уже дети, обожавшие свою «маман», — даже тетя Тама, говоря о Виктории, театрально закатывала глаза и, не то осуждая, не то восхищаясь, кричала на весь пляж:

— Ну, вы подумайте, какая баба! Вот стерва! Где Мопассан!

Тетя Тама была с глушинкой и потому, обращаясь к слушателям, небольшому кругу своих дачных знакомых, всегда кричала.

— Есть у нас Мопассаны или нет у нас Мопассанов? Или у нас одни Гоголи и Салтыковы-Щедрины? Я спрашиваю: где наши советские Мопассаны?

Дремавший подле нее в раскладном креслице Георгий Маркович Именинник, прозванный вдобавок Ньютоном, старик в соломенной толстой шляпе, в полотняном пиджаке и с двумя медалями на лацкане, вздрагивал каждый раз от тети Таминого голоса, приоткрывал глаза и, ни к кому не обращаясь, возражал:

— А где у нас будуары? Где. графы и графини? Эти самые, куртизанки? О чем вы говорите, Тамара Николаевна, у нас же нет почвы!

Тетя Тама, громко дыша от распиравшей ее экспрессии, смотрела на Ньютона огромными карими глазами, но, не расслышав (на его счастье), отворачивалась к публике и продолжала возмущаться:

— Одного не могу понять! Как можно с такими данными, такая богиня, принцесса, и приперлась на эту несчастную Шеминишкеле, к пенсионерам, понимаешь! Ей надо в Сочи! В Гагру! В Пицунду! На Золотые Пески! Да в ее годы, с такой фигурой...

Дядя Вася, сухонький, совестливый, последний муж тети Тамы, начинал нетерпеливо ерзать на своем одеяльце, стеснительно оглядывался по сторонам.

— Тама, Тама, — осторожно осаживал он разошедшуюся супругу, — одну тебя на всю Шеминишкеле слышно. Нельзя же так, при молодежи, — кивал он на Вадика с Галиной.

— Пошел ты к черту! — незлобиво отмахивалась от него тетя Тама. Но на время умолкала с расстроенным видом, расстроенным не оттого, что ее прерывали, а оттого, что Мопассана, самого обожаемого ею из всех писателей, и в самом деле в наличии не имелось. Хотя почвы, пригодной для его плуга, по ее глубокому убеждению, вполне хватало, если даже исключить из общего количества земли малодоступные районы Крайнего Севера — тайгу, тундру и прочие Соловки. Нет почвы!.. Но успокоиться она никак не могла, потому что поодаль лежали с книжками Вадик и Галина и тихонько посмеивались над тетей Тамой, такие умные. Какое-то время тетя Тама насмешливо-сердито косилась в их сторону и наконец снова выходила из себя.

— Молодежь! Какая там к черту молодежь! — возмущенно кричала она на весь пляж. — Такую молодежь убивать надо! В люльке! Чтоб поголовье не портили! Они уже родятся с морщинами на лобике! Пишут в газетах, понимаешь, — прироста населения мало в городах. Откуда же прирост, граждане? Це-елый день валяться с книжкой! И вечером — с книжкой. И ночью — с книжкой. От этого прироста не бывает! Гордимся: самая читающая страна в мире! Куда ни глянь — читают. В поезде — читают, в самолете — читают, в метро — читают, в трамвае — читают, и на работе — тоже читают. Кассирша в гастрономе с романом сидит! Подойдешь, так еще и мордой крутит, я ее, видите ли, отвлекаю! Гордимся? Плакать надо! Страсть к чтению — наше национальное бедствие. Да! И нечего смеяться! Нечего. Вот ты, ты, юноша, да, ты, студент, здоровый парень, — коричневая от загара, длинная спина Вадика содрогается от смеха, — вот ты читаешь Пушкина, Александра Сергеевича! Того самого, что ни одной бабы не пропускал! А ну, прочти нам, как там у него? — Тетя Тама ликующим взглядом обводит публику. — Блажен, кто смолоду был молод! Прочти! А мы послушаем, старые галоши!

И Вадик, смеясь, поворачивается на спину и, зажмурясь от яркого, совсем по-южному жаркого солнца, от беспричинного молодого счастья и от любви к Пушкину, звонко читает:

— «Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел, кто постепенно жизни холод с летами вытерпеть умел; кто странным снам не предавался...»

— Так, так, дальше, — требовала тетя Тама. И Вадик читал дальше:

— «Но грустно думать, что напрасно была нам молодость дана, что изменяли ей всечасно, что обманула нас она; что наши лучшие желанья, что наши свежие мечтанья истлели быстрой, чередой, как листья осенью гнилой...»

— Вот то-то, — удовлетворенно откидывалась в кресле тетя Тама, когда Вадик заканчивал читать. — Как листья осенью гнилой... А вы думаете, молодости конца не будет. Дудки! Были когда-то и мы рысаками...

Она кряхтя лезла в сумку и доставала оттуда письмо, в котором сообщалось о смерти какого-то давнего ее знакомого.

— Вот, полюбуйтесь, еще один «помрэ» сделал, — в назидание и как бы с обидой на старого приятеля, ровесника, подло дезертировавшего из жизни, трясла она в воздухе письмом. — Мы вышли на передний край, снаряды рвутся в наших рядах!

Пляжные старички, слушая темпераментные монологи тети Тамы, поворачивались с боку на бок на своих подстилках, в плетеных креслицах, посмеивались, даже когда речь шла о, в общем-то, печальных вещах. Тетя Тама была душой здешнего общества, знала это и хорошо играла свою роль. Прекрасно сознавая, что темперамент — это и есть подлинный талант, он от бога, тогда как все остальное, включая разум и умение, от лукавого, тетя Тама выкладывалась каждый раз перед слушателями без остатка. В конце концов у нее садился голос, и она, закрыв в изнеможении глаза, откидывалась в своем кресле и надолго умолкала. Может, ей чудились аплодисменты. В молодости тетя Тама пробовала себя на подмостках, но бросила сцену ради полярного летчика (красавца!) и уехала с ним из Москвы на Крайний Север. Потом полярный летчик бросил тетю Таму. Но все же талант есть талант, и тетя Тама не растерялась в жизни, еще не раз она была счастлива в любви и прожила яркую, бурную, полную приключений жизнь, хотя и просидела последние тридцать лет в кассе драматического театра.

Но вернемся к Виктории. Просто удивительно, как один человек может повлиять на микроклимат и так настроить против себя целый коллектив. И тут еще одно обстоятельство сыграло свою роль: столь общительная и разбитная с мужским полом, женщин Виктория просто не замечала. Ни местных, ни приезжих. Кивнет едва заметно и проплывет мимо компании дачниц, «дыша духами и туманами». Кому понравится?

Итак, она приехала в понедельник и на другой день пришла с детьми на пляж.

Если быть точным, пляж здесь вовсе и никакой не пляж, просто речка, деревенская, неширокая, похожая на все деревенские речки средней полосы, но относительно чистая и глубокая на середине, и можно хорошо поплавать. По обеим берегам речки — просторный зеленый луг, ветлы, местами образующие негустой лесок. И в самом конце Шеминишкеле крошечная песчаная бухта — вот и весь пляж. В мелкой теплой воде у берега с утра копошатся разномастные крикливые малыши. Взрослое население — бабушки и мамы — загорают поодаль на траве, самые пожилые сидят под ветлами, в тени, за разговорами не выпуская из поля зрения своевольную мелкоту. То и дело слышится чье-нибудь истошное: «Вовик, Вовик, сейчас же выйди из воды! Немедленно! Я кому сказала, и что за ребенок, синий весь! Дима! Маша! Дрянь такая! Я тебе русским языком!»

К кому-то уже применили санкции, и вопль извлекаемого из воды купальщика сиреной бьет по барабанным перепонкам.

— И тут, представьте, появляется на берегу красотка... — так много позже тетя Тама начинала свой рассказ о Виктории всем своим многочисленным знакомым. — Колдунья! Белые-белые волосы до плеч! Свои — не крашеные! Высокая! Чудная фигура! Лицо божественное! Джоконда! Глаза зеленые, как жемчуга!

— Простите, Тамара Николаевна, — вежливо встревал со своего места дотошный Ньютон, — где это вы видели зеленый жемчуг? Жемчуг — белый.

— Сам ты белый! — отмахивалась от него, как от мухи, тетя Тама и с прежней экспрессией продолжала: — Ну прямо с картины сошла женщина, понимаешь! А с ней мальчик и девочка. Такие пусеньки! За ручки держатся — два ангела. Мальчику пять лет, а девочка осенью в первый класс пойдет. Мальчик и девочка разделись сами, сняли штанишки, маечки, взяли из сумки мячик и к воде пошли. Молча! Она даже не глянула в их сторону. Сама стала раздеваться. На нас всех — ноль внимания, вроде она одна на пляже или у себя в спальне. Стащила платье. И тут мужички наши носами закрутили. Купальник у нее — только-только чтоб милицию не звать, тело нежное, длинное. Ну, чудо, понимаешь! Легла на одеяло попой кверху, ногами дрыгает и вишни ест. Сквозь нас всех смотрит и улыбается своим каким-то мыслям. И так ей хорошо, и так она вкусно эти вишни ест! Прямо всем сразу, кто на пляже был, вишен захотелось. И никому ни слова, ни полслова. Искупалась, опять легла. Мальчик и девочка ее тоже в сторонке от других детей, сидят в воде, в мячик играют. И так хорошо, так дружно играют, что наша шантрапа притихла, побросала свои лодочки и ямки, смотрели-смотрели и повалили на берег — и им мячики давай. Кошмар! Через полчаса незнакомка доела вишни и посмотрела на часы. «Дети, хватит купаться», — совсем негромко так сказала, а может, не сказала даже, подала глазами знак. И тут мы обалдели! Мальчик и девочка взялись за руки и — без разговоров! — вышли из воды. Вытерли друг друга полотенцем, взяли книжку с картинками и легли возле матери на одеяло. Вы видели таких детей? Я спрашиваю: вы видели таких детей?

Разумеется, таких детей никто не видел.

— А дальше еще интересней! — продолжала тетя Тама. — Тут бьешься, бьешься, целый день: Машка, ешь, Машка, ешь! (Машка — внучка тети Тамы.) Крутишься, как клоун. За папу — ложечку,за маму, за Бобика, за Тобика, за дедушку с бабушкой. Потом спать укладываешь. Пока в постель затолкаешь — голос сорвешь, сил нету. А тут — чудо! Альдона, ее хозяйка, рассказывает: вечером дети поели, что им дали, — ни крошки не оставили! — спокойной ночи, мамочка, сами разделись, легли-тихонько и через минуту спят. Вы видели таких детей? А мать наряжается, красит губы, едет на последнем автобусе на танцы, на турбазу, и возвращается иногда под утро...

Тетя Тама очень хорошо рассказывала, в лицах, в жестах, закатывая глаза, много и к месту, как истинный художник, преувеличивая, но, несмотря на преувеличения, все, что она рассказывала о Виктории и ее детях, было сущей правдой. За исключением вот этого самого — «под утро». Когда приходила Виктория с танцев, никто не знал. И хотя именно этот момент вызывал у публики наибольший интерес, все же здесь многое оставалось неясным.

— Если бы у меня была такая жена, я бы ее застрелил, — сказал однажды Ньютон. — Да, а что вы думаете? Вот этой рукой.

— А где бы вы взяли револьвер? — интересовалась тетя Тама. — Я уже не спрашиваю о том, откуда бы у вас, черт побери, такая шикарная жена!

Ньютон долго о чем-то вспоминал, глядя за речку слезящимися глазами, и, вспомнив, надменно объявлял:

— Вот вы не знаете, а, между прочим, в тысяча восемьсот семьдесят девятом году моя мать подвергалась агитации народовольцев, да.

— Кошмар! Этот мужчина меня угробит! — захлебывалась от восторга тетя Тама. — Ну и как, агитация была успешной?

— Этого я не знаю, — отвечал Ньютон и со значительным видом умолкал.

— Надо думать, ее все же сагитировали, — решила однажды тетя Тама, очевидно ничем иным не имея объяснить склонность потомственного бухгалтера к терроризму.

— А что бы ты, Вадик, сделал, окажись у тебя такая жена? — лукаво спросила однажды Галина.

— Вот я бы ее действительно «зарэзал»! — решительно сказал Вадик.

Он шутил, но где-то в глубине души, ставя себя на место обманутого мужа, не видел другого исхода. Так и только так должен поступить в подобной ситуации любой уважающий себя мужчина. Разве верность не высшее проявление человеческой души?

— Да, наверное, ты прав, — соглашалась Галина. — Чистое, любящее сердце не вынесет измены. Ему нечем станет жить.

— Вот пусть оно и убивает себя! — вмешивалась тетя Тама. — Раз такое впечатлительное.

— Ага! А она пусть изменяет дальше? — возмущался Вадик. — Нет, дудки! «Зарэзать», и все тут!

— Ишь ты какой! А как же дети? Ты в тюрьму сядешь, а дети сиротами останутся? Что ж тебе, детей не жалко?

Детей было жалко, но...

— Дети — это уже другой вопрос, — сказала Галина. — Мы говорим сейчас о трагедии обманутого доверия. Если любишь...

— Если любишь — не убьешь.

— Но ведь Алеко убил. И Отелло. Это ведь классические примеры.

— Паразиты они!

— Оригинально, но...

— Что но?

— Они любили... и Алеко, и Отелло.

— Все равно паразиты. И классики так считали.

— Но они любили...

— Хорошая любовь, когда тебя — ножичком!

— Все закономерно, — спокойно объясняла Галина. — Просто в такие минуты любовь переходит в свою противоположность. Говорят: от любви до ненависти один шаг.

— Много чего говорят.

— Умные люди говорят...

— Говорят не самые умные. Самые умные — любят.

Это замечание тети Тамы можно было вполне расценить как злой намек, и Галина обиженно умолкала. Ей шел уже двадцать восьмой год, она была не замужем и остро переживала свое затянувшееся девичество. А Вадику исполнилось в мае восемнадцать лет. Отсутствие опыта в любви, несмотря на разницу в возрасте, сближало их с Галиной, они не боялись друг друга, часто заводили разговор об интимнейших вещах, но рядом с многоопытной тетей Тамой чувствовали себя, как два неофита.

Галина приходилась племянницей тете Таме, они любили друг друга, но — этого никак не мог понять Вадик — слишком уж часто ругались между собой. Точнее, ругала Галину тетя Тама, а Галина чаще всего отмалчивалась. Когда в ее отсутствие среди знакомых заходила речь о том, почему она до сих пор не нашла себе избранника, такая умная и интересная девица, и не проявляет никакой активности в этом направлении, тетя Тама выходила из себя и ругалась, словно Галина ей была чужая.

— Прынца ждет! И дождется!

— А что, разве принцев мало, куда же они смотрят?

— Так нам не просто принц нужен! Нам нужен интеллектуал! Чтоб прочитал всех классиков, знал живопись, театр, поэзию, музыку. И не какую-нибудь музыку, тут оперетта не пройдет! Тут нужен — Скрябин!

Далее, как правило, следовало несколько поучительных историй о неудачных браках некоторых тети Таминых знакомых, которые вот так же долго перебирали, ждали черт знает кого и в конце концов, упустив время, садились в лужу. Ньютон также считал своим долгом поделиться накопленной мудростью и изрекал:

— Кто очень много ждет от жизни — похож на гуся. Он имеет длинную шею и мокрый зад.

На этот раз он удостаивался благосклонной улыбки своей вечной насмешницы и, поощренный, сам начинал историю.

— В тысяча девятьсот тридцать восьмом году я был призван на переподготовку в войска. Я — офицер запаса, — небрежно сообщал он. — Наш полк тогда стоял под Одессой...

— Когда я служил под знаменами герцога! Георгий Маркович! — изумленно восклицала тетя Тама. — Как же мы с вами не встретились тогда? Я до войны каждый год туда ездила. А военных я всю жизнь люблю. Как раз там-то я однажды познакомилась с одним майором...

Тут тетя Тама замечала свою промашку, ибо супруг ее начинал ерзать, и, вовремя спохватившись, вносила ясность:

— Ша, Вася, у нас с ним были чисто дружеские отношения. Он потом погиб в сорок втором под Ейском. Ну-ну, маэстро, рассказывайте свой случай. Должно быть, это чертовски интересно!

Но когда Ньютон начинал бубнить себе под нос, обещая зануднейшую историю часа на два, с пространными отступлениями в область экономической, политической и международной обстановки предвоенной Европы, тетя Тама бесцеремонно обрывала его и сама начинала какой-нибудь пикантный сюжет из того периода своей пестрой жизни, когда она тоже, по ее словам, промышляла в вооруженных силах. В одной из этих историй была женщина, не женщина — чудо, красавица, какой свет еще не видал. Тетя Тама была очень щедрый человек, когда дело касалось красоты. Глаза! Косы! Стан! Жена одного летчика, майора. Поженились они где-то на курорте. Привез он ее в полк. В момент все мужики от нее голову потеряли. Бывало, идет она по гарнизону, а на нее равняются, как на генерала. Жили они с мужем душа в душу. Но через три месяца майор разбился вместе со своим автомобилем.

Прошло полгода, и красивая женщина вновь выходит замуж. Теперь уже не за летчика, за инженера, тут же, в военном городке. И снова, теперь уже с новым мужем, она живет душа в душу. Все завидуют инженеру. Но что вы думаете? Ровно через три месяца инженер утонул, купаясь в озере...

И опять осталась красавица одна. Молодежь, и не только молодежь, так и вьется около нее. А предложить руку и сердце уже никто не решается... Командир части навел о ней справки. И что же оказалось? Оказалось, что она еще до того бедного майора, который ее в полк привез, была замужем, в Москве, так ее муж, крупный ответственный работник, погиб... тоже в автомобильной катастрофе!

И тогда командир части сказал: «Нет, так дальше дело не пойдет. Больше жертв в моем полку не будет». И, взяв отпуск, лично отвез опасную вдову куда-то далеко-далеко, как кошку, устроил там на работу, помог с жильем. Больше ее никто никогда не видел. Но когда однажды командир полка сам чуть не разбился на своем самолете, чудом остался жив, это навело многих на интереснейшие размышления: уж не была ли та красавица специально подослана врагом в наш военно-воздушный флот...

— Я где-то читал, — припоминает Ньютон, — есть такой жук. Или змея. Нет, жук, самка которого после того, как ее оплодотворят, убивает самца. Да, кажется, жук.

— Сам ты жук! — хохочет тетя Тама, и все тоже смеются.

Вадик понимает, что история эта — выдумка, очередной анекдот, каких немало придумывает на ходу талантливая тетя Тама. Но почему-то ему становится грустно, и он начинает думать о той женщине. Вадику жаль ее, как в детстве бывало жаль кораблик, белый трогательный кораблик из тетрадного листа. Подгоняемый мальчишками, растерянно крутится он в извилистом ручье, переходит из рук в руки, пока не зацепится, расквашенный и потерявший форму, за какую-нибудь корягу. И еще, казалось ему, та женщина из тети Таминой истории была чем-то похожа на Галину. Только Галина напоминала не кораблик, а, скорее, облако, одиноко плывущее в безветренном небе неизвестно куда.

ГАЛИНА

Сколько помнил себя Вадик, столько помнил он и Галину. Сначала это была чопорная красивая девочка, черноволосая, полная, с длинной толстой косой. Она каждое лето приезжала в Литву на дачу с папой и мамой. И всегда ходила только со старшими, так по крайней мере запомнилось Вадику. В Москве Вадик видел ее очень редко, хотя они и жили на одной улице. Однажды (Галина в тот год заканчивала школу) они с тетей Тамой пришли к Вадику домой. Мать немного шила, и надо было срочно что-то прострочить, подшить или урезать в выпускном Галинином платье. Галина стояла перед зеркалом на табуретке, смущенная и незнакомая, уже без косы, с короткой модной прической, яркая и очень красивая. Мать подшила подол платья, встала с колен и отошла полюбоваться своей работой.

— Ну вот, — сказала она тете Таме, — девочка выросла. Теперь, наверное, и замуж скоро.

Галина вспыхнула, бросила на Вадика быстрый взгляд — Вадик перешел тогда во второй класс — и показала ему язык.

— От кавалеров, поди, отбоя нет? — лукаво спросила мать.

Тетя Тама вскинула брови, подумала, подумала и неопределенно пожала плечами. О чем-то она уже догадывалась тогда, ибо с тех пор прошло целых десять лет, Галина закончила пединститут, преподавала в школе английский, но больше ничего так и не изменилось в ее жизни. По-прежнему она каждый год приезжала летом на Шеминишкеле, теперь уже всегда с тети Таминой семьей: постаревшие ее родители переменили место отдыха, а то и вообще не выезжали летом из Москвы. По-прежнему она была красива, умна, много читала и ходила везде с тетей Тамой. Лет пять еще назад, когда над ней посмеивались — что за пристрастие к деревне, такая молодая, красивая, путешествовать надо, искать свое счастье, а не сидеть с пенсионерами на Лесной улице, — Галина строго и горделиво улыбалась: очень ей нужно искать, пусть ее ищут. И все соглашались с этим, никто не сомневался, что кого-кого, а уж такую красавицу, такую умницу обязательно найдут. Случалось, и на Лесной улице появлялись достойные молодые люди. Галина им нравилась чрезвычайно, и они пялили на нее глаза, но, как сговорившись, держались в стороне, иногда находя себе подружек гораздо проще и невзрачней. Словно их удерживал на расстоянии ореол ее совершенства, заставляющий думать, что у такой красавицы обязательно кто-то есть, а попытать счастья в борьбе с соперником — таких, увы, не попадалось.

Впрочем, под большим секретом тетя Тама рассказывала иногда об одном моряке, капитане, который однажды влюбился в Галину прямо на улице. Он шел за ней до самого дома и умолял выйти за него замуж. Он и в дом вошел и очень понравился родителям Галины. У него был всего один день, назавтра он улетал в Мурманск, где его ждал корабль. Но Галина сказала, что так бывает только в плохих романах, они не знают друг друга, и моряк улетел в Мурманск ни с чем. Оттуда он прислал ей страстное письмо, в котором клялся в любви, звал к себе, но Галина нашла в послании шесть грамматических ошибок, не считая стиля, и участь капитана была окончательно решена.

Потом годы как-то быстро-быстро побежали. Вадик переходил из класса в класс, в прошлом году поступил в Горный институт и уже иногда целовался со знакомыми и не очень знакомыми девушками, считал себя опытным, отпетым волокитой. Но, приехав в этом году в Литву, впервые один, без матери, обнаружил, что Галину так никто еще и не нашел. С ней уже не решались шутить на эту тему, разве что тетя Тама. И едкие намеки ее становились все злей и злей — так недостойно представляла племянница в молодом мире ее темпераментную, любвеобильную линию. Она теперь часто ругала Галину без всякого повода. А та уходила в себя, становилась рассеянной, все у нее валилось из рук, и она никогда не возражала тете Таме.

С Вадиком Галина в приятельских отношениях, она стесняется его меньше, чем других, и даже ходит с ним иногда в кино. Когда привозят новый фильм, Вадик тщательно причесывает волосы, надевает самую лучшую свою рубаху и заходит за Галиной.

— Кавалер пришел! — завидев его, насмешливо кричит куда-то в глубь дома тетя Тама.

Вадика слегка задевает ее тон, он уже не мальчик. Он где-то читал, что один из мужей Эдит Пиаф был на целых двадцать лет моложе своей знаменитой супруги. Они любили друг друга, и кто знает...

Галина в своей излюбленной позе, сидя с ногами на тахте, читает. Она вяло интересуется, какой сегодня фильм, говорит: не хочется чего-то, может, не пойдем? Но Вадик знает — это так, слова.

— Пойдем, — басом говорит он, — хоть прошвырнемся.

— Хорошо, — покорно соглашается Галина, — ты подожди — я переоденусь, — и исподлобья смотрит на него.

Переодевается она долго, очень долго и появляется из своей комнаты всегда расстроенная и нервная. И хотя она, как всегда, красива и все на ней сидит ловко и к лицу, держится она скованно, без конца одергивает «эту дурацкую юбку» и иногда чуть не плачет.

— Ну что ты, что ты? — в свою очередь начинает сердиться тетя Тама и тоже одергивает на ней юбку. — Юбка как юбка! Иди уже! — в сердцах подталкивает она Галину к Вадику.

Они выходят на улицу, но, отойдя от дома, Галина снова начинает оглядывать себя.

— Ну как, ничего? — спрашивает она у Вадика.

Вадик окидывает ее нагловатым, мужским взглядом (так, по крайней мере, хотелось бы ему) и, как заправский ценитель женской красоты, небрежно бросает:

— То, что надо.

Галина успокаивается, и они идут рука об руку к центру городка. А когда встречные мужчины начинают то и дело поглядывать на нее, Галина и вовсе приходит в в отличное настроение, она оживляется и, делая вид, словно не замечает этих взглядов, много говорит и смеется. Близость ее начинает Вадика странно волновать. Когда они занимают свои места в зале, гаснет свет и прохладная полная рука Галины касается невзначай его руки, он замирает и очень плохо понимает происходящее на экране.

После кино Галина берет его под руку, чего никогда не позволит себе днем, и они медленно, беседуя о фильме, идут домой. Солидная разница в возрасте и их давнее знакомство — все помнили здесь и, умиляясь, вспоминали, как любила Галина играть с Вадиком, когда ему было еще лет пять-шесть, — делают их отношения неуязвимыми для любопытных глаз. Считается, что Вадик свой, чуть ли не родственник (тетя Тама присматривает за ним, подкармливает обедами) и ничего такого у них с Галиной быть не может. Хотя сам Вадик думает иначе, пусть ему и восемнадцать лет, но он считает себя гораздо опытней Галины, и подай Галина ему некий знак... Но знака не было, а без него Вадик на агрессию еще не мог решиться. Поздним вечером, часов в двенадцать, они не спеша идут из центра к себе на Лесную улицу. Это километра два по пустынной ночной дороге. Галину не узнать, она даже напевает, припоминая мотив прозвучавшей в фильме песенки, много и умно говорит, преимущественно о том, как хорошо поставлена картина, как тонко играют артисты и как современна мысль, упрятанная глубоко в подтексте. Вадик плохо соображает, о чем она говорит, только чувствует все время у себя под боком ее локоть, боится вздохнуть и машинально кивает. Иногда их обгоняют парочки, развязные, в обнимку. Галина мгновенно умолкает. Но Вадик тоже молчит, и тогда, искоса глянув на него и словно желая отвлечь спутника от скоромных мыслей, Галина принимается еще энергичней обсуждать картину.

Иногда Вадик думал: а может, это она ждет знака? Или, может, никакой знак и не нужен? Может, он болван?

— Стой, что это у тебя? — случалось, говорил он, придержав Галину и смахивая у нее с ресниц невидимую пушинку.

— А что? — Она, как ему кажется, с готовностью останавливается. Очередная парочка нагло целуется от них в двух шагах. Совсем рядом с глазами Вадика — ее глаза. Не смея заглянуть в них прямо, он скользит по ним беглым взглядом, но, как ни старается, ничего не может в них прочесть. И они в молчании отправляются дальше.

И вот однажды Вадик решился. Он уже студент второго курса, сказал он себе, стыдно. Пора быть мужчиной. И в один из вечеров, после отчаянно заразительного фильма о любви — Галина даже не решалась обсуждать, как он поставлен, — когда они в полном молчании шли по пустой дороге, и было так душно, так пахли цветы за оградами, так хороша была Галина и так надолго затянулась пауза в их разговоре, Вадик вдруг зажмурился, обнял Галину за талию и слегка прижал к себе. Где-то далеко за лесом вспыхнула зарница, зарокотал гром. Галина вздрогнула, но даже не повернула к Вадику лица. Какое-то время, словно ничего не случилось, они шли, тесно прижавшись друг к другу, и кажется, оба не различали дороги. Потом перед глазами Вадика стали вырисовываться отдельные предметы, он с удивлением обнаружил, что его рука по-прежнему лежит на талии женщины, и женщина не спешит ее убрать, а только сжимает крепко своей рукой. Надо было делать следующий шаг, но сил не было. Гром рокотал уже совсем близко, где-то шумел дождь, и тогда Галина наконец несмело повернула к нему лицо..

— Пойдем скорей, — прошептала она.

Они почти бежали, и она по-прежнему не убирала его руку. Вадик все время думал, что надо остановиться, повернуть Галину к себе, обнять, зарыться лицом в ее волосы, а дальше неизвестно — может, плакать...

Они остановились у ее дома, и она мягко отвела его руку.

— Ну вот, — тихо сказала она, — и пришли...

— Пришли, — высохшими губами сказал Вадик. — А дождя нет... — и он стал искать в карманах сигареты.

— Его, может, и не будет, — внимательно оглядывая небо, сказала Галина.

— Только попугал, — басом добавил Вадик, будто это было главное сейчас, что занимало их обоих, — пойдет или не пойдет дождь.

Куда же девались эти проклятые сигареты!

— Я пойду? — немного, погодя как бы спросила Галина.

— Подожди! — чуть не плача и лихорадочно отыскивая теперь еще спички, едва не закричал Вадик. Жалкий идиот! Но Галина была уже по ту сторону калитки и издалека ласково глянула ему в глаза.

— Уже поздно...

И Вадик понял — в самом деле, поздно. Он болван, болван, болван...

Он пришел домой и, не раздеваясь, бросился на кровать. Он стал вспоминать до мельчайших деталей происшедшее с ним и с Галиной, и необъятность события потрясла его. Он ужаснулся своей постыдной неловкости с женщиной, которую нельзя тут же позабыть и не встречать больше, как это иногда уже бывало с ним, когда случайная знакомая, после какой-нибудь вечеринки, на другой день навсегда исчезала из его жизни вместе с не очень приятными подробностями скоротечного флирта.

Но вместе с тем, припоминая то, как вела себя сама Галина, он с радостью отмечал и ее растерянность, и неопытность, и, главное, покорность, покорность его, Вадика, руке и воле, и это наполняло его гордостью. «Милая, милая моя, родная», — вновь и вновь вызывал он в памяти ласковое, доверчивое лицо Галины, каким оно запомнилось ему в тот самый миг, когда она, после смятения и шока, впервые осмелилась поднять на него полные нежности глаза. К утру он ясно понял — свершилось, он любит Галину, посвятит ей жизнь и, как только закончит третий курс, обязательно женится на ней. Приняв такое важное решение, Вадик почувствовал себя сильным, счастливым человеком и с тем уснул.

Но на другой день, проснувшись в двенадцатом часу, он обнаружил в почтовом ящике письмо от Галины. Письмо было длинным, и, когда Галина успела написать его, оставалось загадкой. Ровным учительским почерком она писала ему, что все вчерашнее — нелепый случай, глупый порыв, о котором она весьма и весьма сожалеет. Она не сердится на него и по-своему его любит, но ничего подобного не должно повториться впредь. Она на девять лет старше его, и этим все решено раз и навсегда в их отношениях. Они останутся друзьями, а вчерашний глупый и, если вдуматься, смешной случай надо забыть. К тому же они слишком разные духовно, а исключительно плотское влечение слишком ненадежная основа для столь серьезного чувства, как Любовь. Слово «любовь» так и было написано — с большой буквы... Итак, пока они еще не увиделись после всего, во избежание недоразумений, он должен запомнить: ничего не произошло. Они были и остаются только друзьями...

Вадик несколько раз прочитал письмо, но так ничего и не понял. Почему вчерашнее Галина называла глупым и смешным? Он думал и чувствовал иначе: все серьезно, и разве не доказательством тому и бессонная ночь, и столь ответственное решение, принятое им? А при чем здесь «разница в возрасте в девять лет»? У любви нет правил. И что означает «разные духовно»? Что это — намек на то обстоятельство, что Вадик любит футбол, хоккей, технику, легкую музыку, а Галина все эти вещи презирает? Господи, да разве в этом дело! Ради нее он готов бросить спорт, никогда не говорить с ней о машинах, а говорить только о литературе и театре и даже полюбить, если так надо, Баха, Шумана, Скрябина и Берлиоза вместе взятых. Он на все готов, ибо он готов к любви.

Но письмо, которое он держал в руках, делало эту любовь невозможной. Оставалось: или немедленно броситься в беспробудное пьянство, что, как он слышал, весьма уместно в подобных случаях, или навсегда уехать на Крайний Север, или жениться в отместку на первой встречной, загубить жизнь...

Но пьянство исключалось, он не выносил спиртного, уехать на Север, не завершив образования, было глупо, а чтобы жениться на первой встречной, надо было по крайней мере дождаться конца августа и вернуться в Москву, где имелись на этот случай две-три подходящие кандидатуры. Все отпадало. Но и оставаться спокойным в сложившейся ситуации, он знал, было неприлично. Поэтому целый день Вадик просидел дома, ел одни консервы и старательно посыпал солью первую в своей жизни сердечную травму. Зачем она это сделала, зачем? Эх, Галя...

На другой день Галина уехала с тетей Тамой в Каунас заказывать себе новое платье. А когда еще через день Вадик наконец увидел ее, серьезную и спокойную, то понял — действительно, ничего не произошло. С ней. Он прислушался к себе и с тайным облегчением вздохнул: в нем тоже все оставалось на своих местах. И все в их отношениях с Галиной пошло по-старому. Словно и не было никогда того вечера, той электрической волны, нечаянно толкнувшей их друг к другу. И лишь в кино они, словно сговорившись, стали ходить теперь только на дневные сеансы. По-прежнему они часами лежали на пляже, много говорили о книгах, театре и кино, плавали на тот берег, где уже появились в лесочке первые грибы, и им хорошо было вместе даже без любви. Иногда играли в бадминтон. Здесь Вадик был большой мастак. Но Галина соглашалась с ним играть, лишь когда поблизости никого не было. Когда нет зрителей, она становится живей, подвижней, смеясь, как девчонка, гоняется за воланом, делается еще красивей. Но стоит кому-нибудь появиться, неважно, знакомому или незнакомому мужчине, как Галина мгновенно вянет, бросает ракетку и, нахмурив брови, снова ложится читать. Словно есть в ней невидимый изъян и она боится, что о нем узнают.

Когда приехала Виктория и, по словам тети Тамы, как с цепи баба сорвалась, Галина как-то особенно близко приняла все это к сердцу. Рушились все ее представления о любви и браке.

— Может, надо вмешаться? — растерянно говорила она. — Ведь у нее муж, дети, а она... И все это у нас на глазах. Не знаю, как других, но меня это оскорбляет. Эта пошлость касается и меня. Приедет ее муж, мы с ним познакомимся, надо будет говорить, улыбаться, зная все... Нет, я не могу так:

— А ты поговори с ней, — советовала тетя Тама. — Объясни, что мужу изменять нельзя. Это пережиток. У нас давно уже нет почвы...

— Я не пойму, тетя Тама, вы словно защищаете ее.

— Нужна она мне!

— Теперь представьте — муж ее приедет и все узнает.

— Думаю, это не будет для него большой неожиданностью.

— Как это? Неужели вы считаете, что он догадывается, какая у него жена?

— Его счастье, если догадывается.

— Как же он тогда живет с ней?

— А вот он приедет, ты и спроси.

— Но ведь тогда это чудовищно, низко, гадко!

— Ага...

— Нет, я ничего не понимаю. А вы?

— Я одного не могу понять, — задумчиво говорила тетя Тама, — странно, что эта фифа не боится ничего, все открыто. Что это? Лучший способ маскировки? Был у меня один приятель, звонит, бывало, жене: «Дорогуша, я сегодня поздно приду, ты ложись, не жди меня». — «А где ты будешь?» — «У любовницы». И ехал к любовнице. И жена подозревала его в чем угодно, но только не в этом. Так вот, или это такой же камуфляж, или... Или она просто дура. Но тогда, послушайте, какая вера в людей!

МУЖ ВИКТОРИИ

И вот в первую же пятницу, под вечер, в тот самый полный благодушия и неги последний час светового дня, когда почти весь женский контингент дачной окраины, закончив все дела, дыша кислородом и спеша договорить недоговоренное за день, прогуливался двумя-тремя шеренгами по затихающей Лесной улице, к Виктории приехал муж.

Все произошло так, как происходит в театре: действие уже давно идет, публика заинтригована, но все еще не появлялся главный герой, и, когда он наконец выходит на сцену, зал оживляется и подносит к глазам бинокли...

Накануне Виктория вернулась домой далеко за полночь. Сын Ньютона, Валерий, как раз выходил посмотреть своего «Запорожца», и Виктория попросила у него сигарету, потому что ее провожатый, державшийся в тени, курил эту гадость — «Беломорканал». Прикурив, Виктория отошла, и парочка простояла у калитки Витковских, тихо беседуя и смеясь, еще целых полчаса.

Теперь к той же калитке, вежливо поздоровавшись с женщинами, уверенной походкой подошел незнакомый мужчина, неся в обеих руках, как ведра, портфель и тяжеленную авоську с продуктами. Вытянув шею, незнакомец прочитал на табличке название улицы и номер дома Витковских, весь просиял, оглянулся на женщин — мол, слава богу, нашел своих — и толкнулся в калитку.

Не будь он мужем Виктории (а что это был он, ни у кого не вызывало сомнений), на мужчину никто не обратил бы внимания: мало ли, приехал к Витковским на выходные дни брат, сват, кум или еще какой племянник. К тому же был он, как говорится, ни толстый ни тонкий, ни старый ни молодой, ни брюнет... Таких берут в разведчики, чтобы труднее их было различить. Разве что обращал на себя внимание его костюм, нет, самый обыкновенный, отечественного производства, в меру мешковатый костюм, но вместе с белой сорочкой и галстуком все же необычный здесь, среди джинсов и пижам, словно мужчина приехал не на дачу, а в служебную командировку по очень важным делам.

— В общем, ничего, — завершив осмотр и не найдя в нем ничего такого, что бы хоть частично объяснило столь пренебрежительное отношение Виктории к супружескому долгу, разочарованно сказала тетя Тама. И все женщины согласились с ней: действительно, ничего себе дядечка. Кое-кто нашел его даже симпатичным. А когда из дома с воплем высыпали навстречу отцу обычно такие сдержанные «ангелочки» и он, бросив авоську и портфель, стал их по очереди подбрасывать над головой — дети визжали от восторга, — все пришли к единодушному выводу, что муж у Виктории очень даже хороший человек, семьянин, добытчик, раз припер полную сумку провианта, и непонятно, какого же черта ей еще надо. Всякое бывает, конечно, но чтобы так...

Затем на крыльцо, улыбаясь, вышла сама Виктория, в скромном халатике, в передничке, ни дать ни взять примерная хозяйка и жена, и счастливый супруг, облепленный повисшими на нем малышами, на виду у всех сдержанно, но с чувством поцеловал жену в подставленную щечку. Видно, его распирало от эмоций, и он еще раз, торжествуя, оглянулся на женщин, едва-едва не помахав им ручкой — мол, извините, что не могу уделить вам внимания, завтра, завтра, а сейчас, сами понимаете, семья...

Через минуту чета скрылась в доме, предоставив публике переглянуться, пожать плечами и в полном недоумении разойтись по домам.

— А вы говорили — догадывается, — язвительно сказала Галина тете Таме.

На другой день странное семейство в полном составе притопало на пляж. Мальчик и девочка прыгали, как козлята, и объявляли всем встречным, что к ним приехал папа. В походке Виктории, в выражении ее лица появилось нечто расслабленное, ленивое и самодовольное, свойственное тем женщинам, которые живут со своими мужьями как за каменной стеной. А сам глава семейства бодро вышагивал впереди процессии в шерстяном тренировочном костюме, в темных очках, надев на шею резиновый надувной круг, и вид имел одновременно респектабельный и демократичный.

В отличие от жены, которая за неделю обмолвилась со всеми разве что парой слов, спрашивая, кто из местных жителей продает молоко, где почта и по каким дням в центре собирается базар (даже имя ее узнали от Витковских), муж, как ни странно, оказался весьма и весьма общительным человеком. Не прошло и часа, как все отдыхавшие в тот день на пляже уже знали, что зовут его Марат Константинович, ему сорок пять лет, но это ничего и можно звать просто — Марик. А фамилия его Гурский. Тете Таме, почему-то решив, что она здесь самый серьезный и обстоятельный человек, он дополнительно сообщил, что назван Маратом не просто так, а в честь великого французского революционера, предательски убитого жирондисткой в бане. А фамилия, у него польская, потому что один из предков Марика был польский офицер, улан, он участвовал в кампании двенадцатого года, но, к сожалению, до сих пор не удалось выяснить, на чьей стороне. Марик охотно посмеялся с тетей Тамой над ее замечанием, что не мешало бы уточнить все же этот исторический факт, это существенно, и сообщил далее, что он работник аппарата одного из министерств в Вильнюсе, где они живут уже два года (раньше жили очень-очень далеко...). Нет, супруга нигде не работает, в этом нет необходимости, и вообще он считает, что женщина должна в первую очередь воспитывать детей и вести хозяйство. Нет, он не против эмансипации, но все же нельзя превращать женщину во вьючное животное. «Что и говорить!» — энергично поддержала эту мысль тетя Тама, с некоторой надеждой спросив, а какой пост Марат Константинович занимает в министерстве. Но он как раз в этот момент спохватился — он горит! — и, издав жизнерадостный клич, побежал в воду. Уже из воды он заявил, что не место красит человека, а человек место...

Он был волосат, упитан, сверкал на весь пляж оранжевыми плавками, и его тут же окрестили для краткости орангутангом.

Узнав, что тетя Тама, Галина и Вадик живут в Москве, он пришел в восторг.

— Ты слышишь, Виктория! — взволнованно окликнул он жену. — Оказывается, Тамара Николаевна живет в Москве!.. А где вы в Москве живете?

Он пообещал тете Таме при первой же возможности навестить ее в столице, тем более что в четвертом квартале у него наклевывается туда поездка, и, таким образом, он весьма рад знакомству. Надо ли говорить, как эта неожиданная перспектива обрадовала слегка обалдевшую тетю Таму, особенно после того, как Марик высказал предположение, что, может, они соберутся в столицу всей семьей. Ни дети, ни Виктория еще не видели Москвы, а устроиться в гостиницу там очень сложно.

— А что, Виктория не работает, сели и поехали!

Записав адрес тети Тамы и оставив ее в глубоком раздумье, Марик отошел затем к Вадику с Галиной и со всего роста плюхнулся рядом с ними на песок.

— Что читаем, молодой человек? — спросил он у Вадика и, не сразу получив ответ, пообещал привезти ему в другой раз потрясающую книгу, из жизни пчел, которая у него есть в личном пользовании. Нет, кроме шуток, очень интересная книга. Сейчас про животных пишут лучше, чем про людей, там борьба видов не утихает, а в человеческом обществе с этим наблюдается застой. Вообще, с уничтожением эксплуататорских классов литература сначала погрязнет в бесконфликтности, а затем и вовсе отомрет. Человечеству придется выбирать между гармонией и хорошей литературой...

Затем Гурский перенес внимание на Галину. Как это ни странно, ему удалось ее разговорить, он обнаружил кое-какие познания в английском языке, он даже неплохо знал язык, но в середине беседы об английской фонетике — Галина излагала материал обстоятельно и серьезно — он вдруг, почесывая поросший густой шерстью тугой загривок, неожиданно спросил, «с какого она года». Галина запнулась, а он стал угадывать. Вместо двадцати восьми он дал ей тридцать, очень удивился, что она еще не замужем, поинтересовался почему...

— Ты слышишь, Виктория! Галина Аркадьевна всего на три года моложе тебя, а еще не замужем! Представляешь? Надо ее познакомить с Реутом. Вот это будет пара!

И он стал рассказывать всем об одном их с Викторией общем знакомом, неком Реуте, окончившем заочно строительный институт и тоже, несмотря на свои тридцать восемь лет, пребывавшем в холостом состоянии.

— Знаете, бывают такие мужчины, очень застенчивые, и если их не познакомить...

Закусив губу, Галина молча поднялась с одеяла и, глядя поверх голов, как слепая, вошла в воду.

— Великолепная будет пара! — глядя ей вслед, радовался Гурский. — Оба с высшим образованием! Я что думаю, Виктория, надо будет его привезти однажды, соберемся, потанцуем...

У Ньютона он спросил:

— На пенсии, дедушка? Не тоскуете по коллективу? — на что Ньютон ему грустно отвечал:

— Я уже старый, я уже о многом тоскую...

И как-то так получилось, что на всем пляже говорил только один Гурский, говорил много, смешно и невпопад, но так простодушно и искренне, что никто ни разу ему не возразил, не отбрил, как это умела, например, тетя Тама. (Ньютон ей потом сказал: «Стареем, Тамара Николаевна, а я думал, вам износу не будет».) К тому же рядом загорала на одеяле Виктория, и дети восхищенно не сводили с отца глаз. Но вот когда все по-настоящему испугались и затаили дыхание, это когда Марик ни с того ни с сего, а просто потому, что как раз пришло в голову, рассказал анекдот о том, как одному мужу изменяла жена, а он... словом, вернулся из командировки...

Когда посмеялись (а что оставалось делать?), Марат Константинович, смеявшийся дольше всех, сказал:

— Нет, шалишь! Я своей так говорю: видишь, вон ружье висит — у меня дома ружье висит на стенке — чуть что — убью. Запомни это на всю жизнь!

Не уставая балагурить, переходя от одной компании к другой, он наклонялся иногда к жене, лицом вниз дремавшей на одеяле, шлепал ее ладошкой по спине или чуть ниже — сгоришь, подруга! — и ловко увертывался всякий раз от ее меланхолически-игривого тычка ногой. Но один раз он замешкался и получил в ответ на любезность чувствительный удар. Марат Константинович схватился за ушибленное место и стеснительно присел.

— Получил? — назидательно сказала супруга и, поправив лифчик, удобнее устроилась на одеяле. — Будешь знать.

Марик перевел дух и медленно стал выпрямляться.

— Надо же смотреть, Виктория! — обиделся он. — Так можно.

Присматриваясь к травмированному месту, он пару раз осторожно присел, попрыгал, сделал глубокий вдох и, смахнув выступившие слезы, поковылял к воде. Слава богу, кажется, все обошлось благополучно, и через минуту он уже демонстрировал публике вполне приличный баттерфляй, подняв волну и сверкая над водой ярко-оранжевым задом.

— А не пора ли нам перекусить? А, Виктория? — еще немного погодя кричал он чуть ли не с другого берега. — Ты что, решила мужа голодом морить?

Закусывал он с великим аппетитом, сам доставал из сумки яйца, огурцы, хлеб, делал бутерброды и торжественно вручал их детям и жене.

— Мы с Викторией любим поесть. Все деньги на жратву уходят, — уплетая колбасу с огурцами и запивая компотом из бутылки, доверительно сообщил он. И всем тоже захотелось есть, и все, как по команде, стали доставать свои припасы.

Пообедав, Марик взял подстилку, ушел в кусты, лег там и вскоре захрапел. Да так громко, что Виктория, собиравшая в газету остатки пищи, вздохнула и, не говоря ни слова, запустила в него огромным желтым огурцом. Марат Константинович затих. Немного погодя тетя Тама прислушалась и сказала Вадику:

— Поди, парень, глянь, она его там не убила?

Вечером Гурский подстерег на улице тетю Таму с Галиной, они ходили за молоком, взял их под руки и, понизив голос, доверительно спросил, а как тут в его отсутствие ведет себя его жена. Не гуляет?..

От неожиданности тетя Тама расхохоталась на всю Лесную улицу, Галина беспомощно отвела взгляд, а Марик спокойно подождал, пока тетя Тама перестанет смеяться, и сказал:

— Вы меня извините, я понимаю, что это смешно и даже неприлично. Но, знаете, у нас с Викторией сложные отношения...

— Вы что, серьезно? — набросилась на него тетя Тама.

— А что?

— Ничего! — И тетя Тама снова засмеялась. — Вот фрукт! Вы же говорили: у вас дома ружье висит?

— Ружье-то висит, — ничуть не обидевшись, вздохнул он. — И все же, простите, вы ничего не замечали?

— Нет, мы ничего не замечали, — твердо сказала тетя Тама.

Он в раздумье пожал плечами, словно сопоставляя сказанное тетей Тамой с другими имевшимися у него сведениями.

— А вы меня не обманываете? Женская солидарность, так сказать...

— Пошли вы к черту! — уже не на шутку рассердилась тетя Тама. — Ничего мы не знаем, и давайте оставим этот разговор. Разбирайтесь со своей женой сами. Этого мне еще не хватало!

— Ведь если что, я все равно узнаю, — пригрозил он.

— А вы не выпили случайно? — вспыхнула Галина.

— А вы мне подносили?

— Послушайте.

Но его не так-то просто было смутить..

— Слушаю, милая, — передразнил он Галину, словно знал ее по крайней мере лет двадцать. — Нет, я не пью. Мы живем с семьей на одну зарплату, у нас есть кое-какие сбережения, но все равно не очень-то выпьешь, когда двое детей. Их и обуть, и одеть надо, и самим одеться. Попробуйте!

— А почему тогда ваша жена не работает?

— Спасибо. Она уже работала один раз...

— Надо же! А где, если не секрет?

Нет, у него ни от кого не было секретов.

— Медсестрой в санатории, — объяснил он. — У нее среднее медицинское образование. Мы жили на Камчатке, а там хорошо платят. Жаль сидеть дома. Так я чуть с ума не сошел. Вы же видите, какой она лакомый кусок. Ей мужчины проходу не давали. А она слабохарактерная. И потом, знаете, из мещанской семьи. Любит ресторан, танцы и все такое. Из-за нее один полковник жену бросил. Так я тогда сказал: обойдемся без твоих денег, прокормлю, лучше сиди дома и занимайся детьми. Вы видели, какие у меня дети?

— Очень хорошие дети.

— То-то. Я в лепешку расшибусь, вагоны грузить буду, а жизненный уровень семье обеспечу. У меня очень хорошая семья.

— Хорошая, а спрашиваете такие вещи, — сказала Галина.

— Спрашиваю, — уныло кивнул он. — А что делать? Вот выйдете замуж, узнаете, что такое семейная жизнь.

— Как же, знаем...

Почему-то на этот раз он рассердился.

— Ничего вы, я вижу, не знаете! Гонору много, а знания жизни нет.

— Послушайте! Какое ваше дело? Кто вам дал право оскорблять?

— Ох-ох-ох! Оскорблять. А что я такого сказал?

— Вы дурак! — уже не могла сдержать себя Галина.

— От дуры слышу. Правда, Тамара Николаевна?

— Бог с вами, — сказала тетя Тама. — Идите, Марат Константинович, своей дорогой, а мы пойдем своей. Спокойной ночи.

И она увела готовую впасть в истерику Галину в дом. А он, представляете, постоял, постоял и крикнул им вслед:

— Я никому не позволю вмешиваться в мои семейные дела! Моя жена — чистейший человек! Да, чистейший, человек!

Уезжал Гурский на другой день, опять выспавшись после обеда на свежем воздухе, дети по очереди сгоняли с него хворостинкой мух. Перед тем как идти на автобусную станцию, он как ни в чем не бывало забежал к тете Таме домой, вызвал ее на веранду и попросил все же присматривать за его женой.

— Вы меня извините, — сказал он, — я вчера погорячился. Я — сангвиник, а тут говорят всякое... Зря я ее отпустил одну. За ней глаз и глаз нужен. Вы меня извините.

У него был такой безобидный и добродушный вид, в руках он, как шкатулку, держал завернутые в газету бутерброды («Жена приготовила», — похвастался), что тетя Тама, шуганув взглядом начавшую было нервничать Галину, поспешно закивала: ладно, ладно, присмотрим.

Гурский повеселел и стал всем пожимать на прощанье руки — тете Таме, дяде Васе, Вадику. Галина демонстративно отвернулась, но он потрепал ее легонько по плечу и, вздохнув, сказал:

— Ничего, вот я привезу как-нибудь Реута...

Виктория с детьми пошла его провожать. Они дружной компанией удалялись в сторону центра, тетя Тама смотрела им вслед, вздыхала и до самого вечера не сказала никому ни слова, очевидно обдумывая свои новые обязанности.

А вечером, когда со стороны турбазы донеслись первые пассажи эстрадного оркестра и Виктория, оправляя на ходу платье и то и дело поглядывая на часы, выскочила за калитку, тетя Тама сделала страшные глаза и сказала:

— Что же мне делать, граждане? Караул! Мы станем свидетелями драмы.

БРЮКИ ДЛЯ МУЖА

Прошла неделя, в течение которой Виктория ничуть не изменила образ жизни. Витковские жаловались: до половины ночи под окнами шляются незнакомые мужчины, вызывают квартирантку. И тетя Тама не на шутку волновалась, ожидая приезда орангутанга.

— Представляете, что я ему скажу, отчет ведь спросит!

И ее тучное тело содрогалось от смеха. Но все чаще и чаще в голосе ее слышалась неподдельная тревога. Да и Галина тоже заметно нервничала.

— Кто знает, что такое «Реут»? — глядя на нее, спрашивала у знакомых тетя Тама. Она сходила в библиотеку и узнала из энциклопедии, что Реут — это река в Молдавской ССР, замерзает в декабре, вскрывается в марте...

— Вот и будет тебе Алеко, — сказала племяннице. — А что? Пойдут цыганята: глазки черненькие, веселые, плясать будут!

Галина рассердилась и в пятницу уехала на два дня в Зарасай, где отдыхала ее давняя школьная подруга.

— Глупая, — смеялась тетя Тама, — никогда не знаешь, где твое счастье. Выдумала себе Смоктуновского. Может, Реут и есть то, что надо. Закончил строительный институт...

Но Галина напрасно уезжала. Гурский не приехал ни в пятницу, ни в субботу. Виктория эти дни терпеливо сидела дома, несколько раз ходила его встречать. Но в воскресенье Витковским принесли телеграмму, в которой Марат Константинович сообщал, что приехать в этот раз не сможет, «попалась приличная халтура», всех целует, а всем знакомым передает большой привет.

Телеграмму принесли в шесть часов, а уже в половине девятого — еще дети Виктории копались во дворе — самой Виктории и след простыл. И черт бы с ней, да над Лесной улицей с самого обеда собиралась гроза. Жирные тучи клубились со всех сторон, и, хотя еще не сверкало, стало быстро темнеть.

— Что же она делает, дурища! — не выдержала тетя Тама и побежала во двор к Витковским. Дети Виктории поужинали без матери и уже ложились спать. Девочка проворно раздевала брата и укладывала его в постель.

— А где же мама? — стыдясь своего сладенького голоса, спросила тетя Тама.

— Мама пошла в кино.

— А вы не боитесь одни?

— А чего бояться? — сказала девочка.

— Ну, а если гроза, молния, неужели не боитесь?

— Так мы ведь дома. И потом, у нас крыша железная. А если крыша железная — молния в дом не ударит. Так папа говорит. Мама специально выбирала дом с железной крышей...

— Ну-ну, — только и сказала тетя Тама.

Дома она долго смеялась

— Ну его к черту, я-то чего переживаю. И откуда он на мою голову взялся!

Смех смехом, но всю эту неделю в ожидании неприятного визита она не в шутку волновалась. Теперь наступила разрядка. «Пронесло! Живем, братцы!» И когда приехала с последним автобусом Галина, пришел Вадик, тетя Тама, собирая на стол, выставила мужу коньяк, а молодым бутылку хорошего армянского вина. За ужином смеялись над Галиной: что она, так и будет каждую субботу уезжать, может, стоит все же взглянуть на Реута? И на чем свет стоит поливали Викторию.

Надо сказать, что за прошлую неделю из многочисленных кавалеров Виктории — иногда ее провожали плотной толпой, — как того и следовало ожидать, выделился и единолично завладел инициативой один — долговязый плотный субъект, в общем вполне интеллигентного вида, с морщинистым ироничным лицом. Уже не раз его видели с Викторией в центре городка, он ходил всегда в одном и том же длинном свитере, курил трубку и руки постоянно держал в карманах. Тете Таме он даже понравился. Виктория держалась с ним бесцеремонно, как и с мужем. Иногда он носил за ней сумку с продуктами — трубка в зубах, в кармане газета и невозмутимо невинный взгляд поверх голов любопытных. Опытному глазу была заметна меж ними некая дистанция: долговязый не был фатом, не лип, как прочие, и, возможно, просто-напросто был рабом мужского тщеславия и стадных курортных правил. Однажды в универмаге они с Викторией выбирали для Марата Константиновича финские кримпленовые брюки. Вадик тоже тогда купил себе такие брюки, он стоял в очереди и слышал, как, пряча покупку, Виктория сказала долговязому: «Мой будет доволен, как слон». — «Ну вот и слава богу, — отвечал тот, — главное, чтоб всем было хорошо».

Вадик, наверное, уже в десятый раз рассказывал этот эпизод, показывал, как долговязый не без смущения прикидывал на себя брюки, они ему были до колен, тетя Тама закатывалась от смеха, а дядя Вася под шумок хватил лишнюю рюмку коньяка, когда во дворе у Витковских скрипнула калитка...

На улице было черным-черно. Как море, Шумел под ветром молодой сосновый лес, и первые капли дождя уже стучали в стекло веранды. Над крыльцом у Витковских горел большой круглый фонарь, освещая темный фасад дома, часть двора, мокрые цветы на клумбах и аккуратную, посыпанную гравием дорожку, ведущую к гаражу и уборной. Гурский появился в полосе света, как циркач, — опля! — сделал ручкой выглянувшей из окна тете Таме — я потом зайду! И слегка очумевшая тетя Тама кулем отвалилась от окна.

— Ну вот, — сказал дядя Вася и быстренько налил себе еще коньячку. — Тебе налить? — заботливо спросил супругу.

— Налей, — сказала тетя Тама. — Вот тебе и Марик. Ловко он ее...

— Как птичку!

Дядя Вася выскользнул из-за стола, прихватив томик Сименона, который как раз была очередь читать тете Таме, и юркнул из комнаты.

— Если придет, налейте ему вина, — посоветовал уже с порога. — А то коньяк слишком возбуждает.

Через минуту Гурский выскочил на крыльцо и, растерянно озираясь, позвал жену:

— Виктория! Виктория! Алло, Виктория!

Потом прислушался. Ровно и деловито шуршал в огороде и в саду теплый грибной дождь. Гроза обошла городок стороной, в разных концах поблескивало, но грома не было слышно. Одинокий мотоциклист промчался по шоссе, и темнота, сомкнувшаяся за ним, сделалась еще черней и гуще.

Не получив ответа, Гурский снова метнулся в дом.

— Какая же она все-таки стерва, господи... — Тетя Тама плотно занавесила окно и, сразу постарев, обмякнув в своем плетеном кресле, мрачно выругалась.

— Они оба стоят друг друга, — сказала Галина. — Какие-то авантюристы. Ну чего вы волнуетесь? Сами говорили — не наше дело.

Тетя Тама не отозвалась и, когда немного погодя на веранде послышались шаги, не сдвинулась с места.

Гурский почти вбежал, уже порядком вымокший, громко дыша.

— Вы не знаете, где Виктория? — не поздоровавшись, прямо с порога начал он. — Понимаете, приехал, а ее нет. Дети спят. Хозяева ничего не знают. А уже половина одиннадцатого. Вы не знаете, где она может быть?

Он стоял посреди комнаты и с надеждой смотрел на тетю Таму.

— Нет, мы не знаем, где ваша жена, — сказала Галина. — Она нам не докладывает, куда идет.

— А почему вы со мной так разговариваете?

— А как я должна с вами разговаривать?

Он пожал плечами.

— Я, конечно, могу уйти...

— Подождите! — сказала тетя Тама. — Я, кажется, сегодня кого-то убью. Садитесь, Марат Константинович, садитесь, садитесь. Что у вас случилось?

Он сел, вытер платком мокрое лицо, немного успокоился. Стал торопливо объяснять:

— Видите ли, я вчера не мог приехать. Там одна работенка подвернулась, очень важная. Думал, закончим за один день, — не вышло. Пришлось сегодня выходить с утра. Мы там одному дачу строим. Я своим телеграмму дал, что не приеду. А пришел домой, помылся и, верите, места не могу найти. Ходил, ходил по комнате, — пусто, тихо. Включил телевизор — не могу смотреть. Нет, думаю, разве я без них выдержу еще неделю? Сел на автобус и приехал. А ее нет. Как сердце чувствовало! — Он вскочил и в панике заметался по комнате. — Что теперь делать!

— Да что вы так переживаете? — сказала тетя Тама. — Никуда не денется ваша жена, придет.

— Придет, — уныло кивнул он. — Она всегда приходит... Но разве в этом дело, Тамара Николаевна? Мы ведь взрослые люди.

Но тете Таме, видно, уже надоело быть взрослым человеком.

— А может, она к соседям к кому зашла, а что?

Он, все понимая, язвительно глянул на нее:

— К соседям? Ну что ж, логично. Отчего бы не зайти? Выпить чаю, поговорить за жизнь. Вполне логично. Только, видите ли, в чем дело, я ведь тоже сейчас ко всем зайду и всех спрошу: у вас нет моей жены? А вы не знаете, где она может быть, в половине одиннадцатого ночи, в дождь, в грозу? А может, вы что-то скрываете от меня? Хорошо! Я эту версию проверю. Я проверю! Здесь всего двенадцать домов, делов куча! Всех обойду, всех спрошу! Только ни у каких соседей ее нет, понятно? — уже кричал он. — Я не мальчик!

— Но почему же...

— А потому! Это не в первый раз! — Он, суетясь, глянул на часы. — Вот увидите! Мне двадцать минут хватит, чтобы обежать всех. Засеките время. Нет, засеките, засеките! Я вернусь, и вы убедитесь, что я был прав. Но уж тогда... Он хлопнул изо всех сил дверью и скрылся в темноте.

Тогда тетя Тама сказала:

— Слушай меня внимательно, Вадим. Надевай плащ, беги на турбазу, в ресторан, куда угодно, но только найди эту дурынду. Во что бы то ни стало найди...

БЕГ НА ДЛИННЫЕ ДИСТАНЦИИ

Слегка отстранив своего спутника, Виктория поправила волосы и взглянула на Вадика безразлично, но вместе с тем как бы решая, случайно или не случайно в такой поздний час появился здесь, в ресторане, ее сосед. Но о случайности ничто не говорило. Вадик вымок с головы до пят, был зол и смотрел на Викторию предерзко, прекрасно сознавая всю важность информации, которую ему предстояло ей сообщить. И Виктория заволновалась. Оставив долговязого, она быстро сбежала по лестнице и, подойдя к Вадику, вполголоса спросила:

— Ты за мной?..

— Да, — почему-то торжественно сказал Вадик, — я пришел за вами. Видите ли, там приехал неожиданно ваш муж, а вас, естественно, нет дома... Он бегает по всем дворам...

— О господи! — охнула она. — Я пропала! Я пропала!

Вадик отыскал ее уже в двенадцатом часу, сделав ошибку и побежав сначала (в дождь, по раскисшей лесной дороге) на турбазу. Разумеется, никаких танцев там не было и в помине. Дождь хлестал по асфальту слабо освещенного неогороженного пятачка среди высоченных сосен, кругом не было ни души, а в здание турбазы, кое-где еще светившееся окошками, его не пустили. И тогда, пробежав еще два километра, в половине двенадцатого он очутился в центре городка, куда и следовало ему бежать с самого начала, и не был бы потерян целый час, грозивший теперь превратить назревавшую драму в подлинную трагедию. Ресторан «Шешупе» — стандартная двухэтажная стекляшка на площади — уже закрывался. На втором этаже еще играла музыка, и насквозь промокший, разозленный Вадик толкнулся в дверь. И сразу увидел Викторию.

Теперь она стояла перед ним, вскинув к щекам ладони, бессмысленно повторяя: «Я пропала, я пропала...» Чуть отдышавшись, Вадик хотел еще сказать, что она — безнравственная, пошлая женщина, жестокая и никудышная мать, бросающая своих детей одних, ночью... Он приготовил целую тираду, пока бегал на турбазу и обратно. Но, увидев вдруг ее лицо, смешался и сказал совсем другое.

— Не надо терять времени, — сказал он, — надо бежать. Уже без двадцати двенадцать.

Она рассеянно кивнула — да, да, бежать — и, все так же сжимая ладонями пылавшее лицо, подошла к дверям и выглянула на улицу.

Дождь заметно утих, но продолжал сеять настырно и, судя по пузырям на лужах, — теперь до самого утра. На улице не было ни души.

— Неприятная история, — выбив о подоконник свою трубку, сказал долговязый. — Что же это он у тебя такой недисциплинированный?

Но она уже забыла о нем. Твердя «пропала, я пропала», она тем не менее стала решительной и деловой. Что-то прикинув про себя, может, рассчитав дистанцию до Лесной улицы, она вдруг быстро сняла туфли, запихала их в сумочку, застегнула ее, натянув язычок застежки зубами, и, не сказав ни слова, выскочила под дождь.

Она помчалась как молодая кобылица, упруго, мощно, брызги летели из-под сильных ног как искры.

Вадик едва догнал ее и побежал рядом. Пока они бежали хорошо освещенной центральной улицей, он краем глаза видел появившееся у нее на лице сосредоточенное, упрямое выражение, как у спортсменки, во что бы то ни стало решившей не проиграть. Она и бежала как спортсменка, работая руками и высоко, сильно вскидывая колени. Может, она и была когда-то спортсменкой.

Бег продолжался в полном молчании, только один раз Виктория, смахнув с глаз растрепавшиеся волосы, в сердцах обронила: «Вот влипла!» И Вадик машинально кивнул — да, влипла... Все больше проникаясь волнением и надеждой женщины все спасти, он, уже вконец уставший (он бегал уже целый час), старался не отставать от Виктории и, словно тренер, то и дело посматривал на часы. Почему-то ему казалось, что, если они прибегут к двенадцати, все еще можно будет поправить. Что поправить — было сейчас неважно и кто потерпевшая сторона — тоже, он позабыл уже, что думал о Виктории полчаса назад, инстинктивно принимая сторону того, кто загнан в угол.

Вскоре большие дома кончились, осталась одна дорога с разбросанными вдоль нее тут и там аккуратными кирпичными и деревянными домишками. Справа зачернел лес. За ним, в километре, и начиналась Лесная улица. Виктория уже бежала из последних сил, сжав зубы, но с тем же отчаянным выражением — не проиграть.

И все же один раз пришлось остановиться. Дыша как скаковая лошадь, схватившись за бок, она прислонилась спиной к чьему-то заборчику у дороги и в изнеможении закрыла глаза.

— Что будет!.. — немного отдышавшись, сказала она и тихо засмеялась. — Он меня убьет. Сколько там времени?

— Уже двенадцать...

— Убьет... Дай мне сигарету.

Она прикурила, но, сделав две-три затяжки, бросила окурок в грязь.

— Слушай, парень, — сказала она, — не в службу, а в дружбу, сбегай к переезду, там афиша висит, глянь,-какое сегодня кино...

— Да я и так знаю, — сказал Вадик. — «За лебединой стаей облаков». Какой-то старый фильм.

— О чем он?

— Не знаю. Наверное, про любовь.

Она кивнула:

— Ладно, сочиним... Ну что, побежали?

В реденьком молодом соснячке, вплотную примыкавшем к Лесной улице, они пошли шагом. Виктория как-то странно успокоилась или смирилась, она уже не торопила Вадика, ступала на цыпочках, приложив к губам палец, и вид имела напроказившей девчонки.

— Тс-с! — то и дело хватала она Вадика за рукав. — Чего доброго, еще засаду устроит! Он у меня отчаянный, — десантник!

— Вы очень боитесь?

— А как же!

— Вы в случае чего — зовите. Мы тут рядом. Она в темноте беззвучно рассмеялась:

— Ой, не могу! Что же ты думаешь, он меня бить будет? Нет. Он мухи не обидит. Конечно, покричит. Но сердце у него мягкое. Как валенок...

— Вы не любите его?

Она помолчала. Всматриваясь в темневший за дорогой притаившийся дом Витковских, расстегнула сумку и вытряхнула из нее на землю туфли. Насмешливо покосилась на Вадика.

— Вы не любите его!.. Любовь растаяла в тумане льдинкою... Помнишь, такая песенка была? Ободзинский пел. Или еще кто-то. Неважно. Осенний свет пробил листву, над нами листья летят в синеву... Чувствительная была песенка. Мы и познакомились под нее, на танцах. И, когда поженились, без конца крутили эту пластинку. Такая любовь была — Ромео и Джульетта! Господи, уже десять лет прошло! Куда все девалось? Ты не знаешь, куда все девается?

Вадик этого еще не знал. Он сходил на разведку и, вернувшись, доложил:

— Путь свободен. Он в доме. Дверь заперта.

— Еще не пустит, — усмехнулась она. — Вот влипла так влипла. Ладно, дальше я пойду одна. Спасибо тебе. Представляешь, я бы приперлась часа в два, да еще с этим охламоном? Кошмар!

Она отжала мокрые волосы, причесалась — Вадик держал сумку, — потом, опираясь на его плечо, надела туфли.

— Ну как, сойдет?

— Сойдет.

— Ну ладно. Эх, была не была! Вперед! — бодро скомандовала она себе и решительно двинулась через дорогу.

Прячась за деревьями, Вадик видел, как она осторожно открыла калитку и на цыпочках перебежала двор. Она достала ключ, но, как и предполагала, Гурский заперся изнутри на задвижку. Тогда она деликатно постучала. Он и не подумал открывать. Она постучала снова, уже громче и требовательней, но с тем же результатом. Немного подождав, она обошла угол дома и стала стучать в единственное освещенное окно. Она стучала, стучала, молча, упорно. Вадик ждал. И вскоре он стал различать в ее стуке вполне определенный четкий ритм, какая-то мелодия слышалась ему. Он даже попробовал подобрать слова той самой песенки про растаявшую любовь, которую напела ему Виктория. Уже не надеясь достучаться, женщина устало отвернулась от окна, за которым маячила из угла в угол мужская тень, и все-таки упорно выбивала — та-та, та-та-та-та... Словно это был старый условный знак, утративший силу пароль любви, звучавший теперь призывом к разуму и милосердию.

Потом она вернулась на крыльцо и стала ждать.

А дождь все шуршал и шуршал по железной крыше, мерно журчала стекавшая по желобам вода. Вадик не дышал в своем укрытии. Наконец дверь распахнулась, и Виктория, помедлив, вошла в дом.

На другой день во дворе у Витковских до самого полудня не было замечено никакого движения. Правда, и другие дачники сидели по домам. С утра сеял все тот же нудный, тихий дождь, тучи ползли над самой головой, и ни о каком пляже не могло быть речи. И все же, когда тучи кое-где разошлись, выглянуло солнце и Виктория, живая и невредимая, выйдя из дома, повесила на веревку свое мокрое платье и комбинацию, тетя Тама с облегчением вздохнула.

Потом появился и сам глава семейства. Даже не глянув в сторону жены, поджав: губы, он подождал детей, непонятно по какому случаю нарядных, в белых гольфах, и вся троица, взявшись за руки, отправилась в центр.

Часа через два они вернулись, с мороженым, нагруженные свертками, кульками и сплоченные, как древняя фаланга. Девочка торжественно несла огромного дорогого медвежонка, у мальчика торчало за спиной новенькое двуствольное ружье. Компания, демонстрируя единство, чинно проследовала в дом, а немного погодя там начался сущий тарарам.

Вскоре хлопнула дверь, и Виктория, выскочив за калитку, пошла куда глаза глядят. Гурский, без пиджака, выбежал вслед за ней, догнал и грудью загородил дорогу. Она, держась на расстоянии, попробовала его обойти, в одну, в другую сторону. Но он, растопырив руки и ничего не говоря при этом, как непослушную козу или курицу, стал загонять ее во двор. Она и не очень противилась, нагнув голову, шла впереди него и, сдвинув брови, улыбалась. От возбуждения он весь дрожал, суетился, волосы торчком стояли на голове, и тут впервые стало заметно, что он намного старше своей жены.

Закрыв за Викторией калитку — для верности замотав ее проволокой, подергал, — немного подождал и снова куда-то ушел. Он несколько раз приходил и уходил, подолгу стоял на дороге перед домом, словно решая, куда бы ему еще сходить.

Тетя Тама вся извелась, сгорая от любопытства. Наконец во дворе послышались его шаги.

— Можно?

Сдержанно поздоровавшись с тетей Тамой и Галиной, он присел к столу, выложил пачку сигарет, спички.

— Можно я буду курить?

— Курите, курите.

Тетя Тама поспешно пододвинула ему пепельницу.

Он держался солидно и даже слегка высокомерно, как и подобает человеку, только что пережившему драму. Пыхтел сигаретой — он не умел курить — и скорбно молчал, ибо пережитая драма дает это право человеку — не начинать первым разговор.

— Ну как, нашлась вчера ваша жена? — не выдержав, первая бодренько спросила тетя Тама.

— Нашлась...

— Ну вот, а вы переживали. Она, наверное, в кино была?

Тетя Тама уже все знала от Вадика и теперь гнула, как ей казалось, вполне безопасную версию о кино.

Гурский помолчал и с непонятным выражением кивнул:

— Ага. Она мне тоже так сказала. Что была в кино...

Что-то тут было неладно.

— Но дело в том, Тамара Николаевна, что никакого кино вчера не было...

В наступившей тишине он медленно извлек из заднего кармана сложенную вчетверо афишу и как вещественное доказательство развернул ее на столе.

— Вот здесь говорится, — афиша была на литовском языке, — что девятичасовой сеанс отменяется по техническим причинам. Мне об этом еще вчера сказали, когда я по дворам бегал. Вот вам и кино... — Он аккуратно сложил афишу и снова спрятал ее в карман. — А она мне до двух часов ночи содержание рассказывала...

— Что вы говорите! — только и сказала тетя Тама. А про себя подумала: так не повезло бабе...

— То и говорю. Так что мы сегодня уезжаем. Я уже машину вызвал.

— Такси?

— Нет, из Вильнюса пришлют. Я позвонил министру, сами понимаете.

— А кем вы все-таки работаете? — слегка оробев, спросила тетя Тама..

— Я шофер. Министра вожу, — просто пояснил он. — Хотя у меня и среднетехническое образование.

— Ясно. А может, вам и не надо уезжать? — сказала тетя Тама. — Сейчас самое время настает, грибы пойдут, картошка молодая.

— Спасибо! А что же я ее. — тут оставлю? Пусть в городе сидит, бензином дышит. Раз вести себя не умеет. Детей, конечно, жалко. Здесь хорошо: и лес, и речка, и молоко свежее. Они даже поправились, вы заметили?

Он вздохнул. Спрятал сигареты и собрался идти. Его было жаль, но у тети Тамы, грешным делом, вертелось на языке спросить, о чем все-таки рассказывала ему ночью Виктория, какое содержание и насколько развита у нее фантазия... Она сдержалась. Зато не выдержала Галина.

— А в городе ваша жена... — вкрадчиво начала она.

Он понял.

— Нет, в городе она ведет себя нормально. Вы не подумайте, в общем мы неплохо живем. Это здесь контроля нет. Больше вопросов не будет?

— А вам не кажется, что вы похожи на страуса?

— Нет, — сказал он. — Вы думаете, я специально нагрянул? Все подстроил? Нет. Просто — интуиция. Она сама говорит, что что-то такое чувствовала, — не без гордости усмехнулся он. — Ничего. Я — терпеливый. Семейная жизнь, как война, без потерь не бывает.

— Но разве можно так жить?

— Выходит — можно.

— А зачем?

Он не знал зачем. Как-то ему это не приходило в голову. Он пожал плечами и, уже стоя на пороге, задумчиво посмотрел на Галину....

— Знаете что, давайте я вас все-таки познакомлю с Реутом?

Он ушел, пообещав, что, может, зайдет еще попрощаться. Машины долго не было. Он неприкаянно кружил по двору, нервничал, но в дом не заходил. Потом все же решил взглянуть, как там собирались в дорогу, и сейчас же оттуда донесся его крик:

— А я говорю — поедешь! Нет, поедешь! И слушать не хочу! Ты мне уже сто раз обещала! Я из-за тебя из армии ушел! А не желаешь — мы уедем одни! Я заберу детей!

Дети играли на лужайке в бадминтон.

Наконец в половине пятого к дому подкатила черная роскошная «Волга», и Гурский, едва кивнув шоферу, стал выносить из дома вещи: чемодан, свертки, белого мохнатого медвежонка. Сдернул с веревки сохнувшее платье Виктории и, скомкав, забросил его в машину. Потом, разъяренный, взял на руки детей и усадил их, притихших, на заднее сиденье. Он напоминал моряка, потерпевшего катастрофу и собиравшего выброшенные на берег обломки, необходимые для новой жизни.

Он еще раз сходил в дом, взял пиджак и занял место в машине рядом с детьми. Он сидел ровно, как манекен, смотрел в затылок шоферу и ждал. Виктория не появлялась. Борьба велась сторонами за каждый метр...

Водитель дал сигнал — один, другой... Гурский решительно махнул — ехать. Черная «Волга» тронулась, ныряя на ухабах, но, отъехав метров двести, резко затормозила — Виктория, подобрав юбку, неслась за машиной во весь опор...

Вдруг оттуда ей закричали. Дети, высыпав на обочину, размахивали руками и хором скандировали, а что — Виктория никак не могла разобрать. В нерешительности она замедлила шаг.

— А-а-а-и-и-к! — неслось от машины. — А-а-а-и-и-к!

Потом, потеряв терпение, в окошко высунулся Гурский и гаркнул так, что Виктория на этот раз услышала. Оказывается, забыли чайник... Радостно закивав — слышу! — Виктория бегом вернулась обратно и через минуту, издалека крича: «Несу!» — уже мчалась с чайником к машине. Дети, прыгая от восторга, уселись на свои места. Гурский принял чайник на колени, как корзину. Шофер распахнул дверцу, и Виктория уселась рядом с ним. «Волга» рванулась с места и исчезла за поворотом.

 

Но тетя Тама, стоя во дворе и наблюдая за этой сценой, очень ошибалась, думая, что в последний раз видит странную чету. Через три месяца, в канун Октябрьских праздников, Марат Константинович, как и обещал, навестил ее в Москве со всем своим семейством. Они остановились у тети Тамы на Большой Грузинской и жили целую неделю. Вначале опешив от таких гостей — тетя Тама жила в трехкомнатной квартире вместе с двумя женатыми сыновьями, всего девять человек, — она тем не менее приютила посланцев братской республики и затем приняла самое активное участие в их походах по магазинам и историческим местам. Гурский остался доволен: и Виктория, и дети увидели столицу. Приглашал всех в Вильнюс, вспоминал Вадика с Галиной и очень хотел их видеть. Но Галина, памятуя о Реуте, не пожелала встречаться с Мариком, а Вадик все-таки зашел однажды и вместе с семействами тети Тамы и Гурского сидел вечером за праздничным столом.

Виктория, как и летом, была ослепительно, вызывающе красива, как Клеопатра, горделиво возвышалась над всеми, напропалую кокетничала с сыновьями тети Тамы, и те, позабыв о женах, наперебой тащили ее танцевать. Она упиралась, хохотала, но всякий раз давала себя уговорить. Невестки тети Тамы притихли и словно впервые увидели своих мужей.

— Вот так всегда, — заметив тревогу на их лицах, сказал Гурский, — стоит мне с ней появиться в компании, мужчины головы теряют. Один полковник... — Он вроде и сокрушался, но в то же время, развалясь на диване и потягивая из бокала светлое вино, наблюдал за успехом супруги вполне благодушно и не без тайного самодовольства.

Вадика, скромно сидевшего весь вечер в уголке, Виктория пригласила сама. В середине танца она вдруг приблизила к нему лицо и, кося с улыбкой на мужа, степенно беседовавшего с тетей Тамой, лукаво сказала:

— А ты, мальчик, здорово тогда меня подвел, с кино-то, помнишь? «За лебединой стаей облаков»! — И расхохоталась. — А я, дура, и сочиняла ему... Экспромтом! Такое вдохновение нашло!

Гурский, прервав беседу, посмотрел на них.

— У нас секреты! — игриво прильнув к Вадику, успокоила она супруга. — Кому какое дело! Правда, Вадик?

Гурский благосклонно не возражал.

Потом он сам, застегнув пиджак на все пуговицы и подобрав живот, станцевал с Викторией знаменитое аргентинское танго, чинно и старомодно, со всеми многочисленными «выходами» и «переходами», становясь перед дамой на колено и кружа ее, как теперь уже редко где танцуют. Они танцевали увлеченно, с чувством, глядя в глаза друг другу с тем интимным огоньком, что позволял думать о прошлом нешуточном пожаре, и им долго аплодировали. Гурский, сдерживая горделивую улыбку, раскланялся с публикой, отвел Викторию на место и широким жестом налил ей шампанского.

Потом он глянул на часы, подошел к детям и стал, выдворять их из-за стола:

— Все, все, пора спать. Виктория, отведи их в постель, разве не видишь — они устали.

— Слушаюсь, мой повелитель, — сказала Виктория.

Тетя Тама очень боялась, что кто-то не выдержит и рассмеется, скажет Гурскому нечто язвительное, насмешливое, злое, отчего у него вытянется светившееся довольством лицо, он сникнет, и она все время делала большие глаза то одной, то другой своей невестке, чтобы они молчали. Ведь нельзя никому запретить быть счастливым, зато очень легко можно помешать.

Вот и все. Хотя, думается, не лишним будет сказать еще вот о ком — о Галине. Она продолжает работать в школе. Говорят, она хорошая учительница, строгая и деловая, и ей уже предлагали место завуча в английской школе. Однажды Вадик видел ее в театре, она была одна, в антракте сидела в пустом зале, листала программку и, как показалось Вадику, была очень рассеянна. Он хотел к ней подойти, но не решился.