Онлайн чтение книги Матюшенко обещал молчать
ОЙ, МОРОЗ, МОРОЗ

Когда Степка родился, его полгода звали то Игорьком, то Егоркой; Егоркой нравилось отцу, Игорьком — матери. Но потом отец твердо решил назвать его Федором, как деда-упокойника, который в деревне, где вырос Степкин отец, имел самый красивый почерк, знал наизусть «Гавриилиаду», а вдобавок к своей интеллигентности мог одной рукой остановить на скаку лошадь и съесть на свадьбе целого барана. Если, конечно, дадут. Так в Степкиной метрике и записали: Федор Иванович Понырев. Но спустя еще время отец стал жалеть, что не назвал его в честь любимого брата Степана, год назад погибшего в геологической экспедиции. Брат отца работал у геологов проводником. Однажды геологи сильно замерзли, а согреться им было нечем. Тогда Степан, ни у кого не спросясь, переплыл широкую бурную речку, взял в деревенском магазине ящик спиртного, привязал к нему четыре надутые футбольные камеры и, толкая ящик впереди себя, поплыл обратно в лагерь. Стояла уже ночь, заладил дождик и, хотя в деревне Степан успел хорошо «разогреться», сил на обратный путь не хватило. Утром геологи нашли на берегу ящик, а самого Степана больше никто никогда не видел. «Утонул, а вино все-таки доставил», — часто рассказывал за столам отец, и не понять было по его глазам, чего в них больше — восхищения ли, страха... И он стал звать Степку Степкой. И матери больше понравилось — Степка, и всем: и соседям, и знакомым, и многочисленным приятелям отца. Даже в школе, куда Степка начал ходить в прошлом году, в журнал записали: Федор Иванович, а все зовут — Степка. Даже учительница. «Понырев, — вызывает к доске, улыбнется и непременно добавит: — Степа...» Да и как не улыбнуться: торчит над партой стожком соломы белая Степкина голова, а по круглому лицу, как зерна, конопушки рассыпаны. Оттого напоминал он робкий подсолнух, случайно выросший в огороде среди лука и огурцов. И точь-в-точь как подсолнух к солнцу, так и Степкина голова да уроке всегда повернута к окну. Он плохо слушает, о чем говорит учительница, и потому в дневнике у Степки одни двойки.

Всех других двоечников учительница каждый день ругает, а Степку не ругает никогда. Долго ждет, пока он понуро топчется у доски, отведет взгляд, а потом еще долго думает, ставить или не ставить двойку. Вздохнет — и ставит. Иногда напишет в дневнике. «Есть у ребенка родители? Или нет у ребенка родителей?..» Или что-нибудь в этом роде, все равно что, потому что дома дневник Степкин никто не смотрит, ни отец, ни мать. Степка возьмет дневник с двойкой и, ни на кого не глядя, идет к своей парте, садится, бережно прячет дневник в портфель, словно не двойку, а две-три четверки по крайней мере отхватил, и преданно смотрит учительнице прямо в рот. Но так — недолго. Глядишь, а Степкину голову опять к окну клонит. Что интересного там, в окне, один он знает. Нет там ничего. Пыльная серая дорога, минуя школу, выбегает из поселка, но никуда не ведет, ни в большой город, куда Степку возили в больницу в прошлом году, ни в соседние деревни, а упирается, в полкилометре от школы в высокий кирпичный забор с железными воротами. Поверх забора одни длинные крыши видны под белым шифером и больше ничего. Зато в ворота, которые то открываются, то закрываются, пропуская туда-сюда разболтанные, запыленные порожние грузовики, можно увидеть иногда Степкиного отца. Въедет грузовик на базу, шофер спрыгнет на землю, задерет капот на моторе и машет руками — мол, гляди, честной народ, на чем езжу... Тогда, случается, и подойдет к шоферу Степкин отец, деловой плотный мужчина в чистой спецовке, и тоже заглянет в мотор. Далеко от школы до автобазы, а Степке чудится отцов голос будто совсем рядом: «Ты вот что, ты мне мозги не пачкай. Да, да. Я сам двенадцать лет крутил баранку». И кое-что добавит, после чего шофер плюнет и уезжает на стоянку несолоно хлебавши. А отец вынет из кармана «Беломор», сунет в рот папироску и стоит, по сторонам смотрит. Иногда и в Степкину сторону бросит взгляд, так, ненароком. Тогда Степка даже подпрыгнет на парте, издаст протяжное, горловое, какое-то первобытное «ыыихгхыы!» и, больше не в силах от счастья ничего сказать, тычет в окно пальцем — во-он мой батя...

Лет до пяти — хорошо помнит Степка — отец его здорово любил. Гордился долгожданным сыном механик автоколонны Иван Понырев. Как раз в ту пору и начал он крепко выпивать; назовет гостей в дом, нанесет вина, закусок, усадит Степку во главе стола и не нахвалится сынишкой, не налюбуется. Орел! И все друзья отцовы (что им, жалко?) в один голос: «Хороший, Ваня, у тебя сын получился, хороший, копия твоя — смышленый, бравый...»

— Нашего корня, едрена мать! — гремел за столом отец. — Поныревского! Поныревы в наших краях — на весь район! На всю область! На весь...

И перечислял в который раз: дед, упокойник, Пушкина наизусть знал, брат Степан подковы гнул, я, к примеру, — тут он искал глазами, что бы и ему согнуть. И гнул — пятаки, вилки, ложки. И вроде не замечал отец, что рос Степка квелый, смирный не в родню, болел в зиму по пять раз. Ничего! Кровь поныревская свое возьмет, себя покажет. Раньше вон в каких условиях жили: одни валенки на четверых, а выросли — дай боже. А теперь!

А теперь: едва Степка на ноги поднялся, принес ему отец велосипед, да не какой-нибудь, а двухколесный, на толстых дутых шинах. Потом гитару купил, баян, хотя сам сроду даже на балалайке не играл. Потом стал подумывать, не взять ли в рассрочку пианино... «А что? — вздыхал он как старик. — Нам с матерью теперь чего надо? Ничего. Все ему, — кивал на Степку, — для него теперь и жить будем. Пусть развивается». Торопил события: в три года стал брать Степку на рыбалку. Идут, бывало, по улице два рыбака, большой и малый, у Степки в ведерке уклейка плещется, карасик. «Вот — сын поймал, — остановится с кем-нибудь отец и хвалится уловом. — Растет, растет помощник, да. Пойдем, Степан, мать ждет». А мать стоит на крыльце, смеется.

Потом что-то произошло. Что — Степка не знает, а только перестал его отец брать на рыбалку, перестал вообще звать Степаном, а стал звать все чаще — охламон. Поднимет в застолье стакан с вином, тряхнет чубом.

— Охламон! — кричит (Степку все еще сажали во главе стола). — Твое здоровье!

Все смеются — шутник Иван — и выпивают за Степкино хилое здоровье.

— Чего уж ты так? — случалось, укорит отца мать. — Он выправится, вот увидишь.

Это она о том, что Степка поздно научился говорить, а научившись, говорил неохотно, спросят чего — ответит, а не спросят — все больше молчит.

— Молчит и молчит, как пень с глазами! — все чаще вспыхивал отец. — И это, похоже, косит...

— Он выправится, — глядя с тоской на Степку, твердила мать. — Вот увидишь.

— Знаю, что выправится, — с таким видом, будто и не может по-иному быть в семействе Поныревых, кивал гостям отец. И снова наливал вина. — А не выправится, — и он подносил к самому лицу матери кулак. — Видишь вот... — Шутил, конечно, и все это понимали, тянулись со всех сторон чокнуться с отцом, с матерью — выправится, выправится, что и говорить...

Но мать уже вставала из-за стола, брала Степку на руки, — сынка мой! — и гости умолкали. А отец грохал по тарелкам кулаком, кричал:

— В нашем роду не было такого!

Сильно изменился за последнее время Степкин отец. Был добрый, веселый, любил песни петь. Бывало, сядут с матерью у окна, плечом к плечу, и начинают: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня, не морозь меня, моего коня!» Кто идет по улице, вздохнет: хорошо живут Иван с Анной, в мире, в достатке, как два голубя. А отец с матерью вроде знают, как люди думают о них, и уж так стараются, так выводят, как на сцене. А кончится песня, отец обнимет мать, и они сидят долго, не включая свет, молчат, смотрят на Степку. И Степке хорошо.

Теперь — другое дело. Отец не замечает Степки, будто бы его и нет. Придет с работы хмурый, включит телевизор, ляжет и смотрит все подряд: футбол, хоккей, «В гостях у сказки». Мать суетится, обед ставит. Иногда отец повернет голову, наткнется глазами на Степку, скажет: «Алло... Принеси думку». Это он Степку так по-новому зовет — «алло». Степка бежит стремглав в другую комнату, несет подушку, а потом стоит и ждет — может, ему отец еще что скажет. Постоит-постоит и идет играть в свой угол, а сам опять ждет, не позовет ли еще разок отец — «алло».

Но хуже всего стало Степке, когда он в школу пошел. Придут гости, рассядутся за столом, зовут по старой памяти Степку: «А ну, иди сюда, ученик, показывай, что из школы носишь». А что Степка носит? Одни двойки. «Ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца», — торопится объяснить отец, а сам норовит подтолкнуть Степку к дверям. «Не лезь», — шепнет, чтобы никто не слышал. И Степка больше не лезет. Сидит в соседней комнате, уроки учит.

Однажды мать поругалась с отцом. Степка сидел на кухне и все слышал. Мать кричала на отца, что это он во всем виноват, поменьше пить надо, а отец — на мать, это она виновата, а у них в роду: дед, упокойник, брат Степан... В чем обвиняли друг друга мать с отцом, Степка не успел понять, мать выскочила на кухню растрепанная, вся в слезах. Степка подошел к ней, чтобы утешить, но вдруг не узнал матери — чужая, злая тетка... Она оттолкнула Степку, и он ударился о подоконник. Сидел на полу и думал, за что его не любят родители. Как хорошо раньше было. «Наверное, оттого все, — решил он, — что я плохо учусь. Больше не буду на уроках глядеть в окно, а буду слушать, что говорит учительница, стану носить пятерки, и отец с матерью опять полюбят меня».

И он стал изо всех сил стараться, все слушать и все запоминать. Но странное дело: вроде и все Степка понимал, о чем говорилось на уроке, но когда вызывали его к доске, стоял и ничего не мог вспомнить. Учительница отсылала его на место, а Степка говорил: «Я ведь больше не гляжу в окно, я слушаю. Поставьте мне хоть одну пятерку». Все кругом смеются, а учительница говорит: «Садись, Понырев, садись, ты старайся, а пятерку я обязательно поставлю. В другой раз».

И вот однажды Степка пришел домой торжественный и важный. Вымыл руки, переоделся в старенький тренировочный костюм. Прислушался. Была суббота, и в большой комнате опять дружно выводили женские и мужские голоса: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня...» Степка подождал, когда там подутихли, взял чистыми руками тетрадь по русскому языку и бесстрашно вошел в комнату.

— Кто пришел! — закричал гостям отцов друг дядя Слава. — А ну иди сюда, Степан!

Степка подошел к нему и протянул тетрадь..

— Это еще что? — нахмурился отец. — А ну, шагом марш отсюда!

— Постой, Иван, — остановил его руку дядя Слава. — Дай посмотреть, что у него там.

— Вот тут смотрите, — показал пальцем Степка..

— Да у него пятерка! — обрадовался дядя Слава. — Вот это да! Молодец, Степан!

И, передав тетрадь дальше, другим гостям, он усадил Степку на колени, погладил по голове и налил ему лимонада. Степка с достоинством улыбался и не понимал, отчего за столом вдруг все притихли. Вчера им задали домой сочинение «Я люблю животных». Степка написал:

Гости как-то быстро-быстро разошлись. Отец остался за столом один, сидел, подперев голову руками, тянул: «Ой, мороз, мороз...» — потом накинул пиджак и вышел на крыльцо. «Ваня!» — закричала мать и кинулась за ним в одном платье. Уже темно на улице, а их все нет и нет. Степка долбит и долбит бесконечные свои уроки, зевает, глядит в окно и ждет, когда придут отец с матерью. «Куда они побежали на ночь глядя? — думает он. — Дождь идет, река вспухла, вон как она бормочет в темноте. Не заблудились бы». И вдруг он начинает понимать: да ведь отец с матерью побежали за щенком, как сразу он не догадался!

Превозмогая сон, Степка изо всех сил вглядывается в темное, рябое от дождя окно, ждет, ждет и наконец видит: отец и мать, обнявшись, медленно возвращаются домой. Укрылись отцовым пиджаком. Вот только не понять: смеются, плачут? Или поют песню? Нет, не поют... Такая темь на улице — дороги не видать, и оттого кажется — медленно плывут над самой землей Степкины печальные родители, как воду, отгребают темноту. Плывут, плывут, а все на одном месте. Чудно, так не бывает. Но Степке делается хорошо, покойно. Хорошо, что отец с матерью идут в обнимку, добрый знак, все наладится теперь в их доме и все пойдет как раньше, когда отец и мать любили его, когда, склонясь к его изголовью, пела вечерами мать: «Ой, люли-люли, промчится время... Вырастет большой наш сынка, большой и пригожий, расправит крылья. Ой, люли-люли...» Опять хорошо будет, думает Степка. Ну и, само собой, отец с матерью принесут ему щенка. Они войдут в дом, пусть невеселые, на добрые, стряхнут с одежды водяную пыль, опустят щенка на пол. А ну погляди, сын, что мы тебе принесли! В точности какого ты хотел.

Степка улыбается во сне. Очень хороший щенок. Он назовет его Федькой.