Онлайн чтение книги Пелэм, или приключения джентльмена Pelham: or The Adventures of a Gentleman
ГЛАВА XXX

В тот вечер (последний мой вечер в Париже) я был зван к герцогине Б.[423]Герцогиня Б. — Весьма вероятно, что здесь имеется в виду герцогиня Беррийская Каролина-Фердинанда-Луиза (1798–1870), вдова Карла-Фердинанда, герцога Беррийского (1778–1820), убитого в 1820 году Лувелем. *** — вероятно, граф д'Артуа, будущий король Карл X (1757–1836), правивший Францией в 1824–1830 годы Я знал, что там будет вся королевская семья и приглашены весьма немногие. Оказанную мне высокую честь я приписывал тому, что часто бывал у***, близких друзей герцогини, и ждал немалого удовольствия от этого вечера.

Когда я вошел в гостиную ее высочества, там было всего восемь или девять человек. В наиболее distingue из них я тотчас узнал ***. Когда я приблизился, он сделал несколько шагов навстречу мне и любезно меня приветствовал.

— Мне кажется, вы представлялись около месяца назад, — сказал ***с чарующей усмешкой. — Я хорошо это помню.

Выслушав этот комплимент, я отвесил глубокий поклон.

— Долго ли вы предполагаете пробыть в Париже? — продолжал***.

— Я отложил свой отъезд, — ответил я, — единственно ради той высокой чести, которой удостоился нынче вечером. Таким образом, я, если соблаговолите заметить, последовал мудрому правилу приберечь самое большое удовольствие на самый конец.

В ответ могущественный рыцарь поклонился мне, улыбаясь еще любезнее, чем прежде, и вступил со мной в разговор, длившийся несколько минут. Его осанка и манера держать себя поразили меня. Они исполнены величайшего достоинства и притом вполне естественны. *** прекрасно говорит по-английски, и внимание, которое он оказал мне, заговорив со мной на моем родном языке, свидетельствует о тонком уме и такте. Его суждения мало чем напоминают о его высоком сане. Имей вы дело с простым смертным — они так же поразили бы нас своей правильностью, вам так же понравилась бы его манера их излагать. Судите же j сами, как они должны были пленить меня в ***. Верхняя, несколько выдающаяся г. перед часть лица красива, выражение глаз — кроткое. Он худощав, необыкновенно хорошо сложен; пожалуй, его наружность скорее может произвести впечатление в небольшом обществе, нежели в пышных церемониях. Словом, он принадлежит к числу тех весьма немногих высоких особ, чьей дружбой вы бы гордились, будь они одного с вами ранга, и чьей власти вы охотно подчиняетесь.

Когда *** после краткой паузы весьма учтиво заговорил с герцогом, я, раскланиваясь на все стороны, проложил себе путь к герцогине Б. Эта особа, своей живостью и непринужденностью обращения всегда заставляющая каждого из нас жалеть о том, что она занимает столь высокое положение, убеждала в чем-то долговязого, преглупого вида мужчину — одного из министров; когда я подошел, она подарила меня очаровательной улыбкой и тотчас заговорила со мной о наших национальных увеселениях.

— Вы, — сказала она мне, — не так увлекаетесь танцами, как мы.

— У нас нет столь возвышенного образца, который одновременно вызывал бы и восторг и желание подражать ему, — ответил я, намекая на хорошо известное пристрастие герцогини к этому времяпрепровождению. В этот момент к нам подошла герцогиня А., и разговор продолжался довольно оживленно, покуда не составилась высочайшая партия в вист. Партнершей *** оказалась мадам де ла Р., героиня Вандеи.[424]Партнершей *** оказалась мадам де ла Р., героиня Вандеи-По-видимому, подразумевается маркиза де ла Рошжаклен Мария-Луиза-Виктория де Дениссон (1772–1857), которая была женой главы вандейских контрреволюционных войск Луи-Мари Лескюра (1766–1793), а после его смерти вышла замуж за другого полководца Вандеи, Луи дю Вержье, маркиза де ла Рошжаклен (1777—18V5). Она и сама принимала активное участие в военных действиях. То была высокая, очень тучная женщина, на редкость живая и занимательная, по-видимому обладавшая нравственной и физической силой, вполне достаточной для деяний еще более доблестных, нежели те, которыми она прославилась.

Вскоре я решил, что мне не следует дольше оставаться. Я успел произвести благоприятное впечатление, и в таких случаях неукоснительно соблюдаю правило уходить как можно скорее. Оставайтесь, если нужно, часами, покуда вам удастся понравиться, но уходите, как только понравитесь. Выдающемуся человеку не следует слишком долго задерживаться ни в салоне, ни в этом мире. Он должен уйти avec éclat.[425]С блеском (франц.). Поэтому, убедившись, что мои старания понравиться при дворе возымели должное действие, я встал, чтобы откланяться.

— Вы вскоре вернетесь в Париж, — сказала герцогиня Б.

— Меня неодолимо влечет сюда, — ответил я. — Mon corps reviendra ici chercher mon coeur.[426]Мое тело вернется сюда за моим сердцем (франц.).

— Мы вас не забудем, — продолжала герцогиня.

— Сейчас ваше высочество указали мне единственный мотив не вернуться, — ответил я и с поклоном вышел из гостиной.

Ехать домой было еще рано. В ту пору я был так молод и подвижен, что ложился спать намного позже полуночи. Прикидывая, где и как провести остаток вечера, я вдруг вспомнил особняк на улице Сент-Оноре, куда Винсент и я так бесцеремонно проникли накануне. В надежде, что сейчас мне больше посчастливится, я велел кучеру ехать к старику маркизу. Игорный зал был, как всегда, переполнен. Я проиграл несколько наполеондоров в экарте, чтобы таким способом уплатить за entrée,[427]Вход (франц.). а затем начал легкий флирт с одной из красоток, служивших там приманкой. Но взоры мои и мысли то и дело отвлекались от прелестницы. Я не мог отказаться от надежды еще раз перед отъездом увидеть Уорбертона. Каждое из сделанных мною ранее наблюдений, подтверждавших мои догадки насчет его личности, только усиливало мой интерес к таинственной связи, соединявшей его с Тиррелом и грубым debauche с улицы Сен-Доминик. Вдруг, в ту минуту, когда я вяло отвечал что-то моей случайно обретенной Цинтии,[428]Цинтия — один- из эпитетов Артемиды. Этим условным именем римский поэт Проперций назвал свою возлюбленную (некую Гостию), которой он посвятил множество стихотворений. до моего слуха долетели слова, сказанные по-английски. Я оглянулся — и увидел Торнтона, вполголоса беседовавшего с человеком, о котором, хотя он стоял ко мне спиной, я сразу подумал: «Это Тиррел!»

— О, он скоро явится, — сказал Торнтон, — и уж сегодня-то мы из него по-настоящему выпустим кровь! Странно, как это вы, гораздо более искусный игрок, чем он, вчера вечером не распотрошили его!

Тиррел ответил так тихо, что я ни слова не расслышал. Минуту спустя дверь открылась, и вошел Уорбертон. Он тотчас направился к Торнтону и его спутнику и, обменявшись с ними обычными приветствиями, сказал с характерными для него неестественными модуляциями в голосе:

— Я уверен, Тиррел, что вам не терпится взять реванш. Проиграть такому новичку, как я, — это, наверно, усугубляет и горечь поражения и жажду возмездия.

Я не расслышал ответа Тиррела, но все трое направились к двери, которой я до той минуты не замечал; по всей вероятности, она вела в будуар хозяйки дома. Soi-disant маркиза сама открыла ее; за эту дружескую услугу

Торнтон отблагодарил ее многозначительным взглядом и усмешкой, весьма характерными для его представлений о галантности. Когда дверь снова закрылась за ними, я подошел к маркизе и, сделав ей несколько комплиментов, спросил, открыт ли для других гостей доступ в то помещение, куда удалились английские господа.

— Как вам сказать, — ответила она, несколько смутясь, — эти джентльмены ведут игру более крупную, нежели у нас здесь принято, и один из них легко раздражается, когда зрители дают советы и делятся своими соображениями. Поэтому, после того как они поиграли вчера вечером в зале, мистер Торнтон, очень давний мой друг (при этих словах маркиза потупилась), попросил у меня разрешения занять, вместе со своими партнерами, более уединенную комнату, и поскольку я его так хорошо знаю, я сочла возможным сделать ему это одолжение.

— Стало быть, — спросил я, — мне, как постороннему, вероятно, нельзя пройти туда?

— Хотите, я спрошу у них? — предложила маркиза.

— Нет! — ответил я. — Нe стоит. — С этими словами я сел на прежнее место и снова, сделав вид, что сильно увлечен, стал говорить всякие belles choses[429]Прелестные вещи (франц.). моей добросердечной соседке. Однако при всем моем притворстве мне трудно было дольше нескольких минут поддерживать разговор, не имевший никакого отношения к чувствам, волновавшим меня в ту минуту, и я несказанно обрадовался, когда собеседница, недовольная моей рассеянностью, встала и предоставила меня моим размышлениям.

Какой выгоды Уорбертон (если он действительно был тем, кого, думалось мне, я в нем опознал) мог достичь своей маскировкой? У него было такое огромное состояние, что деньги, которые он мог выиграть у Тиррела, для него ничего не значили, и его положение в обществе слишком разнилось от положения Торнтона, чтобы знакомство с этим проходимцем могло доставить ему пользу или удовольствие. Мрачные угрозы мести, вырвавшиеся у него в Ботаническом саду, слова, сказанные им тогда же о двухстах фунтах, имевшихся у Тиррела, — все это в какой-то мере давало ключ к его замыслам. Но опять-таки — какова цель этой маскировки? Встречался ли он с Тиррелом раньше, в своем подлинном обличье, и не произошло ли тогда между ними нечто такое, что — заставляло его теперь скрываться под личиной? Это предположение казалось довольно правдоподобным; но был ли Торнтон посвящен в эту тайну? И если целью маскировки была месть, то неужели этот низкий человек должен был стать ее участником, или же, что более вероятно, он предавал их сбоих? Что до самого Тиррела — его злокозненных намерений в отношении Уорбертона было достаточно, чтобы он не внушал мне никакой жалости. Пусть сам свалится в яму, которую вырыл другим!

Меж тем время шло; было уже далеко за полночь, и почти все гости разъехались, но я не в силах был уйти; я то и дело в неописуемой тревоге поглядывал на дверь; я жаждал, чтобы она отворилась, — и страшился этого; мне чудилось, что моя собственная судьба в какой-то мере связана с тем, что происходит за этой дверью, и я не мог решиться уйти, прежде чем результат игры не позволит мне сделать какие-нибудь выводы.

Наконец дверь отворилась, появился Тиррел; в его лице не было ни кровинки, бледные щеки ввалились, — двух часов страшного возбуждения оказалось достаточно, чтобы вызвать эту перемену. Я заметил, что челюсти у пего стиснуты, а кулаки сжаты, как это бывает, когда мы тщетно пытаемся предельным напряжением нервов справиться со смертельными муками души. Уорбертон и Торнтон шли за ним следом; лицо Торнтона выражало обычное самодовольное безразличие; его хитрые глазки быстро перебежали с маркиза на меня, и хотя он слегка побледнел, однако кивнул мне так же развязно и небрежно, как всегда; но Уорбертон, совсем как Тиррел, шагал, не видя и не замечая ничего вокруг; он не сводил широко открытых, сверкающих глаз с того, кто шел перед ним, и его прекрасные черты, которые даже беспорядочно ниспадавшие волосы и всклокоченные бакенбарды не помешали мне различить, сияли радостью, но столь жестокой, что меня обуял страх и я невольно отвернулся.

Когда Тиррел подошел к выходу, Уорбертон положил руку ему на плечо.

— Погодите, — сказал он, — мне с вами по пути — мы пойдем вместе.

При этих словах он повернулся к Торнтону (уже завязавшему разговор с маркизом) и властным жестом дал понять, чтобы тот не следовал за ними; минуту спустя Тиррел и он вышли.

Теперь я уже не в силах был дольше оставаться. Лихорадочное беспокойство влекло меня за ними; я покинул салон, и очутился на лестнице, прежде чем оба игрока успели сойти вниз; Уорбертон шел всего на несколько ступенек впереди меня; лестница была тускло освещена одной единственной догоравшей лампой; он не обернулся, чтобы разглядеть меня, да и, вероятнее всего, был слишком поглощен своими мыслями, чтобы слышать мои шаги.

— Счастье может еще улыбнуться вам, — сказал он Тиррелу.

— Это невозможно! — ответил тот, и в его голосе звучало такое безмерное отчаяние, что я был потрясен до глубины души. — Я нищий — у меня ничего, ничего уже нет — мне осталось только одно: голодная смерть!

При бледном колеблющемся свете лампы я увидел, что Уорбертон почему-то поднес руку к своему лицу.

— Неужели у вас нет никакой надежды — нет места, где бы вы могли найти утешение; неужели единственным спасением от голодной смерти для вас будет подаяние? — спросил он тихим, прерывающимся голосом.

Тем временем мы спустились с лестницы; Уорбертон шел на одну ступеньку позади Тиррела. Тот ничего не ответил на его вопрос; но когда он с темной лестницы вышел на освещенный луной двор, я увидел, что по щекам несчастливого игрока медленно катятся крупные слезы. Уорбертон положил руку ему на плечо и вскричал:

— Обернись! Твоя чаша еще не полна, взгляни на меня — и вспомни!

Я бросился вперед — луна светила прямо в лицо говорившему: черных как смоль волос уже не было, мои подозрения подтвердились — я вмиг узнал золотистые кудри и высокий лоб Реджиналда Гленвила. Тиррел долго смотрел на него, словно силясь отогнать какое-то страшное воспоминание, с каждой минутой сильнее его угнетавшее, а суровое лицо Гленвила, исполненное гнева и презрения, мрачнело и мрачнело, и, наконец, Тиррел, глухо застонав, без чувств рухнул наземь.