Онлайн чтение книги Приключения Питера Симпла Peter Simple
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Великолепные похороны. — Чтение завещания — Я получаю наследство — Что из него выходит. — Мой батюшка, разгоряченный, пишет проповедь, чтобы охладиться. — Я отправляюсь на бриг О'Брайена и встречаюсь с Суинберном.

В понедельник а отправился вместе с отцом в Игл-Парк с тем, чтобы присутствовать при погребении лорда Привиледжа. Черный балдахин, пышные перья, богато украшенный гроб и множество восковых свечей, освещавших комнату, произвели на меня торжественное и величественное впечатление. Облокотись на балюстраду перед гробом и гладя на покоившегося в нем, я припомнил то время, когда расположение деда, казалось, склонялось в мою пользу и он называл меня «дитя мое» Если бы у дяди не родился сын, думал я, то, любя меня ради меня самого, а не ради каких-нибудь светских видов, он умер бы, по всей вероятности, на моих руках. Я чувствовал, что полюбил бы его, если бы знал его дольше. Как мало, продолжал я размышлять, вознаграждали его эти пустые почести за недостаток чувства взаимной любви, которая могла бы озарить таким счастьем его существование! Но жизнь его была отдана пышности и суетности, пышность и суетность провожали его и в могилу. Я вспомнил о сестре Эллен и об О'Брайене и отошел от гроба с убеждением, что судьба Питера Сэмпла могла бы быть предметом зависти для почившего высокопочтенного лорда виконта Привиледжа, барона Карстона, лорда-лейтенанта графства и одного из самых почтенных тайных советников короля

Лишь только кончились эти столь же скучные, сколь и великолепные похороны, мы возвратились в Игл-Парк, где нас ждал дядя, разумеется, уже овладевший титулом и, распоряжающийся похоронами. Нас ввели в библиотеку, где в. кресле, так недавно еще постоянно занятом дедушкой, сидел новый лорд. Около него — стояли законоведы с разными документами. Когда мы вошли, он указал нам на стулья, давая знак, чтобы мы сели; но — ни слова не — было произнесено, только время от времени он перешептывался с нотариусами. Когда собралось, наконец, все семейство, до родственников четвертого и пятого колена, законник, стоявший по правую руку от дяди, надел очки и, развернув пергамент, начал читать завещание. Сначала я внимательно слушал, но юридические термины до того надоели мне, что я предался мыслям о другом. Как вдруг, почти через полчаса чтения, меня вывело из задумчивости мое имя, произнесенное нотариусом.

Это была приписка к завещанию, в которой дедушка оставлял мне десять тысяч — фунтов стерлингов. Отец, сидевший рядом, слегка толкнул меня, чтобы привлечь внимание, и я заметил, что лицо его теперь было уже далеко не так мрачно, как прежде. Это порадовало. Я припомнил, что он говорил мне, когда мы однажды вместе возвращались из Игл-Парка, а именно что внимание ко мне дедушки равняется десяти тысячам фунтов в его завещании, и удивился, что он так метко попал. Вспомнил я также, что он говорил мне о собственных делах, о том, что ничего не приберег для своих детей, и поздравил себя с тем, что в состоянии теперь содержать Эллен в случае, если какая-нибудь беда постигнет батюшку. Вдруг вторичное упоминание моего имени снова вернуло меня на землю. То была приписка, сделанная всего неделю тому назад, в которой дедушка, не довольный моим поведением, уничтожал прежнюю приписку, не оставляя мне таким образом ничего. Я знал, откуда дует ветер, и взглянул в лицо дяди; луч злобного удовольствия горел в его глазах, обращенных на меня в ожидании моего взгляда. Я отвернулся от него, улыбаясь насмешливо и презрительно, и взглянул на отцл, который, казалось, был в самом бедственном состояния. Он сидел с опущенной на грудь головой и сжатыми кулаками. Хотя удар этот поразил меня, так как я чувствовал вею необходимость для нас денег, однако я был слишком горд, чтоб выказать это. Я чувствовал, что ни за что на свете не поменялся бы с дядей своим положением и еще менее чувствами. Когда живущие сходятся, с тем чтобы удостовериться в последней воле призванного на суд Божий относительно мирских и преходящих вещей, им оставленных, чувства злобы и недоброжелательства

На время забываются, потому что воспоминание о «скончавшемся брате» внушает любовь и кротость. Я чувствовал, что могу простить моему дяде.

Не так думал мой отец. Приписка, в которой я лишался наследства, была последней в завещании; нотариус, прочитав ее, свернул пергамент и снял очки. Все встали; отец мой, схватив шляпу, грубо велел мне следовать за собой; он сорвал с руки своей траурные манжеты и тут же бросил их на пол. Я тоже снял свои и, положив их на стол, последовал за отцом. Отец велел кликнуть свою карету, подождал в передней, пока она не подъехала, и потом сел в нее. Когда и я уселся, он поднял занавеску и приказал ехать домой.

— Ни гроша! Боже мой, ни гроша! Не упомянул даже моего имени! Вспомнили обо мне лишь как об участнике похорон! А вы, сэр, позвольте вас спросить, как это вы навлекли на себя недовольство дедушки после того, как он уже оставил вам такую сумму? Гм, отвечайте сейчас, сэр, — продолжал он, с яростью оборачиваясь ко мне.

— Я сам не знаю, батюшка. Ясно только, что дядя мой враг.

— А почему ему быть врагом, в особенности вашим? Тут есть какие-то причины, Питер. Почему ваш дед изменил свое завещание? Я настаиваю, сэр, на том, чтобы вы их открыли.

— Поговорю с вами об этом, батюшка, когда вы успокоитесь.

В ответ на это отец отодвинулся в глубь кареты и до самого дома сохранял молчание.

Лишь только мы приехали, батюшка ушел в свою комнату, а я отправился к Эллен, в ее спальню. Я рассказал ей обо всем случившемся, посоветовался с ней о том, каким образом сообщить отцу о причине ненависти ко мне дяди. После долгого спора она, наконец, согласилась, что теперь необходимо открыть все.

После обеда сестра вышла в другую комнату, и я сообщил отцу обо всех обстоятельствах, дошедших до нас, о жизни дяди в Ирландии. Он внимательно слушал меня и потом, вынув записную книжку, сделал в ней какие-то отметки.

— Хорошо, — сказал он, когда я закончил, — теперь я ясно понимаю, в чем дело. Не сомневаюсь, что дети были обменены с целью похитить у нас с тобой наследство, титул и поместья; но я приложу все старания, чтобы обнаружить тайну, и думаю, что с помощью капитана О'Брайена и патера Маграта это возможно.

— О'Брайен сделает все, что может, сэр, — отвечал я, — я жду от него вестей: он уже около недели в Ирландии.

— Я сам поеду туда, — возразил отец, — и буду всеми средствами стараться раскрыть бесчестный заговор. Да, — вскричал он, ударив кулаком по столу так сильно, что разбил вдребезги две рюмки, — не стану пренебрегать никакими средствами!

— То есть, батюшка, — заметил я, — средствами, приличными вашему званию.

— Всеми средствами, какими только можно возвратить себе похищенные права! Не толкуй мне о приличии, когда дело идет о титуле и имуществе, утраченных благодаря тайной, беззаконной подмене! Клянусь Богом! Я за обман буду платить обманом… Брат мой разорвал между нами все связи…

— Ради Бога, батюшка, не горячитесь так! Вспомните ваше звание.

— Помню, — произнес он с горечью, — но помню также и то, как меня насильно заставили принять это звание. Я помню слова отца, торжественное хладнокровие, с которым он мне сказал, что я должен избрать духовное звание или умереть с голоду. Но мне нужно написать проповедь к завтрашнему дню; я не могу оставаться тут дольше. Скажи Эллен, чтоб она прислала мне чаю.

Я видел, что теперь ему не до проповеди, но смолчал. Сестра сошла ко мне, и мы не видали его больше до завтрака следующего утра. Прежде чем мы увиделись с ним, я получил письмо от О'Брайена.

«Милый Питер, я поехал от вас в Плимут, спустил свой корабль на воду, выхлопотал на верфи боты и поручил старшему лейтенанту заняться балластом и снабжением корабля водой. Потом я отправился в Ирландию и был в качестве капитана О'Брайена очень хорошо принят своим семейством, пребывающим в цветущем здравии. Теперь, когда обе мои сестры замужем, батюшка и матушка живут довольно комфортно, но одиноко, потому — я, кажется, говорил тебе — что небу было, угодно прибрать всех остальных моих братьев и сестер, кроме обеих новобрачных, и еще одной, которая так, изуродована оспой, что женихи на нее и смотреть не хотели, она посвятила себя служению Богу в монастыре. Пока семейство наше увеличивалось, батюшка и матушка постоянно жаловались и хныкали, что никто не убывает, а теперь, как все покинули их различными путями, они беспрестанно сетуют, что никого с ними не осталось, кроме патера Маграта и свиней. Правда, в мире этом нет довольных: теперь, будучи окружены всякого рода удобствами, они находят жизнь свою неудобной и, получив исполнение всех своих желаний, хотят, чтоб все было по-прежнему; но, как говаривал обыкновенно старик Маддокс: добрая воркотня лучше дурного обеда; величайшее удовольствие для них — ворчать, и так как в этом все их счастье, то они счастливы ежедневно, потому что с утра до вечера занимаются этим.

Первым делом моим было послать за патером Магратом, который что-то долее обыкновенного не заглядывал в дом, вероятно, потому, что не все показалось ему так благополучно, как прежде. Он объявил мне, что англичанин покинул страну, да кроме того взял с собою еще Эллу и ее мать; но хуже всего то, что никто не знает, куда они отправились; думают, впрочем, что за море. Это, видишь ли, Питер, дурное дело, потому что мы не можем надеяться узнать истину от старухи. Теперь у нас война с французами и преследовать их нельзя. С другой стороны, это добрая весть, потому что мне не надо соблазнять бедную девушку и уверять ее в том, чего никогда быть не может. Это меня радует немало, потому что патеру Маграту рассказывали ее подруги, что она целых два дня перед отъездом все плакала и горевала, навлекая на себя брань матери. Кажется, теперь мы должны возлагать вес свои надежды на солдата и его жену, кормилицу, отправленных в Индию, без сомнения, с надеждой, что климат и болезни погубят их. Твой дядя — негодяй страшный. Я выезжаю отсюда через три дня; жду тебя ко мне в Плимут. Засвидетельствуй мое почтение твоему батюшке и сестрице, которую да сохранят все святые! Бог да благословит ее навсегда.

Твой навеки О'Брайен».

Я показал это письмо отцу, лишь только он вышел из комнаты.

— Это хитрая интрига, — заметил он. — Нужно тотчас же поступить по совету О'Брайена: поискать кормилицу, сосланную в Индию. Ты знаешь , в каком полку ее муж?

— Да, сэр, — отвечал я, — в тридцать третьем; они отправились в Индию три месяца тому назад.

— Зовут его, кажется, О'Салливан? — спросил он, вынимая записную книжку. — Хорошо, я тотчас же напишу капитану Филдингу и попрошу его как можно тщательнее разузнать, куда девался этот Салливан. О том же попрошу твою сестру Люси; женщины в этих, вещах сильнее мужчин. Если полк назначен на Цейлон, тем лучше, если нет — он возьмет отпуск и отправится разыскивать в других местах. А я отправлюсь в Ирландию посмотреть, нельзя ли напасть на след прочих соучастников.

Сказав это, отец вышел из комнаты, а я отправился с сестрой готовиться к отъезду в Плимут на корабль. Я получил письмо, извещавшее меня о назначении на «Раттлснейк» и, желая избавиться от излишнего путешествия в Лондон, написал, чтобы приказ о том был прислан в Плимут адмиралтейскому писцу. На следующее утро я простился с отцом и милой сестрой и без всяких приключений прибыл на Плимутскую верфь, где встретился с О'Брайеном. В тот же самый день представился адмиралу и поступил на корабль, на котором еще не все мачты были поставлены. Возвращаясь с него, на улице Фор-стрит я заметил высокого красивого моряка, который стоял ко мне спиной и читал объявление прибитое к столбу. В нем говорилось, что «Раттлснейк» капитана О'Брайена (готовящийся отправиться в Вест-Индию, где дублонов так много, что доллары употребляются на балласт) нуждается в нескольких матросах. Следовало бы сказать, нужен экипаж, потому что мы едва имели шесть человек на борту и производили все работы с помощью столяров и моряков верфи. Но в свете не в обычае признаваться в бедности, касается ли это денег, или рабочих рук. Я остановился и подслушал следующую речь:

— Ну, что касается дублонов, этим не надуешь. Я довольно-таки послужил в Вест-Индии и знаю это Но капитан О'Брайен, не тот ли самый, что был вторым лейтенантом на «Санглиере»? Если так, то я не прочь попытать с ним счастья

Голос показался мне знакомым; я ударил моряка по плечу, он обернулся, и я узнал в нем Суинберна.

— А, Суинберн, — вскричал я, пожимая ему руку, по тому что очень рад был видеть его, — это вы?

— А, мистер Симпл! Ну, так я прав: мистер О'Брайен действительно капитан и командует этим корабли ком. Где встретишь корюшку, там недалеко и акула.

— Вы правы, Суинберн; ошибаетесь в одном только что называете капитана О'Брайена акулой; он не акула

— Нет, конечно, и я назвал его так лишь потому что он скоро покажет зубы французам. Но виноват, сэр. — И Суинберн снял фуражку.

— А, понимаю, вы сначала не заметили моих эполет. Да, Суинберн, я лейтенант на «Раттлснейке» и надеюсь, вы будете с нами.

— Вот моя рука, — сказал он, ударив по моей руке своим огромным кулаком так, что раздался громкий звук. — Я доволен, если капитан хороший офицер. А если хороших офицеров двое, то я счастлив. Сейчас же беру бот и еду записать свое имя в книгу, а потом возвращусь на берег промотать последние деньги и посмотреть, нельзя ли приобрести нескольких волонтеров: я знаю, где они прячутся. Еще давеча утром смотрел на кораблик и успел влюбиться в него. У него прекрасный корпус, но голова никуда не годится; я надеюсь, капитан О'Брайен срубит эту голову: она торчит, как скрипичная рукоятка; я еще не видывал, чтобы корабль был на что-нибудь годен с такой головойnote 16Голова — фигурное украшение на носу корабля..

— А мне кажется, капитан О'Брайен специально просил об этом управляющего верфи, — отвечал я, — но все равно, эту перемену нетрудно будет сделать нам самим.

— Разумеется, — согласился Суинберн, — четырехдюймовые концы, загнутые в спирали, составят туловище змеиnote 17«Раттлснейк» — «Гремучая змея» (англ.)., голову мы вырежем, а что касается погремушек, не я буду, если не украду сегодня ночью трещотку у сторожей на верфи. Но покуда прощайте, мистер Симпл.

Суинберн сдержал свое слово: он уже в полдень вступил на корабль и на следующий день привел с собой шесть человек, которых уговорил служить у нас.

— Скажите капитану О'Брайену, — сказал он мне, — чтоб он не слишком торопился набирать экипаж на корабль. Я знаю, где можно найти много матросов; но сначала хочу употребить мирные средства.

Он так и сделал: почти каждый день приводил с собой по человеку, и все, кого он приводил, были хорошие матросы. Другие поступали волонтерами. Таким образом мы почти готовы были к отплытию. Адмирал нам позволил послать вербовщиков на берег.

— Мистер Симпл, — сказал Суинберн, — я старался всячески убедить дюжину добрых молодцов поступить к нам на службу; они не хотят. Но я решил укомплектовать корабль как следует, и если они не понимают своей пользы, так я уверен, что они потом будут благодарить меня. Одним словом, я решил забрать их всех.

В ту же ночь мы собрали всех матросов, приведенных Суинберном, отправились к одному известному им трактиру и, окружив его нашими людьми, захватили двадцать три отличных матроса, которые почти совсем дополнили наш комплект. Остальных мы получили с адмиральского корабля, и я не думаю, чтоб из всех кораблей, вышедших из Плимутской гавани и бросивших якорь в проливе, был хоть один лучше «Раттлснейка». Таково влияние доброго характера на матросов.

О'Брайена вообще любили все, кто плавал с ним. И Суинберн, знавший его хорошо, одних убедил, а других насильно заставил поступить на корабль. За исключением взятых с адмиральского корабля, ни один не дезертировал. Дезертиры же были из тех, кого мы не желали иметь у себя; их вакансии тотчас заполнялись людьми достойнейшими.