Дней через семь после отъезда Туркеева в лепрозорий примчался Семен Андреевич. Он появился неожиданно, как всегда, с удивительно серьезным и даже суровым видом. У входа в докторский дом он очистил от грязи сапоги, потрепал Султана, бросившегося к нему навстречу, и прошел в кабинет.
Но вместо Туркеева увидел Лещенко. По выражению лица, по тону и жестам Орешникова заметно было, что приехал он неспроста.
- Может быть, я могу быть полезным? — осведомился Лещенко — Да, положение такое… откладывать нельзя, — неторопливо и даже как будто сердито заметил Семен Андреевич. — Если нет Сергея Павловича, то делать нечего — придется решать без него.
"Что ж это придется решать?" — слегка недоумевая, подумал Лещенко, уставившись вопросительно на гостя, который ходил взад и вперед по кабинету с сосредоточенным видом.
- Однако знаете что, — с подъемом проговорил Семен Андреевич, — давайте-ка сначала пойдем туда.
- Куда?
- На больной двор.
- Извините, я сейчас занят. Может быть, можно часа через два-три?
- Нет, надо сейчас, — твердо сказал Орешников.
- Гм, — Лещенко опустил глаза, не зная, как ему быть.
- Если так, то ладно, — решил гость, — оставайтесь, я пойду сам.
День был серый, кругом лежала непролазная мартовская грязь. Но Семен Андреевич не замечал ни сырости, ни грязи. Сдвинув на затылок намокшую барашковую шапку, распахнув пальто (ему было отчего-то жарко) и помахивая руками, он шел на больной двор. Миновав голую сиротливую аллейку, он очутился на территории прокаженных.
На больном дворе жили трое здоровых детей, родившихся от прокаженных родителей: один годовалый мальчик — Феденька Рябинин и две девочки — Ариша Афеногенова, которой шел третий год, и Любочка Уткина — любимица Веры Максимовны, только что отпраздновавшая седьмые свои именины.
Семен Андреевич наискось перешел больной двор и направился в гости к Уткиным. Его там знали по прежним посещениям, но не ждали. Очистив у входа сапоги, он вошел в барак. Вся семья была налицо. Авдотья протирала стекла, меняла занавески на окнах. Федор сидел неподвижно на скамье, уставившись синими очками в пол, точно думая о чем-то важном, загадочном. У него, как у большинства больных, особенно мужчин, болели глаза. Любочка хлопотала с куклами в отведенном специально для нее углу, куда никто из больных не допускался. Русые волосы были заплетены в маленькие, жиденькие косички.
- Мама, а почему у нас нет мальчика?
- Какого мальчика? — с удивлением посмотрела на нее Авдотья.
- Брата.
- Потому что нет, — с неохотой отозвалась Авдотья. — Дай бог — одну упасти, — посмотрела она на нее неспокойными глазами.
- А ты будешь здорова?
- Буду.
- Когда?
- Ну и привязалась! — не утерпела Авдотья. — И чего ты нынче разговорилась так? Кто тебя за язык тянет? Пошла бы к Вере Максимовне.
- Завтра пойду. — И Любочка снова принялась хлопотать с куклами. — А ты мне сошьешь к Первому мая платье? И куклам сшей.
- До мая еще далеко.
- Папань, а когда ты поправишься?
Федор шевельнулся на своем месте, приподнял голову, скользнул очками по дочери и, махнув рукой, ничего не ответил.
- А ты хотела бы поступить в школу? — послышался неожиданный голос с порога. — Тебе ведь пора и в школу, — сказал Семен Андреевич, наблюдая, как Любочка усаживает кукол на крошечные стулья.
- Здравствуйте, Семен Андреевич, — обрадовалась Авдотья, вытирая руки о передник.
Федор молча поднялся, засуетился, отыскивая стул для гостя.
- Ты не беспокойся, Федор. Я на минуточку, — сказал он. — Пришел просто проведать.
- Спасибо, Семен Андреевич, — глухо отозвался Федор.
- Ну, как жизнь?
- Какое ж наше житье, — поправил он очки, — житье, житье, как встал, так и за вытье. Присаживайтесь, — подвинул он ему стул.
Но Семен Андреевич не сел и, пройдя к Любочкиному углу, остановился, рассматривая девочку, точно видел ее в первый раз. Потрогал куклы и опять пристально посмотрел на нее.
- Сколько тебе лет, Любочка?
- Восьмой годик идет, — услужливо отозвалась Авдотья.
- Хочешь конфет? — и он протянул ей горсточку конфет.
Девочка смутилась и покраснела, затем вопросительно взглянула на мать и, встретив разрешающий взгляд, неуверенно протянула руку.
- А ведь тебе пора в школу, красавица, — продолжал Семен Андреевич, — куклы куклами, а читать и писать — тоже надо.
Любочка опустила глаза.
- Кто ж учить-то ее станет? — вмешалась Авдотья. — Школы ведь нет и учителей — тоже. Разве Вера Максимовна… Да ведь ей некогда…
- Школ много, — заметил Семен Андреевич и снова уставился на девочку так, что Авдотье стало вдруг как-то не по себе.
- Где ж эти школы? — взглянула она на него, чуть хмурясь.
Но он не отозвался и принялся рассматривать куклы.
- Скажи-ка мне по-дружески, Любочка, ты хочешь учиться?
Она улыбнулась.
- Хочу.
- А ты поехала бы в город, чтобы там учиться?
Девочка с удивлением взглянула на него и, не зная, что отвечать и зачем ему надо знать все это, опустила голову.
- Чего ж ты молчишь?
- Мама не отпустит, — едва слышно сказала она.
- Мама не отпустит? — задумался он и нахмурился. — А если б отпустила?
Любочка посмотрела сначала на мать, потом — на отца, улыбнулась смущенно, наклонила голову. Было ясно, что она согласна ехать.
Семен Андреевич привстал, принялся расхаживать по комнате.
- Это хорошо, что ты хочешь учиться, — сказал он ободряюще, — очень хорошо. Молодец. Ты будешь жить в городе, учиться в школе, научишься читать, писать, а когда вырастешь большая, мы из тебя сделаем полезного для всего социалистического человечества работника. Может быть, ты будешь врачом, или инженером, или, скажем, бортмехаником… Кем ты хотела бы быть, Любочка? — засмеялся он, не замечая изумленных взглядов родителей.
- Ишь ты, инженер, — тихо заметил Федор, и ему приятно стало оттого, что Любочка может стать инженером, если не на самом деле, то хоть в фантазии Семена Андреевича.
Авдотья молчала, косо посматривая то на Любочку, то на гостя.
- Значит, так и решим, — продолжал Орешников уже с подъемом, — ты хочешь учиться… Правильно?
Он потрепал девочку по щеке и, заторопившись, тотчас же вышел, оставив Уткиных, особенно Авдотью, в полнейшем недоумении.
- И что это за разговор такой? — косо посмотрела она на Федора. А тот снова опустился на скамью, предавшись своим мыслям, точно уже забыл и про вопрос жены, и про посещение гостя.
От Уткиных Семен Андреевич направился к Рябининой и попал в тот момент, когда Катя кормила Феденьку. Она прибыла в лепрозорий одиннадцать месяцев назад вместе с двухмесячным ребенком.
Семен Андреевич присел на стул и молчал, пока Катя кормила. Когда же она принялась укладывать ребенка, он сказал:
- Я пришел поговорить с вашим сыном, — при этом тон его был деловой, решительный.
- Поговорите, — отозвалась Катя и опустила налицо локон так, чтобы он закрывал темное пятно, зловеще выделявшееся над ее правой бровью, — А так как ваш сын еще не научился разговаривать, — продолжал он тем же тоном, устремив на нее внимательный взгляд и перекладывая шапку из руки в руку, — мне надо потолковать с вами.
- Пожалуйста, — уставилась на него Катя.
- Вот что, — задумался Семен Андреевич, — мы с вами люди взрослые и понимаем — что к чему… Главное же, вы должны понять… И, кроме того, есть закон… Впрочем, не так… Закон законом, а жизнь берет свое, так тоже бывает…
- И даже непонятно — о чем вы ведете…
- Обождите и поймете. Я хочу спросить вас, Катя, ведь вы умная женщина и должны понять…
- Как же не понять, — отозвалась она, не понимая, однако, о чем будет речь.
- Вы согласились бы, — продолжал он, — если бы какая-нибудь хорошая семья в городе усыновила вашего ребенка? — неожиданно брякнул он, придавая тону своему какую-то особую решимость.
- Это Феденьку-то?
- Феденьку.
- Да на что ж он чужим людям? — всплеснула она руками.
- Это уж их дело.
- От прокаженных-то родителей?
- Именно.
- Да кто ж согласится? — воскликнула она.
- Представьте, что согласятся.
- Вот удивление… И даже не думала, — страшно заволновалась она, не зная, что делать.
- Никакого удивления тут быть не может, а так надо, — поднялся он, надевая шапку и трогаясь к порогу. — Подумайте хорошенько над этим вопросом, а часа через два скажете.
- Да как же так, чтоб чужим людям моего Феденьку? — необычайно забеспокоилась она. — Нет, это вы шутите, это зря… Ведь для себя я рожала-то, а не для чужих? Да и зачем он чужим? Господи, горе-то какое! — недоуменно причитала она, почувствовав нечто значительное и тревожное в тоне, каким разговаривал с нею Семен Андреевич.
Но тот вышел из комнаты и уже шагал по двору, направляясь к дому, где обитала семья Афеногеновых.
В то время, когда Семен Андреевич вошел в их комнату, Фрося купала Аришу. Арише не нравилось сидеть в ванне, она кричала. Но купание подходило к концу. Фрося поставила ребенка на ноги, облила в последний раз теплой водой, принялась вытирать Все, что касалось Аришеньки, Фрося делала с любовью, с энтузиазмом, необычайно нежно, заботливо. Ведь Ариша — здоровенькая!
Семен Андреевич плотно закрыл за собой дверь и остановился на пороге, наблюдая, с какой нежностью вытирала Фрося розовое тело ребенка.
"Вот и Лиля хочет иметь…" — подумал он горестно, любуясь представшим перед ним зрелищем.
- Ты будешь красавицей у меня, моя умница, солнышко мое, радость ненаглядная, — точно пела вполголоса Фрося, продолжая вытирать ребенка. — Ну, не надо плакать. Слышишь, как поют птички, они тоже маленькие, тоже хорошие, дорогая моя ласточка, это они к тебе в гости прилетели… Вот и ты, как они, прилетела ко мне издалека, радость моя… Скоро над нашим окном ласточки совьют гнездо, и выведут птенчиков, и петь будут всю ночь, и мы будем с тобой слушать… А в поле много, много цветов, и пахнут они так же, как ты, — и она принялась целовать ребенка так, что Семен Андреевич вынужден был кашлянуть, чтобы заявить о своем присутствии.
- Кто это? — быстро повернулась Фрося и смутилась, увидя его. Ей стало почему-то совестно оттого, что посторонние люди могли подслушать ее задушевный разговор с ребенком.
- Здравствуйте, — тоже слегка смутившись, сказал Семен Андреевич.
- Ах, это вы? Садитесь, — и, укутав Аришу, она принялась укладывать ее в постельку.
Девочка быстро уснула.
- Как она у вас? Здорова? — тихо спросил он.
- Она у меня прелесть. Она теперь на всю жизнь здорова.
- Гм, — и он посмотрел на нее неуверенно.
- Вы не верите, что она на всю жизнь, а я верю… И никто меня не убедит, что она может заболеть. Нет, она не заболеет! Никогда. Зачем же я тогда рожала? Нет, ты, моя звездочка, всю жизнь будешь здоровенькая, — наклонилась она над кроваткой. — Довольно и того, что твоя мать прокаженная, — и Фрося прикрыла Аришеньку одеяльцем, пристально всматриваясь в лицо спящего ребенка, показавшегося в эти минуты Семену Андреевичу необычайно прекрасным.
- Давно вы у нас не были, — наконец оторвалась она от кроватки.
- Да, — угрюмо отозвался Семен Андреевич.
- А мне даже и угостить вас нечем, — забеспокоилась она. — В прошлый раз вы пили у меня чай, да еще с вареньем, а сейчас и варенья нет…
- Пустяки, — заметил Семен Андреевич.
- Все-таки неудобно перед гостем, — посмотрела Фрося на него все еще радостными глазами. — Да куда же вы, обождите! — воскликнула она, увидев, как Семен Андреевич вдруг круто повернул и, не сказав ни слова, почти выбежал из комнаты…
Он прошел прямо на здоровый двор, минуя все бараки, никого не замечая и не отвечая даже на приветствия встречающихся людей. Пройдя клуб, свернул вправо, направился к мастерским. Спустя полчаса снова показался на здоровом дворе, но на этот раз в сопровождении Маринова. Шел быстро, направляясь прямо к директорскому дому, время от времени поглядывая на Маринова. Тот был чем-то озадачен.
В кабинете все еще занимался Лещенко. Увидя вошедших, он отодвинул бумаги, пригласил сесть. Семен Андреевич снял пальто, опустился в кресло. Лицо его было бледно, губы дрожали. Маринов озабоченно присел на стул у письменного стола.
- Фу, — вздохнул Семен Андреевич. — А знаете, товарищ доктор, ведь так продолжаться дальше не может. Дальше допускать этого нельзя, — уставился он на Лещенко.
- Чего нельзя допускать?
Но Семен Андреевич не ответил и, поглаживая русые длинные волосы, чуть-чуть скосил глаза на Маринова, точно ему хотелось проникнуть в его мысли. Тот продолжал сидеть молча. Мягкие глаза Маринова смотрели мимо Лещенко как-то смущенно, неловко.
- Это надо кончать, и сегодня же, сейчас, товарищ доктор, — забеспокоился Семен Андреевич. — Этого допускать дальше невозможно.
Лещенко смотрел на Орешникова с недоумением.
- Простите, но я не понимаю, о чем идет речь…
- Ну вот и не знаете…
- К моему сожалению, не знаю…
- В таком случае я вам скажу, — решительно поднялся Семен Андреевич, бросив на Маринова быстрый взгляд, — речь идет о нарушении закона, нашего, советского закона, — подчеркнул он.
- Нарушение закона? — приподнялся Лещенко от неожиданности и перевел глаза с Семена Андреевича на Маринова
- Да, закона, — отчеканил Семен Андреевич, блеснув глазами. — У вас есть что-нибудь такое, в чем можно было бы выкупать детей?
- Каких детей?
- Ну вот, опять вы не понимаете…
- Фу ты, — вздохнул Маринов, которому, видимо, начинал надоедать этот разговор. И мягко сказал:- Надо, Евгений Александрович, созвать совещание актива служащих.
Теплый голос Маринова успокоил Лещенко.
- Это по поводу нарушения закона? — спросил он. Маринов посмотрел на Орешникова и, вынув платок, принялся вытирать лицо.
- Товарищ Орешников доложит, — сказал Маринов уклончиво, — он нам разъяснит — что и как. Созывайте, Евгений Александрович, совещание.
Через полчаса в том же кабинете собрался весь актив лепрозория: лекпом Плюхин, завхоз Пыхачев, заведующий аптекой Клочков, Вера Максимовна, Серафима Терентьевна, Белоусов, Катерина Александровна, врач Сабуров и другие. Лещенко выбрали председателем
- Я отниму у вас, товарищи, всего несколько минут, — начал Семен Андреевич, бегая глазами по кабинету. — В то время, когда страна наша требует от всех своих граждан строгого соблюдения всех советских законов, у вас, в лепрозории, производится преступное нарушение их.
- Ты дело давай, главную суть, — нетерпеливо вмешался Маринов.
- Прошу, товарищ Маринов, меня не перебивать, — с достоинством посмотрел на него Семен Андреевич.
- А ты дело давай, — добродушно подтвердил тот.
- Гм, как будто я и взаправду — без дела, стараясь скрыть обиду, отозвался Семен Андреевич.
- Ну ладно, только не сердись, — махнул рукой Маринов и принялся рассматривать на стене портрет Ганзена.
Все сидели молча, решительно не понимая о каком «преступлении» говорит «шеф», но не перебивали, ждали.
- У вас, товарищи, в полном загоне наша советская общественность.
Правда, вы работаете, но работа ваша ушла только в один бок. У вас все ушло только на медицину, вы ограничиваетесь только одной частью работы — лечебной. А кроме того, есть ведь еще другая сторона: жизнь, быт, личные интересы людей, гражданские ваши обязанности…
- Это вот верно, — поддержал Маринов.
Семен Андреевич сделал вид, что не расслышал реплики, и продолжал:
- Ведь больные не только болеют, лечатся и думают о своей проказе, они еще живут — едят, ходят, работают, чем-то интересуются, они ведь живые люди, такие же, как мы. А что вами сделано и делается в этом направлении? Что сделали вы для того, чтобы они интересовались не только своей проказой, но и всей жизнью на всем земном шаре и чувствовали себя не прокаженными, а только временно выбывшими из строя? Я должен сказать, товарищи, что в этом направлении вами не сделано и не делается почти ничего. Ну, взять хотя бы такой пустяк, как стенная газета. Где газета? Ее нет. А где у вас самокритика? Нет. Сколько раз в лепрозории устраивались общие собрания? В два года один раз…
- Правильно, — горячо поддержала его Катерина Александровна, — что и говорить…
- Безусловно! — подтвердил на весь кабинет Клочков.
- А отсюда и беда, — продолжал Семен Андреевич, чувствуя, как он начинает овладевать вниманием собрания, попав в самое чувствительное его место, и оттого принимая тон еще более решительный, непреклонный. — Отсюда и нарушение советских законов, отсюда самое преступление.
- Ты опять уклонился, — подсказал ему Маринов, снова на одно мгновение смутив Семена Андреевича. Однако смущения его не заметил почти никто.
- Ведь так, товарищи, нельзя, — продолжал он.
Клочков, сидевший все время позади, тихонько поднялся со своего места и направился было к выходу, но его заметил Семен Андреевич.
- Куда это вы, товарищ?
Клочков растерянно остановился.
- А я так… промяться… Я не ухожу…
- Уж лучше садитесь. Нам надо поговорить.
- В таком случае, — вдруг брякнул Клочков, отчего-то покраснев и страшно смутившись, — позвольте мне слово…
Семен Андреевич умолк и с удивлением взглянул на него.
- Пожалуйста, — ласково разрешил он.
- Что ж тут такого? — еще более конфузясь и торопясь, начал Клочков. — Я понимаю: вам все известно, товарищ Орешников, и скрывать тут нечего…
Ладно. Но позвольте вам доложить по совести, что никакого преступления тут нет. Ну, если перед завтраком или перед обедом хлопнешь рюмку-другую… Ведь это не такой уж большой ущерб. А если что, я готов даже оплатить.
Привычка-с, знаете… Не могу… А достать, как сами видите, тут негде, кроме как…
- Так, так, ну и что же? — весьма заинтересовался Семен Андреевич, видимо совершенно не понимая мысли заведующего лепрозорной аптекой.
Кто-то среди собравшихся усмехнулся.
- Я говорю, что тут нет ничего особенного, — окончательно растерялся Клочков, — я думаю, что от одной — двух рюмок государство не обеднеет.
- Каких рюмок? — подался вперед Семен Андреевич, впиваясь глазами в Клочкова.
- Ну вот, — вытер тот лицо. — Будто не знаете. Ведь вы же о спирте?
- О спирте? — изумился Семен Андреевич.
Клочков растерянно смотрел на него, перебирая пальцами полу своей толстовки. Он начинал понимать, что Семен Андреевич имел в виду вовсе не спирт.
- О каком спирте вы говорите? — нахмурившись, повторил Орешников.
- О казенном! — громко и язвительно подсказал Белоусов. — Спиритус вини.
- А я бы попросил вас помолчать, — вдруг озлился Клочков, метнув в сторону Белоусова недружелюбный взгляд.
- То есть как это помолчать? — с достоинством заговорил Белоусов. — Вы расхищаете народное достояние — спирт, который должен идти на лечебные надобности. От вас всегда разит за целую версту… Вот и сейчас нос красный.
Я сам видел, как третьего дня вы изволили цедить из бутылки себе в пузырек.
Рюмочку-другую! — насмешливо воскликнул Белоусов. — Сегодня рюмочка, завтра рюмочка, а подсчитайте, сколько этих рюмочек получается в годовом итоге.
Подсчитайте! — прокричал он и ткнул пальцем в сторону, где сидел ошеломленный Клочков.
Тот вытирал платком лицо. Потом тяжело и неловко поднялся, уперся глазами в спину Белоусова и обмахнулся платком.
- Хе-хе… — вдруг растерянно усмехнулся он, но тотчас же лицо его надулось, он покраснел еще больше. — Позвольте-с, — вполголоса пробормотал он. — Позвольте-с, милостивый государь. А кто вы такой, разрешите вас спросить? Государственный контролер? Следователь? — В этом месте голос его прыгнул на самую высокую ноту. — А кто, позвольте вас спросить, семнадцатого февраля текущего года отправил в город окорок? Это что такое? Извините, это уже не одна — две рюмки спирта, а целый окорок!
- Какой такой окорок? — повернулся к нему Белоусов, явно смутившись.
- Бараний-с… От молодого барашка-с, — подмигнул Клочков.
- Н — не знаю, — пожал плечами Белоусов.
- А я знаю. Да, знаю, — отчеканил Клочков. — Семнадцатого февраля вами было упаковано в мешок два задних окорока от казенного барана и переправлено в город. Один был взят вами, другой — завхозом Пыхачевым. И без ведома начальства. Докажите: проведены эти два окорока где-нибудь в книгах? А я утверждаю, что ни в каких ваших книгах эти два окорока не проведены. Да-с, не проведены, — снова ехидно подмигнул он. — Вы послали свой окорок гражданке Крысиной, а гражданин Пыхачев велел передать какой-то Матрене Кузьминичне, проживающей по улице Коммуны, дом номер двадцать три. По книгам не проведены-с, — резко заключил он и опустился.
Установилась неловкая пауза. Среди собравшихся послышался смех. Пыхачев сидел, опустив слегка голову, и не смотрел ни на кого. Белоусов, хлопая веками, растерянно пожимал плечами.
- Это клевета, — буркнул он.
- Не клевета, а преступление, — именно то самое преступление с вашей стороны, о котором изволил сказать товарищ Орешников. И мы это дело расследуем.
Маринов сидел молча, и нельзя было понять, то ли он сдерживал смех, то ли сердился. Семен Андреевич с недоумением смотрел на спорщиков. Женщины оживленно шептались между собой. Лещенко, нахмурившись, поглядывал то на Клочкова, то на Белоусова, то на Пыхачева.
Чем кончился бы спор — неизвестно, если бы не спохватился в эту минуту Семен Андреевич.
- Вот видите, товарищи, — сказал он огорченно, — что значит общественность! От нее ничего не скроется, а если до сего времени у вас под спудом находились кое-какие проделки, то только потому, что общественность была у вас в загоне. Вот тут-то как раз и нужна стенная газета да самокритика. Однако дело не в этом, — подумав, сказал он сухо и официально. — Я не о том. Мы отвлеклись от сути…
- Так вы, значит, не об этом? — огорчился Клочков.
- Нет, окороков и спирта я в виду не имел, — признался Семен Андреевич и улыбнулся. — Преступление, о котором я веду речь, совсем иного сорта…
Неожиданно Лещенко попросил слово для вопроса. Поднялся, отыскал глазами Веру Максимовну, опустил глаза. Сказал мягко, торопясь:
- Вера Максимовна, вы ничего не имеете заявить общему собранию? — и уставился прямым, внимательным взглядом, в котором Вера Максимовна прочла тревогу.
- Ничего, — отозвалась она, удивленная. Лещенко чуть-чуть наклонил в ее сторону голову, — дескать, "я очень рад" — и сел.
- Итак, — продолжал Семен Андреевич, — дело вовсе не в этих мелочах.
Вовсе не в том… Есть дела поважнее.
Все с напряженным вниманием уставились на оратора.
Орешников медленно засунул платок в карман, поднял обеими руками портфель, снова осторожно положил его и устремил пронизывающий взгляд на Лещенко.
- В течение нескольких лет, — продолжал он, понижая голос, — на больном дворе происходит неслыханное нарушение советских законов. Да, нарушение, которое невозможно терпеть дольше ни одной минуты. На больном дворе безнаказанно… то есть не так, — улыбнулся он, — не безнаказанно… а незаконно живут трое маленьких здоровых детей… Как хотите, но тут, товарищи, пахнет преступлением. Факт.
Он умолк.
Все облегченно вздохнули и сразу повеселели.
- В этом и заключается все наше так называемое преступление? — спросил Лещенко.
- Но какое ж это преступление? — отозвалась Серафима Терентьевна.
- Что? Вы не понимаете? — обернулся к ней Семен Андреевич. — Вы считаете, что сознательно заражать проказой здоровых детей, которые не могут за себя постоять, — это шуточки, это не преступление?
- Можно подумать, что мы и в самом деле что-то натворили, — заметил Плюхин.
- И ничего особенного тут нет, — подала голос Серафима Терентьевна.
- Дети при родителях… И ничего удивительного, — поддержала ее Катерина Александровна, — какое ж тут нарушение?
- Не нарушение? — воскликнул Семен Андреевич, удивляясь. — Вот так не нарушение! А кто из вас не знает закон ВЦИК об обязательной изоляции здоровых детей от прокаженных? Этот закон еще не отменен, дорогие товарищи, он еще действует, а вы…
Все присмирели. Все сразу вспомнили закон об изоляции здоровых детей от прокаженных родителей, закон, который на практике не проводился в жизнь. И всем вдруг стало ясно, что Семен Андреевич прав как бы там ни было, а закон нарушен, и никто никогда не сделал попытки напомнить о нем.
Какая-то вина лежала на медицинском персонале — вина за то, что никто из них ни разу не сделал попытки повлиять на Туркеева, вмешаться в судьбу трех здоровых детей — будущих граждан страны.
В то же время все понимали практическую сложность разрешения этого вопроса. Первая и самая главная трудность в деле изоляции детей заключалась в том, что детей некуда было поместить. Обыкновенные городские приюты их не брали, а учреждать специальный приют для трех детей — невозможно. Попытки отдать ребят для усыновления тоже оканчивались неудачей: здоровых детей от прокаженных боялись все — и учреждения, и отдельные лица.
Вот с чем столкнулся Сергей Павлович, когда пытался выполнить закон об изоляции. И он решил тогда: пусть дети живут при родителях. "К тому же, мы ничего не знаем о том, действительно ли они здоровы? Да и от родителей при таком положении не стоит отнимать радость…"
И вот вопрос о них поставлен вновь, на этот раз — решительно, непреклонно.
- Итак, — продолжал Семен Андреевич, — вы должны загладить свое преступление и немедленно вынести постановление: сегодня же изолировать всех здоровых детей от больных родителей. С этой целью, товарищи, я и приехал сюда…
- Следовало бы подождать приезда Сергея Павловича, — несмело заметил Лещенко.
- Ждать приезда невозможно, — сердито заметил Орешников. — Я не допущу дальнейшей опасности для будущих наших товарищей… Их надо во что бы то ни стало изолировать.
- Но как изолировать, если их никто не берет? — возмутилась Катерина Александровна.
- Возьмут, — отмахнулся Семен Андреевич, по-видимому, считая замечание несерьезным.
- Кто же их возьмет? — уже с удивлением спросила Серафима Терентьевна.
- Возьмут. Я договорился. Дело не в этом, нам надо немедленно принять постановление.
- Постановление вынести просто, — тихо заметил Лещенко, — но важно как и куда их определить?
- Определим, — уверенно повторил Семен Андреевич, — на этот счет не беспокойтесь — все сделано. Вчера я договорился с нашим детским приютом. Они берут двух — Любочку и Аришу. Им там хорошо будет, — с какой-то задушевной нежностью проговорил он. — Любочке уже в школу пора… На этот счет не беспокойтесь…
- А как же с Феденькой? — спросила Вера Максимовна. — Ведь он грудной…
- Правильно, грудной, — и его глаза заблестели восторгом. — Феденьку беру я.
- Как вы? — привскочила на своем месте Катерина Александровна.
- А так: возьму — и весь разговор. По этой части я тоже договорился с женой и мамой. Я его усыновляю, — заметил он как бы между прочим и почему-то покраснел. — Мы из Феденьки сделаем настоящего строителя социализма. Он у нас инженером будет! — сверкнул он глазами. — Лиля, жена моя, так и сказала: вези, будем воспитывать, как своего родного… Так что о Феденьке не беспокойтесь…
Он опять вынул платок, вытер лицо и сел.
- Отдадут ли только родители? — заметила Серафима Терентьевна, радостно посматривая на Семена Андреевича.
- Ничего не поделаешь, — развел он руками, — надо убедить.
- А если не убедите?
- Тогда у нас есть закон. Тяжело, понимаю, но надо, надо, — повторил он, точно озлившись…
Постановление было вынесено единогласно. Кроме того, совещание назначило специальную, так называемую исполнительную комиссию, в которую вошли: Вера Максимовна, Серафима Терентьевна, Лещенко и Семен Андреевич.
Как выяснилось уже после совещания, Семеном Андреевичем заранее были предприняты соответствующие подготовительные меры к увозу детей. За воротами стоял тарантас, в тарантасе сидела пожилая женщина, закутанная в шубу, привезшая из города одеяла, теплую одежду, белье, игрушки, молоко, словом все, что требовалось для путешествия детей.
Это обстоятельство окончательно убедило всех, что воля товарища Орешникова непреклонна и будет выполнена непременно.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления