Онлайн чтение книги Прокаженные
14. Беспокойные люди

Однажды утром в амбулаторию явился Рогачев, озадачив своим появлением и Лещенко, и больных, дожидавшихся очереди.

В течение трех последних месяцев этот человек посетил амбулаторию всего один раз, и то по причинам, не связанным с лечением, хотя страдал он тяжелой формой проказы.

Несмотря на то, что Рогачев был сплошь усеян узлами, частью уже вскрывшимися и переходящими в язвы, а кисть левой руки напоминала головешку, он решительно отказался от правильного лечения и вмешательство врачей рассматривал как "пустую трату времени". Он игнорировал амбулаторию, советы медицинского персонала и во всеуслышание издевался над методами амбулаторного лечения, не веря ни в науку, ни в чольмогровое масло, ни в явные примеры возможности излечения, и смеялся над некоторыми выздоравливающими.

- Чушь, — говорил он, — это не врачи тебя сделали здоровым, а организм.

Без них ты скорее бы стал здоровым.

С какою-то непримиримой враждебностью относился он ко всему медицинскому персоналу, вплоть до доктора Туркеева, и называл весь здоровый двор "паразитами, которых надо разогнать". "Тому не жить, кто к лекарям бежит", — любил повторять он. Впрочем, об этом он говорил с осторожностью, только в кругу самых близких, вовсе не желая, чтобы его мнение могло дойти до сведения здорового двора.

Рогачев не верил в возможность реальной помощи со стороны медицины. Он предпочитал лечить себя «собственными» средствами, демонстративно подчеркивая перед всеми, что эти средства если не лучше, то уж нисколько не хуже средств «паразитов». На правой его руке сохранились страшные красные шрамы — следы раскаленного железа, которое, как говорил он, "дало положительные результаты".

Это был человек лет тридцати пяти, небольшого роста, худой, жилистый, с богатой шевелюрой и беспокойно бегающими глазами. В прошлом — дамский парикмахер. Профессия, вероятно, оставила у него привычку — всегда быть при аккуратно повязанном галстуке, в чистом воротничке, начищенных сапогах, в наутюженных брюках.

Три месяца назад он явился в лепрозорий «самотеком», без документов, без какой-либо препроводительной бумажки и поселился на больном дворе с таким видом, будто жил здесь десятки лет. Рогачев прибыл, как оказалось, из какого-то северного лепрозория "по собственному желанию" — так объяснил он потом.

Рогачев принадлежал к той категории больных, которые не могут сидеть долгое время на одном месте и, одержимые каким-то нетерпением, всю жизнь только и делают, что по "собственному желанию" путешествуют из одного лепрозория в другой. Среди населения больного двора нередко можно встретить больных, за короткий промежуток времени успевших побывать в разных лепрозориях страны, начиная с Владивостокского и кончая Карачаевским; они знают всех лепрологов лучше, чем сами лепрологи, и информированы о делах каждого лепрозория подробнее, чем кто-либо из должностных лиц.

Часто случается так, что, неожиданно явившись в лепрозорий, прокаженный поживет месяц-два, ознакомится с бытом, со способами лечения (авось тут лечат лучше, чем там!), а потом внезапно исчезает. Спустя месяц от него приходит письмо. Он уже в другом лепрозории и сообщает своим друзьям тамошние "новости".

Получая письма от бесчисленных своих приятелей, рассеянных по лепрозориям, Рогачев был в курсе самых последних новостей жизни то Якутского, то Узбекистанского, то Краснодарского лепрозориев и удивлял здоровый двор столь богатой осведомленностью. Еще никто, например, не знал о предстоящем съезде лепрологов в Москве, доктор Туркеев не получил еще извещения, а он уже говорил: "Съезд назначен, но нам от этого не легче".

Итак, Рогачев, с презрением относившийся к методам научного лечения, рассматривая население здоровых дворов советских лепрозориев как «паразитов», неожиданно явился в амбулаторию.

- Опомнился? — спросил его Лещенко.

Рогачев уставился на него недружелюбным взглядом, слегка приподнял бритый подбородок. Спросил заносчиво:

- То есть как это "опомнился"?

- Решил лечиться?

- Лечиться? — снисходительно усмехнулся Рогачев. — Нет уж, избавьте, доктор, пускай лечатся вот те, — кивнул он на дверь, и его изуродованное буграми лицо как-то надулось — не то от усмешки, не то от досады.

- Здорово! И откуда у тебя такое упрямство? — посмотрел Лещенко на его темные, отвисшие мочки.

- А оттуда, доктор, что, сколько меня ни пичкали вот этим, — кивнул он презрительно на склянки, — ничего не помогло. И даже хуже стало. Зачем же мне играть такую музыку? Разве я себе враг?

- Вероятно, неаккуратно лечился, — строго посмотрел на него Лещенко и, помолчав, спросил: — Зачем же ты явился?

- Я пришел к вам как к директору лепрозория, — сказал Рогачев сердито и даже вызывающе. — А лечиться у вас я и не думаю.

- Ну?

Он потрогал забинтованную руку, сжал губы.

- Я пришел к вам от имени всех прокаженных…

- Вот оно что! Интересно…

- Очень интересно! — подтвердил он значительно.

Но Лещенко прервал его:

- По частным делам я принимаю после приема.

- Я хочу сейчас.

- Так срочно?

- Очень даже срочно.

- И когда ты только угомонишься… и до каких пор ты будешь голову людям морочить, — внезапно вмешалась Аннушка, прислуживавшая в это время Лещенко. — И все ему не этак… и все ему не так… Ты бы всех съел, кабы твоя воля.

- А тебя не спрашивают, — повернулся к ней Рогачев, — твое дело маленькое: подметай и молчи…

- Ах ты, змей! — вспылила Аннушка. — Ты бы высосал из всех кровь, да бог не попустит, милай… Не попустит.

- Ты пол вон вытри, а то грязь, — насмешливо заметил ей Рогачев.

- И вытру, и не твое дело… Вишь ты, с доктором-то говорит как! И как не совестно!

- Я вот зачем пришел, доктор, — серьезно проговорил Рогачев, не слушая Аннушку. — Все больные требуют, чтобы сегодня же вы уволили из пекарни Ольгу Земскову. Ей там не место…

- Вот врет, окаянный! — опять не утерпела Аннушка.

- Это в чем же мое вранье? — с достоинством взглянул на нее Рогачев.

- А в том.

- В чем же?

- А в том, что ты врешь. Это ты, ирод, захотел сжить со свету Олю, вот и пришел…

- Не я, а все.

- Неча на всех врать… Гришка Колдунов, Микитка Косой да Тишка Сизов — это не все, это твоя одна шайка… Да еще, может, Ефимка Земсков — тоже, дуралей, лезет туда же…

- Аннушка, перестаньте, — строго сказал Лещенко и повернулся к Рогачеву. — В чем дело? — спросил он уже официальным тоном.

- В том, что Земскову надо убрать. Больные не желают, чтобы она пекла для нас хлеб.

- Почему не желают?

- Она не чище всех нас…

- Ах ты, окаянный! — снова не выдержала Аннушка — И как только язык повертывается!.. Видали, куда гнет, ирод!

- Замолчите же, — строго прервал ее Лещенко. — Рогачев, ты с ума сошел или пьян…

- И даже не думал, а постановили и требуем… Мы имеем право требовать.

- Требовать? — поднял брови Лещенко. — В таком случае я с тобой не могу разговаривать по этому поводу. Земскова хорошая работница, аккуратно выполняет свои обязанности. Впрочем, это вовсе не дело больных — вмешиваться в административные дела. До свидания, Рогачев. Советую начать лечение.

- Значит, не уволите Земскову?

- Я уже сказал — нет!

- Это последнее ваше слово?

- Окончательное.

- Примем к сведению, — усмехнулся Рогачев и, нахлобучив шапку, громко стуча сапогами, покинул амбулаторию.

После окончания приема больных Лещенко счел нужным вызвать к себе Ольгу Земскову.

Она явилась, как всегда краснощекая, со смеющимися плутоватыми глазами, остановилась у порога, перебирая пальцами каемку платка. Взглянув на нее, Лещенко понял, что Ольге уже известно, зачем позвали ее сюда, и она лишь делает вид, будто ничего не знает.

- Вы знаете, зачем я позвал вас, Земскова? — спросил он, не смотря на нее и чувствуя некоторую неловкость.

- А откуда мне знать, Евгений Александрович? — нараспев сказала она, продолжая перебирать каемку платка.

- Вы Рогачева знаете?

Она вспыхнула, отвела взгляд в сторону.

- Знаю.

- Объясните, пожалуйста, чем вы могли вызвать неудовольствие больного двора?

- А какое такое неудовольствие?

- На вас жалуются.

- Это кто ж такой жалуется? Уж не он ли?

- Рогачев.

- На меня?

Лещенко нахмурился.

- Я уже сказал, что на вас.

- На что ж он жалуется?

- Он требует, чтобы вы больше не пекли хлеб.

- Это как же? — быстро и в сердцах спросила она.

- Об этом-то я и хочу спросить вас, — и он скользнул по ней холодным начальническим взглядом.

- Ишь ты, — усмехнулась она язвительно, — на какое нахальство человек пошел.

- Он говорит, будто вы такая же, как все больные. Что это значит?

- А откуда, Евгений Александрович, я знаю, разве залезешь к нему в мысли? Сдурел, должно быть, не иначе. А ежели вы, доктор, сумлеваетесь, то могу хоть сейчас раздеться… Пожалуйста, осмотрите, поди намедни сами свидетельствовали, видели, какая я…

- В этом я не сомневаюсь, — пожал плечами Лещенко, — но я должен предупредить вас, товарищ Земскова, совершенно серьезно, что вам следует вести себя осторожно, особенно с больными… Вы должны сами понимать.

- А я разве как? Разве я не понимаю, — обиделась она, — а ежели этот хамлет зачинает меня порочить, то я найду на него, пса, управу, пусть не форсит умом да тем, что грамотный и его унять никто не может… Я ему, поди, не подвластная какая… Это он вымещает мне, окаянный… Вы-то, может, не знаете, а я знаю…

- Хорошо, — прервал ее Лещенко, можете идти, только смотрите: будьте осторожней, — и погрозил ей пальцем — Узнаю, Сергею Павловичу доложу…

Можете идти.

Земскова вышла взволнованная.

- Вот идол навязался на мою голову, — слышался ее голос в коридоре. — И как это только слушают таких нахальных людей. — Она говорила нарочно громко — для Лещенко, — пусть начальство, мол, убедится, что она стала жертвой чьей-то интриги.

Но Лещенко отлично понимал, в чем тут дело.

После того как Рогачев покинул амбулаторию, Аннушка, обладавшая способностью узнавать всю подноготную каждого происшествия как на больном, так и на здоровом дворах, от которой не ускользала ни одна интрига, особенно любовного порядка, намеками и полунамеками рассказала Лещенко вчерашнее приключение в пекарне.

Поведение Земсковой было известно не только обитателям здорового, но и больного двора. Было известно, что она живет с трактористом Чижовым, который шесть месяцев назад был признан комиссией внешне здоровым. Чижов заведовал сейчас лепрозорной электрической станцией, которая, как и другие предприятия, вроде кухни, пекарни, продуктовых складов, помещалась на здоровом дворе.

И вот вчера, в пекарне, Чижова и Олю застали врасплох Рогачев и Ефим Земсков — муж Оли, тот и другой прокаженные. Чижов тотчас же убежал к своей машине, а Ольга осталась лицом к лицу с Рогачевым и мужем.

Земсков обладал кротким и добрым характером; он необычайно был предан Ольге и любил ее редкой, замечательной любовью. Сама Ольга рассказывала о проявлении изумительного самопожертвования и любви Земскова еще в то время, когда она обнаружила у себя первые узлы проказы.

Ефим тогда был здоров, и ни за что не хотел расстаться с любимой женой и, чтобы избежать разлуки, прибегнул к необычайной, впоследствии поразившей всех, мере.

Стремясь во что бы то ни стало попасть в лепрозорий вместе с женой, он "навел на себя" язвы. Как и чем он наводил их — неизвестно, но когда обоих супругов доставили в лепрозорий, Ефима, как и Ольгу, признали за прокаженного — так искусно симулировал он проказу. В тот день, когда они прибыли (это было лет пять назад), доктор Туркеев принимал партию больных, присланных откуда-то с Севера. Работы было много. Он исследовал Ольгу, осмотрел, выслушал, а когда очередь дошла до Ефима, Сергей Павлович ограничился только беглым внешним осмотром да показаниями самого больного.

Он решил: если проказой больна жена, то в муже сомнений не может быть, тем более, что все характерные признаки налицо, к тому же сам больной не сомневался в своем заболевании. Их поместили на больном дворе, в одной комнате. Месяца через два искусственно вызванные язвы стали, разумеется, заживать, а спустя некоторое время Земсков был совершенно здоров. Наоборот, дела Ольги шли худо. Узлы на лице начали вскрываться, болезнь обострялась, но Земсков не унывал. Он не отходил от нее ни на шаг и был страшно счастлив, что ему удалось "обмануть судьбу", остаться при Оленьке.

Через год, когда у Ольги началось улучшение, Земсков с удивлением обнаружил у себя на лице два узелка. Это была уже настоящая проказа. Но он не пал духом. Наоборот, болезнь точно пробудила в нем новую энергию. "Теперь ей не так тяжело придется… Глядя на меня, Оленька теперь будет радоваться — не она одна прокаженная, а и я. Теперь мы с ней вдвоем, и меня не удалят".

Так говорил он всем, по-видимому нисколько не опечаленный своим заболеванием.

Узнав всю эту историю, доктор Туркеев вознегодовал. Но делать уже было нечего. Ошибка допущена — ее не поправить. С этого момента он и поставил себе навсегда правило — не принимать больных до тех пор, пока не убедит его микроскоп.

Еще через два с половиной года Ольга была здорова, а Земсков чувствовал себя хуже и хуже. На лице появились язвы, пальцы стали гнить, брови выпали, мочки отвисли и потемнели. Ольгу перевели на здоровый двор, определили на должность заведующей пекарней.

Но Земсков не унывал: пока Ольга с ним — ему все нипочем… лишь бы она радовалась… А глядя на нее, и он порадуется… Правда, когда она перебиралась с больного двора, он немного расстроился: все-таки тяжело оставаться одному… Но скоро успокоился: ведь теперь его женушка среди здоровых, она будет приходить к нему в гости, она ведь по-прежнему останется с ним, и поможет, и приласкает, и ободрит, когда придется…

"Главное, ты обо мне не беспокойся (хотя Оленька не особенно беспокоилась о нем!), главное себя береги", — говорил он, провожая ее до аллейки.

А когда по здоровому двору поползли о ней слухи, он страшно ожесточился против тех, кто распускал их, отчаянно защищал честь жены и не допускал мысли, чтобы с нею могла случиться "этакая срамота"… Однако спустя некоторое время Земсков все-таки убедился: люди говорят правду. Он поверил и присмирел. С тех пор Рогачев приобрел странное влияние на Земскова, не понимавшего, что тот старался вернуть ее на больной двор вовсе не ради него.

На следующий день после того, как Рогачев явился в амбулаторию, Вера Максимовна посетила, по обыкновению, больной двор. Зашла к Уткиным — узнать, как они себя чувствуют после отъезда Любочки. Оказалось — не так уж плохо.

Авдотья продолжала еще вздыхать, но первое чувство разлуки, видимо, улеглось. Уткины теперь уже сами доказывали, что Любочку непременно надо было «отдать» в город.

- Ведь вот характер какой, — говорила Авдотья, — все кажется, будто откроет дверь, вбежит, засмеется… Мама, сделай кита! Или посмотришь в угол, и кажется, будто она там, с куклами… А потом как вспомнишь… — и умолкла, вытирая слезы. Добавила:- Что ж, так, значит, надо… Теперь хоть сердце покойнее, хоть знать буду, что целой останется. Да чего вы стоите?

Садитесь, Вера Максимовна, дорогая… Спасибо, милая, за Любочку… Слава богу, хоть ее-то минет такая чаша…

И опять беззвучно заплакала.

А Федор выглядел совсем именинником. Было заметно, что он переживает большую радость: ведь здоровый ребенок избавился наконец от вечной опасности! Он уже не сидел, как всегда, угрюмо глядя через синие очки на пол, а, примостившись у окна, что-то мастерил из дощечек.

У Афеногеновых Веру Максимовну встретили так же приветливо, Фрося хлопотала у керосинки, муж отсутствовал. В углу, как всегда, стояла беленькая Аришина кроватка.

- Мой — то, — встретила Веру Максимовну Фрося, — все собирается порубить кроватку — не хочет расстраиваться. А мне жалко, как посмотрю, так и плачу.

А он сердится. Пусть стоит, ведь не мешает… Не умерла же Аришенька наша!..

Ведь хуже, если бы умерла или заболела, избави господь… Теперь хоть от сердца отлегло… А то каждый раз, как начнешь купать, так и ищешь — не показалось ли чего?.. Увидишь пятнышко — сердце так и оборвется… Теперь хоть знать буду: избавилась Аришенька. Всю ночку не спала. И признаться, Вера Максимовна, — посмотрела она на нее смущенно, — ведь недовольна была вами. Вот, думала, и вы тоже в такой комиссии… А потом одумалась. Как же иначе?

Проплакав почти двое суток подряд и не взяв ничего в рот, Катя сильно похудела, осунулась. Когда Вера Максимовна зашла к ней, она быстро вытерла лицо, попыталась улыбнуться.

- Стоит ли так убиваться? — жалостно взглянула на нее Вера Максимовна. — Ведь лучше сейчас помучиться самой, чем отдать ребенка на вечное мучение, надо же, Катя, понять…

- А вы думаете, я не понимаю? — тяжело вздохнула Катя. — Я все понимаю, я и тогда, когда вы сюда явились, понимала все больше, чем все вы, только… совладать с собой никак не могу…

Она отошла к окну, остановилась, прислонилась щекой к стеклу.

- Все сдается мне, — прошептала она, — будто Феденька спит, а как проснется — мы с ним разговаривать будем… Увезли моего Феденьку, не увижу я его больше, — голос ее дрогнул.

- Он в хорошие руки попал, не беспокойтесь… Сами потом благодарить будете…

- Может, и буду, — тихо отозвалась она и остановилась перед Верой Максимовной. — А ведь ребеночка-то, — вдруг усмехнулась она, не спуская с Веры Максимовны глаз, — отобрали вы, милая. Это ведь вы выхватили моего Феденьку из кроватки…

Вере Максимовне показалось, будто в глазах Кати сверкнул непримиримо враждебный огонек.

- Вам надо успокоиться, Катя, — нахмурилась она, — а если сердитесь на меня, то поверьте: больше всего мне хочется вам одного — добра.

- Ах, знаю, знаю, — и Катя махнула рукой. — Но все-таки…

Несмотря на тяжелое душевное состояние Кати, Вера Максимовна ушла от нее с облегченным сердцем. Она ожидала встретить более враждебный прием, услышать более горькие слова и, может быть, даже обвинения. Но Вера Максимовна совсем не ожидала того, что неприятно удивило ее, когда она посетила другие семьи, так сказать, нейтральные.

Войдя в барак Рощиных, добродушных милых людей, всегда относившихся к ней с уважением и предупредительностью, девушка заметила в их поведении нечто новое. Взгляд настороженный, чужой, на слова — скупы.

Внешне Рощина старалась казаться добродушной: предложила сесть, пыталась заговорить о том о сем, но чувствовалось, что это было не то, не прежнее.

Поведению Рощиных Вера Максимовна не придала значения. Но, войдя к Лобовым, она не могла не обратить внимания на ту же странность: и они как будто уклоняются от разговора с нею, о чем-то думают, почему-то морщатся. А у Семеновых ей просто не ответили на приветствие.

Все это показалось Вере Максимовне удивительным.

Встретив Протасова, она спросила его, чем объяснить столь резко обозначившуюся перемену в настроениях больного двора.

- Они недовольны, — уронил он, не глядя на нее.

- Кем?

- Вами.

- За что же? — вспыхнула Вера Максимовна, точно ей ни с того ни с сего залепили пощечину или непристойно обругали.

- Не знаю, — пожал плечами Протасов и отвернулся.

- Но все же?

- За ребеночка они недовольны, — нехотя ответил он. — За Федю.

- Не понимаю, — пораженная, она уставилась на Василия Петровича. — Они недовольны, а сама Катя начинает как будто понимать…

- Катя-то понимает, да они без понятия. Непонятливый народ! Они говорят, будто поступили, дескать, по-разбойничьи… Разбойники, говорят, не сделали бы так, как вы… Выхватили, мол, ребеночка прямо из кроватки, Катю, говорят, связали, ну и разное другое… По глупости болтают, — и он поморщился, махнул рукой.

- Это уж совсем неправда, — не удержалась Вера Максимовна, — никто Катю не связывал… А что ребеночка силой взяли, так иначе она не отдала бы… А сегодня она уже будто бы согласна…

- Совершенно верно, — задумался Протасов, — и вы напрасно, Максимовна, волнуетесь. Мало ль какие глупости не полезут в головы? — и он перевел разговор на другую тему.

А перед вечером к Лещенко явился санитар Голубев и доложил: у липовой алейки собрались прокаженные — человек двадцать и "волнуются промеж себя", требуя немедленного созыва общего собрания.

- Для чего им общее собрание? — удивился Лещенко.

- Не могу знать.

- А что они говорят?

- Да разве их поймешь? Кричат, размахивают руками, поди, говорят, скажи доктору, пусть в клуб разрешит и сам явится…

- Кто ж там кричит?

- Известно кто: Рогачев с шайкой.

- Ну, тогда понятно, — засмеялся Лещенко и, одевшись, пошел к липовой аллейке.

Действительно, там волновались, собственно, не «все», а только три-четыре человека: Гришка Колдунов — парень лет двадцати пяти, круглый, облысевший, Никита Косой — высокий, худой человек без одного глаза, и Тишка Сизов — сорокалетний мужчина с седеющей бородой.

Они о чем-то спорили. Один из них убеждал в чем-то Катю. В ее темной фигуре чувствовалось нечто беспокойное. Поодаль стояла группа женщин, равнодушно наблюдавших за спорщиками. Отделившись от толпы и плечом прислонившись к липе, стоял Рогачев Он молчал, сосредоточенно посматривал то на Катю, то на спорщиков, но не делал никакой попытки вмешиваться. Около него вертелся озабоченный Ефим Земсков, пытавшийся обратить на себя внимание Рогачева, но безуспешно — тот его не замечал.

С ними уже успел побеседовать Маринов. По поводу претензий склочников неоднократно заседал местком и каждый раз отвергал эти претензии.

Неоднократно все члены месткома — и энергичнее всех Маринов — пытались уговорить больных, — не помогало. Вот и сейчас, потратив часа полтора на разговоры с ними, Маринов, не добившись ничего, плюнул, ушел. Он понимал: все идет от Рогачева.

При появлении Лещенко спорщики умолкли. Рогачев поднял голову, подошел близко, решительно. Земсков спрятался позади всех. Катя стояла неподвижно.

- Для чего вам понадобилось общее собрание? — строго спросил Лещенко.

- Нам надо серьезно поговорить, доктор, — сказал Рогачев, остановившись перед ним и принимаясь искать по карманам платок.

- О чем же вы хотите поговорить "серьезно"?

- Весь больной двор… — начал Рогачев.

- Я не вижу «всего» больного двора, — оборвал его Лещенко.

- Это все равно. Если захочу — все до одного придут, но хватит и этих… Одним словом, больной двор желает, — нарочито громко продолжал он, чтобы слышали все, — желает смещения Земсковой с должности в пекарне…

- Вот это верно! — послышался неуверенный голос Земскова.

- Даже муж, и тот требует, — повысил голос Рогачев, — а если вы ее не переведете, мы отказываемся от хлеба, — делайте как хотите, а есть его не будем. Правильно я говорю? — повернулся он к толпе.

- Правильно! — раздалось два-три голоса.

- Мы требуем это потому, что она нисколько не чище всех нас, — пояснил Рогачев, снова повернувшись к Лещенко.

- Что ты глупости болтаешь! — вдруг обозлился Лещенко — Как ты, Рогачев, осмеливаешься говорить об этом!

- И осмеливаюсь — заносчиво прокричал он. — А вот как у вас осмеливаются, — и его глаза блеснули, — поступать по-разбойничьи с беззащитными женщинами! Пришли, связали человека, отняли у материнской груди ребенка, украли из кроватки голенького и так вынесли на двор, в стужу… Да ведь за это под суд отдавать надо!

- Он правду говорит, — выступил Никита Косой, — что правда, то правда. Вон посмотрите, — махнул он в сторону Кати рукой, — посмотрите на нее — сама не в себе!

- Хватит, братцы! Айда в клуб! Там и поговорим как надо, — заговорил Гришка Колдунов.

- В клуб! — послышался еще один голос.

- Если вы собираетесь обсуждать такие вопросы, то никакого собрания я не допущу, — начиная уже нервничать и задыхаться от волнения, воскликнул Лещенко. — Я вам советую сию же минуту разойтись по домам и успокоиться.

- А мы не желаем, — едва слышно заявил Земсков, все еще стоявший позади всех.

- И что это за правила такая! — крикнул Тимошка Сизов. — Ежели мы прокаженные, то нам, значит, нельзя и детей родить, значит, мы без закона?

- Я еще раз требую разойтись, — уже не слушая никого, сказал Лещенко.

- А мы требуем общего собрания, — вызывающе посмотрел на него Рогачев.

Лещенко ничего не ответил, повернулся и пошел к здоровому двору.

Тотчас же толпа утихла, но потом снова заволновалась.

- Ага, боятся… Виноваты — и боятся! — крикнул Рогачев угрожающе.

- Ясно, боятся, — поддержал его чей-то голос. — Ежели были бы правы — не убегали бы. Они думают, будто на них и управы нет, будто с нами можно как со зверьем! Шалишь! И для нас законы есть, — неслось ему вслед.

И вот Лещенко неожиданно увидел, как шагах в пяти впереди него упал булыжник, брошенный кем-то из толпы, кем — так и не удалось установить ни тогда, ни позднее.

Лещенко остановился, обернулся. Толпа по-прежнему кричала, волновалась.

Рогачев размахивал руками, доказывая что-то ожесточенно и крикливо. Лещенко махнул рукой и пошел дальше.