Онлайн чтение книги Прокаженные
9. Мастер с больного двора

Лопнувший вал заводского дизеля был доставлен в лепрозорий через день после того, как Маринов согласился принять заказ.

Маринов говорил Перепелицыну, точно боясь, как бы тот не отказался:

- Ведь там четыреста человек рабочих… Месяца на три остановка, не меньше. Весь город как на похоронах…

Перепелицын бодро отвечал:

- Ничего, только бы не передумали. Сделаем. Станок у нас хоть и дрянной, но подправим — черту рога обточит.

Одна рука у него, та, на которой отсутствовали два пальца, была перевязана, но обстоятельство это, видимо, не смущало Перепелицына, — он с нетерпением ждал доставки вала.

И вот к воротам лепрозория подъехала подвода. На соломе сидели двое — один в кепке, худой, высокий, другой в шапке, кругленький, с большими усами.

Ежились от холода. Кругленький спустился с подводы, открыл ворота, тронули, въехали во двор, встретили Маринова.

Кругленький оказался машинистом завода, высокий, по фамилии Гордеев, — секретарем заводского коллектива. Он-то как раз и вел все переговоры с Мариновым.

- Ну и хламида, — заметил машинист, критически осматривая древний станок, на котором Перепелицын предполагал обтачивать шейку вала. — Справишься ли на таком барахле?

Тон машиниста Перепелицыну не понравился. Он понял, что тот сомневается. Затягивая зубами узелок на повязке, сказал как бы в насмешку:

- У иного молодца и конь овца, у иного и овца — рысак. Как же это угораздило вас ахнуть такую вещь?

- Так уж получилось, — неохотно отозвался машинист, — у дизелей случается.

Перепелицын покачал головой.

- И главное — шейку.

Гордеев смотрел на Перепелицына с некоторым любопытством.

- Когда ж ты думаешь его сделать? — спросил он.

- Надо осмотреть.

- Чего ж тут осматривать — дело ясное.

- В вале-то чего осматривать? Его как раз и надо осматривать, — и принялся водить здоровой рукой по гладкой, покрытой масляными пятнами поверхности стального вала.

Пятидесятипудовую махину перевернули. Перепелицын вынул из кармана лупу, протер ее, посмотрел на свет, нагнулся, принялся водить ею над валом.

Осмотр длился более часа. Шейка уже не интересовала мастера, его внимание привлекало нечто другое.

Перепелицын хотел уже было оторваться, как вдруг нагнулся, торопливо сунул лупу в карман, провел по одному месту вала пальцем, нахмурился.

Подошел Гордеев. На блестящей поверхности «щеки» он увидел тоненькую желтую ниточку, вызвавшую у Перепелицына заметное беспокойство.

- Сколько лет работает дизель? — повернулся он к Гордееву.

- Четвертый год.

- Кто его принимал?

- Комиссия.

Гордеев заметно начинал проявлять тревогу, — тон мастера его обеспокоил.

- Комиссия… — проворчал Перепелицын. — Я не принял бы машину с таким валом, а если уж пришлось, то надо было непременно отремонтировать тогда же.

- А что такое?

- Трещина, — и снова провел пальцем по тому месту, где тянулась желтая ниточка масла, выступавшего из глубины трещины. — Оставить ее так — значит, крышка всему валу, — и уставился на Гордеева: дескать, видишь, что получается…

Гордеев так и потемнел.

- Что ж теперь делать?

Перепелицын присел на крае шек вала, задумался. Все с ожиданием смотрели на него.

- Выходит, скверно? — спросил наконец Гордеев.

- Да, хуже, чем я думал. — Перепелицын вдруг оживился, встал. — Но это ничего, пустяки…

- Значит, не безнадежно? — повеселел Гордеев.

- Чего ж тут безнадежного? Бывает, не такое делали…

- Вот за это спасибо, — уже совсем просиял Гордеев. — Когда ж ты думаешь его сдать?

- А вам как бы хотелось?

- Разумеется, скорее.

- Сколько времени, по-вашему, могло уйти на новый вал?

- Думаю, месяца три-четыре, — и с заметной тревогой уставился на Перепелицына.

- Гм, — задумался тот и, сняв шапку, погладил блестящий лоб. Затем посмотрел на Маринова, точно спрашивая его о чем-то.

Маринову показалось, будто в глазах Перепелицына пробежала какая-то лукавая искорка, значения которой он не мог понять.

- Ну, хорошо, — не торопясь продолжал мастер. — Вы даете на новый вал три-четыре месяца? Едва ли. По-моему, и за полгода не сделают. Но пусть — четыре месяца…

В мастерской установилась тишина. Затаив дыхание, Гордеев смотрел на Перепелицына.

- А мы, — продолжал тот, смотря перед собой думающими глазами, — мы ведь ближе Ленинграда… — и засмеялся.

- Укладывайся в три, — не утерпел Гордеев.

- Мы это дело, — продолжал Перепелицын, точно не слушая его, — сварганим ровно в два месяца.

- И щель? — страшно обрадовался Гордеев.

- И щель.

- Вот за это, товарищ, спасибо, — приблизился он к прокаженному мастеру и хотел пожать руку, но Перепелицын отвернулся и принялся поправлять свою повязку.

Они уехали, поставив непременным условием Маринову — немедленно сообщить заводу о трудностях, могущих возникнуть при ремонте, особенно, если понадобятся какие-либо инструменты, материал. Гордеев предложил даже прислать в помощь Перепелицыну двух человек. Но люди не понадобились.

…Вал привезли в лепрозорий двадцатого октября, а двадцать четвертого ноября Маринов затянул «хомут» на пострадавшей "щеке".

Заделка оказалась не столь сложной операцией, как думал сначала Маринов, который почти безотлучно находился в мастерской, выполняя различные поручения Перепелицына.

Для устранения трещины надо было выстругать два параллельных паза во всю длину «щеки», на глубине трещины, так, чтобы в эти пазы вошли стержни "хомута".

Работа отняла пять дней, потребовав десятки рабочих, которые приводили в движение «гроб» — так Перепелицын называл свой станок.

Но после заделки оказалось: одна половина вала тяжелее другой, а такой разницы в весе не допускали технические требования. Пришлось выверять и балансировать — и опять ушло трое суток. Трещина была ликвидирована.

Маринов, отдавший ей вместе с Перепелицыным много бессонных ночей и хлопот, радовался, как ребенок.

Ромашка Питейкин — прокаженный мальчик, который сделал когда-то дерзкую попытку добраться до не виданного им города и был возвращен с полдороги встретившимся Туркеевым, крутился в мастерской с раннего утра до поздней ночи. Он горячо переживал все волнения. В этот день, когда была заделана трещина, он кинулся к Маринову:

- Дядя, теперь вы повезете меня в город?

Но минута оказалась неудачной — Ромашка зацепил за ключ, лежавший на станке, ключ упал, угодив Перепелицыну на ногу, и тот шлепнул Ромашку.

- Прямо горе какое-то, а не парнишка! — с досадой глянул он на него.

Весь восторг и надежды на поездку в таинственный город пошли прахом.

Ромашка обиделся, хотел заплакать, но раздумал и уныло побрел к отцу, в кузницу. Впрочем, на следующее утро явился как ни в чем не бывало. Опять вертелся под ногами.

Маринов ему сказал:

- Ты не обижайся, а насчет города подумаем…

Палец новой шейки был уже расточен, вставлен и заклепан, весь ремонт вчерне завершился двадцать седьмого ноября, а к вечеру двадцать восьмого вал был отполирован. Двадцать девятого Маринов повез его в город. С ним увязался было и Ромашка, но в самую последнюю минуту его сняли с подводы.

В течение нескольких недель и Маринов и Перепелицын почти не спали.

Работы хватало всем. Глубокими ночами, когда весь лепрозорий погружался в темноту, в слесарной мастерской горел яркий свет.

Казалось бы, что напряженная работа должна изнурить и без того больного человека, но странно: Перепелицын посвежел, лицо его приобрело здоровый цвет, усталости он не замечал и утверждал, что "здоровье — на полный ход".

Первые дни ему мешала перевязанная рука, потом он сбросил повязку, хотя язва гноилась. В самом разгаре ремонта Маринов остановил взгляд на руке мастера — язва засыхала. Обрадовался, удивился. Сообщил Сергею Павловичу. Туркеев сказал:

- Это значит, что организму дан мощный толчок. «Интересная» работа зарядила человека психологически, а зарядка подавила вялость организма и вызвала волю к борьбе с болезнью. Никакой врач и медикамент не подвинут больного ни на один сантиметр, если сам больной изо всех сил не пожелает помогать лечению.

Один Перепелицын не справился бы с ремонтом. Большую помощь оказывал все время Маринов, мобилизовавший и со здорового и с больного дворов всех, кого только можно было использовать. Огромную помощь оказал Макар Питейкин, отец Ромашки — кузнец лепрозория. Его кузница давно не видела такого оживления, как в этот молниеносно промелькнувший месяц.

Для выковки кривошипной шейки, весившей пуда три, требовался дюжий молотобоец. Однако опытного молотобойца в лепрозории не нашлось. Можно бы, конечно, съездить в город, на завод, оттуда прикомандировали бы кого надо, но Перепелицын отказался, — ему хотелось "без посторонней помощи" завершить ремонт. Взяли на подмогу самого дюжего во всем лепрозории человека — конюха Гаврилу Стрижова.

Пока в слесарной устраивали «стрелу», Питейкин дал Стрижову тридцатифунтовый молот и заставил ковать всякие пустяки, терпеливо поучая, как надо обращаться с раскаленным железом. Два дня Стрижов учился махать молотом, раза четыре выбил из рук кузнеца щипцы, а один раз угодил Питейкину красным железом в фартук. Но на третий день одолел тяжкую науку. Принялись ковать толстую, брызгавшую искрами болванку. Ковали долго, гакая, отдуваясь.

Один раз Стрижов мазанул молотом мимо, из носа наковальни только искры посыпались, но шейку наконец выковали.

- Идольская душа! — сплюнул он, задыхаясь.

Питейкин умылся из бочки, в которой студил горячее железо, вытерся кожаным фартуком, засмеялся:

- От такого пустяка у тебя коленки трясутся… А как же мы ковали для цыган наковальни, да раза в два потяжелее, чем шейка.

У горна в пыли валялся сизый цилиндр, все еще испускающий слабые искры.

Когда остыл — понесли в слесарную.

Перепелицын осмотрел со всех сторон, ничего не сказал, только кивнул головой, дескать — хорошо.

Работы на больном дворе вызвали оживление во всем поселке. Приходили в мастерскую врачи, санитары, служащие. Даже самый мнительный из всех здоровых людей, завхоз Пыхачев, и тот не вытерпел, набрался мужества пробыть с полчаса в слесарной. А от детей не могли отбиться.

И вот Маринов повез отремонтированный вал в город. Вал завернули во фланелевые одеяла, положили на мягкое, чтобы как-нибудь не поцарапать.

На следующий день Маринов вернулся — веселый, праздничный, в новых высоких сапогах, в синих брюках. Рассказывал:

- Не поверили. Думали — шучу, а когда сняли одеяла… ахнули. Что делалось! Принялись качать… А я им: не меня качать надо… Как же это, говорят, надеялись, что уйдут два месяца, а сделали — в один.

Маринов улыбнулся Перепелицыну.

- Помнишь, ты посмотрел на меня? Я еще спросил — чего ты так смотришь?

Ну а теперь понимаю — ты еще тогда знал, что двух месяцев много, а если сказал, то для страховки. Так? — и засмеялся, обнимая мастера.

- Нет, уверен не был, — сказал Перепелицын. — Не совсем надеялся на кузнецов.

- Одним словом, всему городу — радость. Завтра думают пускать, а двадцать пятого их надо ждать тут. Берут шефство. Приказали непременно ждать. Да, радость… Славно, славно поработали, — и задумался, пристально смотря на Перепелицына.

- Михаил Матвеич!

- Что?

- А ведь знаешь, какая штука получается?

Перепелицын насторожился.

- Такое, понимаешь, дело, — замялся Маринов. — Там в один голос говорят, что тебя надо отсюда выручить. Зря, дескать, пропадают такие золотые руки.

Нельзя, говорят, допустить, чтобы такой человек зря погибал. И как это мы до сих пор, говорят, не знали — давно бы он уже был на заводе… Как ты думаешь?

- А ты что? — заинтересовался Перепелицын.

- Я говорю: он же больной… У него проказа…

- А они?

- Плевать, говорят, на проказу, если он такой мастер.

- А ты? — с возрастающим интересом спросил Перепелицын.

- Как же, говорю, плевать, если есть закон? Тогда надо всех прокаженных выпустить. Ну, говорят, всех прокаженных мы не знаем, до них нам мало касательства, а этого надо выручить. Будем, говорят, хлопотать, ни перед чем не постоим. Он, мол, на заводе быть должен, а не в лепрозории.

- Чудаки, — засмеялся Перепелицын.

- Я тоже говорю им: едва ли выйдет. А они свое: выйдет. Если, говорят, согласится. Просили потолковать с тобой. Выручим — так и сказали.

- Да из чего они выручать меня собираются? — забеспокоился Перепелицын. — Как будто я в плену или в тюрьме. Вот если бы они от болезни выручили, — грустно вздохнул он.

- Ты там до того воодушевил всех, — продолжал Маринов, — до того прославляют тебя, что ни перед чем не остановятся, а выручат.

- Фу, чудаки, — засветились глаза Перепелицына. — Чего доброго!

- Так вот, — продолжал Маринов, — согласишься ты или нет? Им действительно до зарезу нужен такой человек.

Перепелицын опустил голову, задумался:

- Не знаю…

- Чего ж тут не знать?

- Подумать надо.

Маринов взглянул на него и понял, что предложение завода озадачило старого мастера. Оно подняло в нем внезапную волну жизни, волю к далекой свободе. Ничего не сказав, он поднялся.

Всю эту неделю, до самого приезда гостей, Маринов почти не видел Перепелицына — столько накопилось у него дел. А двадцать пятого на здоровый двор вкатили подводы, битком набитые людьми. Еще накануне вечером оба двора разукрасились красными полотнищами, портретами вождей: лепрозорий приветствовал шефов.

Гордеев тотчас же бросился к Маринову.

- Говорил?

- Говорил.

- А мы, понимаешь, — продолжал Гордеев, — побывали всюду. Говорили в райкоме и в здравотделе, — И что же?

- Не разрешают. Ну, да ничего, — энергично тряхнул головой Гордеев, — мы будем просить крайком, а если понадобится, то и в Москву толкнемся. А что говорит он?

- Кажется, согласен.

- Ну вот и здорово! А дизель, понимаешь, работает как хронометр.

Пришли к Перепелицыну, вручили ему золотые часы с надписью от рабочих завода, присели. Перепелицын обрадовался, но восторга не проявил.

- Значит, двинем? — уверенно посмотрел на него Гордеев.

- Куда? — не понял Перепелицын.

И Маринов только сейчас заметил, что рука у него опять забинтована, висит на повязке. Да и лицо как-то осунулось, посерело.

- Постой, что это у тебя с рукой? — не удержался он.

- Ничего, так, — вяло отозвался Перепелицын.

Гордеев не выдержал:

- Ну, полно, потом будем выяснять, а сейчас собирай вещички, завтра поедем…

- Куда? — поднял на него непонимающие глаза Перепелицын.

- Как куда? Раздумал, что ль?

- За меня раздумали…

- Ну, это ты оставь. Собирайся, и все.

- Не выйдет, — безнадежно махнул рукой Перепелицын. — Получилось совсем не то.

- Да говори толком, что случилось? — помрачнел Маринов.

Перепелицын двинулся на своем месте, поджал губы, точно ему стало больно.

- Ведь вот какая ерунда, сам не ожидал. Первый раз от горя, второй — от радости…

Те переглянулись, ничего не поняли.

- Тут такое дело, — продолжал Перепелицын. — Работал я в Донбассе, на большом заводе. А эта штука, — показал он на забинтованную руку, — уже года полтора язвила. Даже и не знал, что за болезнь. Думал — простая какая-нибудь болячка. Ходил в амбулаторию, лечили, лечили — и ни с места. Один раз пришел, смотрю — новый врач. Показываю. Посмотрел, ничего не сказал, но смотрел как-то долго. Перевязали, а на другой день в цех пришли санитары.

Где тут Перепелицын? Здесь, говорю. Давно, спрашивают, работаешь? Лет пять.

Ну, говорят, собирайся, поработал — отдохнуть надо. У тебя проказа, в лепрозорий поедешь. Тут весь цех и поднялся. Как так, говорят, такого мастера да к прокаженным? Не дадим. Сколько лет работал, и ничего, а тут — нате, в лепрозорий! Не дадим. А санитары свое: нам, говорят, до этого нет ни малейшего дела, собирайся, Перепелицын. А цех на своем: не дадим. Большое тут волнение получилось. Вижу: все равно не отпустят, вот-вот готовы вытолкать санитаров в шею. Тут врачи, директор, секретарь коллектива.

Уговаривают. Дескать, закон надо выполнять. Ну, посмотрел я, подумал. Ладно, говорю, успокойтесь, товарищи. Если закон — от него не уйдешь… А через месяц вместо одной язвы — сразу три. Полтора года была одна, и ничего, а как только объявили о том, что это проказа, — сразу три высыпало, да к тому же и боли открылись… Все думал, от чего бы это могло? Только теперь понимаю…

- Объясни толком, — рассердился Маринов.

- Чего ж тут объяснять? Видишь, — кивнул он на забинтованную руку. — Открылась опять, да еще пуще прежнего. В тот раз от горя, а теперь от радости. Как только заволновался по воле да счастье поманило — тут и стоп машина.

Вечером роздали подарки Питейкину, рабочим, детям. Было много шума, радости, веселья. Но Гордеев ходил хмурый, удрученный — ему не верилось, что с Перепелицыным могла произойти такая оказия. Все это ему казалось каким-то недоразумением, которое должно выясниться.

Утром он сделал последнюю попытку «выручить» Перепелицына и пошел говорить с Туркеевым.

Сергей Павлович сказал:

- Я рад бы, батенька. Но, поймите, не могу отпустить. У него открытая язва…

- Значит, крышка? — горько уронил Гордеев.

- До крышки-то далеко, — отозвался Сергей Павлович, — но отпустить не могу…

Шефы уехали без Перепелицына.