Онлайн чтение книги БЕЛЫЙ РАБ The white Slave
ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ

Ввиду того что этот бывший агент, бухгалтер и компаньон господ Мак-Граба и Гуджа, а ныне шулер и профессиональный игрок мог, благодаря своим прежним связям с этой почтенной фирмой, оказаться мне очень полезным при розысках, которые я намеревался предпринять, я встретил довольно доброжелательно его попытки завязать со мной более близкое знакомство. Должен признаться, что он накануне подкупил меня решительностью, с которой вступился за своего любимого кандидата в вице-президенты Соединенных Штатов. Что же касается его нынешней профессии - откровенно говоря, она не представлялась мне более достойной презрения, чем профессия тех "благородных" джентльменов, которые занимаются торговлей рабами, извлекают из нее выгоды и, тем не менее, пользуются почетом и уважением.

Он оказался очень приятным собеседником, свободным от узости и ограниченности провинциальных взглядов, от которых далеко не свободны еще очень многие американцы, даже получившие хорошее образование и причисляющие себя к "свободомыслящим".

В разговоре он обнаружил тонкую наблюдательность и едкую остроту суждений, с легким налетом сатирического юмора, скорее, правда, благодушного, чем горького.

Таково было начало приятельских отношений, которые постепенно приняли почти дружеский характер. Я не скрыл от мистера Джона Кольтера (таково было имя, которое в данное время носил мой новый знакомый), что догадываюсь о его сомнительной профессии, но в то же время я проявил готовность по достоинству оценить его приветливость и любезность, его остроумие и то, что в моих глазах имело еще гораздо большее значение, - его великодушие и свободу во взглядах. Да и почему я должен был проявлять к нему большую строгость, чем проявляет американское общественное мнение по отношению к работорговцам и рабовладельцам?

Словно бы для того, чтобы оправдать в моих собственных глазах проявленную мною терпимость, которая, видимо, польстила ему, так как он к ней не привык, мистер Джон Кольтер воспользовался прогулкой при лунном свете, которую мы совершили перед сном, и посвятил меня в историю своей жизни. Он был сыном богатого плантатора, или, во всяком случае, одного из тех землевладельцев - некогда богатых, затем запутавшихся в долгах, - которые умудрялись до самой смерти скрывать от окружающих истинное положение своих дел. Джон Кольтер воспитывался как сын богатых родителей и с детства привык к изобилию и роскоши. Образование он получил очень приличное. Отец отправил его путешествовать по Европе, где он швырял деньгами и попал в довольно плохую компанию. Домой он вернулся уже после смерти отца. Имущество, оставшееся после отца, его поместья, земли и рабы были заложены и перезаложены, продажа не могла покрыть всей суммы долгов, и все дети умершего оказались без всяких средств к существованию.

Трудно описать растерянность и отчаяние, охватившие Джона Кольтера. Нечего было и думать об эмиграции в западные районы, к чему обычно прибегали разорившиеся плантаторы. Для разработки новых участков земли нужны были хоть кое-какие деньги, а главное - рабы, у него же не было ни того, ни другого. Привычки к расточительству и широкому образу жизни, привитые ему с детства, не способны были внушить доверия старым друзьям его отца. Просто удивительно, как мало друзей осталось у семьи умершего, когда она лишилась всего! А между тем отец Джона Кольтера славился когда-то своим широким гостеприимством и принимал у себя в доме многочисленных знакомых.

Стать воспитателем в какой-нибудь богатой семье - это, в его глазах южанина, значило потерять всякое достоинство. Такие места обычно занимали молодые люди из северных штатов.

- Вы ведь знаете, - сказал Джон Кольтер, - что римляне поручали воспитание своих детей образованным рабам. А мы, американцы, выписываем учителей из Новой Англии.

Чтобы заняться торговлей, опять-таки нужны были деньги. Да, кроме того, торговля находилась главным образом к руках всяких авантюристов с Севера, которые и помощников своих и агентов выписывали также со своей родины. Не зная, куда деваться, он поступил на службу к богатым работорговцам Мак-Грабу и Гуджу, сначала в качестве старшего агента и бухгалтера, а позже стал их компаньоном.

Новый род занятий пришелся ему не по вкусу. Не то чтобы он отличался особой щепетильностью или считал бы себя человеком особенно нравственным или благочестивым, - нет, пусть на высокие нравственные чувства и на изысканное благородство претендуют его хозяева. Один из них, Мак-Граб, хоть и не состоял в секте методистов, но нередко сопровождал свою благочестивую жену и детей на молитвенные собрания методистов, так что многие видели в нем будущего почтенного члена этой религиозной секты. Второй, мистер Гудж, был убежденным баптистом; он построил почти целиком на свои средства церковь в городе Августа. Его благочестие, правда, не мешало ему торговать такими же баптистами, как он, и торговал он ими с неменьшим увлечением и с неменьшим успехом, чем язычниками.

Но для мистера Гуджа этого было мало. Он утверждал, что торговля рабами вещь прекрасная и вполне совпадает с требованиями религии и добродетели. Да разве святой Павел не говорил: "Рабы, повинуйтесь господам вашим"? И разве это изречение не служит достаточным доказательством того, что должны существовать и рабы и хозяева и что первые обязаны повиноваться последним? Это была излюбленная тема, к которой беспрестанно возвращался мистер Гудж. Развивал он свои положения с таким патетическим красноречием, что однажды в Нью-Йорке, куда он прибыл за партией купленных для него первосортных рабов (которые ночью распилили свои цепи и разбежались), он, после длинной речи, произнесенной на тему о повиновении господам, был одним из ночевавших в гостинице священнослужителей принят за доктора богословия. Его даже приглашали прочесть несколько проповедей на тему о божественном происхождении рабства в одной из самых модных и посещаемых церквей Нью-Йорка.

На этого джентльмена охотно возлагали обязанность проводить аукционы, на которых продавали рабов. Трудно было найти человека более подходящего для такой цели. Никто не мог бы превзойти его в искусстве продать чахоточного или золотушного раба, расписывая при этом его силу и здоровье, или же сбыть сорокапятилетнюю женщину, выдав ее за тридцатилетнюю.

- Мои обязанности, - продолжал рассказывать мистер Кольтер, - состояли в наблюдении за "складом рабов" в Августе, где рабов откармливали и приводили в порядок перед продажей. Здесь царило изобилие и допускалась даже известная мягкость в обращении: рабы должны были на аукционе казаться упитанными и веселыми. И здесь, однако, мне приходилось не раз бывать свидетелем тяжелых сцен отчаяния и горя, когда разлучали матерей с их детьми. Эти сцены производили на меня очень сильное впечатление - я ведь человек чувствительный, - добавил он не то в шутку, не то серьезно. - Я не умел, к сожалению, как мой хозяин Гудж, прикрываться авторитетом святого Павла и всяких патриархов. Такая слабость моего характера и недостаточное, по мнению Гуджа, уважение к религии служили причиной того, что я время от времени заключал невыгодные для фирмы сделки.

"Одно такое дело явилось поводом для первой серьезной ссоры с моими компаньонами, после чего мне пришлось покинуть их торговый дом.

"Однажды Мак-Граб пригнал из Северной Каролины особенно удачную партию невольников и среди них молодую женщину необычайной красоты с хорошеньким мальчуганом, едва начинавшим говорить. У обоих цвет кожи был очень светлый, и они вполне могли бы сойти за белых.

"Глубокая печаль, затаившаяся в больших темных глазах молодой женщины, грустная прелесть ее улыбки, мягкость выражения - все это с первой минуты, как я увидел ее, поразило мое легко воспламенявшееся сердце. Мне очень хотелось приобрести ее для себя, но я понимал, что это неосуществимая мечта: мои компаньоны ни за что не дали бы своего согласия, так как я и без того должен был фирме изрядную сумму за двух девушек, которых отобрал для себя.

"Молодая женщина, повидимому, получила хорошее воспитание. В последнее время перед тем, как она попала в руки Мак-Граба, она служила горничной у какой-то дамы, все имущество которой и рабы были проданы с торгов за долги, согласно судебному приговору.

"Мак-Граб, подмигивая и причмокивая, клялся, что эта женщина - самая удачная покупка за всю его жизнь: она досталась ему вместе с ребенком за пятьсот пятьдесят долларов, а ей одной цена по меньшей мере две тысячи. Мальчугана можно будет продать долларов за сто. Она превосходно шьет и вышивает, и если даже продать ее просто как портниху или горничную, и то за нее с легкостью можно выручить тысчонку.

"- Но, - добавил Мак-Граб, многозначительно подмигивая и поглядывая на Гуджа, постное лицо которого заранее расплывалось в улыбку при намеке на такую выгодную сделку, - если эту девчонку доставить в Новый Орлеан и пустить как "предмет на любителя", за нее можно содрать вдвое больше!"

Слушая повествование Кольтера, который, заметив, что его рассказ живо задел меня, не скупился на подробности, я невольно тяжело вздохнул.

Этот вздох не ускользнул от внимания моего собеседника. Прервав свое повествование, он поглядел мне прямо в глаза.

- Что с вами? - воскликнул он. - Мой рассказ произвел на вас тяжелое впечатление? Если вы будете принимать так близко к сердцу судьбу каждой молодой и красивой женщины, которая продается на торгах в Новом Орлеане как "предмет на любителя", вы, право же, потратите слишком много здоровья, предупреждаю вас! И удовольствия от поездки вы получите не слишком-то много!

Стараясь говорить как можно спокойнее и подавить охватившую меня дрожь, я спросил, не помнит ли он имени той женщины.

- Как же, - ответил он. - Помню… хотя с тех пор прошло чуть ли не двадцать лет. У меня хорошая память на лица и имена. Ее звали… Погодите… Да, конечно, ее звали… Касси.

Когда уста его произнесли это дорогое мне имя, мне показалось, что сердце мое готово разорваться. Мне пришлось опереться о ствол дерева, подле которого мы остановились.

- Вы помните также имя ребенка? - с трудом проговорил я.

- Подождите-ка… - сказал Кольтер, видимо роясь в своей памяти. - Да, да… вспомнил. Она называла его Монтгомери.

Этим именем мы с Касси назвали нашего сына в знак благодарности за доброе отношение к нам ее хозяйки. Я не мог уже сомневаться, что в рассказе Кольтера речь шла о моей жене и моем сыне.