Онлайн чтение книги Знатный род Рамирес
I

Весь воскресный июньский вечер, знойный и тихий, Фидалго из Башни*, в шлепанцах на босу ногу и парусиновой куртке поверх розовой ситцевой рубашки, сидел за письменным столом и работал.

Под именем «Фидалго из Башни» был известен Гонсало Мендес Рамирес: так называли его не только в Санта-Иренее, родовом поместье Рамиресов, но и в соседнем городишке — чистенькой, нарядной Вилла-Кларе, — и даже в главном городе округа, Оливейре*. Трудился он над исторической повестью под названием «Башня дона Рамиреса», которую предназначал для первого номера «Анналов истории и литературы»; это был новый журнал, только что основанный Жозе Лусио Кастаньейро, бывшим университетским товарищем фидалго и его однокашником по пансиону Северины, где во время оно бушевал студенческий «Патриотический сенакль» *.

Библиотека помещалась в светлом, просторном зале, выложенном голубыми изразцами; вдоль стен тянулись массивные полки черного дерева, на которых дремали под слоем пыли одетые в кожу тома монастырских уставов и судебных уложений. Оба окна выходили в плодовый сад: одно было с подоконником и каменной приступкой, на которой лежала бархатная подушка; другое, застекленное до самого пола, открывалось на обширную веранду; железные перила ее сплошь заросли ползучей жимолостью, наполнявшей ароматом всю библиотеку. Перед этой балконной дверью в ярком потоке света стоял монументальный письменный стол на точеных ножках, покрытый выцветшим красным дамаскином. В описываемый вечер он был завален тяжелыми томами «Исторической генеалогии», полным словарем Блюто, выпусками «Панорамы», а на самом его краю громоздились в виде колонны романы Вальтера Скотта, служившие подножием бокалу с желтой гвоздикой.

Фидалго из Башни сидел в кожаном рабочем кресле, задумчиво глядя на лист бумаги и почесывая в затылке кончиком гусиного пера; отсюда он видел предмет своего вдохновения — древнюю башню Рамиресов. Прямоугольная и черная, она стояла в саду, среди лимонных деревьев. По выщербленным стенам кое-где лепился плющ, в глубоких амбразурах чернели железные решетки; зубцы и дозорная вышка четко вырисовывались на синем июньском небе. Внушительное сооружение! Единственное, что осталось от неприступного замка, некогда знаменитой крепости Санта-Иренеи, родового гнезда Рамиресов с середины X века…

Гонсало Мендес Рамирес (как свидетельствовал сеньор Сидаделье — лучший знаток португальской геральдики) был самым коренным, самым исконным дворянином Португалии. Мало осталось знатных родов, даже из числа древнейших, которые могли бы поименовать всех своих предков по прямой мужской линии вплоть до тех полузабытых сеньоров, что владели крепостями между Доуро и Миньо * задолго до того, как туда явились французские бароны, со стягом и котлом, в войске славного бургундца *.

А род Рамиресов восходил по прямой мужской линии к сыну графа Нуно Мендеса, древнему исполину Ордоньо Мендесу, владетелю Трейшедо и Санта-Иренеи, сочетавшемуся браком в 967 году с доной Элдуарой, графиней Карриона, дочерью Леонского короля Бермудо — «Подагрика» *.

Сеньория Рамиресов * возникла в пределах Испании раньше, чем само графство Португальское, а потом, в союзе с новой короной, упорно крепла и умножала свою славу, стойко вынося превратности судеб и времен. И позже, при каждом решающем повороте португальской истории, на арене ее неизменно выступал какой-нибудь Мендес Рамирес и затмевал всех отвагой, верностью и благородством духа. Один из славнейших мужей в этом роду — Лоуренсо, по прозвищу «Тесак», был молочным братом Афонсо Энрикеса*, коротал с ним часы ночного бдения в соборе Саморы, готовясь к посвящению в рыцари, а позднее отличился в битве под Оурике * и вместе с будущим монархом был удостоен небесного видения: именно при нем графу Афонсо явился Иисус Христос на десятиаршинном кресте, плывшем в легких золотых облаках.

При осаде Тавиры Мартин Рамирес, рыцарь ордена Сантьяго *, взломал топором боковые ворота крепости и ринулся прямо на ятаганы, тут же обрубившие ему обе руки; но вскоре герой появился на сторожевой вышке; потрясал обрубками, из которых хлестала кровь, он радостно кричал своему магистру*: «Дон Пайо Перес, Тавира наша! Ликуй, ликуй, Португалия!»

Старец Эгас Рамирес заперся в Санта-Иренее, приказал поднять мосты и расставить лучников на барбаканах, чтобы не допустить под свой кров короля дона Фернандо и его фаворитку Леонор Телес *, которые объезжали северные графства, предаваясь забавам и пышным охотничьим празднествам: глава рода Рамиресов не желал, чтобы нога прелюбодейки ступила на порог его чистого жилища.

Под Алжубарротой * Диого Рамирес, «Трубадур», разгромил отряд арбалетчиков и убил военачальника Галисии; ему и только ему Португалия обязана тем, что был повержен стяг кастильского короля; потом в полотнище завернулся названый брат Трубадура дон Антан де Алмада, и так, с плясками и песнями, доставил его магистру Авиза.

Под стенами Арзилы * со славой сражались сразу два Рамиреса: престарелый Суейро и его внук Фернан; и во дворе замка, где труп старика, пронзенного четырьмя копьями, был уложен рядом с телом самого графа де Мариалва, Афонсо V посвятил в рыцари разом двух юношей: наследного принца, своего сына, и юного Фернана Рамиреса, прошептав сквозь слезы: «Бог да поможет вам стать столь же добрыми паладинами, какими были те двое, что лежат перед нами…»

Но вот Португалия проложила себе путь через океаны. Мало найдется битв за восточные земли, мало морских походов, в которых не отличился бы тот или другой Рамирес. В преданиях о подвигах португальских мореплавателей не обойдешь благородного Балтазара Рамиреса, капитана «Святой Варвары», когда корабль погибал в Персидском заливе, он надел свои тяжелые доспехи, встал на носовой вышке и, опершись на верный меч, в гордом молчании погрузился в пучину вместе с тонущим судном.

В Алкасар-Кибире * двое Рамиресов обрели славную смерть, не покинув ни на миг своего короля: младший из них, Пауло Рамирес, королевский знаменосец, вышел было из сечи цел и невредим; но что значила для юноши жизнь, если не стало его короля? Он остановил коня, мчавшегося без седока по ратному полю, поднял с земли чью-то палицу и, воскликнув: «Полно медлить, душа! Ступай служить своему господину!» — врезался в толпу мавров, чтобы исчезнуть в ней навеки.

При Филиппах опальные Рамиресы * пьянствовали и охотились в своих владениях, но с воцарением Брагансской династии они снова воспряли. Один из Рамиресов, по имени Висенте *, военный правитель земель между Доуро и Миньо при короле доне Жоане IV * напал на кастильское войско, разгромил ополчение графа Бенавенте и захватил Фуэнте-Гиньяль, а сам наблюдал за разграблением города с вышки францисканского монастыря, скинув колет и лакомясь арбузом.

Но вот наступает упадок Португалии; вместе с нею вырождается и славная семья… Алваро Рамирес, любимец короля дона Педро II * и бесстрашный бретер, наводил страх на весь Лиссабон уличными побоищами, похитил жену королевского казначея, приказал своим телохранителям-неграм забить ее мужа палками, поджег в Севилье игорный дом, где проиграл сотню дублонов, и кончил свой век капитаном пиратской «урки» под началом у Мурада Оборванца. В царствование дона Жоана V * Нуно Рамирес блистал при дворе, подковывал мулов серебром и разорялся на пышные церковные празднества; любил петь в хоре, облачившись в мантию терциария святого Франциска. Другой Рамирес, Кристован, глава Совета по делам веры и порядка, споспешествовал любовной интрижке короля дона Жозе I * с дочерью сакавемского приора. Педро Рамирес, поставщик двора и главный инспектор таможен, прославился на все королевство толстым брюхом и смешливым нравом, а также подвигами обжорства, свершенными во дворце Бемпоста в компании с архиепископом Фессалоники.

Инасио Рамирес последовал за королем доном Жоаном VI в изгнание *, как хранитель королевской казны; в Бразилии он вел торговлю неграми, привез домой целый сундук золота, был ограблен своим управляющим (беглым капуцином) и умер в родовом поместье, где его забодал бык.

Дед нашего Гонсало, Дамиан, либерал, доктор Коимбры и питомец муз, участвовал в высадке короля дона Педро в Миндело, писал велеречивые политические прокламации, основал газету «Антиклерикал», а по окончании гражданских войн влачил ревматическую старость в Санта-Иренее: ходил в домотканом шлафроке, нюхал табак и с помощью лексикона переводил на португальский язык сочинения Валерия Флакка *. Отец Гонсало Рамиреса, по убеждениям то возрожденец, то историк *, жил в Лиссабоне, в гостинице «Универсаль», протирал подошвы о ступени ипотечного банка или слонялся под Аркадами; наконец, министр внутренних дел, чья любовница, хористка из Сан-Карлоса, пленилась молодым Рамиресом, исхлопотал для него должность губернатора Оливейры, чтобы убрать подальше от Лиссабона. Что касается нашего Гонсало, то он мог похвастать лишь званием бакалавра с одним «неудовлетворительно» за третий курс; дело в том, что на третьем курсе он занялся литературой. Случилось это так: один из его товарищей по пансиону, Жозе Лусио Кастаньейро, уроженец Алгарве, тощий и бледный малый в синих очках (которого Симон Кравейро прозвал «увы-патриотом»*), основал еженедельник «Родина» «с благородной целью, — как гласил высокопарный проспект этого издания, — пробудить не в одной лишь университетской среде, но во всей Португалии, от мыса Силейро до мыса Санта-Мария, заглохшую любовь к величию, славе и красотам родины». Поглощенный этой идеей, которую он считал делом всей жизни, ниспосланной свыше миссией, Кастаньейро повсюду — и в винных погребках на Софии, и в коридорах университета, и в прокуренных комнатушках приятелей — проповедовал с неугасимым жаром апостола, что пора, черт подери, возродить забытые традиции и сбросить, черт подери, с плеч Португалии груз иностранщины.

Еженедельник выходил регулярно целых три воскресенья и публиковал статьи, испещренные восклицательными знаками, нотабене и цитатами на тему: «Боевые капеллы», «Взятие Ормуза», «Посольство Тристана да Кунья»* и тому подобное; он сразу приобрел репутацию хотя и бледной, но все же зари национального возрождения. Некоторые светлые умы из шести однокашников Кастаньейро, а именно те трое, которые не чуждались просвещения (ибо из трех оставшихся один увлекался боем на дубинках, другой играл на гитаре, а третий был примерным студентом), тоже загорелись патриотическим огнем. Все они принялись рьяно листать фолианты Фернана Лопеса, Руя де Пины и Азурары *, дотоле не потревоженные ничьей рукой, в поисках героических легенд, «чисто наших, чисто португальских, — как взывал Кастаньейро, — способных вернуть удрученной нации сознание собственного героизма». Патриотический сенакль, возникший в пансионе Северины, постепенно креп. Тогда-то именно и вступил в него Гонсало Мендес Рамирес. Это был русоволосый, стройный, обходительный юноша с молочно-белым цветом лица и веселыми глазами, которые легко увлажнялись слезой; он был пока известен лишь тем, что внимательно следил за модой и не терпел пятен ни на студенческой мантии, ни на лаковых ботинках. Но как-то в воскресенье после завтрака он принес в комнату Кастаньейро рукопись на одиннадцати страницах, под заглавием «Дона Гьомар». Рассказывалось в ней старинное предание о знатной даме, владелице замка: пока супруг ее, закованный в железо барон, сокрушал стены Иерусалима, дона Гьомар обнималась в лунную майскую ночь с кудрявым пажем… Потом под рев зимней бури в замок являлся длиннобородый пилигрим с посохом в руке; это был переодетый барон. От своего управителя, коварного доносчика, чьи губы время от времени кривила недобрая усмешка, барон узнавал, что супруга ему неверна, что поругано имя, почитаемое во всех королевствах Испании… Горе пажу! Горе даме! Вскоре колокола звонили по усопшим. И вот уже на помосте опершись на топор, стоит палач в красном капюшоне меж двух плах, покрытых траурными полотнищами. В слезливом финале «Доны Гьомар» описывались могилы любовников, скрытые в пустынном месте; как и полагается в балладе о несчастной любви, над ними вырастали два куста белых роз, чьи лепестки и благоухание смешивал шаловливый зефир… Короче говоря (что и отметил Жозе Лусио Кастаньейро, задумчиво потирая подбородок), в «Доне Гьомар» не было ничего «чисто португальского, чисто нашего, пропитанного соками родной почвы». Но все же эта плачевная история протекала в древней сеньории Риба-Коа; имена рыцарей — Ремаригес, Ордоньо, Фройлас, Гутьеррес — дышали неизъяснимо готским ароматом*; на каждой странице гремели родные сердцу возгласы: «Клянусь честью!», «Лжешь, собака!», «Стремянный, коня!». На фоне этого истинно португальского реквизита сновало множество конюших, одетых в беленые казакины, монахов в надвинутых на глаза клобуках, ключарей, встряхивающих кожаными бурдюками, кравчих, рассекающих лоснящуюся от жира хребтину кабана… Словом, новелла обнаруживала спасительный возврат к национальным традициям.

«И, кроме того, — подчеркивал Кастаньейро, — у нашего Гонсалиньо отличный слог… Он пишет плавно, сильно, с приятным привкусом архаики… С великолепным привкусом архаики! Право, на ум приходит даже «Шут», «Цистерцианский монах»… Эта Гьомар, конечно, довольно расплывчатая средневековая дама и отдает скорее Бретанью или Аквитанией. Но в образах управителя замка и самого барона уже проступает нечто подлинное. Это истые португальцы, коренные жители земель между Доуро и Кавадо… Да! Когда Гонсалиньо хорошенько покопается в летописях, понатореет в преданиях старины, мы получим наконец писателя, сильно чувствующего народную почву, постигшего дух нации!»

«Дона Гьомар» заняла три страницы журнала «Родина». В то воскресенье Гонсало Мендес Рамирес отпраздновал свое вступление на литературную стезю званым ужином, на который были приглашены сотоварищи по сенаклю и все друзья. И тут, в таверне Камолино, после жареных цыплят с горошком, в то время как запыхавшиеся официанты спешили с новыми графинами колареса, он был провозглашен «португальским Вальтером Скоттом». Молодой автор тут же скромно оповестил друзей, что у него задуман роман в двух частях; в основу его ляжет история рода Рамиресов, а именно некий подвиг гордого Труктезиндо Мендес Рамиреса, который был другом и военачальником короля Саншо I *. И личные вкусы, и осведомленность в старинных одеяниях и утвари (давшая себя почувствовать уже в «Доне Гьомар»), и даже древность его имени — все, казалось, говорило о том, что Гонсалиньо самой судьбой призван возродить в Португалии исторический роман. Итак, он обрел призвание — и с тех пор прогуливался по Калсаде, задумчиво нахлобучив на глаза студенческий берет и являя собою вид человека, творящего новые миры. Именно в это время он и получил на экзамене «неудовлетворительно». Когда Гонсало вернулся после вакаций на четвертый курс, пламя патриотизма на улице Милосердия угасло. Кастаньейро вышел из университета и прозябал где-то в Вилла-Реал-де-Санто-Антонио. С его исчезновением не стало и «Родины». Покинутые своим апостолом, юные патриоты, еще так недавно корпевшие в библиотеке над хрониками Фернана Лопеса и Азурары, снова скатились к романам Жоржа Онэ, а по вечерам стучали киями в бильярдной на Софии. Обстоятельства Гонсало также переменились: он носил траур по отцу, которого похоронил в августе месяце. По-прежнему мягкий и обходительный, он отпустил бородку, стал серьезней и потерял вкус к шумным пирушкам и шатанию по ночным улицам в компании друзей. Поселился он теперь в отеле «Мондего»; с ним был старый слуга из Санта-Иренеи, по имени Бенто, который прислуживал ему по всей форме, при белом галстуке.

Избранными друзьями Сонсало стали трое-четверо юношей, готовившихся выступить на политической арене; все они прилежно изучали «Парламентский вестник», были в курсе некоторых столичных интриг, провозглашали необходимость «положительной программы» и «широкой помощи сельскому хозяйству», считали непростительным легкомыслием и якобинством пренебрежение университетской молодежи к «догмам» и даже, гуляя при лунном свете в Тополевой роще или по скалистым тропам Пенедо-да-Саудаде, не уставали рассуждать о героях, стоявших во главе двух соперничавших партий — Бразе Викторино, молодом предводителе возрожденцев, и престарелом бароне Сан-Фулженсио, заслуженном вожде историков. Симпатии Гонсало склонялись к возрожденцам; название это привычно связывалось с просвещенным консерватизмом, изысканностью манер и широтой воззрений; вследствие этого Гонсало стал усердным посетителем возрожденческого клуба в кафе Коураса, и по вечерам, за чашкой крепкого чая, призывал к усилению власти монарха и к наступательной колониальной политике. Но потом, ближе к весне, он с облегчением отбросил прочь государственные заботы и снова запировал в таверне Камолино под гитарный звон. О романе в двух томах — ни слова: молодой автор словно забыл о своей миссии. Он взялся за перо лишь на пятом году обучения, на пасхе, да и то лишь затем, чтобы послать в «Портский вестник» две пасквильные статейки; в них высмеивался земляк Гонсало Рамиреса, доктор Андре Кавалейро, недавно занявший пост гражданского губернатора Оливейры по назначению кабинета Сан-Фулженсио *. Заметки эти были пропитаны ядом непримиримой личной вражды (в них даже упоминалось о «победоносных усах его превосходительства») и подписаны «Ювенал»: так подписывался и отец Гонсало, когда посылал политические заметки в этот самый «Портский вестник», где дальний родственник Мендес Рамиресов, Вилар Мендес, заведовал внешнеполитическим отделом. Гонсало прочел друзьям по клубу эти заметки — «два славных удара наотмашь, которые выбьют нашего кавалера из седла!» Один из серьезных юношей, приходившийся племянником епископу Оливейры, удивленно возразил:

— А я всегда думал, что вы с Кавалейро друзья! Если не ошибаюсь, ты даже жил у него на улице Сан-Жоан, когда приехал в Коимбру на подготовительный курс… Ведь семьи Кавалейро и Рамиресов связаны, можно сказать, исторической дружбой… Я в Оливейре не бывал, мало что знаю о ваших краях, но, помнится, слышал, будто имение Кавалейро, Коринда, примыкает вплотную к Санта-Иренее?

Гонсало нахмурил свой гладкий безмятежный лоб и холодно опроверг коллегу: Коринда вовсе не примыкает К Санта-Иринее; между этими двумя усадьбами протекает, и весьма кстати, речка Койсе; а сеньор Андре Кавалейро, по ошибке попавший из ослов в губернаторы, пасется на другом берегу.

Племянник епископа развел руками и фыркнул:

— Ну, сострил!

Через год после выхода из университета, Гонсало отправился в Лиссабон, по делу о заложенном имении Прага, близ Ламего: вопрос о выплате аббату Праги ежегодной ренты в размере десяти рейсов и полкурицы чрезвычайно затруднял распорядителей ипотечного банка. Хотелось ему также короче познакомиться с главой возрожденцев, Бразом Викторино, засвидетельствовать ему свою приверженность и готовность сотрудничать, а также услышать какой-нибудь тонкий политический совет. И вот однажды вечером, возвращаясь домой после ужина у престарелой маркизы Лоуредо, «тетки Лоуредо», жившей на улице Святой Клары, он повстречался с Жозе Лусио Кастаньейро; к тому времени патриот перебрался в столицу и теперь служил в министерстве финансов, в отделе распределения бюджетных средств. Он стал еще костлявей и худее, носил еще более темные очки и еще пламенней, чем в Коимбре, горел идеей возродить среди португальцев национальное самосознание. С переездом в Лиссабон планы «Родины» разрослись: теперь Кастаньейро самозабвенно хлопотал над созданием толстого двухнедельника, на семидесяти страницах, в синем переплете, под названием «Анналы истории и литературы».

Стояла теплая майская ночь. Кастаньейро, сжимая под мышкой свернутую в трубку рукопись и толстую книгу в переплете телячьей кожи, водил друга по площади Россио вокруг высохших бассейнов и вспоминал вдохновенные вечера на улице Милосердия; он ругал Вилла-Реал-де-Санто-Антонио за скудость умственной жизни, потом снова вернулся к своей идее и обратился к Гонсало с покорнейшей просьбой отдать в «Анналы» рукопись, о которой тот говорил в Коимбре, — роман о пращуре Мендес Рамиресов, Труктезиндо Рамиресе, военачальнике короля Саншо I.

Гонсало с улыбкой признался, что еще и не приступал к этому большому труду.

— А-а… — пробормотал Кастаньейро, на мгновение опешив. Его темные очки строго и разочарованно глядели в лицо приятеля. — Так ты отступился?.. Ты изменил идее?

Он устало повел плечами. За годы служения своей миссии Кастаньейро уже привык к внезапным спадам патриотизма. Он даже не дал Гонсало, оробевшему перед лицом этой стойкой и неугасимой веры, сослаться в свое оправдание на денежные хлопоты после смерти отца.

— Ладно, ладно. Чего там! Procrastinare lusitanum est*. Поработай-ка летом. Для португальцев, душа моя, лето — сезон удач и свершений. Летом в Бомжардине родился Нун Алварес! *. Летом мы победили под Алжубарротой! Летом Гама приплыл в Индию!.. И летом наш Гонсало напишет отличную повестушку! К тому же первый номер «Анналов» все равно выйдет не раньше декабря. Скажем так: первого декабря. За три месяца можно сотворить целый мир! Серьезно, Гонсало Мендес! Это твой долг, священный долг! Молодые силы обязаны сотрудничать в «Анналах». Португалия, душа моя, гибнет из-за упадка национального самосознания. Мы околеваем от постыдной болезни: португальцы перестали быть португальцами!

Он умолк и махнул тощей рукой, словно стегнул плетью Россио, город, всю страну. А знает ли милейший Гонсалиньо причину этой зазорной хвори? Вот она: худшие люди Португалии презирают свою родину, а лучшие — попросту не знают ее. Чем тут помочь? Очень просто: открыть Португалию, обнародовать Португалию! Да, душа моя! Надо создать шумную рекламу Португалии, чтобы все о ней узнали, — ведь знают же, Джеймсову микстуру от кашля, ха-ха?! И чтобы все ее признали — ведь признали же мыло «Конго», ха-ха?! А узнав и признав свою родину, люди ее полюбят — в ее героях, в ее славе, в ее бесславии, полюбят родину во всем, вплоть до щебенки на ее мостовых! Именно для этой цели, самой важной в наш пошлый век, он, Кастаньейро, и будет выпускать «Анналы». Надо шуметь! Надо бить в набат! Надо оглушить Португалию вестью о ее величии! А потомки героев, некогда создавших страну, обязаны быть первыми среди тех, кто благоговейно ее воссоздает… Как? Воскрешая, черт подери, забытые традиции!

— Вот, например, вы, семья Рамирес! Через всю нашу историю тянется вереница Рамиресов, да таких, что любо-дорого посмотреть. Взять хотя бы того верховного судью, который съел за рождественским ужином двух поросят!.. Положим, это не человек, а брюхо — но какое брюхо! В нем чувствуется какая-то геройская закваска, оно свидетельствует о породе — «о той породе, что мощней обычной силы человечьей», как сказал Камоэнс. Черт подери!.. Два поросенка в один присест! Право, даже слеза прошибает!.. А другие Рамиресы, те, что покрыли себя славой в Силвес *, под Алжубарротой, под Арзилой, в Индии! А пятеро храбрецов — возможно, ты о них даже не слышал, — павших на берегах Саладо! * Так вот: надо воскресить этих славных мужей, показать их непреклонный дух, их несгибаемую волю: то-то будет пример для молодежи! Бодрящий пример, черт подери! Осознав свое величие, Португалия встрепенется и отбросит прочь дряблое малодушие. Это я и имею в виду, когда говорю, что надо воскресить былые традиции. А если моим сотрудником станешь ты, Гонсало Мендес Рамирес, вот будет шик! Черт подери, вот шик! Португальский фидалго, наследник древнейшего в стране имени показывает миру родину во всей ее славе — и ему даже не нужно выезжать из своего имения: достаточно отпереть семейные архивы и заглянуть в летописи рода, существующего более тысячи лет! Вот это я понимаю!.. Кстати, вовсе нет надобности писать толстый роман. Пространный роман вообще не подходит для такого боевого издания. Пусть это будет рассказ страниц на двадцать — тридцать… Разумеется, «Анналы» пока не могут платить. Да тебе и не нужно! Ведь дело, черт подери, не в деньгах, а в обновлении родины!.. К тому же не следует забывать, душа моя, что у нас литература открывает все двери. В Коимбре ты, кажется примыкал к возрожденцам? Так имей в виду: написал статью, написал другую — и вот ты в Сан-Бенто! * Нынче перо, как в былые времена шпага, вершит судьбами страны… Вникни в это! А теперь прощай! Мне еще надо переписать начисто вот эту работу Энрикеса о Цейлоне. Ты знаешь Энрикеса? Не знаешь. Никто его не знает. А между тем, когда светила из европейских академий затрудняются тем или иным вопросом истории Цейлона, они взывают к нам, к нашему Энрикесу!

Кастаньейро умчался, сжимая под мышкой сверток и книгу. Гонсало еще раз увидел его на пороге освещенной табачной Нунеса: жестикулируя своей костлявой рукой подвижника, он наседал на дородного господина в белом жилете; тот ошеломленно пятился, потревоженный в тот самый миг, когда толстая сигара и теплая майская ночь погрузили его в блаженную истому.

Фидалго из Башни отправился в отель «Браганса» под сильным впечатлением от этой встречи. Предложение «увы-патриота» занимало все его мысли. Оно было соблазнительно во многих отношениях: разве не лестно сотрудничать в солидном толстом журнале, где печатаются видные писатели, профессора, бывшие министры и даже государственные советники? Совсем недурно сделать достоянием читающей публики историю своего рода, более древнего, чем само королевство, подав эту тему в виде красивой, героической легенды, которая обрисует во всем блеске гордость духа и бесстрашие славных Рамиресов. Наконец, весьма нелишне обнаружить перед всеми серьезный, академический склад ума и вкус к научному исследованию, особенно когда собираешься выступить на политическом поприще. Сама же эта задача — воскресить облик пращуров-феодалов, воссоздать по примеру археологов быт и нравы эпохи Афонсов *, наполнить выразительной прозой сотню листов бумаги — ничуть его не пугала… Ни капельки! Ведь, по счастью, произведение это уже существовало — притом выкроенное из добротного материала, сметанное уверенной рукой. Дядя Дуарте, брат матери (урожденной Балза из Гимараэнса), в дни праздности и вдохновения между тысяча восемьсот сорок пятым годом, когда он окончил университет, и тысяча восемьсот пятидесятым, когда был назначен на должность младшего судьи, попробовал свои силы в поэзии и опубликовал в местном альманахе «Бард» небольшую поэмку в белых стихах — «Санта-Иренейская крепость»; вместо подписи стояли инициалы: «Д. Б.». Крепость эта как раз и была их, Рамиресов, родовым гнездом, твердыней древней сеньории; ныне от нее осталась лишь черная башня в саду, среди лимонных деревьев. Поэма, или баллада, дяди Дуарте воспевала в романтическом духе некое деяние Труктезиндо Рамиреса, в котором воплотилась сила духа и неуемная гордыня знаменитого сеньора; совершилось оно в эпоху междоусобиц и войн из-за наследия Саншо I между королем Афонсо II и инфантами, его сестрами *. Выпуск «Барда», переплетенный в сафьян и украшенный гербом рода Рамиресов (черный ястреб на червленом поле), хранился в семейном архиве как часть летописей славного рода. Маленький Гонсало не раз декламировал, с голоса матери, первые стихи поэмы, полные благозвучной меланхолии:

Об этом суровом деянии своего забытого пращура и собирался Гонсало Мендес Рамирес написать современный роман, произведение монументального реализма в двух объемистых томах — сочное, колоритное исследование португальского средневековья; о нем-то и говорил он в Коимбре своим собутыльникам на веселой пирушке, где его чествовали как «португальского Вальтера Скотта». Теперь тот же сюжет с прельстительной легкостью укладывался в короткую повесть страниц на тридцать, подходящую для «Анналов»,

Вернувшись в свой номер в отеле «Браганса», Гонсало, с сигарой в зубах, распахнул балконную дверь и облокотился на перила. Он впивал негу тихой майской ночи и вслушивался в величественное безмолвие реки, блестевшей под лунным светом. Радостно было думать, что дядя Дуарте избавил его от нудного копанья в хрониках и пухлых фолиантах… Конечно! Ведь дядя Дуарте уже проделал добросовестнейшим образом всю кропотливую работу по отбору бытовых деталей. Древняя Санта-Иренея, ее защитные рвы, сторожевая башня, замок, подземные казематы, вышка для сигнальных огней, стяг Рамиресов и сам исполин Труктезиндо, чьи седые кудри и пышная борода белеют, рассыпавшись поверх железной кольчуги; мавры-рабы в разодранных кожаных передниках, прокладывающие в саду оросительные канавы; монахи у очага, читающие нараспев жития святых; пажи, состязающиеся в ловкости на поле для «таволадо» *,— все это жило и дышало в поэмке дяди Дуарте! Гонсало до сих пор помнил некоторые подробности: как секли розгами шута, как пировала дружина и кравчие откупоривали бочку с пивом, как Виоланта Рамирес путешествовала в Лорванский монастырь…

Вся история дедушки Труктезиндо, дышавшая варварским величием; яростные стычки, в которых удар меча разрешает семейные споры; гордые речи, слетающие с железных уст, — все, все было тут, в звучных и размеренных дядиных строфах…

Собственно говоря, оставалось только переложить плавный романтический напев в духе тысяча восемьсот сорок первого года на его, Гонсало, сильную и ровную прозу (как определял его стиль Кастаньейро), отдающую великолепным привкусом архаики и напоминающую «Шута». Можно ли назвать это плагиатом? Нет! Кому же, как не ему, природному Рамиресу, принадлежит по закону память о древних Рамиресах? Картины старой Португалии, так живо встающие со страниц «Санта-Иренейской крепости», нельзя даже считать личным созданием дяди Дуарте: это плоды усилий неисчислимых академий, Эркулано, Ребельо и других*, безымянных, эрудитов. Да и кто нынче помнит эту маленькую поэму, или балладу, и вообще самого «Барда», тонкий журнальчик, выходивший в течение пяти месяцев пятьдесят лет назад в провинциальном городе?.. Соблазн был велик и сомнения отброшены. Раздеваясь на сон грядущий (и предусмотрительно выпив стакан воды с содой), Гонсало уже обдумывал первую фразу своей повести — чеканную, обнаженно лапидарную, в духе «Саламбо»:* «Это было в крепости Санта-Иренея, зимней ночью, в верхних покоях замка…»

На другой день фидалго зашел к Жозе Лусио Кастаньейро в отдел распределения бюджетных средств — «на одну только минутку» (он обещал после очередного собеседования в ипотечном банке сопровождать кузин Шелла на художественную выставку в библиотеке Гомеса) — и объявил, что твердо обещает к первому номеру «Анналов» свою повесть, для которой уже готово и название: «Башня дона Рамиреса».

— Что скажешь?

Жозе Кастаньейро от восхищения вскинул к небу тощие руки в люстриновых нарукавниках, чуть не задев потолок коридорчика, где принимал друга.

— Превосходно!.. «Башня дона Рамиреса»!.. Деяние Труктезиндо Мендес Рамиреса в передаче Гонсало Мендес Рамиреса! И все это — в башне; в башне старый Труктезиндо совершает свое деяние — и в той же башне, семьсот лет спустя, наш Гонсало рассказывает об этом! Черт подери, дружище, черт меня подери совсем! Вот это я понимаю! Вот это называется воскрешать забытые традиции!

* * *

Две недели спустя, вернувшись в Санта-Иренею, Гонсало послал слугу на двуколке в Оливейру, к Жозе Барроло, мужу Грасиньи Рамирес: тот владел богатой библиотекой классических авторов, а также «Португальской генеалогией», которую получил в наследство от своего дядюшки, настоятеля кафедрального собора. «Прошу также, — писал зятю Гонсало, — прислать все рукописи, на которых надписано: «Хроника времен короля такого-то». Затем фидалго извлек из-под наслоений пыли полного Вальтера Скотта, разрозненные выпуски «Панорамы», «Историю» Эркулано, «Шута», «Цистерцианского монаха». Обложившись со всех сторон книгами и запасшись стопкой толстой бумаги, Гонсало начал перечитывать поэмку дяди Дуарте. Но у него уже было заранее задумано перенести начало рассказа на студеное декабрьское утро, лучше гармонирующее с суровыми нравами феодальных предков; в первых строках описывалась кавалькада знатных дам, монахов и рыцарей, которая у дяди Дуарте скакала по долине Мондего в тихий день, овеянный печалью ранней осени…

Но на дворе стоял июнь, сияла полная луна, и Гонсало передумал: было бы просто грешно не использовать летний пейзаж, шелест листвы, и вообще все, чем столь щедра деревенская природа. Словом, он решил начать с описания исполинского замка, чернеющего на фоне лунной летней ночи.

То и дело сверяясь с «Бардом», Фидалго из Башни уже дописывал первую страницу, как вдруг в самом разгаре вдохновения его отвлек шум под окнами. Виновником беспорядка был Мануэл Рельо, местный крестьянин, который арендовал санта-иренейские угодья за восемьсот милрейсов в год. До сих пор этот Рельо помнил себя и выпивал только по воскресеньям, предаваясь во хмелю незлобивому веселью; но с минувшего рождества он стал напиваться по три и четыре раза в неделю, буянил, колотил жену, неприлично орал под окнами господского дома и даже выбегал в растерзанном виде, с палкой в руке за ворота усадьбы, нарушая спокойствие всех жителей. И вот вечером, когда Гонсало, напившись чаю, сидел за письменным столом и усердно копался в летописях Санта-Иренеи, внезапно раздались крики кухарки тети Розы: «Караул! На помощь! Держите Рельо!» И тут же, среди воплей и собачьего лая, послышался звон стекла: о балконную дверь ударился камень, потом второй. Гонсало Мендес Рамирес побледнел и потянулся за револьвером… но, как на грех, именно сегодня камердинер Бенто унес это старое и единственное оружие на кухню, чтобы почистить его песком и снять ржавчину. Фидалго на мгновение обмер, потом побежал в свою комнату, заперся на ключ, забаррикадировал дверь комодом, и все это с такой лихорадочной поспешностью, что хрустальные флаконы, черепаховая шкатулка и распятие попадали на пол и разбились. Вскоре лай и крики под окнами затихли, но Гонсало до самого утра не покидал своего убежища, куря сигарету за сигаретой и наливаясь слезливым негодованием: он всегда так баловал Рельо, столько раз прощал — и вот вам; теперь этот пьяница бьет окна в Башне! Едва рассвело, Фидалго послал за старостой; тетя Роза, все еще дрожа от испуга, показывала синяки на руке, в том месте, куда впились пальцы Рельо; провинившийся арендатор, чей договор истекал в октябре, был выдворен из имения вместе с женой, сундуком и кроватью. В тот же день в усадьбу явился крестьянин из Бравайса, по имени Жозе Каско, уважаемый во всей округе за степенный нрав и богатырскую силу. Он хотел арендовать «Башню».

Гонсало Мендес Рамирес, однако, после смерти отца принял решение повысить стоимость аренды до девятисот пятидесяти милрейсов, и Каско повеся голову побрел восвояси. На следующий день он явился опять, обошел усадьбу, заглянул во все углы, щупал землю, осматривал скотный двор и погреб, пересчитал оливы и виноградные лозы, потом с натугой, почти застонав, предложил девятьсот десять милрейсов. Гонсало не уступал, уверенный в том, что не запрашивает лишнего. Жозе Каско ушел — и снова вернулся, теперь уже с женой. Потом пришел еще раз, в воскресенье, с женой и кумом, и возобновил медлительное почесывание подбородка, придирчивое разглядыванье гумна и плодового сада, длительные осмотры ямы для хранения маслин… То июньское утро показалось нескончаемо долгим нашему фидалго, сидевшему в саду на каменной скамье, под мимозой, с «Портским вестником» в руках. Когда бледный от волнения Каско предложил девятьсот тридцать милрейеов, Гонсало Мендес Рамирес отшвырнул газету и заявил, что он сам будет вести хозяйство и покажет им всем, что может дать хорошее имение, если обрабатывать его научно, с применением фосфатов и машин. Тогда крестьянин, тяжело вздохнув, согласился на девятьсот пятьдесят милрейсов. По стародавнему обычаю, фидалго пожал крестьянину руку и повел его на кухню, где Каско осушил глубокую чарку вина, утирая пот, выступивший на затылке и жилистой шее,

От всего этого источник литературного вдохновения иссяк у Гонсало, как бы засыпанный мусором житейских хлопот, и едва сочился скудной, мутной струйкой. Когда после обеда фидалго уселся за стол с намерением описать оружейный зал Санта-Иренейской крепости в лунную ночь, он лишь бездарно перелагал на водянистую прозу гладкие стихи дяди Дуарте, не в силах придумать ни одной выпуклой детали в современном духе! Как передать суровое величие сводчатого зала или меланхолию и жуть ночных часов, когда длинный луч луны, проскользнув сквозь решетку бойницы, то выхватывает из темноты шишак, то мерцает на острие длинной пики?.. И вот весь вечер с четырех часов, в безмолвии душного июньского воскресенья Фидалго из Башни изнурял свой мозг, водя пером по бумаге с таким напряжением, точно царапал плугом каменистую почву; он писал и тут же злобно зачеркивал написанную строку, находя ее неуклюжей и вялой. Он раздраженно шаркал по полу ногами, сбрасывая и вновь надевая под столом сафьяновые шлепанцы, то вдруг застывал в унылой позе, поддавшись окостенившему его бесплодию и бессмысленно глядя на башню, на свою непокорную башню; она громоздилась среди лимонных деревьев, чернея на синеве неба, вся овеянная щебетом и порханьем ласточек…

Окончательно упав духом, фидалго перестал калечить перо, сунул в стол драгоценную книжицу «Барда» и с треском захлопнул ящик.

— Я сегодня глуп как пробка! Тьфу! Духотища! Да еще этот Каско, все утро испортил, скотина!..

Он еще раз перечитал, мрачно почесывая в затылке, последнюю строку, немилосердно исчерканную и грязную от клякс:

«…В высоком, длинном зале, куда бледные, длинные лучи лунного света…» Длинном, длинные!.. Да еще бледные лучи, навязшие в зубах бледные лучи!.. Проклятая крепость, как трудно ее описать! А старец Труктезиндо… ну кто его знает, какой он был? Просто кошмар!

Гонсало вскочил, оттолкнул кожаное кресло, яростно стиснул в зубах сигару и выбежал вон из библиотеки, в сердцах стукнув дверью. Им овладело невыносимое отвращение к этой работе, к темным и запутанным делам, совершавшимся в Санта-Иренейской крепости, к собственным предкам — могучим, громогласным, закованным в латы и ускользавшим, как дым.