Онлайн чтение книги Знатный род Рамирес
VII

Гонсало возвращался с прогулки по саду, просматривая на ходу «Портский вестник», когда увидел, что на каменной скамье, у кухонной двери, сидит не кто иной, как Каско, Жозе Каско из Бравайса, тихий, пришибленный, со шляпой на коленях. Чтобы избежать разговора, Гонсало быстро уткнулся в газету. Однако он заметил, как жестоко изменился крестьянин, когда тот встал со скамьи и двинулся к нему через залитый солнцем двор. Подбодренный присутствием Розы (она меняла корм канарейке), Гонсало остановился, выдавил улыбку, и Каско, терзая дрожащими руками жесткие поля шляпы, забормотал:

— Может, найдется у вас минуточка, сделайте такую милость…

— А, это вы, Каско! Не узнал вас, право не узнал. Чем могу служить?

Он спокойно сложил газету. Ему было приятно видеть смирение этого храбреца, так напугавшего его когда-то. Там, в темном сосновом бору, Каско возник на дороге, точно исполинская сосна. А сейчас он ежился, жался, вытягивая шею из грубого вышитого ворота, с трудом сдерживал слезы, и вдруг вся душа его рванулась в мольбе:

— Ой, сеньор, простите меня, бога ради! Простите! Не знаю, как и просить!..

Великодушный, добрый Гонсало прервал его. Ведь он же предупреждал! Дубина и крики к добру не приводят…

— Поймите, Каско! Тогда, в лесу, у меня был револьвер. Я всегда ношу револьвер в кармане. С тех пор как однажды, в Коимбре, на меня напали двое пьяных, я из предосторожности беру с собой револьвер. Подумайте только, как было бы ужасно, если бы я не сдержался и выстрелил! Ужасно! К счастью, я почувствовал, что вот-вот потеряю самообладание, застрелю вас, и ринулся прочь. Вот почему я бежал, — чтобы не выхватить револьвер. Впрочем, все позади. Я не помню зла, и все забыл. Теперь вы успокоились, одумались — забудьте и вы.

Каско мял поля шляпы, не поднимая глаз, Потом проговорил несмело, хриплым от слез голосом:

— То-то и есть, что я помню, сеньор! Как я теперь забуду? Теперь, когда фидалго столько сделал для моей жены и для маленького!

Гонсало улыбнулся и пожал плечами:

— Полно, Каско, какая чепуха! Ваша жена пришла сюда ночью, в ненастье… Малыш был в горячке… Да, как он теперь?

Каско еле выговорил, еще смиренней, еще униженней:

— Слава господу богу, сеньор, совсем здоровенький, совсем поправился…

— Прекрасно. Наденьте шляпу, Наденьте же, друг мой! Ну, прощайте… Не за что, не за что, Каско! Да, приведите как-нибудь мальчика. Хороший мальчуган, смышленый.

Но Каско не двигался, словно прилип к скамье. И вдруг разрыдался:

— Не знаю, как сказать… Как попал я в тюрьму, все старое кончилось… Ну, натворил глупостей, расплатился собственной шкурой… Еще мало заплатил, спасибо сеньору… А вот вышел я да узнал, что моя жена приходила в «Башню», а сеньор ее плащом закутал и сыночка моего пригрел…

Он замолчал, волнение душило его. Гонсало был тронут; он похлопал Каско по плечу, убеждая его забыть обо всей этой чепухе, а тот заговорил снова надтреснутым, за душу берущим голосом:

— Ох, сеньор, вы и не знаете, что для меня этот сынок! Как дал мне его господь бог, прямо сердце разрывается, верьте не верьте!.. Я там, в каталажке, всю ночь не спал… Прости господи, не о жене думал, не о старухе своей бедной, не о землице-сироте. Всю ночь напролет в голове крутилось: «Сынок ты мой, сынок…» Ну, вышел я, жена встречает, говорит: фидалго его приютил, в кровать уложил хорошую, доктора позвал… А потом сеньор Бенто мне сказал, что вы к нему ночью ходили, укрывали…

Он зарыдал в голос, причитая: «Фидалго, ох, фидалго!..» — и вдруг, схватив руки Гонсало, принялся целовать их, обливая потоками слез.

— Полно, Каско, полно! О чем тут говорить? Ну, ну, не надо!

Гонсало, бледный от волнения, вырывал руки. Наконец Каско выпрямился, и они посмотрели друг на Друга: фидалго — моргая мокрыми ресницами, крестьянин — растерянно всхлипывая. Каско первым пришел в себя, проглотил последние слезы и твердо, решительно сказал то, что глубоко засело в его сердце:

— Сеньор, я говорить не умею, это не по моей части… Только вы знайте, если вам когда понадобится моя жизнь, все равно на что, — берите!

Гонсало протянул ему руку, просто, как древний Рамирес, принимавший ленную клятву:

— Спасибо, Жозе Каско.

— Значит, помните, что я сказал, фидалго, и дай вам бог!

Гонсало, взволнованный до глубины души, поднялся на веранду; а Каско вышел со двора, высоко подняв голову, как человек, выплативший долг.

Наверху, в библиотеке, Гонсало удивлялся: как дешево в этом чувствительном мире дается преданность!

Что я, в сущности, сделал? Кто выгонит темной ночью, в ненастье, больного ребенка? Кто не пригреет его, не даст сладкого грогу, не укутает в теплые одеяла? И вот за грог и за постель его отец, горько плача, предлагает мне свою жизнь! Нетрудно же было королям заслужить любовь народа!

Эти мысли побудили его внять совету Кавалейро и тотчас же начать визиты — те лестные для избирателей визиты, благодаря которым депутат проходит подавляющим большинством голосов. Фидалго пообедал и тут же, на столе, отодвинув в сторону тарелки, составил перечень влиятельных лиц, руководствуясь черновым списком, которым снабдил его Жоан Гоувейя. На первом месте фигурировали: доктор Алешандрино, старый Грамилде из Рамилде и падре Жозе Висенте из Финты; затем шли другие, пониже рангом. Самым же важным и самым трудным был визит к виконту Рио Мансо, державшему в руках огромный приход Канта-Педра — против его имени в черновике стоял крестик. Все это были люди известные и богатые (каждому из них покойный отец немало задолжал в свое время), и Гонсало знал их всех, только Рио Мансо не встречал ни разу. Престарелый виконт вернулся богачом из Бразилии, владел усадьбой «Варандинья» и жил один, если не считать юной внучки, очаровательной Розиньи, прозванной «Бутоном розы» — самой богатой наследницы этих мест. В тот же день, в Вилла-Кларе, фидалго попросил у Гоувейи рекомендательное письмо к виконту.

Гоувейя замялся:

— Зачем тебе письмо?.. Какого черта! Ты, не кто-нибудь, а Фидалго из Башни. Приедешь, войдешь, заговоришь… К тому же на прошлых выборах Рио Мансо был за возрожденцев, так что мы с ним в натянутых отношениях… И вообще, он бирюк… Однако, Гонсалиньо, действительно пора начать охоту!

Вечером, в клубе, фидалго приступил к «охоте». Для начала он принял приглашение командора Романа Барроса (того самого, тупицы и шута горохового) на именины, которые тот пышно справлял в своем поместье «Рокейра». Всю эту неделю, а там и другую наш фидалго колесил по Вилла-Кларе, очаровывая избирателей; он дошел до того, что купил в лавке Рамоса безобразные ситцевые сорочки, заказал мешок кофе у бакалейщика Тэло, прошелся по Фонтанной площади под ручку с прекрасной половиной пьянчуги Маркеса Розендо и стал завсегдатаем бильярдного заведения на Негритянской, куда являлся в лихо заломленной шляпе, Жоан Гоувейя не одобрял подобных крайностей — он считал, что вполне достаточно сделать несколько визитов «по всей форме, к приличным людям». Но Гонсало одолевала зевота при одной мысли о сварливом злоречии старого Грамилде или судейской важности доктора Алешандрино, и он откладывал визиты к ним со дня на день.

Август шел к концу; частенько в библиотеке Гонсало уныло чесал в затылке, глядя на девственно-белые листы. Третья глава «Башни» не двигалась никак. Что поделаешь! Не мог же он в такую жару, да еще в предвыборной горячке, уйти с головой в эпоху королей Афонсов!

Когда к вечеру становилось прохладней, он отправлялся верхом объезжать приходы, не забывая, по совету Кавалейро, набить карманы сластями, предназначенными для обольщения детишек. Однако в письме своему дорогому Андре он признавался, что «популярность не растет, хоть плачь… Положительно, старина, у меня нет дара! Я только и гожусь, что поболтать с мужчинами, поприветствовать старушку на крылечке, пошутить с детьми и, повстречавши юную пастушку в рваной юбке, дать ей денег на новую… Все эти само собой разумеющиеся вещи я делал с малых лет, и они не принесли мне особой популярности… И потому я больше полагаюсь на поддержку моего власть имущего друга — надеюсь, он протянет мне свою могучую десницу?..».

И все же как-то под вечер он повстречал у башни старого Косме из Нарсежас, другой раз, в воскресенье, в сумерки застал у Святого родника Адриана Пинто из Левады; оба крестьянина пользовались немалым влиянием, и он попросту, смеясь, попросил их голосовать за него, а они с поразительной готовностью ответили ему: «За фидалго-то? А как же иначе? Скорей уж против правительства пойдем…» Позже, в городе, беседуя с Жоаном об этих встречах, Гонсало заключил, что «земледельцы не лишены политической смекалки».

— Не за прекрасные же глаза они меня выбирают! Просто они поняли, что я — человек дела, что я буду бороться за их интересы… Кем был, в сущности, Саншес Лусена? Богач, конечно, но как оратор — нуль. А этим людям нужен депутат, который будет кричать, биться, завоюет уважение, наконец! Они голосуют за меня потому, что я — мыслящий человек!

Гоувейя задумчиво смотрел на него:

— Кто знает? У тебя мало опыта, Гонсало Мендес Рамирес. Может, дело тут именно в прекрасных, глазах!

* * *

Однажды в пятницу, под вечер, по дороге в Канта-Педру, фидалго проезжал через местечко Веледа. Жара еще не спала, солнце стояло высоко. Миновав длинный ряд домишек, стоявших по обочине дороги, он выехал на церковную площадь, где сверкала на солнце свежебеленая таверна некоего Петушка, которая славилась беседками в саду и кроличьим жарким, привлекавшим в ярмарочный день немало народу. В то утро Тито, возвращаясь из Валверде с охоты на куропаток, нагрянул в «Башню» к завтраку, голодный, как волк. По случаю пятницы, постного дня, Роза приготовила мерлана с помидорами и превкусную жареную треску, и теперь Гонсало мучила жажда; от дорожной пыли у него еще сильней пересохло в глотке, и вот, остановившись у таверны, он крикнул Петушка.

— Это вы, сеньор!

— Ох, Петушок, неси скорей пуншу! Да похолодней! И побольше! А то я умираю…

Кругленький белобрысый человечек, прозванный «Петушком», принес немедля большую чашу холодного пунша, в которой, сквозь сахарную пену, виднелся кружочек лимона. Гонсало с неописуемым наслаждением отхлебнул глоток, как вдруг из окна нижнего этажа раздался тонкий переливчатый свист; так пастухи подсвистывают скотине у водопоя. Гонсало замер е бокалом в руке, обернулся и увидел в окне наглое красивое лицо с белокурыми бакенбардами; положив кулаки на подоконник и вздернув голову, парень дерзко и пристально глядел на фидалго. И словно сверкнула молния — Гонсало узнал его: это был тот самый охотник, который тогда, у стекольной фабрики в Нарсежас, чуть не задел его за ногу ружьем, а потом, под окном красавицы в синем корсаже, улюлюкал ему вслед и насмешливо мотнул головой, когда он спускался к реке. Он самый! Словно не заметив оскорбления, Гонсало медленно допил бросил монету побледневшему от страха Петушку и пришпорил лошадь. Тогда в окне раздался издевательски смешок, который точно хлыстом стегнул его по спине. Гонсало поскакал галопом. Потом, придержав коня на безлюдной тропинке, он думал, еще не оправившись от дрожи: «Кто этот мерзавец?.. Что я ему сделал, господи? Что я ему сделал?» И в то же время все его существо восставало против этого злосчастного страха, этой судороги мышц, этого холода в спине при любой опасности, любой угрозе. Стоило ему оказаться одному в сумраке ночи, как ему мерещились неведомые враги, и он обращался в бегство, спешил укрыться, спастись! Душе его, слава богу, хватало мужества. Виновато тело, бренное тело — минутный испуг обращал его в бегство, а душа кипела от гнева и стыда!

Гонсало вернулся в «Башню», изнемогая от унижения. Его снедала зависть к смелым крестьянским парням и досада против этой скотины с бакенбардами. Непременно нужно сказать Кавалейро, уж он-то ему покажет! Но в коридоре фидалго повстречался с Бенто, и тот мигом разогнал мрачные мысли, вручив ему письмо и сообщив, что его принес парнишка из «Фейтозы».

— Из «Фейтозы»?

— Да, сеньор, из поместья сеньора Саншеса Лусены, царствие ему небесное! Говорит, его сеньоры послали…

— Сеньоры! Какие сеньоры?

Письмо было без траурной каймы — следовательно, не от доны Аны… Он взглянул на подпись: «Кузина и друг, Мария Северин». Дона Мария Мендонса! От неожиданности он тут же забыл и таверну и оскорбление и единым духом прочитал письмо. «Дорогой кузен. Вот уже три дня я живу у милой Аники. После ее тяжелой утраты прошел целый месяц, она уже выходит (ей непременно нужен воздух, потому что она очень осунулась), а я пользуюсь случаем познакомиться поближе с этими прославленными красотой местами. В воскресенье мы думаем посетить святую Марию Кракедскую, где покоятся останки наших предков. Заранее предвкушаю наслаждение! Но я слыхала, что, кроме монастырских гробниц, есть другие, еще древнее, разоренные во времена французов. Как я слышала, находятся они в подземелье, куда нельзя войти без разрешения и без особого ключа. И вот, кузен, я прошу вас, распорядитесь, чтобы нас пустили туда в воскресенье. Все говорят, что подземелье это поразительно интересно, потому что там немало скелетов и оружия. Если бы в «Башне» была хозяйка, я сама отправилась бы к ней с просьбой… Но к такому опасному холостяку мне ходить не пристало. Женитесь же поскорей! В Оливейре все идет прекрасно. Преданная вам…»

Гонсало взглянул на Бенто, который выжидательно смотрел на своего удивленного сеньора:

— Ты слышал когда-нибудь, что в Кракеде есть могилы в подземелье?

Тут удивился Бенто:

— В подземелье? Могилы?

— Вот именно! Кроме тех, что в монастыре. Совсем древние, под землей. Я что-то никогда их не видел… Нет, не помню. Правда, я уж забыл, когда в последний раз заходил к святой Марии Кракедской… С детства там не был. Значит, не слыхал?

Бенто пожал плечами.

— Может, Роза слышала?

Бенто с сомнением покачал головой.

— А, ничего вы не знаете! Ладно. Завтра, с утра пораньше, поезжай туда и спроси служку, есть там подземелье или нет. Если есть — пускай покажет его в воскресенье двум дамам: сеньоре доне Ане Лусена и сеньоре доне Марии Мендонса, моей родственнице… И смотри, чтоб все там подмели, прибрали почище!

Он снова пробежал письмо и заметил, что внизу, в уголке, приписано мелкими буковками: «Так не забудьте: в воскресенье от пяти до половины шестого!»

«Уж не свиданье ли?» — подумал он. В библиотеке, швырнув на кресло хлыст и шляпу, он решил: так и есть, свиданье. Ну конечно! Никакого подземелья нет, все это — просто предлог, придуманный хитрой доной Марией, чтобы написать ему и сообщить, что в воскресенье, в половине шестого прекрасная дона Ана о двухстах тысячах ждет его у святой Марии Кракедской. Значит, тогда, на обеде, кузина не шутила? Он и вправду нравится доне Ане? Чувственное любопытство охватило его при мысли о том, что такая красивая женщина интересуется им. Впрочем, если он ей и понадобился, то как муж. Чтобы завести любовника, ей не нужны услуги Марии Мендонсы. К тому же как ни заискивает кузина Мария перед богатыми подругами, она не станет все же выполнять роль комедийной сводни! Черт подери! Жениться на доне Ане? Нет уж, дудки,

И вдруг ему ужасно захотелось узнать побольше о доне Ане Лусена. Неужели она столько лет хранила верность старому Саншесу? В «Фейтозе», за крепкими стенами одинокой усадьбы, может быть, и хранила; иначе хоть один слушок да просочился бы в этих падких на дурные слухи краях. Ну, а в столице? «Достойнейшие друзья», которыми хвастался бедняга Саншес, — дон Жоан, как бишь его, и благовоспитанный Арроншес Манрике, и Филипе Лоуренсал со своей трубой?.. Кто-нибудь уж непременно поволочился за нею, — может быть, дон Жоан, ведь имя обязывает. А она?.. Кто расскажет ему о сердечных делах доны Аны?

После завтрака он вспомнил о Гоувейе, чья сестра жила в столице, замужем за неким Серкейрой и исправно сообщала брату всю подноготную блиставших в свете выходцев из Оливейры и Вилла-Клары, если они представляли для него деловой или частный интерес. Без сомнения, друг Гоувейя знал немало о том, что поделывает зимой дона Ана в своем «избранном кругу».

Однако в тот вечер Гоувейи в клубе не было. Разочарованный Гонсало отправился было домой, как вдруг на Фонтанной площади увидел Гоувейю и Видейринью, сидевших на скамеечке под сенью густых акаций.

— Ты вовремя подоспел! — воскликнул Гоувейя. — А мы собрались ко мне, чай пить! Идем с нами. Тебе, кажется, нравятся мои сухарики.

Фидалго принял приглашение, несмотря на усталость. И сразу же, взяв приятеля под руку, стал ему рассказывать, что получил письмо из столицы и прочитал в нем поразительную новость. Какую? А вот какую: дона Ана Лусена выходит замуж.

Гоувейя остановился и сдвинул шляпу на затылок:

— За кого?

Гонсало выдумал письмо — как же не выдумать жениха?

— За моего дальнего родственника, дона Жоана Педрозо, точнее — да Педроза. Покойный Саншес Лусена много раз говорил мне о нем… Они часто встречались в Лиссабоне.

Гоувейя стукнул тростью по плитам мостовой: — Быть не может! Чепуха какая-то! Не станет дона Ана думать о свадьбе через семь недель после смерти мужа… Лусена умер в середине июля! Она еще опомниться не успела!

— Да, это верно… — проговорил Гонсало.

И улыбнулся собственным мыслям, лестным и тщеславным — ведь через семь недель после смерти мужа она без всякого смущения, попирая приличия и вдовий траур, назначила ему свидание в руинах монастыря.

Выдумка не отличалась правдоподобием, но пользу принесла. Когда они вошли в зеленую гостиную Гоувейи, интерес приятелей разгорелся с новой силой; Видейринья, потирая руки, развлекался от души:

— Ну и дела, сеньор доктор, ну и дела! Ай да дона Ана! Прикарманила, значит, двести тысяч, подождала семь неделек и — раз! Заарканила молодого красавчика…

Нет, нет! По здравом размышлении, Гонсало считает, что слухи о женитьбе лишены оснований. Бедный Саншес еще и окоченеть не успел…

— По-видимому, у нее и раньше что-то было с этим доном Жоаном, так, флирт… Потому люди и выдумали, что они женятся. Помнится, кто-то мне рассказывал, он за ней крепко приударил, — что ж, имя обязывает! Ну, а она…

— Враки! — вскричал Жоан Гоувейя, наклоняясь над стеклом лампы, чтобы прикурить сигару. — Враки! Я знаю доподлинно, из самых верных источников… Наконец, и сестра мне писала. В Лиссабоне дона Ана ни разу не дала повода для сплетен. Строга, ужас как строга… Конечно, за ней увивался не один хлыщ… Вот хоть этот ваш дон Жоан, или еще какой-нибудь друг семьи, так уж заведено. Но она — ни-ни! Чиста, как стеклышко! Римская матрона, мой друг, и самых добродетельных времен!

Гонсало, развалясь на канапе, медленно покручивал усы и наслаждался словами друга. А Гоувейя убежденно и веско говорил, стоя посередине комнаты:

— Что ж тут странного? Эти красавицы — всегда ледышки. Мрамор, холодный мрамор. Для сердца, Гонсалиньо, для души, ну и для всего прочего, лучше женщины маленькие, смугленькие, поджарые. Вот эти — да, эти — совсем другое дело! А беломраморные Венеры хороши в музеях, взор потешить. Видейринья рискнул усомниться:

— Когда такая красивая дама, да еще из простых, замужем за стариком…

— Некоторым женщинам старики нравятся, потому что они сами стары душой, — заявил Гоувейя, наставительно подняв палец.

Но любопытство Гонсало не было удовлетворено. Ну, а в «Фейтозе»? Неужели не было слухов о какой-нибудь тайной интрижке? Помнится, с доктором Жулио…

Фидалго снова выдумывал, а Жоан Гоувейя снова опроверг «эти враки»:

— Ни в «Фейтозе», ни в Оливейре, ни в Лиссабоне… Такая уж она есть, Гонсало Мендес. Мрамор, не женщина! — И прибавил задумчиво, восторженно, смиренно — Да, но какой мрамор… Вы, друзья, и не представляете, как она хороша декольте! Плечи, грудь…

Гонсало так и подпрыгнул:

— А где ж это ты видел ее плечи?

— Где видел? В Лиссабоне, на придворном балу… Сам Лусена и устроил мне приглашение. Да, помяли мне там бока… Экий срам! Просто стыдно смотреть, у столов свалка, рычат, хватают куски индейки…

— А что же дона Ана?

— Красавица! Нет, вы не можете себе представить! Господи боже, что за плечи! А руки! А грудь! А кожа — с ума сойти! Поначалу, в толпе, ее не заметили. Она стояла в уголку. Ну, а потом ее открыли. Что началось! Переполох, сенсация… «Кто это?», «Какая красавица!» Все потеряли голову, даже сам король!

Трое мужчин помолчали; великолепное, полуобнаженное тело встало перед ними, и его сверкающая белизна наполнила светом полутемную, невзрачную комнату. Наконец Видейринья доверительно придвинул к ним кресло и внес свою лепту:

— Что до меня, могу заверить: дона Ана очень опрятная, очень чистоплотная женщина…

Всех удивила осведомленность в таких интимных делах, и Видейринья сообщил, что каждую неделю слуга из «Фейтозы» берет у них три, а то и четыре флакона одеколона, приготовленного в аптеке по собственному рецепту Пиреса.

— Сам Пирес говорит: «Грядки, что ли, они одеколоном поливают?» А горничная нам рассказывала, что сеньора дона Ана каждый день купается не только для чистоты, но и для удовольствия. Целый час сидит в ванне. Даже читает газету. А в каждую ванну — бух! — полбутылки одеколона. Вот это я понимаю, роскошь!

Вдруг Гонсало стало противно выслушивать от младшего аптекаря и председателя муниципального совета интимные подробности об обнаженных прелестях женщины, назначившей ему свидание среди фамильных гробниц. Он отшвырнул газету, служившую ему веером, и воскликнул:

— Ну, ладно! Поговорим о деле! Гоувейя, ты ничего не знаешь о Жулио? Что он, не сложил оружия?

Вошла служанка с подносом чая. Они сели к столу и за блюдом знаменитых сухариков повели речь о кампании, о донесениях выборщиков, о молчаливом Рио Мансо и о докторе Жулио. Видейринья видел сам, как он в Бравайсе буквально выклянчивает голоса, ходит из дома в дом в сопровождении мальчишки с фотографическим аппаратом на спине.

После чая Гонсало, усталый и объевшийся «сведениями», закурил сигару и собрался домой.

— Не проводишь меня, Видейринья?

— Сегодня не могу, сеньор доктор. Утром я еду дилижансом в Оливейру.

— Чего ты там не видел?

— Моя хозяйка, дона Жозефа Пирес, попросила меня обменять у Эмилио ее купальный костюм и туфли. Прислали не тот размер.

Гонсало воздел руки к потолку:

— Нет, что за страна! Поэт и музыкант едет в Оливейру за купальными туфлями для аптекарши Пирес! Гоувейя! Когда я стану депутатом, непременно пристроим Видейринью на службу! Подыщем ему легкую работу, не обременительную, чтобы не забросил гитару!

Видейринья порозовел от радости и надежды и поспешил снять с вешалки шляпу фидалго.

По дороге домой мысли Гонсало неудержимо возвращались к доне Ане — к ее обольстительным плечам, к теплым ваннам, где она нежится и читает газету. В конце концов, какого черта! У доны Аны, добродетельной, надушенной, ослепительно красивой, вполне годной в жены, был только один недостаток, один неприятный изъян — мясник папаша. И еще — голос, так раздражавший его у Святого родника. Правда, Мендонса утверждает, что при более близком знакомстве она перестает ворковать, говорит проще, почти мягко… И вообще со временем можно привыкнуть к самым отвратительным голосам — не замечает же он, к примеру, что Мануэл Дуарте гнусавит. Нет! Настоящее темное пятно — папаша! Но, в конце концов, весь этот дурацкий род людской восходит к одному человеку. У кого из нас, среди миллионов предков, до самого Адама, не найдется хоть какого-нибудь мясника? Он сам, знатный из знатных, чей род дал начало не одной королевской династии, порывшись в прошлом, непременно где-нибудь да наткнется на мясника Рамиреса. Стоит ли мясник за твоими плечами или смутно виднеется сквозь века далеко в цепочке предков — все одно, мясник тут как тут, с топором, колодой и пятнами крови на потных руках! Этот образ преследовал его до самой «Башни»; не ушел он и позже, когда у открытого окна Гонсало курил сигару и слушал пенье птиц. Он лег в постель, глаза у него слипались, а мысли все обращались назад, в туманное прошлое Рамиресов, в дебри истории, на поиски мясника… Он перевалил уже за пределы вестготских владений, где царствовал с золотой державой в руке его бородатый предок Рецесвинт. Измученный, задыхающийся, он вырвался из обитаемых земель и углубился в дремучие леса, где еще слышалась поступь мастодонта. Там, под влажной сенью листвы, тоже водились Рамиресы; одни урча волокли куда-то убитых оленей и древесные стволы, другие выползали из дымных пещер и улыбались зубастой пастью невесть откуда взявшемуся потомку. Наконец в печальной тишине, на печальной равнине он увидел окутанное туманом озеро. На тинистом берегу, в камышах, сидело косматое, грязное чудовище и каменным топором рубило человечью тушу. Это был Рамирес. В сером небе парил черный ястреб. Гонсало простер руку поверх государств и храмов и, указывая на руины святой Марии Кракедской, на прелестную, раздушенную дону Ану, возопил из приозерной мглы: «Я нашел моего мясника!»

В воскресенье ему пришла в голову «светлая мысль». Он не поедет в Кракеде к пяти (к тем пяти часам, о которых говорила в приписке кузина Мария), не помчится сломя голову на свидание с богатой красавицей. Нет! А вот в шесть, когда дамы завершат свое паломничество, он появится там как бы невзначай, словно, возвращаясь с прогулки, вспомнил об их визите и завернул к руинам поболтать со своей родственницей.

Однако уже в четыре он принялся за туалет с таким тщанием, что Бенто наконец надоело подавать сеньору доктору галстуки, которые тот отвергал один за другим и швырял на диван.

— Повяжите белый шелковый, сеньор доктор, — сказал он, измучившись вконец. — Белый повяжите, он вам лучше всего идет! И попрохладней будет в такую-то жару.

Подбирая бутоньерку, фидалго, верный геральдическим цветам рода, соединил белую гвоздику с желтой. Потом он сел в седло и вдруг испугался, как бы дамы, не найдя его на месте, не отбыли раньше времени от священных могил; он припустил рысью, а выехав на старую большую дорогу, поскакал даже галопом, вздымая клубы пыли.

Только подъехав к железной дороге, он перешел на рысь. У полотна, перед закрытым семафором, воз дров и двое людей пережидали, пока пройдет товарный поезд, груженный бочками, и Гонсало узнал нищего, того самого нищего, похожего на Нептуна, что бродил по деревням с котомкой за спиной. Нищий важно приподнял широкополую шляпу и пожелал фидалго счастливого пути.

— Думаешь в Кракеде подработать?

— Нет, фидалго. Я сюда выхожу к курьерскому из Оливейры. Пассажирам удовольствие, если я на перроне стою. Так и кидаются к окнам.

Гонсало рассмеялся и тут же вспомнил, что встреча с живописным старцем предвещала встречу с прекрасной доной Аной. «А что? — подумал он. — Может, и вправду — судьба. Древние изображали Рок с длинной гривой и бородой, а в котомке за его плечами хранились людские судьбы…» И действительно, на опушке соснового бора в золотистых последних лучах солнца стояла под дубом коляска из «Фейтозы», а кучер в черной ливрее дремал на козлах. Дорога огибала в этом месте подворье монастыря, испепеленного огнем небесным во время страшной грозы (так называемой «бури под св. Себастьяна»), поразившей Португалию в 1616 году; теперь же все поросло здесь густой травою, зеленеющей у подножья мощных старых каштанов; новенькая, свежебеленая часовенка виднелась среди листвы; стена, увитая плющом, замыкала двор справа, соединяя его с величественной, уходящей в синее небо церковью старого монастыря. Время окрасило в желтое некогда белый фасад, огромный портал зиял дверным проемом, осыпались украшения и пустовали ниши, где прежде красовались статуи основателей монастыря — Фройласа Рамиреса и жены его Эстеваниньи, графини д'Оргас по прозвищу «Заячья губа». У входа во двор стояли два одноэтажных домика: один — чистенький, с ярко-синими ставнями, а другой — покинутый, обветшалый, заросший высокой травой, среди которой пламенели подсолнухи. Задумчивая тишина окутала и рощу и руины. И, не нарушая тишины, нежно и мирно журчал почти пересохший ручей, струившийся по каменному руслу под бледной, прозрачной сенью плакучей ивы.

Лакей из «Фейтозы» — он сидел у ручья и крошил табак — вскочил на ноги, завидев фидалго, и, улыбаясь, поспешил взять под уздцы его кобылу. Гонсало не бывал тут с детства; он шел по тропинке, протоптанной в траве, смотрел по сторонам и дивился романтической, песенной прелести уголка, когда под аркой портала появились дамы. Дона Мария, в клетчатом платье с огромными буфами, подчеркивающими ее изящную худобу, замахала, со свойственной ей живостью, клетчатой омбрелькой. А рядом с ней, в лучах солнца, тихо стояла дона Ана, закутанная в мягкие складки черной шерсти и черного флера, под густою черной вуалью, сквозь которую смутно белело ее спокойное, чувственное лицо.

Гонсало поспешил к ним, приподнял шляпу и забормотал:

— Какая встреча!

Но дона Мария не дала ему развить эту выдумку.

— Ах, кузен, какой вы нехороший, какой нехороший!

— Кузина, за что?

— Вы же знали, что мы здесь, я же вам писала! И не приехали вовремя, чтобы принять гостей как подобает!..

Он защищался, как всегда, непринужденно. Дом принадлежит вовсе не ему, а господу богу! Это господь должен был радушно принять гостей — любезно встретить каким-нибудь чудом столь прелестных паломниц!..

— Что же пришлось вам тут по вкусу? Понравились вам руины, сеньора дона Ана? Занятные, не правда ли?

Она медлительно проговорила — черная вуаль как будто затрудняла ее речь.

— Я тут бывала. Мы сюда ездили с бедным Саншесом, царствие ему небесное.

— А…

При упоминании о покойном, вежливый Гонсало согнал с лица улыбку. На помощь кинулась кузина Мария; она взмахнула худою рукой, словно прогоняя навязчивую тень:

— Ах, кузен, вы и представить не можете, как я взволнована. Монастырь меня прямо очаровал! И этот ржавый меч над гробницей!.. Меня так трогает, так трогает старина! Только подумать, кузен, — ведь там наши предки!

Гонсало улыбнулся приветливо и лукаво, — он улыбался всегда, когда дона Мария жадно примазывалась к роду Рамиресов. И мило пошутил. Предки? О нет, всего лишь горсточка праха. Не так ли, дона Ана? Ах, можно ли вообразить, что кузина Мария — такая милая, остроумная, изящная — происходит от горсточки праха, заключенной в каменной урне! Нет! Столь полное бытие не вяжется с небытием и смертью! Дона Ана сочувственно улыбалась; обе ее руки — сильные, затянутые в черную лайку — крепко сжимали костяную ручку омбрельки, и фидалго заботливо спросил:

— Вы не устали, сеньора дона Ана?

— Нет, я не устала… Мы еще собираемся зайти на минуточку в часовню… Я никогда не устаю.

И ему показалось, что ее голос уже не так противен, что траурное кружево вуали приглушило, смягчило его, как приглушают листва и мгла грубые дневные звуки. Зато дона Мария устала до изнеможения! Ничто не утомляет ее так сильно, как старина. К тому же ее растревожили мысли о древних героях!..

— He присесть ли нам на эту скамейку? Еще рано ехать домой, правда, Аника? Здесь так тихо, прохладно…

Каменная скамья стояла под старой, увитой плющом стеной. Освещенные августовским солнцем, пестрели в густой траве лужайки последние златоцветы. Нежный запах жасмина, переплетавшегося с плющом, пропитал тихий, предвечерний воздух. На ветке тополя, у входа в часовню, дважды просвистел дрозд. Гонсало аккуратно обмахнул скамейку носовым платком, сел на краешек, рядом с кузиной, и тоже похвалил прохладу и тишину прелестного уголка… Подумать только, он и не догадывался, как хорошо в этом священном месте, по сути дела — в собственном доме; ему даже ни разу не пришло в голову устроить тут буколический пикник… Ну, теперь-то он будет частенько заезжать сюда, чтобы выкурить сигару-другую и мирно поразмышлять под сенью дубов, неподалеку от дедовских останков…

— Да, кузина! — вдруг вспомнил он. — А что же подземелье?

— Ах, подземелья нет!.. Вернее, оно есть, но там один мусор, никаких древностей, никаких могил. Служка сказал: «Не стоит пачкать юбки…»

— Кстати, Аника, ты дала ему на чай?

— Дала пять тостанов. Это не мало?

Гонсало заверил, что это очень много. Если бы он знал наперед, что дона Ана проявит такую щедрость, то прихватил бы связку ключей, надел бы черную сутану и сам показал бы руины — чтобы разжиться деньжатами…

— Что ж вы, кузен? — воскликнула дона Мария, сверкнув глазами. — Вы непременно получили бы пять тостанов! Уж вы-то нам объяснили бы лучше, чем этот увалень! Мямлит, ничего не знает… Мне так хотелось разузнать побольше про эту открытую могилу с разбитой плитой! А он заладил свое: «Старые это дела, вы уж фидалго спросите…»

Гонсало рассмеялся:

— Как раз эту историю я случайно знаю, кузина Мария! Из поэмы Видейриньи «Фадо о Рамиресах».

Дона Мария воздела к небу тощие руки. Как можно! Знать историю своих предков из какого-то фадо! Неужели кузену не стыдно?

— Что же тут стыдного, кузина? Сочинение Видейриньи основано на подлинных документах, в пересказе падре Соейро. Вся историческая часть — на совести падре, Видейринья ее только зарифмовал. В конце концов, некогда летописи писались стихами, их пели под звуки лиры. Что ж, хотите узнать историю открытой могилы по Видейринье? Я все равно расскажу, только не вам, а доне Ане — она не так придирчива…

— Нет! — воскликнула дона Мария. — Если Видейринья верен истории, расскажите и мне, ведь я как-никак тоже из рода Рамиресов!

Гонсало кашлянул и с шутливой важностью провел платком по усам:

— Итак, приступим! В этой могиле обитал — разумеется, после смерти — один из моих предков. Не помню, как его звали, Гутьеррес или Лопо. Кажется, Гутьеррес… Лежал он там, лежал, пока не случилась битва при Навас-де-Толоса… Вы, конечно, знаете, кузина, об этой битве, о пяти мавританских царях и обо всем прочем. Откуда мой Гутьеррес о ней узнал, у Видейриньи не сказано. Но как только к нему в могилу донесся запах крови, он разбил могильную плиту, пронесся через этот дворик, выкопал из земли своего коня, — вон оттуда, где теперь дубы, — вскочил на него в полном вооружении, и вот мертвый рыцарь мчится на мертвом коне через всю Испанию, врывается в Навас, обнажает меч и наголову разбивает мавров… Что скажете, сеньора дона Ана?

Он обратился к доне Ане, надеясь вызвать в ее прекрасных глазах проблеск внимания и любопытства. А она, сквозь пристойную обстоятельствам печаль, улыбнулась — рассказ ей понравился — и тихо проговорила:

— Очень интересно!

Дона же Мария чуть не свалилась с каменной скамьи, восклицая в экстазе:

— Прелесть! Прелесть! Сколько поэзии!.. Какая очаровательная легенда.

Ей хотелось, чтобы Гонсало покрасовался еще, рассказал и другие предания славного рода. — Рассказывайте, кузен, рассказывайте… Он вернулся, наш предок?

— Кто, кузина? Гутьеррес? Не такой он дурак! Вырвался из могилы — и поминай как звали? Могила стоит пустая, сами видите, а он рыщет по Испании в поисках славы. Представьте только! Мертвый выбрался чудом из гробницы, из этой вечной тюрьмы, такой тесной, такой мрачной!..

Он оборвал себя на полуслове, вспомнив о Саншесе, покоящемся в свинцовом гробу под роскошной плитой в Оливейре. Дона Ана, опустив глаза, шевелила траву кончиком омбрельки. А многоопытная дона Мария, чтобы отогнать назойливую тень, снова вставшую между ними, загорелась нетерпеливым любопытством:

— Ах, я все забываю спросить! У нас есть родственники во Франции. Может быть, кузен, вы и об этом не знали?

Нет, и об этом он случайно знает, хотя Видейринья и не воспевал его французской родни.

— Тогда расскажите! Только, прошу вас, что-нибудь повеселей!

Веселого тут мало. Один из Рамиресов, некий Гарсия Рамирес, сопровождал инфанта дона Педро * в его прославленных походах. Кузина, вероятно, слыхала об этом инфанте, сыне дона Жоана, объехавшем семь частей света… Дон Педро и его рыцари, возвращаясь из Палестины, провели целый год во Фландрии вместе с герцогом Бургундским. Они коротали время в пирах и забавах, а один их праздник, длившийся семь дней, вошел даже в учебники французской истории. Где танцы, там и любовь. Наш предок отличался смелостью и богатством воображения. Это он под стенами Иерусалима, в долине Иосафата, предложил договориться о пароле, чтобы инфант и рыцари узнали друг друга в Судный день. К тому же он был красив и носил изящную остроконечную бородку… Словом, он женился на сестре герцога Клевского, прекраснейшей из дам, приходившейся племянницей герцогу Бургундскому и Брабантскому. Позже одна из девиц Рамирес тоже вышла замуж за француза, графа де Танкарвиль. Эти Танкарвили, крупнейшие магнаты Франции, владели красивейшим в Европе замком…

Дона Мария, смеясь, захлопала в ладоши:

— Браво! Браво!.. И вы еще хвастались, кузен, что ничего не смыслите в истории нашего рода! Смотрите, он знает досконально все об этих династических браках! Что скажешь, Аника? Живая летопись, да и только!

Гонсало пожал плечами и признался, что знает все эти вещи потому, что был беден. Причина, как видите, не из достойных!..

— Вы были бедны?

— Да, кузина, я сидел без денег…

— Ах, расскажите, расскажите! Аника сгорает от нетерпения!

— Вам интересно, сеньора дона Ана?.. Так вот, я учился тогда в Коимбре на втором курсе. В один прекрасный день оказалось, что ни у меня, ни у моих однокашников нет ни гроша. Даже на сигары! Даже на ритуальный бочонок вина и три маслины… Тогда один хитроумный студент родом из Мелгасо придумал великолепный выход: я пишу моим французским родственникам, всем этим герцогам Клевским и графам Танкарвиль, людям, без сомнения, богатым, и прямо, без обиняков прошу у них вспомоществования франков в триста.

Дона Ана рассмеялась от души:

— Как забавно!

— Но бесплодно, сеньора, бесплодно… Оказалось, что на свете уже нет ни Танкарвилей, ни герцогов Клевских! Все эти знатные роды исчезли, смешались с другими, в том числе с королевским домом. Даже падре Соейро, как ни велики его познания, не сумел определить, кто же в наши дни мало-мальски связан с ними и мог бы одолжить бедному португальскому родственнику искомые триста франков!

Дона Ана растрогалась — она не думала, что столь знатный фидалго так беден!

— Совсем не было денег! Ну, кто бы мог подумать!.. Вы очень интересно рассказали. Эти истории про студентов всегда такие забавные. В Лиссабоне дон Жоан да Педроза часто рассказывал нам случаи из студенческой жизни.

Но доне Марии Мендонса за всеми этими студенческими проделками открылось новое, неожиданное доказательство величия рода Рамирес, и она не замедлила поделиться открытием с доной Аной:

— Только подумать! Все эти великие французские семейства — такие богатые, такие грозные — исчезли, их нет. А у нас в Португалии все еще живет и здравствует славный род Рамирес!

— Ну, теперь и ему приходит конец, — сказал Гонсало. — Не смотрите на меня так испуганно, кузиночка! Наш род кончается. Ведь я не женюсь.

Дона Мария откинулась назад, словно женитьба дорогого кузена зависела от невидимых токов, с пути которых надо было поскорее устранить всякие препятствия, в том числе Марию Мендонсу с ее буфами, — и томно улыбнулась:

— Не женитесь… Но почему же, кузен, почему?

— Не умудрил господь, кузина. Брак — сложнейшее из искусств, здесь нужно призвание, нужен талант. А феи меня обделили. Если я займусь этим делом, увы, непременно все испорчу.

Дона Ана, как бы задумавшись о чем-то, медленно вытащила из-за пояса часы на волосяной цепочке. Но дона Мария не отступалась:

— Ах, что за вздор! Вы так любите детей…

— Люблю, кузина, очень люблю, даже грудных… Дети — единственные небесные создания, которые знает наш бедный людской род. Другие ангелы, с крыльями, не посещают нас. Святые, достигнув святости, живут праздной жизнью блаженных, от нас подальше. И нам остается один отблеск неба — дети… Да, кузина, я люблю детей. Люблю я и цветы, однако не иду в садовники, потому что не одарен талантом к садоводству.

Дона Мария многообещающе сверкнула глазами:

— Не беспокойтесь, кузен, научитесь! — И прибавила, обращаясь к доне Ане, погрузившейся в созерцание своих часов — Ты думаешь, пора, Аника? Что ж, зайдем в часовню. Посмотрите, кузен, открыта ли она.

Гонсало поспешил открыть перед ними дверь часовни, потом ступил вслед за ними на деревянный пол и пошел меж тоненьких, грубо побеленных колонн. Часовня была маленькая; на стенах — тоже беленых, почти голых — висело несколько священных картин в глубоких деревянных рамах. Перед алтарем дамы встали на колени, причем кузина Мария закрыла лицо руками, как скорбная мадонна над могильной урной. Гонсало быстро преклонил колено и пробормотал молитву.

Потом он вышел во двор, закурил сигару и, медленно ступая по лужайке, стал думать о том, что вдовство изменило к лучшему дону Ану. Траур, точно полумрак, скрадывал ее недостатки — те недостатки, которые повергли его в ужас у Святого родника, и его не коробили теперь густой воркующий голос, слишком высокая грудь, благополучная сытость разъевшейся буржуазки. К тому же теперь она не говорила «кавальейро». Да, здесь, в тихой печали церковного двора, она, право же, казалась ему и милой и соблазнительной.

Дамы спустились со ступенек часовни. В густой листве тополей заливался дрозд. Гонсало поднял глаза и встретил блестящий, ищущий взгляд серьезных глаз доны Аны.

— Простите, что я в дверях не предложил вам святой воды.

— Ах, боже мой, кузен, какая некрасивая церковь!

Дона Ана вставила несмело:

— После этих развалин и могил в ней мало святости.

Это замечание тронуло Гонсало, показалось ему тонким. Тонким был и аромат, исходивший от нее, — он ничуть не напоминал отвратительный запах аптечного одеколона. Медленно, молча шли они рядом под сенью дерев, ее платье касалось его ног, а он с готовностью приноравливал шаг к ее тихим шагам. Они подошли к коляске; вышколенный кучер привстал и снял шляпу. Гонсало заметил, что он сбрил усы. Лошади ослепительно лоснились.

— Ну, как, кузина Мария, вы еще погостите в наших краях?

— Да, кузен, недели две пробуду… Аника такая милочка, она настояла, чтобы я привезла сюда детей. Им страшно нравится в «Фейтозе»!

Дона Ана проговорила все так же серьезно:

— Они очень хорошие и веселые мальчики. Я тоже люблю детей.

— Ах, Аника обожает деток! — пылко подхватила дона Мария. — Она так терпелива с ними! Даже в пятнашки играет.

Они подошли к коляске, и Гонсало подумал про себя, что было бы очень и очень приятно еще разок пройтись по двору, вдыхая тонкий аромат, исходивший от доны Аны, и глядя на тронутые багрянцем темные кроны сосен в мирной предвечерней тишине. Но лакей уже подводил к нему лошадь. Дона Мария повосхищалась ею и доверительно спросила кузена, далеко ли «Фейтоза» от «Трейшедо» — другого имения славного рода Рамирес.

— До «Трейшедо», кузина? Да не близко, и дорога плохая.

И тут же раскаялся, почуяв возможность новой прогулки, новой встречи:

— Но как раз теперь ее чинят. А место красивейшее — холмы, сохранились остатки стен… Там был огромный замок. Озеро есть, старый лес… словом, для пикника лучше не придумаешь…

Дона Мария колебалась.

— Далеко, пожалуй… Не знаю… Может быть…

Дона Ана молча ждала; Гонсало открыл дверцу коляски и взял у лакея поводья; Мария Мендонса, в восторге от удачного вечера, пылко протянула руку и воскликнула, что «буквально влюбилась в Кракеде!». Дона Ана, застенчиво краснея, слегка коснулась его пальцев.

Гонсало улыбался, держа лошадь в поводу. Поистине в этот вечер дона Ана отнюдь не показалась ему противной. Она иначе держалась; новая, важная простота смягчила тяжеловесную прелесть сельской Венеры… А замечание о часовне, в которой «мало святости» после древних монастырских руин, без сомнения, обличает в ней тонкость. Кто знает? Может быть, под пышным покровом плоти таится утонченная душа и, когда влияние глупейшего Саншеса сменится влиянием другого мужчины, в прекрасной дщери мясника откроются неведомые достоинства. Да, ничего не скажешь, замечание о святости могил, дышащих преданием и древностью, очень и очень тонко.

И вдруг ему захотелось самому зайти в монастырь, где он не бывал с детства, с тех давних лет, когда и у них в «Башне» еще был свой выезд, и задумчивыми осенними вечерами мисс Родс возила детей в Кракеде. Ведя в поводу кобылу, он миновал портал, пересек открытую площадку, где некогда был неф, а сейчас в густо разросшейся траве валялись черепки и камни, и через пролом в стене, к которой лепились остатки алтаря, проник в молчаливый склеп времен короля Афонсо. Уцелевшие арки покоились на грубых подпорах; смутно белели плиты пола, должно быть, не далее как утром подметенные служкой. А впереди, где только могучие ребра напоминали о былых арках, высились семь огромных гробниц его далеких предков — почерневшие, без украшений, грубые гранитные лари, тяжело стоявшие прямо на плитах или на выщербленных каменных шарах. Гонсало двинулся по вытоптанной кирпичной полоске, вспоминая, как они с Грасиньей шумно резвились здесь, пока добрейшая мисс Родс собирала во дворе полевые цветочки среди замшелых камней. Со свода, над самой большой гробницей, свисал изъеденный ржавчиной меч. Над другой гробницей горела лампада, странная мавританская лампада, не угасавшая с того далекого дня, когда неведомый монах молча поднес к ней погребальный факел. Когда же, в каком году зажглась эта вечная лампада? Какие Рамиресы лежали в гранитных гробницах, с которых время стерло и имена и даты, дабы канула в вечность История и смиренно вернулись в безымянный прах эти могучие и гордые люди?.. С самого края стояла открытая гробница, а рядом с ней валялась крышка, расколотая надвое скелетом Лопо Рамиреса, которому не терпелось помчаться к Навас-де-Толоса и победить пятерых мавританских эмиров. Гонсало с любопытством заглянул внутрь. В углу глубокой гробницы белела аккуратная кучка костей! Может быть, старина Лопо, гонимый отвагой, забыл здесь эти кости, отвалившиеся от его скелета?.. Сгущались сумерки, и становилось все печальней под сводами старого склепа, среди мертвецов. И вдруг Гонсало почувствовал, что он один, что он затерян в неприютном склепе, отрезан от мира, беспомощен, и рядом — только прах его предков да их беспокойные души. Ему стало жутко, он вздрогнул: а что, как сейчас треснет еще одна крышка и за край гробницы уцепятся белые пальцы скелета? Он кинулся в пролом стены, вскочил в седло, припустил галопом и успокоился, только проехав лес, когда увидел, что открыта решетка перед полотном железной дороги и через рельсы переходит старушка, погоняя навьюченного травой ослика.