Онлайн чтение книги Античная лирика
ГРЕЧЕСКИЕ ПОЭТЫ ЭПОХИ ЭЛЛИНИЗМА (IV–I ВЕКА ДО НАШЕЙ ЭРЫ)

Честь вам, два сына Неокла [309] Два сына Неокла — Имя «Неокл» носили отцы двух знаменитых людей — полководца Фемистокла, умершего за 120 лет до рождения Менандра, и философа Эпикура. Если второй «сын Неокла» действительно Эпикур, то эпиграмма свидетельствует о чрезвычайно раннем признании заслуг этого философа (Менандр умер, когда Эпикуру было около двадцати лет).: отчизну от тяжкого рабства

Древле избавил один, от неразумья — другой.

Рыба помпил! [311] Рыба помпил — рыба-лоцман. Мореходцам счастливое плаванье шлешь ты!

Сопровождай за кормой и подругу мою дорогую!

Рук мастерских это труд. Смотри, Прометей несравненный!

Видно, в искусстве тебе равные есть меж людьми.

Если бы тот, кем так живо написана девушка, голос

Дал ей, была бы, как есть, Агафархида сама.

Это могила Бавкиды, невесты. К слезами омытой

Стеле ее подойдя, путник, Аиду скажи:

«Знать, ты завистлив, Аид!» Эти камни надгробные сами,

Странник, расскажут тебе злую Бавкиды судьбу:

Факелом свадебным, тем, что светить должен был Гименею,

Свекру зажечь привелось ей погребальный костер,

И суждено, Гименей, перейти было звукам веселым

Свадебных песен твоих в грустный напев похорон.

Вы, о колонны мои, вы, сирены, ты, урна печали,

Что сохраняешь в себе пепла ничтожную горсть, —

Всех, кто пройдет близ могилы, встречайте приветливым словом,

Будут ли то земляки иль из других городов.

Всем вы скажите, что юной невестой легла я в могилу,

Что называл мой отец милой Бавкидой меня,

Что родилась я на Теносе и что подруга Эринна

Здесь, на могиле моей, высекла эти слова.

Оттуда, из жизни,

Эхо пустое одно лишь доходит до царства Аида.

Тьма покрывает глаза мертвецам, и молчанье меж ними.

Не растерзали собаки тебя, Эврипид, и не похоть

К женам сгубила — ты чужд был незаконной любви.

Старость свела тебя в гроб. В Македонии всеми ты чтимый,

Друг Архелая, лежишь, близ Аретусы [315] Аретуса — город в Македонии. зарыт.

Мнится, однако, не там, на могиле, твой памятник вечный, —

Истинный памятник твой — Вакха святыня, театр.

Против быка, из глухих выходившего дебрей Добера, [317] Добер — город в Македонии.

Выехал раз на коне смелый охотник Певкест.

Словно гора, на него надвигаться стал бык; но смертельно

Он пеонийским [318] Пеонийский — прилагательное от «Пеония» (название области в Македонии). копьем зверя в висок поразил,

Снял с головы его рог и с тех пор каждый раз, как из рога

Цельное тянет вино, хвалится ловом своим.

Трифон заставил индийский берилл превратиться в Галену, [319] Галена — нимфа, олицетворяющая спокойное море.

Сделал искусной рукой волосы, дал мне, смотри,

Губы, способные море разгладить своим дуновеньем,

Перси, что могут унять шумное буйство ветров…

Если бы только мне камень ревнивый позволил, — чего я

Страстно хочу, — ты бы мог видеть плывущей меня.

Милый мой друг, о тебе я не плачу: ты в жизни немало

Радостей знал, хоть имел также и долю скорбей.

Никто из нас не говорит, живя без бед,

Что счастием своим судьбе обязан он;

Когда же к нам заботы и печаль придут,

Готовы мы сейчас во всем винить судьбу.

Несколько слез от души мне пролей, слово ласки промолви

И вспоминай обо мне, если не станет меня.

Прах — твои кости, Дориха, повязка, скреплявшая кудри,

Благоуханный покров, миррой надушенный, — прах…

Было… когда-то к Хараксу, дружку, под покровом прильнувши

Телом вплотную нагим, с кубком встречала зарю.

Было… а Сапфовы строки остались — останутся вечно:

В свиток записанный стих песней живою звучит.

Имя твое незабвенно. Его сохранит Навкратида

Впредь, пока путь кораблю нильскому в море открыт.

Брызни, Кекропов сосуд [324] Кекропов сосуд — то есть сосуд аттический (Кекроп — мифологический царь Аттики и основатель Афин)., многопенною влагою Вакха,

Брызни! Пускай оросит трапезу нашу она.

Смолкни, Зенон, вещий лебедь! Замолкни, и муза Клеанфа, [325] Зенон, Клеанф — философы-стоики.

Пусть нами правит один сладостно-горький Эрот!

Сами эроты в тот миг любовались Иренион нежной,

Как из палат золотых Пафии [326] Пафия — Афродита. Эпитет связывает эту богиню с Пафосом, городом на Кипре, одним из центров ее культа. вышла она,

Точно из мрамора вся и с божественным сходная цветом,

Вся, от волос до стопы, полная девичьих чар.

И, поглядев на нее, с тетивы своих луков блестящих

Много эроты тогда бросили в юношей стрел.

Чтимая Кипром, Киферой, Милетом, а также прекрасной,

Вечно от стука копыт шумной Сирийской землей,

Будь благосклонна, богиня, к Каллистион! Ею ни разу

Не был любивший ее прогнан с порога дверей.

Нет, Филенида! Слезами меня ты легко не обманешь.

Знаю: милее меня нет для тебя никого,

Только пока ты в объятьях моих. Отдаваясь другому,

Будешь, наверно, его больше любить, чем меня.

Душу, цикаду певучую муз, привязавши к аканфу [328] Аканф — медвежья лапа, растение, облюбованное изобразительным искусством античности.,

Думала Страсть усыпить, пламя кидая в нее.

Но, умудренная знаньем, Душа презирает другое,

Только упрек божеству немилосердному шлет.

Архианакт, ребенок трех лет, у колодца играя,

В воду упал, привлечен к ней отраженьем своим.

Мать извлекла из воды его мокрое тельце и долго

Глаз не сводила с него, признаков жизни ища.

Неоскверненными нимфы остались воды; на коленях

Лежа у матери, спит сном непробудным дитя.

Что, моряки, меня близко к воде вы хороните? Дальше

Надо землей засыпа́ть тех, кто на море погиб.

Жутко мне шуму внимать роковой мне волны. Но спасибо

Вам, пожалевшим меня, шлю я, Никет, и за то.

Мастер со смелой рукою, Лисипп, сикионский ваятель,

Дивно искусство твое! Подлинно мечет огнем

Медь, из которой ты образ отлил Александра. Не вправе

Персов хулить мы: быкам грех ли бежать перед львом?

В храм Филадельфовой славной жены, Арсинои [330] Арсиноя — жена и сестра властителя Египта Птолемея II Филадельфа, почиталась как богиня не только после смерти, но и при жизни.-Киприды,

Морем и сушей нести жертвы спешите свои.

Эту святыню, царящую здесь, на высоком прибрежье

Зефиреиды, воздвиг первый наварх Калликрат [331] Наварх — начальник флота. Калликрат — построил на свои средства храм Арсинои на Зефирийском мысу..

Добрый молящимся путь посылает богиня и море

Делает тихим для них даже в средине зимы.

Башню на Фаросе [332] Фарос — остров близ Александрии Египетской. На этом острове в 279 году до н. э. был построен знаменитый маяк, считавшийся в древности одним из «семи чудес света». Лукиан (писатель II в. н. э.) рассказывает, что по окончании работ строитель Фаросского маяка Сострат высек на камне сооружения слова: «Сын Дексифана Сострат — богам-хранителям, на благо плавающим». Эту надпись Сострат покрыл слоем цемента и сверху написал имя Птолемея, но вскоре цемент осыпался, и все увидели первую надпись., грекам спасенье, Сострат Дексифанов,

Зодчий из Книда, воздвиг, о повелитель Протей [333] Протей — морское божество, мифический хозяин острова Фароса.!

Нет сторожей, как на острове, нет и утесов в Египте,

Но от земли проведен мол для стоянки судов,

И высоко, рассекая эфир, поднимается башня,

Всюду за множество верст видная путнику днем;

Ночью же издали видят плывущие морем все время

Свет от большого огня в самом верху маяка,

И хоть до Таврова Рога [334] Тавров Рог — один из трех каналов между морем и Александрией. готовы идти они, зная,

Что покровитель им есть, гостеприимный Протей.

В жизни какую избрать нам дорогу? В общественном месте —

Тяжбы да спор о делах, дома — своя суета;

Сельская жизнь многотрудна; тревоги полно мореходство;

Страшно в чужих нам краях, если имеем мы что,

Если же нет ничего — много горя; женатым заботы

Не миновать, холостым — дни одиноко влачить;

Дети — обуза, бездетная жизнь неполна; в молодежи

Благоразумия нет, старость седая слаба.

Право, одно лишь из двух остается нам, смертным, на выбор:

Иль не родиться совсем, или скорей умереть.

С белою кожей Дафнис [337]Имя Дафнис пришло в буколическую поэзию из малоизвестного сицилийского мифа о Дафнисе, сыне Гермеса, охотившемся вместе с богиней Артемидой и радовавшем ее игрой на свирели. Оно стало нарицательным именем для певцов-пастухов, впоследствии им воспользуется Вергилий, а Лонг назвал так героя своей знаменитой повести., который на славной свирели

Песни пастушьи играл, Пану приносит дары:

Ствол тростника просверленный, копье заостренное, посох,

Шкуру оленью, суму — яблоки в ней он носил.

Этот шиповник в росинках и этот пучок повилики,

Густо сплетенный, лежат здесь геликонянкам в дар,

Вот для тебя, для Пеана пифийского, лавр темнолистый —

Камнем дельфийской скалы вскормлен он был для тебя.

Камни забрызгает кровью козел длиннорогий и белый —

Гложет он там, наверху, ветви смолистых кустов.

Вам угождая, богини, для всех девяти в подношенье

Мраморный этот кумир дал Ксеноклет-музыкант.

Кто б его нáзвал иначе? Он, именно этим искусством

Славу стяжавши себе, также и вас не забыл.

Этот треножник поставил хорег Демомел Дионису.

Всех ты милей для него был из блаженных богов.

Был он умерен во всем. И победы для хора добился

Тем, что умел почитать он красоту и добро.

Это не плотской Киприды кумир. У богини небесной

Должен ты милость снискать, дар Хрисогоны благой.

В доме с Амфиклом совместно она свою жизнь проводила,

С ним не рождала детей. Жизнь их прекрасно текла.

Всё начинали с молитвой к тебе, о могучая. Смертным

Пользу большую несет милость бессмертных богов.

Дафнис, ты дремлешь, устав, на земле, на листве прошлогодней,

Только что ты на горах всюду расставил силки.

Но сторожит тебя Пан, и Приап [338] Приап — бог садов и полей, покровитель козопасов и виноградарей. заодно с ним подкрался,

Ласковый лик свой обвил он золотистым плющом.

Вместе в пещеру проникли. Скорее беги же, скорее,

Сбросивши разом с себя сон, что тебя разморил!

Тирсис [339] Тирсис — традиционное буколическое имя. несчастный, довольно! Какая же польза в рыданьях?

Право, растает в слезах блеск лучезарных очей.

Маленькой козочки нет! Пропала, бедняжка, в Аиде.

Верно, когтями ее стиснул безжалостный волк.

Жалобно воют собаки. Но что же ты можешь поделать?

Даже костей и золы ты ведь не можешь собрать.

Друг мой, прошу, ради муз, сыграй на флейте двухтрубной

Что-нибудь нежное мне! Я ж за пектиду возьмусь;

Струны мои зазвенят, а пастух зачарует нас Дафнис,

Нам на свирели напев, воском скрепленной, сыграв.

К дубу косматому станем поближе мы, сзади пещеры,

Пана, пасущего коз, мигом разбудим от сна!

Гражданам нашим и пришлым здесь стол для размена поставлен.

Можешь свой вклад получить. Счеты всегда сведены.

Просят отсрочки другие. Но даже ночною порою,

Если захочешь, тебе все подсчитает Каик.

Этой тропой, козопас, обогни ты дубовую рощу;

Видишь — там новый кумир врезан в смоковницы ствол.

Он без ушей и треногий; корою одет он, но может

Все ж для рождения чад дело Киприды свершить.

Вкруг он оградой святой обнесен. И родник неумолчный

Льется с утесов крутых; там обступили его

Мирты и лавр отовсюду; меж них кипарис ароматный;

И завилася венком в гроздьях тяжелых лоза.

Ранней весенней порой, заливаясь звенящею песней,

Свой переменный напев там выкликают дрозды.

Бурый певец, соловей, отвечает им рокотом звонким,

Клюв раскрывая, поет сладостным голосом он.

Там я, присев на траве, благосклонного бога Приапа

Буду молить, чтоб во мне к Дафнису страсть угасил.

Я обещаю немедля козленка. Но если откажет

Просьбу исполнить мою — дар принесу я тройной:

Телку тогда приведу я, барашка я дам молодого,

С шерстью лохматой козла. Будь же ты милостив, бог!

С вниманьем ты взгляни на статую, пришелец!

В дом к себе ты придешь и всем расскажешь:

В Теосе видел я Анакреонта лик;

Первым был он певцом в былые годы.

Прибавь еще к тому, что к юношам пылал, —

Всю о нем ты тогда расскажешь правду.

Здесь звучит дорийцев речь, а этот муж был Эпихарм,

Комедии мастер.

И лик его, из меди слит, тебе, о Вакх,

В замену живого

В дар приносят те, кто здесь, в огромном городе, живет.

Ты дал земляку их

Богатство слов; теперь они хотят тебе

Воздать благодарность.

Много слов полезных он для жизни детям нашим дал —

За то ему слава.

Стань и свой взгляд обрати к Архилоху ты: он певец старинный.

Слагал он ямбы в стих, и слава пронеслась

От стран зари до стран, где тьма ночная.

Музы любили его, и делийский сам Феб любил владыка.

Умел с тончайшим он искусством подбирать

Слова к стиху и петь его под лиру.

Вот кто нам рассказал про сына Зевса,

Мужа с быстрой рукой, про льва убийцу.

Вот он, первый из всех певцов древнейших,

Он, Писандр из Камира [342] Камир — город на острове Родосе. Эпиграмма написана фалековым стихом., нам поведал,

Сколько тот совершил деяний славных.

Этот образ певца, из меди слитый,

Здесь поставил народ; взгляни и ведай —

Лун и лет с его пор прошло немало.

Нынче в Милета жилища спускается отпрыск Пеана,

Хочет увидеть он там многих болезней врача,

Никия. Этот ему что ни день, то подарки приносит;

Нынче душистый он кедр выточить в статую дал

Эетиона искусным рукам за плату большую.

Мастер же в этот свой труд всю свою ловкость вложил.

Сына-малютку покинул, и сам, чуть расцвета достигнув,

Эвримедонт, ты от нас в эту могилу сошел.

Ты меж бессмертных мужей восседаешь. А граждане будут

Сыну почет воздавать, доблесть отца вспомянув.

Девочка сгибла без срока, достигши лишь года седьмого.

Скрылась в Аиде она, всех обогнавши подруг.

Бедная, верно, стремилась она за малюткою братом:

В двадцать лишь месяцев он смерти жестокой вкусил.

Горе тебе, Перистерис, так много понесшей печалей!

Людям на каждом шагу горести шлет божество.

Вот что, прохожий, тебе говорит сиракузянин Ортон:

«Если ты пьян, никогда в бурю и в темь не ходи.

Выпала эта мне доля. И я не на родине милой —

Здесь я покоюсь теперь, землю чужую обняв».

Здесь Эвстенея могила, искусно читавшего лица;

Тотчас он мог по глазам помыслы все разгадать.

С честью его погребли, чужестранца, друзья на чужбине.

Тем, как он песни слагал, был он им дорог и мил.

Было заботою их, чтобы этот учитель умерший,

Будучи силами слаб, все, в чем нуждался, имел.

Лежит здесь Гиппонакт, слагавший нам песни.

К холму его не подходи, коль ты дурен.

Но если ты правдив да из семьи честной,

Тогда смелей садись и, коль устал, спи тут.

Адониса Киприда

Когда узрела мертвым,

Со смятыми кудрями

И с ликом пожелтелым,

Эротам повелела,

Чтоб кабана поймали.

Крылатые помчались

По всем лесам и дебрям,

И был кабан ужасный

И пойман и привязан.

Один эрот веревкой

Тащил свою добычу,

Другой шагал по следу

И гнал ударом лука.

И шел кабан уныло:

Боялся он Киприды.

Сказала Афродита:

«Из всех зверей ты злейший,

Не ты ль, в бедро поранив,

Не ты ль убил мне мужа?»

И ей кабан ответил:

«Клянусь тебе, Киприда,

Тобой самой и мужем,

Оковами моими,

Моими сторожами,

Что юношу-красавца

Я погубить не думал.

Я в нем увидел чудо,

И, не стерпевши пыла,

Впился я поцелуем

В бедро его нагое.

Меня безвредным сделай:

Возьми клыки, Киприда,

И покарай их, срезав.

Зачем клыки носить мне,

Когда пылаю страстью?»

И сжалилась Киприда:

Эротам приказала,

Чтоб развязали путы.

С тех пор за ней ходил он,

И в лес не возвратился,

И, став рабом Киприды,

Как пес, служил эротам.

Менит из Дикта [349] Дикт — город на острове Крите. Эпиграмма написана от имени жителя Дикта Менита, который участвовал в военном походе против города Геспериса (Киренаика). в храме сложил свои доспехи

И молвил: «Вот, Серапис, тебе мой лук с колчаном;

Прими их в дар. А стрелы остались в гесперитах».

Четверо стало харит, ибо к трем сопричислена прежним

Новая; миррой еще каплет она и сейчас.

То — Вереника, всех прочих своим превзошедшая блеском

И без которой теперь сами хариты ничто.

Пусть и тебе так же спится, Конопион, как на холодном

Этом пороге ты спать здесь заставляешь меня!

Пусть и тебе так же спится, жестокая, как уложила

Друга ты! Даже во сне жалости нет у тебя.

Чувствуют жалость соседи, тебе ж и не снится. Но скоро,

Скоро, смотри, седина это припомнит тебе.

Счастлив был древний Орест, что, при всем его прочем безумстве,

Все-таки бредом моим не был так мучим, Левкар, —

Не подвергал искушенью он друга факидского, с целью

Дружбу его испытать, делу же только учил.

Иначе скоро, пожалуй, товарища он потерял бы.

И у меня уже нет многих Пиладов моих.

Ищет везде, Эпикид, по горам с увлеченьем охотник

Зайца иль серны следов. Инею, снегу он рад…

Если б, однако, сказали ему: «Видишь, раненный насмерть

Зверь здесь лежит», он такой легкой, добычи б не взял.

Так и любовь моя: рада гоняться она за бегущим,

Что же доступно, того вовсе не хочет она.

Не выношу я поэмы киклической [351] Киклическими — называются поэмы, написанные в VIII–VI веках до н. э. в подражание гомеровским и посвященные различным периодам истории Троянской войны. Художественных достоинств гомеровского эпоса эти поэмы не имели, и слово «киклический» было почти синонимом слова «банальный»., скучно дорогой

Той мне идти, где снует в разные стороны люд;

Ласк, расточаемых всем, избегаю я, брезгаю воду

Пить из колодца: претит общедоступное мне.

Кто-то сказал мне о смерти твоей, Гераклит, и заставил

Тем меня слезы пролить. Вспомнилось мне, как с тобой

Часто в беседе мы солнца закат провожали. Теперь же

Прахом ты стал уж давно, галикарнасский мой друг!

Но еще живы твои соловьиные песни: жестокий,

Все уносящий Аид рук не наложит на них.

Труд Креофила, в чьем доме божественный принят когда-то

Был песнопевец, скорблю я об Эврита [353] Эврит — царь эвбейского города Эхалии, отец убитого Гераклом Ифита и Иолеи (Иолы), которую Геракл потребовал себе в жены. судьбе,

О златокудрой пою Иолее. Поэмой Гомера

Даже слыву. Велика честь Креофилу, о Зевс!

Эти стихи Архилоха, его полнозвучные ямбы, —

Яд беспощадной хулы, гнева кипучего яд…

Баттова сына могилу проходишь ты, путник. Умел он

Песни слагать, а подчас и за вином не скучать.

Кто бы ты ни был, прохожий, узнай: Каллимах из Кирены

Был мой родитель, и сын есть у меня Каллимах.

Знай и о них: мой отец начальником нашего войска,

Сын же искусством певца зависть умел побеждать.

Не удивляйся — кто был еще мальчиком музам приятен,

Тот и седым стариком их сохраняет любовь.

Кто ты, скиталец, погибший в волнах? Твое тело Леонтих,

На побережье найдя, в этой могиле зарыл,

Плача о собственной доле, — и сам ведь, не зная покоя,

Чайкою всю свою жизнь носится он по морям.

Здесь почивает Саон, сын Дикона, аканфиец родом.

Сон добродетельных свят — мертвыми их не зови.

Немногословен был друг-чужеземец, и стих мой таков же:

Сын Аристея, Ферид, с Крита, был стадиодром [356] Стадиодром — участник состязания в беге..

Девушки Самоса часто душою скорбят по Крефиде,

Знавшей так много о чем порассказать, пошутить,

Словоохотливой милой подруге. Теперь почивает

В этой могиле она сном, неизбежным для всех.

Пасшего коз Астакида на Крите похитила нимфа

Ближней горы, и с тех пор стал он святой Астакид.

В песнях своих под дубами диктейскими уж не Дафниса,

А Астакида теперь будем мы петь, пастухи.

Солнцу сказавши «прости», Клеомброт-амбракиец [357] Амбракиец — уроженец города Амбракии (Южный Эпир). внезапно

Кинулся вниз со стены прямо в Аид. Он не знал

Горя такого, что смерти желать бы его заставляло:

Только Платона прочел он диалог о душе [358] «Диалог о душе» — платоновский «Федон»..

— Тимон, ты умер, — что ж, лучше тебе или хуже в Аиде?

— Хуже! Аид ведь куда больше людьми заселен.

— Здесь погребен Харидант? — Если сына киренца Аримны

Ищешь, то здесь. — Харидант, что там, скажи, под землей?

— Очень темно тут. — А есть ли пути, выводящие к небу?

— Нет, это ложь. — А Плутон? — Сказка. — О, горе же нам!

Новой дорогой пошел Феэтет. И пускай ему этим

Новым путем до сих пор, Вакх, не дается твой плющ,

Пусть на короткое время других восхваляет глашатай, —

Гений его прославлять будет Эллада всегда.

Если ты в Кизик [359] Кизик — город на берегу Пропонтиды (Мраморного моря). придешь, то сразу отыщешь Гиппака,

Как и Дидиму: ведь их в городе знает любой.

Вестником горя ты будешь для них, но скажи, не скрывая,

Что подо мной погребен Критий, любимый их сын.

Если бы не было быстрых судов, то теперь не пришлось бы

Нам горевать по тебе, сын Диоклида, Сопол.

Носится где-то твой труп по волнам, а могила пустая,

Мимо которой идем, носит лишь имя твое.

Может ли кто наверное знать наш завтрашний жребий?

Только вчера мы тебя видели с нами, Хармид.

С плачем сегодня тебя мы земле предаем. Тяжелее

Здесь Диофонту-отцу уже не изведать беды.

Пьяницу Эрасиксена винные чаши сгубили:

Выпил несмешанным он сразу две чаши вина.

Здесь, Артемида, тебе эта статуя — дар Филераты;

Ты же, подарок приняв, деве защитницей будь.

В этой могиле Феон, сладкозвучный флейтист, обитает.

Радостью мимов он был и украшеньем фимел [363] Фимела — возвышение посреди орхестры, той части греческого театра, где находились хор и актеры..

Умер, ослепнув под старость, он, Скирпалов сын. Еще в детстве,

Славя рожденье его, Скирпал прозванье ему

Дал Эвпалама [364] Эвпалам — «прекраснорукий», человек с искусными руками. и этим прозваньем на дар от природы —

Ловкость ручную его, предугадав, указал.

Песенки Главки [365] Главка — женщина-композитор III века до н. э., уроженка острова Хиоса., шутливой внушенные музой, играл он,

Милого пьяницу он, Ба́ттала, пел за вином,

Ко́тала, Па́нкала славил… Почтите же словом привета

Память флейтиста-певца, молвите: «Здравствуй, Феон!»

Сила предательских кубков вина и любовь Никагора

К ложу успели вчера Аглаонику склонить.

Нынче приносится ею Киприде дар девичьей страсти,

Влажный еще и сейчас от благовонных мастей:

Пара сандалий, грудные повязки — свидетели первых,

Острых мучений любви, и наслажденья, и сна.

Выпьем! Быть может, какую-нибудь еще новую песню,

Нежную, слаще, чем мед, песню найдем мы в вине.

Лей же хиосское, лей его кубками мне, повторяя:

«Пей и будь весел, Гедил!» Жизнь мне пуста без вина.

Тихо, венки мои, здесь на двустворчатой двери висите,

Не торопитесь с себя сбрасывать на пол листки,

Каплями слез залитые, — слезливы у любящих очи! —

Но лишь появится он здесь, на пороге дверей,

Сразу же капли стряхните дождем на него, чтоб обильно

Светлые кудри ему слезы омыли мои.

Трижды, трескучее пламя, тобою клялась Гераклея

Быть у меня — и нейдет. Пламя, коль ты божество,

То отвратись от неверной. Как только играть она станет

С милым, погасни тотчас и в темноте их оставь.

Если бы, крылья себе золотые достав и повесив

На белоснежном плече полный стрелами колчан,

Рядом с Эротом ты стал, то, Гермесом клянусь, не узнала б

И Афродита сама, кто из двоих ее сын.

Лука еще не носящий, не зрелый, а новорожденный,

К Пафии взоры свои мой поднимает Эрот

И, с золотою дощечкой в руке, ей лепечет о чарах

Как Филократа души, так и твоей, Антиген.

Страсти улика — вино. Никагора, скрывавшего долго

Чувства свои, за столом выдали чаши вина:

Он прослезился, потупил глаза и поник головою,

И на висках у него не удержался венок.

Прежде, бывало, в объятьях душил Археад меня; нынче ж

К бедной ко мне и шутя не обращается он.

Но не всегда и медовый Эрот нам бывает приятен, —

Часто, лишь боль причинив, сладок становится бог.

Снегом и градом осыпь меня, Зевс! Окружи темнотою,

Молнией жги, отряхай с неба все тучи свой!

Если убьешь, усмирюсь я; но если ты жить мне позволишь,

Бражничать стану опять, как бы ни гневался ты.

Бог мною движет сильнейший тебя: не ему ли послушный,

Сам ты дождем золотым в медный спускался чертог?

Брось свою девственность. Что тебе в ней? За порогом Аида

Ты не найдешь никого, кто полюбил бы тебя.

Только живущим даны наслажденья любви; в Ахероне [370] Ахерон (Ахеронт)  — река в подземном царстве.

После, о дева, лежать будем мы — кости и прах.

Сладок холодный напиток для жаждущих в летнюю пору:

После зимы морякам сладок весенний зефир;

Слаще, однако, влюбленным, когда, покрываясь одною

Хленой [371] Хлена — верхняя шерстяная, одежда., на ложе вдвоем славят Киприду они.

Я наслаждался однажды игрою любви с Гермионой.

Пояс из разных цветов был, о Киприда, на ней.

И золотая была на нем надпись: «Люби меня вволю,

Но не тужи, если мной будет другой обладать».

Долгая ночь, середина зимы, и заходят Плеяды.

Я у порога брожу, вымокший весь под дождем,

Раненный жгучею страстью к обманщице этой… Киприда

Бросила мне не любовь — злую стрелу из огня.

Чары Дидимы пленили меня, и теперь я, несчастный,

Таю, как воск от огня, видя ее красоту.

Если черна она, что за беда? Ведь и уголья даже,

Стоит их только нагреть, рдеют, как чашечки роз.

Сбегай, Деметрий, на рынок к Аминту. Спроси три главкиска,

Десять фикидий [372] Главкиски и фикидии — названия морских рыб. да две дюжины раков-кривуш.

Пересчитай непременно их сам! И, забравши покупки,

С ними сюда воротись. Да у Фавбория шесть

Розовых купишь венков. Поспешай! По пути за Триферой

Надо зайти и сказать, чтоб приходила скорей.

Нáннион и Биттó, обе с Самоса, храм Афродиты

Уж не хотят посещать узаконённым путем,

А перешли на другое, что гадко. Царица Киприда!

Взор отврати свой от них, кинувших ложе твое.

Археанасса, гетера, зарыта здесь, колофоня́нка,

Даже в морщинах у ней сладкий ютился Эрот.

Вы же, любовники, первый срывавшие цвет ее жизни,

Можно представить, каким вас опалило огнем!

Двадцать два года прожить не успев, уж устал я от жизни.

Что вы томите, за что жжете, эроты, меня?

Если несчастье случится со мною, что станете делать?

В кости беспечно играть будете вы, как всегда.

Пей же, Асклепиад! Что с тобою? К чему эти слезы?

Не одного ведь тебя Пафия в сеть завлекла,

И не в тебя одного посылались жестоким Эротом

Стрелы из лука. Зачем в землю ложиться живым?

Чистого выпьем вина Дионисова! Утро коро́тко.

Станем ли лампы мы ждать, вестницы скорого сна?

Выпьем же, весело выпьем! Несчастный, конец уже близок,

Будем покоиться мы долгую, долгую ночь.

Вспять хоть на восемь локтей отступи, беспокойное море,

Там поднимись высоко, волны кидай и бушуй.

Если ж разроешь могилу Эвмара, добра никакого

В ней все равно не найдешь — кости увидишь и прах.

Здесь, у могилы Аянта, сижу я, несчастная Доблесть,

Кудри обрезав свои, с грустью великой в душе.

Тяжко скорблю я о том, что теперь у ахеян, как видно,

Ловкая, хитрая Ложь стала сильнее меня.

Полный отважности взор Александра и весь его облик

Вылил из меди Лисипп. Словно живет эта медь!

Кажется, глядя на Зевса, ему говорит изваянье:

«Землю беру я себе, ты же Олимпом владей».

Изображенье Киприды здесь видим мы, не Вереники:

Трудно решить, на кого больше походит оно.

Музы тебя, Гесиод, увидали однажды пасущим

В полдень отару овец на каменистой горе

И, обступивши кругом всей толпою, тебе протянули

Лавра священного ветвь с пышною, свежей листвой.

Также воды из ключа геликонского дали, который

Прежде копытом своим конь их крылатый пробил.

Этой водою упившись, воспел ты работы и роды

Вечно блаженных богов, как и героев былых.

Лидой зовусь я и родом из Лидии. Но надо всеми

Внучками Кодра [377] Внучки Кодра — афинянки, эпитет тревожит тень афинского царя Кодра (приблизительно XI в. до н. э.). Ученая витиеватость этого эпитета вполне в духе александрийской поэзии. меня славой вознес Антимах.

Кто не поет обо мне? Кем теперь не читается «Лида» —

Книга, которую он с музами вместе писал?

Это Эринны пленительный труд, девятнадцатилетней

Девушки труд — оттого и невелик он; а все ж

Лучше он многих других. Если б смерть не пришла к ней так рано,

Кто бы соперничать мог славою имени с ней?

Будь я тобою воспитан, о родина, древние Сарды,

Я бы с кратером ходил или в тимпан ударял,

Раззолочённый евну́х. А в богатой трофеями Спарте

Став гражданином, теперь имя Алкмана ношу.

Муз геликонских узнал и щедротами их возвеличен

Больше могучих царей, больше, чем Гиг и Даскил.

Восемь высоких щитов, восемь шлемов, нагрудников тканых,

Столько же острых секир с пятнами крови на них

Корифасийской Афине [382] Корифасийская Афина — Корифасий — мыс и город в Мессении (Южная Италия), где находился храм богини Афины. — от павших луканов добычу —

Сын Эвантеев принес, Гагнон, могучий в бою.

Эти большие щиты от луканов, уздечки и копья,

Бьющие в оба конца, гладкие, сложены в ряд

В жертву Палладе. Тоскуют они по коням и по людям,

Но и людей и коней черная смерть унесла.

В храме Итонской Афины [384] Итонская Афина — Итон — город в Фессалии (Северная Греция), где находился храм Афины. повешены Пирром-молоссом [385] Молоссы — племя, жившее в южной части Эпира.

Смелых галатов щиты. [386] Смелых галатов щиты — Войско Антигона Гоната состояло из галатов (кельтское племя). В дар их принес он, разбив

Войско царя Антигона. Дивиться ль тому? Эакиды [387] Эакиды — потомки мифического героя Эака, сына Зевса и Эгины, от которого вел свой род Пирр. —

С давних времен до сих пор славные всюду бойцы.

Тайная, кротко прими в благодарность себе от скитальца,

Что по своей бедноте мог принести Леонид:

Эти лепешки на масле, хранимые долго оливы,

Свежий, недавно с ветвей сорванный фиговый плод,

Малую ветку лозы виноградной с пятком на ней ягод,

Несколько капель вина — сколько осталось на дне…

Если, богиня, меня, исцелив от болезни, избавишь

И от нужды, принесу в жертву тебе я козу.

Молвил однажды Киприде Эрот: «Одевайся в доспехи,

Или из Спарты уйди! Бредит наш город войной».

Но, усмехнувшись, сказала она: «Как была безоружной,

Так и останусь, а жить все-таки в Спарте хочу».

Нет у Киприды доспехов: бесстыдники лишь утверждают,

Не знатоки, будто здесь ходит богиня в броне.

В Феспиях [388] Феспии — беотийский город, где жила знаменитая гетера Фрина, послужившая Праксителю моделью для его «Афродиты Книдской». чтут одного лишь Эрота, дитя Афродиты,

И признают только тот образ Эрота, в каком

Бога познал сам Пракситель, в каком его видел у Фрины

И, изваяв, ей как дань собственной страсти поднес…

Киприду, вставшую сейчас из лона вод

И мокрую еще от пены, Апеллес [390] Апеллес — знаменитый греческий живописец IV века до н. э., упоминаемый, между прочим, Пушкиным, положившим в основу стихотворения «Сапожник» рассказ об Апеллесе в «Естественной истории» Плиния-старшего.

Не написал здесь, нет! — воспроизвел живой,

Во всей ее пленительной красе. Смотри:

Вот руки подняла, чтоб выжать волосы,

И взор уже сверкает страстью нежною,

И — знак расцвета — грудь кругла, как яблоко.

Афина и жена Кронида говорят:

«О Зевс, побеждены мы будем в споре с ней».

Прочь от лачуги моей убегайте, подпольные мыши!

Вас не прокормит пустой ларь Леонида. Старик

Рад, коли есть только соль у него да два хлебца ячменных,

Этим довольными быть нас приучили отцы.

Что же ты, лакомка, там в уголке понапрасну скребешься,

Крошки от ужина в нем не находя ни одной?

Брось бедняка и беги поскорее в другие жилища,

Где ты побольше себе корма добудешь, чем здесь.

Не подвергай себя, смертный, невзгодам скитальческой жизни,

Вечно один на другой переменяя края.

Не подвергайся невзгодам скитанья, хотя бы и пусто

Было жилище твое, скуп на тепло твой очаг,

Скуден был хлеб твой ячменный, мука не из важных, хотя бы

Тесто месилось рукой в камне долбленом, хотя б

К хлебу за трапезой бедной приправой единственной были

Тмин, да порей у тебя, да горьковатая соль.

Время отправиться в путь! Прилетела уже щебетунья

Ласточка; мягко опять западный ветер подул,

Снова луга зацвели, и уже успокоилось море,

Что под дыханием бурь волны вздымало свои.

Пусть же поднимут пловцы якоря и отвяжут канаты;

Пусть отплывает судно́, все паруса распустив!

Так я напутствую вас, Приап, охраняющий пристань:

Смело с товаром своим в путь отправляйся, пловец!

Смотри, как от вина старик шатается

Анакреонт, как плащ, опустясь к ногам его,

Волочится. Цела одна сандалия,

Другой уж нет. Но все еще на лире он

Играет и поет, все восхваляет он

Бафилла иль, красавец Мегистей, тебя…

Храни его, о Вакх, чтоб не упал старик.

Звезды и даже Селены божественный диск затмевает

Огненный Гелий собой, правя по небу свой путь.

Так и толпа песнопевцев бледнеет, Гомер, пред тобою,

Самым блестящим огнем между светилами муз.

Деву-певицу Эринну, пчелу меж певцами, в то время

Как на лугах пиерид ею срывались цветы,

В брачный чертог свой похитил Аид. Да, сказала ты правду,

Умная девушка, нам, молвив: «Завистлив Аид».

Это могила Теллена. Под насыпью малою старец,

Первый умевший слагать песни смешные, лежит.

Мрачный служитель Аида, которому выпала доля

Плавать на черной ладье по ахеронским водам,

Мне, Диогену-собаке [394] Собака — прозвище философов кинической школы., дай место, хотя бы и было

Тесно от мертвых на нем, этом ужасном суднé.

Вся моя кладь — это сумка, да фляжка, да ветхое платье;

Есть и обол [395] Обол — мелкая монета, которую принято было класть за щеку умершему, чтобы он мог расплатиться с Хароном. — за провоз плата умерших тебе.

Все приношу я в Аид, чем при жизни своей обладал я, —

После себя ничего я не оставил живым.

От Италийской земли и родного Тарента далеко

Здесь я лежу, и судьба горше мне эта, чем смерть.

Жизнь безотрадна скитальцам. Но музы меня возлюбили

И за печали мои дали мне сладостный дар.

И не заглохнет уже Леонидово имя, но всюду,

Милостью муз, обо мне распространится молва.

Посох и пара сандалий, добытых от Сохарея,

Старого киника, здесь, о Афродита, лежат

С грязною фляжкой для масла и с полною мудрости древней,

Очень дырявой сумой — или остатком сумы,

А положил их в обильном венками преддверии храма

Ро́дон-красавец за то, что полонил мудреца.

Вечность была перед тем, как на свет появился ты, смертный;

В недрах Аида опять вечность пройдет над тобой.

Что ж остается для жизни твоей? Велика ль ее доля?

Точка, быть может, одна — если не меньше того.

Скупо урезана жизнь, но и в ней не находим мы счастья;

Хуже, напротив, она, чем ненавистная смерть.

Лучше беги от нее, полной бурь, и, подобно Фидону,

Критову сыну, скорей в пристань Аида плыви.

Дорогой, что в Аид ведет, спокойно ты

Иди! Не тяжела она для путника

И не извилиста ничуть, не сбивчива,

А так пряма, ровна и так полога вся,

Что, и закрыв глаза, легко пройдешь по ней.

Кри́тяне все нечестивцы, убийцы и воры морские,

Знал ли из критских мужей кто-либо совесть и честь?

Вот и меня, Тимолита несчастного, плывшего морем

С малою кладью добра, бросили в воду они.

Плачут теперь надо мною живущие на море чайки;

Здесь, под могильным холмом, нет Тимолита костей.

Похоронён и в земле я и в море, — такой необычный

Жребий был Фарсию, мне, сыну Хармида, сужден.

В глубь Ионийского моря пришлось мне однажды спуститься,

Чтобы оттуда достать якорь, застрявший на дне.

Освободил я его и уже выплывал на поверхность,

Даже протягивать стал спутникам руки свои,

Как был настигнут внезапно огромною хищною рыбой,

И оторвала она тело до пояса мне.

Наполовину лишь труп мой холодный подобран пловцами,

А половина его хищницей взята морской.

Здесь, на прибрежье, зарыты останки мои, о прохожий!

В землю ж родную — увы! — я не вернусь никогда.

Древний годами Ферид, живший тем, что ему добывали

Верши его, рыболов, рыб достававший из нор

И невода́ми ловивший, а плававший лучше, чем утка,

Не был однако, пловцом многовесе́льных судов,

И не Аркту́р [397]Название звезды Арктур (ярчайшей в созвездии Волопаса) употреблено метафорически, как обозначение осени и зимы, неблагоприятных для рыбаков времен года, когда эта звезда хорошо видна. погубил его вовсе, не буря морская

Жизни лишила в конце многих десятков годов,

Но в шалаше тростниковом своем он угас, как светильник

Что, догорев до конца, гаснет со временем сам.

Камень же этот надгробный поставлен ему не женою

И не детьми, а кружком братьев его по труду.

Вы, пастухи, одиноко на этой пустынной вершине

Вместе пасущие коз и тонкорунных овец,

В честь Персефоны подземной уважьте меня, Клитагора,

Скромный, но дружеский дар мне от земли принеся.

Пусть надо мной раздается блея́нье овец, среди стада

Пусть на свирели своей тихо играет пастух;

Первых весенних цветов пусть нарвет на лугу поселянин,

Чтобы могилу мою свежим украсить венком.

Пусть, наконец, кто-нибудь из пасущих поднимет рукою

Полное вымя овцы и оросит молоком

Насыпь могильную мне. Не чужда благодарность и мертвым;

Также добром за добро вам воздают и они.

Кто тут зарыт на пути? Чьи злосчастные голые кости

Возле дороги лежат в полуоткрытом гробу?

Оси проезжих телег и колеса, стуча то и дело,

В лоск истирают, долбят камень могильный и гроб.

Бедный! Тебе и бока уж протерли колеса повозок,

А над тобою никто, сжалясь, слезы не прольет.

Кости мои обнажились, о путник! И порваны связи

Всех сочленений моих, и завалилась плита.

Черви уже показались на свет из могилы. Чего же

Дольше скрываться теперь мне под могильной землей?

Видишь — тропинку уже проложили здесь новую люди

И, не стесняясь, ногой голову топчут мою.

Но именами подземных Аида, Гермеса и Ночи

Я заклинаю тебя: этой тропой не ходи.

Молча проследуйте мимо этой могилы; страшитесь

Злую осу разбудить, что успокоилась в ней.

Ибо недавно еще Гиппонакт [398] Гиппонакт — см. прим. 190., и родных не щадивший,

В этой могиле смирил свой необузданный дух.

Но берегитесь его: огненосные ямбы поэта

Даже из царства теней могут вам зло причинить.

Гроба сего не приветствуй, прохожий! Его не касаясь,

Мимо спеши и не знай, кто и откуда я был.

Если ты спросишь о том, да будет гибелью путь твой;

Если ж и молча пройдешь, гибель тебе на пути.

Часто и вечером поздним, и утром ткачиха Платфида

Сон отгоняла от глаз, бодро с нуждою борясь.

С веретеном, своим другом, в руке иль за прялкою сидя,

Песни певала она, хоть и седа уж была,

Или за ткацким станком вплоть до самой зари суетилась,

Делу Афины служа, с помощью нежных харит;

Иль на колене худом исхудалой рукою, бедняга,

Нитку сучила в уток. Восемь десятков годов

Прóжила ткавшая так хорошо и искусно Платфида,

Прежде чем в путь отошла по ахеронским волнам.

Прах Марониды здесь, любившей выпивать

Старухи прах зарыт. И на гробу ее

Лежит знакомый всем бокал аттический;

Тоскует и в земле старуха; ей не жаль

Ни мужа, ни детей, в нужде оставленных,

А грустно оттого, что винный кубок пуст.

Малого праха земли мне довольно. Высокая стела

Весом огромным своим пусть богача тяготит.

Если по смерти моей будут знать обо мне, получу ли

Пользу от этого я, сын Каллитела, Алкандр?

Бедный Антикл! И несчастная я, что единственный сын мой

В самых цветущих летах мною был предан огню.

Ты восемнадцатилетним погиб, о дитя мое! Мне же

В горькой тоске суждено сирую старость влачить.

В темные недра Аида уйти бы мне лучше — не рада

Я ни заре, ни лучам яркого солнца. Увы,

Бедный мой, бедный Антикл! Исцелил бы ты мне мое горе,

Если бы вместе с собой взял от живых и меня.

«Как виноград на тычину, на этот свой посох дорожный

Я опираюсь. В Аид смерть призывает меня.

Зова послушайся, Горг! Что за счастие лишних три года

Или четыре еще солнечным греться теплом?»

Так говорил, не тщеславясь, старик, и сложил с себя бремя

Долгих годов, и ушел в пройденный многими путь.

Козий супруг, бородатый козел, забредя в виноградник,

Все до одной ощипал нежные ветки лозы.

Вдруг из земли ему голос послышался: «Режь, окаянный,

Режь челюстями и рви мой плодоносный побег!

Корень, сидящий в земле, даст по-прежнему сладостный нектар,

Чтоб возлиянье, козел, сделать — над трупом твоим».

Сын Софилла, Софокл, трагической музы в Афинах

Яркой блиставший звездой, Вакховых хоров певец,

Чьи волоса на фимелах и сценах нередко, бывало,

Плющ ахарнийский [401] Плющ ахарнийский — Плющом увенчивали победителей драматических состязаний. Ахарны — один из округов Аттики. венчал веткой цветущей своей,

В малом участке земли ты теперь обитаешь. Но вечно

Будешь ты жить среди нас в книгах бессмертных твоих.

Тихо, о плющ, у Софокла расти на могиле и вейся,

Тихо над ним рассыпай кудри зеленых ветвей,

Пусть расцветают здесь розы повсюду, лоза винограда

Плодолюбивая пусть сочные отпрыски шлет

Ради той мудрой науки, которой служил неустанно

Он, сладкозвучный поэт, с помощью муз и харит.

Здесь Аристокл почивает, божественный муж, воздержаньем

И справедливостью всех превосходивший людей.

Больше, чем кто-либо в мире, стяжал себе громкую славу

Мудрого он, и над ним зависть бессильна сама.

Сводят с ума меня губы речистые, алые губы;

Сладостный сердцу порог дышащих нектаром уст;

Взоры бросающих искры огней под густыми бровями,

Жгучие взоры — силки, сети для наших сердец;

Мягкие, полные формы красиво изваянной груди,

Что услаждают наш глаз больше, чем почки цветов…

Но для чего мне собакам показывать кости? Наукой

Служит Мидасов камыш тем, чей несдержан язык.

В белую грудь ударяя себя на ночном твоем бденье,

Славный Адонис, Клео́ сердце пленила мое.

Если такую ж и мне, как умру, она сделает милость,

Без отговорок меня вместе с собой уведи.

Мертвым внесли на щите Фрасибула в родную Питану.

Семь от аргивских мечей ран получил он в бою.

Все на груди были раны. И труп окровавленный сына

Тинних-старик на костер сам положил и сказал:

«Пусть малодушные плачут, тебя же без слез хороню я,

Сын мой. Не только ведь мой — Лакедемона ты сын».

Восемь цветущих сынов послала на брань Деменета.

Юноши бились — и всех камень единый покрыл.

Слез не лила огорченная мать, но вещала над гробом:

«Спарта, я в жертву тебе оных родила сынов!»

Я — тот Феспид, что впервые дал форму трагической песне,

Новых харит приведя на празднествó поселян

В дни, когда хоры водил еще Вакх, а наградой за игры

Были козел да плодов фиговых короб. Теперь

Преобразуется все молодежью. Времен бесконечность

Много другого внесет. Но что мое, то мое.

То, что Феспид изобрел — и сельские игры, и хоры, —

Все это сделал полней и совершенней Эсхил.

Не были тонкой ручною работой стихи его песен,

Но, как лесные ручьи, бурно стремились они.

Вид изменил он и сцены самой. О, поистине был ты

Кем-то из полубогов, все превозмогший певец!

Это могила Софокла. Ее, посвященный в искусство,

Сам я от муз получил и, как святыню, храню.

Он, когда я подвизался еще на флиунтском помосте [409] Флиунтский помост — театр пелопоннесского города Флиунта, откуда был родом основатель сатировской драмы (особого театрального жанра) Пратин.,

Мне, деревянному, дал золотом блещущий вид;

Тонкой меня багряницей одел. И с тех пор как он умер,

Здесь отдыхает моя, легкая в пляске, нога.

«Счастлив ты местом своим. Но скажи мне, какую ты маску

Стриженой девы в руке держишь. Откуда она?»

«Хочешь, зови Антигоной ее иль, пожалуй, Электрой, —

Не ошибешься: равно обе прекрасны они».

Ты, кто до мозга костей извёлся от страсти к Смердису,

Каждой пирушки глава и кутежей до зари,

Музам приятен ты был и недавно еще о Бафилле,

Сидя над чашей своей, частые слезы ронял.

Даже ручьи для тебя изливаются винною влагой,

И от бессмертных богов нектар струится тебе.

Сад предлагает тебе влюбленные в вечер фиалки,

Дарит и сладостный мирт, вскормленный чистой росой,

Чтоб, опьяненный, и в царство Деметры ты вел хороводы,

Томно рукою обняв стан Эврипиды златой.

Как охраняет один из собратьев останки Софокла

В городе сáмом, так я, краснобородый плясун [412] Краснобородый плясун , от лица которого написана эта эпиграмма, — изображение сатира на могиле Сосифея.,

Прах Сосифея храню. Ибо с честью, клянусь я флиунтским

Хором сатиров [413] Клянусь я флиунтским хором сатиров — (см. прим. 409)., носил плющ этот муж на себе [414] Тирс — вакхический жезл, увитый плющом и виноградом и увенчанный сосновой шишкой..

Он побудил и меня, уж привыкшего к новшествам разным,

Родину вспомнить мою, к старому вновь возвратясь.

Снова и мужеский ритм он нашел для дорической музы,

И под повышенный тон песен охотно теперь,

Тирс [414] Тирс — вакхический жезл, увитый плющом и виноградом и увенчанный сосновой шишкой. потрясая рукою, пляшу я в театре, который

Смелою мыслью своей так обновил Сосифей.

Пыль, разносимая ветром, неси на могилу Махона —

Комедографа живой, любящий подвиги плющ.

Не бесполезного трутня скрывает земля, но искусства

Старого доблестный сын в этой могиле лежит.

И говорит он: «О, город Кекропа! Порой и на Ниле

Также, приятный для муз, пряный растет тимиан».

Раб я, лидиец. Но ты, господин, мой, в могиле свободным

Дядьку Тиманфа велел похоронить своего.

Долгие годы живи беспечально, когда же, состарясь,

В землю ко мне ты сойдешь, — знай: и в Аиде я твой.

Плачу о девушке я Алкибии. Плененные ею,

Многие свататься к ней в дом приходили к отцу.

Скромность ее и красу разгласила молва, но надежды

Всех их отвергнуты прочь гибельной были Судьбой.

Кто бы ты ни был, садись под зелеными ветвями лавра,

Жажду свою утоли этой прозрачной струей.

Пусть легкокрылый зефир, навевая повсюду прохладу,

Члены твои освежит в трудные знойные дни.

Видишь, как важно и гордо на свой подбородок лохматый

Смотрит, уставя глаза, Вакхов рогатый козел?

Чванится тем он, что часто в горах ему нимфа Наида

Космы волос на щеке розовой гладит рукой.

Мальчики, красной уздечкой козла зануздав и намордник

На волосатый ему рот наложивши, ведут

Около храма игру в состязание конное, чтобы

Видел сам бог, как они тешатся этой игрой.

Это участок Киприды. Отсюда приятно богине

Видеть всегда пред собой моря зеркальную гладь;

Ибо она благосклонна к пловцам, и окрестное море

Волны смиряет свои, статую видя ее.

Пан-селянин, отчего в одинокой тенистой дубраве

Ты на певучем своем любишь играть тростнике?

— Чтоб, привлеченные песней, подальше от нив хлебородных

Здесь, на росистых горах, ваши паслися стада.

Больше не будешь уж ты, как прежде, махая крылами,

С ложа меня поднимать, встав на заре ото сна,

Ибо подкравшийся хищник убил тебя, спавшего, ночью,

В горло внезапно тебе острый свой коготь вонзив.

Памятник этот поставил Дамид своему боевому,

Павшему в битве коню. В грудь его ранил Арей;

Темной струей потекла его кровь по могучему телу

И оросила собой землю на месте борьбы.

В недрах Лидийской земли схоронён сын Филиппа, Аминтор,

В битве железной не раз силу являвший свою;

И не злосчастный недуг унес его в царство Аида,

Но, покрывая щитом друга, в бою он погиб.

В битве отвага, Проарх, тебя погубила, и смертью

Дом ты отца своего, Фидия, в горе поверг;

Но над тобою поет эту песню прекрасную камень,

Песню о том, что погиб ты за отчизну свою.

Перед кончиной, обняв дорогого отца и роняя

Горькие слезы из глаз, молвила так Эрато [421]В этой эпиграмме речь идет не об одной из девяти муз (Эрато звали музу любовной поэзии), а о девушке по имени Эрато.:

«Я не живу уже больше, отец мой. Уже застилает

Мне, умирающей, смерть черным покровом глаза».

Не допустив над собою насилия грубых галатов,

Кончили мы, о Милет [422] Милет — был взят галатами в 278 году до н. э., родина милая, жизнь,

Мы, три гражданки твои, три девицы, которых заставил

Кельтов жестокий Арей эту судьбу разделить.

Так нечестивых объятий избегнули мы и в Аиде

Всё — и защиту себе, и жениха обрели.

Маном [423] Ман — распространенное среди рабов имя. когда-то при жизни он был; а теперь, после смерти,

Дарию стал самому равен могуществом он.

В роще тенистой, в Локриде, нашедшие труп Гесиода

Нимфы омыли его чистой водой родников

И, схоронив его, камень воздвигли. Потом оросили

Землю над ним пастухи, пасшие коз, молоком

С примесью меда — за то, что, как мед, были сладостны песни

Старца, который вкусил влаги парнасских ключей.

Я ненавижу Эрота. Людей ненавистник, зачем он,

Зверя не трогая, мне в сердце пускает стрелу?

Дальше-то что? Если бог уничтожит вконец человека,

Разве награда ему будет за это дана?

Без похорон и без слез, о прохожий, на этом кургане

Мы, фессалийцы, лежим — три мириады [426] Мириада — десять тысяч. Число убитых греков, конечно, преувеличено. борцов, —

Пав от меча этолийцев или латинян, которых

Тит за собою привел из Италийской земли.

Тяжко Эмафии [427] Эмафия — древнее название Македонии. Озлобленный этой эпиграммой, Филипп, по преданию, перефразировал два ее первых стиха следующим образом:

В бегство пустился меж тем, лани проворной быстрей.

Не одного лишь тебя и кентавра [428]Филипп III отравил на пиру поэтов Эпикрата и Каллия. Кентавры были побеждены из-за своего пристрастия к вину лапифами, легендарным фессалийским племенем. Кентавр , упоминаемый в эпиграмме, — Эвригион, упившийся на свадебном пиру у лапифа Пирифоя. вино погубило,

О Эпикрат! От вина юный наш Каллий погиб.

Винным Хароном [429] Харон — см. прим. 393. совсем уже стал одноглазый [430] Одноглазый — Филипп III.. Послал бы

Ты из Аида скорей кубок такой же ему.

В зимнюю пору однажды, спасаясь от снежной метели,

Галл, жрец Кибелы, [432] Галл, жрец Кибелы — см. прим. 416. нашел в дикой пещере приют.

Но не успел волоса́ осушить он, как в то же ущелье

Следом за ним прибежал лев, пожиратель быков.

Галл испугавшийся начал тогда, потрясая тимпаном,

Бывшим в руке у него, звуками грот оглашать;

Звуков священных богини не вынес лесов обитатель

И, убоявшись жреца, в горы пустился стремглав.

А полуженственный жрец с благодарностью горной богине

Эту одежду принес с косами русых волос.

Коль хороши мои песни, то славу уже мне доставят

Даже и те лишь одни, что доселе мне муза внушила.

Если ж не сладки они, то зачем мне дальше стараться?

Если б нам жизненный срок был двоякий дарован Кронидом

Или изменчивой Мойрой — и так, чтоб один проводили

В счастии мы и в утехах, другой был бы полон трудами, —

То потрудившийся мог бы позднейшего ждать награжденья.

Если же боги решили назначить нам, людям, для жизни

Срок лишь один, и притом столь короткий, короче, чем прочим,

Что же, несчастные, мы совершаем такие работы?

Что же, для цели какой мы в наживу и в разные знанья

Душу влагаем свою и все к большему счастью стремимся?

Видно, мы все позабыли, что мы родились не бессмертны

И что короткий лишь срок нам от Мойры на долю достался.

Геспер [434] Геспер — название планеты Венеры, когда она восходит вечером., ты светоч златой Афродиты, любезной для сердца!

Геспер святой и любимый, лазурных ночей украшенье!

Меньше настолько луны ты, насколько всех звезд ты светлее.

Друг мой, привет! И когда к пастуху погоню мое стадо,

Вместо луны ты сиянье пошли, потому что сегодня

Чуть появилась она и сейчас же зашла. Отправляюсь

Я не на кражу, не с тем, чтобы путника ночью ограбить.

Нет, я люблю. И тебе провожать подобает влюбленных.

Грустно стенайте, долины в лесах и дорийские воды,

Плачьте, потоки речные, о милом, желанном Бионе!

Ныне рыдайте вы, травы и рощи, предайтесь печали,

Ныне, повесив головки, цветы, испускайте дыханье,

Ныне алейте от горя вы, розы, и вы, анемоны, [437] Ныне алейте от горя вы, розы, и вы, анемоны — намек на «Плач об Адонисе» Биона, где скорбь Афродиты описана, в частности, такими стихами:

Ныне на всех лепестках еще ярче: «О, горе, о, горе!» —

Ты, гиацинт, начертаешь — скончался певец наш прекрасный.

Грустный начните напев, сицилийские музы, начните!

Вы, соловьи, что в вершинах густых рыдаете горько,

Вы сицилийским дубравам вблизи Аретусы снесите

Весть, что скончался Бион наш, пастух, и скажите, что вместе

Умерли с ним и напевы, погибла дорийская песня. [438] Дорийская песня — здесь в смысле: пастушеская песня, буколика.

Грустный начните напев, сицилийские музы, начните!

Лебеди, в горести тяжкой стенайте близ вод стримонийских,

Пойте своими устами дрожащими песню печали.

Песню, какая и прежде близ ваших брегов раздавалась.

Девам Эагровым [439] Девы Эагровы — музы, Эагр — супруг музы эпической поэзии Каллиопы, отец Орфея. также скажите и всем возвещайте

Нимфам бистонских краев [440] Бистонские края — Фракия; бистоны — фракийское племя.: «Орфей наш скончался дорийский».

Грустный начните напев, сицилийские музы, начните!

Тот, кто со стадом был дружен, напевов своих не играет,

Песен своих не поет он, в тиши под дубами усевшись.

Нет, он в Плутея жилище поет уже песню забвенья.

Горы в молчанье стоят, и коровы печально с быками

Бродят, рыдая, вокруг и щипать свою траву не могут:

Грустный начните напев, сицилийские музы, начните!

Сам Аполлон зарыдал над твоею внезапной кончиной,

Тяжко вздыхали сатиры и в темных одеждах приапы,

Паны [441] Паны, приапы . — Необычное множественное число объясняется, по-видимому, тем, что в эллинистическую эпоху образы Приапа и Пана распались и слились с какими-то мелкими божествами; недаром в этом же ряду упомянуты сатиры — похотливые козлоногие божества. о песне твоей тосковали; в трущобах дремучих

Плакали нимфы ручьев, и в поток превращались их слезы.

Плакала Эхо [442] Эхо — нимфа, возлюбленная Пана. меж скал, что ее обрекли на молчанье.

С уст твоих песням уже подражать не придется ей. В горе

Плод уронили деревья, увяли цветы полевые.

Сладкого овцы уже не дают молока, а из ульев

Мед не течет, в восковых своих сотах умерший. Не должно

Меда вкушать никому, если смертью твой мед был погублен.

Грустный начните напев, сицилийские музы, начните!

Так никогда не грустила сирена [443] Сирена — одна из трех сестер, превращенных Деметрой в птиц. В отличие от «Одиссеи», где сирены выступают в роли соблазнительниц, в эллинистической поэзии они изображаются плачущими. у берега моря,

Так никогда не кричала на скалах крутых Аэдона,

Жалобно так Хелидона на высях горы не стонала.

Так Алькионы беду никогда не оплакивал Кеикс, [444] Аэдона (соловей), Хелидона (ласточка), Алькиона (зимородок) и Кеикс — мифологические герои, превращенные в птиц.

И никогда в Илионских теснинах над отпрыском Эос,

Возле гробницы кружась, не рыдала Мемнонова птица [445] Мемнонова птица — Спутники сына Эос (богини зари) Мемнона, убитого Аполлоном, были превращены в птиц, которые жалобно кричали над его могилой. —

Так, как все вместе они горевали о смерти Биона.

Грустный начните напев, сицилийские музы, начните!

Ласточки все, соловьи, все, кого своей радовал песней,

Все, кого он научил щебетать, все, на ветках деревьев,

Горе друг с другом деля, выкликали, и птиц раздавались

Крики: «Ах, плачьте о нем и горюйте! И вы с нами плачьте!»

Грустный начните напев, сицилийские музы, начните!

Кто на свирели твоей заиграет, о трижды желанный?

Кто к тростникам твоим губы приложит? Кто был бы так дерзок?

В них твои будто бы дышат уста и хранятся дыханье,

Трубки еще сохраняют напевов твоих отголосок.

Пану снесу ли свирель? Но, пожалуй, и он побоялся б

Трубки к губам приложить, чтоб не стал он на место второе.

Грустный начните напев, сицилийские музы, начните!

Плачет о песнях твоих Галатея [446] Галатея — нимфа, которую преследовал безнадежно влюбленный в нее киклоп (одноглазый великан) Полифем., которой немало

Радости ты доставлял, с нею вместе у берега сидя.

Пел ты не так, как киклоп. Галатея прекрасная часто

Прочь от него убегала, но ты был ей слаще, чем море.

Нынче ж забыла она о волнах и на мели песчаной

Грустно сидит одиноко, с любовью пася твое стадо.

Грустный начните напев, сицилийские музы, начните!

Вместе с тобою погибло, пастух, все, что музы нам дарят,

Дев поцелуи увяли прелестных и юношей губы.

Плачут в печали эроты над телом твоим, а Киприда

Нежно целует тебя; не дарили таких поцелуев

Даже Адонису губы ее в час последней разлуки.

Грустный начните напев, сицилийские музы, начните!

Ты, что звучнее всех рек, для тебя это новое горе,

Новое горе, Мелеса [447] Мелеса — река близ Смирны, вытекающая из пещеры, где, по поверью, слагал свои песни Гомер.. Гомер был потерею первой,

Был Каллиопы глашатай он сладкий; о сыне чудесном

Плакала ты, говорят, разливаясь струей многостонной,

Море, рыданьем своим наполняя; и снова сегодня

Слезы о сыне ты льешь, разливаешься в новой печали.

Были любимцы они родников; из ключей пагасидских [448] Из ключей пагасидских . — Имеется в виду Гиппокрена, источник на вершине горного хребта Геликона в Беотии, образовавшийся от удара копыта коня Пегаса и обладавший чудесным свойством вдохновлять поэтов.

Первый вкушал свой напиток, другой — из волны Аретусы.

Тот в своей песне воспел прекрасную дочь Тиндарея [449] Дочь Тиндарея — Елена.,

Мощного сына Фетиды [450] Сын Фетиды — Ахилл. воспел, Менелая Атрида.

Этот же пел не о войнах и плаче. Он Пана лишь славил.

Пел пастухам свои песни и с песнею пас свое стадо.

Ладил свирель и доил он стоящую смирно корову.

Юношей он поцелуям учил, на груди своей нежно

Эроса грел и ласкал и высоко вознес Афродиту.

Грустный начните напев, сицилийские музы, начните!

Все города о Бионе рыдают, рыдают селенья.

Аскра [451] Аскра — беотийское селение, родина поэта Гесиода. сильнее скорбит, чем встарь, Гесиода утратив;

Лес беотийский тебя, а не Пиндара жаждет услышать. [452] Лес беотийский тебя, а не Пиндара жаждет услышать . — Привожу комментарий переводчицы: «Почему здесь упомянуты «беотийские леса», неясно: Беотия не богаче лесами, чем многие другие области Греции, а Пиндар не был поэтом, воспевавшим именно леса».

С грустью такой об Алкее ни Лесбос прелестный не плакал,

Ни о певце своем Теос [453] Ни о певце своем Теос…  — Теосский певец — Анакреонт. в печали такой не крушился.

Так Архилох не оплакан на Паросе; Сапфо забывши,

Плачет о песне твоей и скорбит по сей день Митилена.

Все те певцы, кому звонкую песню пастушью вложили

Музы в уста, все рыдают о том, что ты смертью настигнут.

Самоса слава, скорбит Сикелид [454] Сикелид — поэт Асклепиад Самосский, названный здесь по отцу.; в кидонийских пределах

Тот, в чьих глазах искони затаилась, сияя, улыбка, —

Слезы льет нынче Ликид [455] Ликид — по-видимому, поэт Досиад Критский.; и среди триопидских сограждан

Там, где Галент [456] Галент — местность и река на острове Косе. протекает, Филет предается печали;

Меж сиракузян грустит Феокрит; я ж о горе авсонян

Песню слагаю. И сам не чужд я песне пастушьей;

Многих ведь ты обучил пастушеской музы напевам,

Я ж этой музы дорийской наследник. Мне в дар ее дал ты.

Прочим богатство свое ты оставил, но мне — свою песню.

Грустный начните напев, сицилийские музы, начните!

Горе, увы! Если мальвы в саду, отцветая, погибнут,

Иль сельдерея листва, иль аниса цветы завитые,

Снова они оживут и на будущий год разрастутся;

Мы ж, кто велики и сильны, мы, мудрые разумом люди,

Раз лишь один умираем, и вот — под землею глубоко,

Слух потеряв, засыпаем мы сном беспробудным, бесцельным.

Так же и ты под землею лежишь, облеченный молчаньем,

Нимфам же было угодно, чтоб квакали вечно лягушки;

Им не завидую я. Ведь поют некрасивую песню.

Грустный начните напев, сицилийские музы, начните!

Яд, о Бион, прикоснулся к устам твоим [457] Яд, о Бион, прикоснулся к устам твоим . — Никаких других сведений о том, что Бион был отравлен, нет.; как же отрава

Этих коснулася губ и тотчас же не сделалась сладкой?

Кто был тот смертный жестокий, который осмелился яду

Дать тебе, даже по просьбе твоей? Его имя сокрыто.

Грустный начните напев, сицилийские музы, начните!

Все это Дике [458] Дике — богиня справедливости. откроет. А я в моей горести слезы

Лью, и с рыданьем пою я надгробную песнь. Если б мог я

В Тартар спуститься, как древле Орфей, Одиссей нисходили

Иль еще раньше Алкид [459] Алкид — Геракл, чьим двенадцатым подвигом было сошествие в подземное царство.! Я вошел бы в обитель Плутея,

Там бы увидеть я смог, ты поешь ли Плутею напевы,

Я бы услышал опять, что поешь ты. О, спой же для Коры

Песнь сицилийскую ты, сладчайшую песню пастушью!

Родом она сицилийка. [460] Родом она сицилийка . — Кора (Персефона) названа сицилийкой, по-видимому, потому, что Плутон (Плутей) похитил ее на склонах горы Этны. Когда-то на Этны утесах

В детстве играла она и дорийские знает напевы;

Будешь ты петь не напрасно, и так, как обратно Орфею

Встарь Эвридику [461] Орфей, Эвридика — герои известного мифа. Когда Эвридика умерла от укуса змеи, ее муж, певец Орфей, спустился в подземное царство и растрогал музыкой владычицу преисподней Персефону, которая разрешила ему вернуть Эвридику на землю. она отдала за игру на форминге,

Так же, Бион, и тебя холмам возвратит. На свирели

Если б играть я умел, сам сыграл бы я песню Плутею.

Факел и лук отложив, взял рожок, чем волов погоняют,

Бог пышнокрылый Эрот вместе с наплечной сумой

И, возложивши ярмо на затылки волов терпеливых,

Тучную стал засевать ниву богини Део́ [463] Део — одно из имен богини Деметры..

Зевсу ж, на небо взглянувши, сказал: «Ороси мою ниву,

Чтобы Европы быка [464] Бык Европы — Зевс, который похитил финикиянку Европу, превратившись в быка. я под ярмо не подвел!»

Где красота твоя, город дорийцев, Коринф величавый,

Где твоих башен венцы, прежняя роскошь твоя,

Храмы блаженных богов, и дома, и потомки Сизифа —

Славные жены твои и мириады мужей?

Даже следов от тебя не осталось теперь, злополучный.

Все разорила вконец, все поглотила война.

Только лишь мы, Нереиды, бессмертные дочери моря,

Как алькионы, одни плачем о доле твоей.

Видел я стены твои, Вавилон, на которых просторно

И колесницам; видал Зевса в Олимпии [468] Зевс в Олимпии — Имеется в виду статуя работы Фидия. я,

Чудо висячих садов Вавилона, колосс Гелиóса [469] Колосс Гелиóса — Колоссальную статую Гелиоса на острове Родосе Антипатр мог видеть разве что в развалинах: она была разрушена уже в III веке до н. э.

И пирамиды — дела многих и тяжких трудов;

Знаю Мавзола гробницу [470] Знаю Мавзола гробницу — Вдова карийского царя Мавзола, умершего в 352 году до н. э., воздвигла мужу огромный памятник, «Мавзолей». огромную. Но лишь увидел

Я Артемиды чертог, кровлю вознесший до туч, —

Все остальное померкло пред ним; вне пределов Олимпа

Солнце не видит нигде равной ему красоты.

Кто перенес парфенон [471] Парфенон — здесь в общем смысле: «храм богини-девы», каковой и была Артемида, а не как название известного храма Афины в афинском акрополе. твой, богиня, с Олимпа, где прежде

Он находился в ряду прочих небесных жилищ,

В город Андрокла [472] Город Андрокла — Эфес; его основателем считается Андрокл, сын последнего царя Аттики Кодра., столицу ретивых в бою ионийцев,

Музами, как и копьем, славный повсюду Эфес?

Видно, сама ты, сразившая Тития [473] Титий — великан, которого поразили своими стрелами Артемида и Аполлон за то, что он оскорбил их мать, богиню Летó (Латону)., больше Олимпа

Город родной возлюбя, в нем свой воздвигла чертог.

Что подняла ты к Олимпу, о женщина, дерзкую руку,

С богоотступной главы пряди волос разметав?

Страшное мщенье Латоны увидев, теперь проклинаешь

Ты, многодетная, спор свой необдуманный с ней.

В судорогах бьется одна твоя дочь, бездыханной другая

Пала; над третьей висит тот же удел роковой.

Но не исполнилась мера страданий твоих, покрывает

Землю собой и толпа павших твоих сыновей.

Жребий тяжелый оплакав, убитая горем Ниоба,

Скоро ты станешь, увы, камнем бездушным сама.

Пять этих женщин, прислужниц спасителя Вакха, готовят

Все, что священный обряд хоростасии [476] Хоростасия — хоровое пенье и пляски во время празднества. велит:

Тело могучего льва поднимает одна, длиннорогий

Ликаонийский [477] Ликаонийский — аркадский. олень взвален на плечи другой,

Третья несет быстрокрылую птицу, четвертая — бубен,

Пятая держит в руке медный тяжелый кротал.

Все в исступленье они, и вакхическим буйством у каждой

Из пятерых поражен заколобродивший ум.

Малая эта могила — Приама отважного. Пусть он

Большей достоин, но нас ведь погребают враги.

Кажется, телка сейчас замычит. Знать, живое творилось

Не Прометеем одним, но и тобою, Мирон.

Никия это работа — живущая вечно «Некия».

Памятник смерти для всех возрастов жизни она.

Как первообраз служила художнику песня Гомера,

Чей испытующий взгляд в недра Аида проник.

Краем, вскормившим тебя, Колофон называют иные,

Славную Смирну — одни, Хиос — другие, Гомер.

Хвалится тем еще Иос, равно Саламин благодатный,

Также Фессалия, мать рода лапифов. Не раз

Место иное отчизной твоей величалось. Но если

Призваны мы огласить вещие Феба слова,

Скажем: великое небо отчизна твоя, и не смертной

Матерью был ты рожден, а Каллиопой самой.

Почва сухая Катаны [480] Катана — город в Сицилии. в себя приняла Стесихора.

Музы устами он был, полными слов через край;

B нем, говоря языком Пифагора [481] Говоря языком Пифагора…  — По пифагорейскому учению (Пифагор — греческий философ VI в. до н. э.), душа человека после смерти переселяется в тела других существ., душа обитала

Та же, что раньше его в сердце Гомера жила.

Как заглушаются звуком трубы костяные свирели,

Так уступают, Пиндáр, лиры другие твоей.

Видно, недаром у губ твоих нежных роилися пчелы,

Соты из воска на них, полные меда, лепя.

Ведомы чары твои и рогатому Пану, который,

Дудку пастушью забыв, пенью внимал твоему.

Неутомимого славь Антимаха за стих полновесный,

Тщательно кованный им на наковальне богинь,

Древних героев достойный. Хвали его, если и сам ты

Тонким чутьем одарен, любишь серьезную речь

И не боишься дороги неторной и малодоступной.

Правда, что скипетр певцов все еще держит Гомер,

И, без сомнения, Зевс Посейдона сильнее. Но меньший,

Нежели Зевс, Посейдон больше всех прочих богов.

Так и певец колофонский хотя уступает Гомеру,

Все же идет впереди хора певцов остальных.

Мало стихов у Эринны, и песни не многоречивы,

Но небольшой ее труд музами был вдохновлен.

И потому все жива еще память о нем, и доныне

Не покрывает его черным крылом своим Ночь.

Сколько, о странник, меж тем увядает в печальном забвенье

Наших певцов молодых! Нет и числа их толпе.

Лебедя краткое пенье милее, чем граянье галок,

Что отовсюду весной ветер несет к облакам.

Страх обуял Мнемосину [484] Мнемосина — мать рожденных от Зевса девяти муз, дочь Урана и Геи., лишь только Сапфо услыхала:

Как бы не стала она музой десятой у нас.

Скорую смерть предвещают астрологи мне, и, пожалуй,

Правы они; но о том я не печалюсь, Селевк.

Всем ведь одна нам дорога в Аид. Если раньше уйду я,

Что же? Миноса зато буду скорей лицезреть.

Станем же пить! Говорят, что вино — словно конь для дорожных;

А ведь дорогу в Аид пешим придется пройти.

Анакреонт, средь почивших ты спишь, потрудившись достойно.

Спит и кифара — в ночи сладко звучала она.

Спит и Смердис, твоей страсти весна: на своем барбитоне

Ты для него пробуждал нектар гармоний. Кругом

Юноши были, а сам ты служил для Эрота мишенью:

Только в тебя одного он, дальновержец, стрелял.

Анакреонта гробница. Покоится лебедь теосский;

С ним, охватившая все, страсть его к юношам спит.

Но раздается еще его дивная песнь о Бафилле,

Камень надгробный досель благоухает плющом.

Даже Аид не сумел погасить свою страсть: в Ахеронте

Снова тебя охватил пылкой Киприды огонь.

Смерти искали они во брани; их праха не давит

Мрамор блестящий: венец доблести — доблесть одна!

Вестник Кронида, почто ты, мощные крылья простерши,

Здесь, на гробе вождя Аристомена, стоишь?

Смертным вещаю: как я из целого сонма пернатых

Силою первый, так он — первым из юношей был.

Робкие к робкого праху пускай прилетят голубицы,

Мы же — бесстрашных мужей любим могилу хранить.

Пали мы обе, Боиска и я, дочь Боиски, Родопа,

Не от болезни какой, не от удара копья.

Сами Аид мы избрали, когда обречен на сожженье

Был беспощадной войной город родной наш, Коринф.

Мать, умертвивши меня смертоносным железом, бедняжка,

Не пощадила потом также и жизни своей,

Но удавилась веревкой. Так пали мы — ибо была нам

Легче свободная смерть, нежели доля рабынь.

Здесь почивает Лаида [486] Лаида — см. прим. 297. Имя Лаиды (Лаисы) стало нарицательным для гетеры вообще и утвердилось в русской антологической поэзии XIX в., которая, в пурпуре, в злате,

В дружбе с Эротом жила, нежной Киприды пышней;

В морем объятом Коринфе сияла она, затмевая

Светлый Пирены [487] Пирена — источник в Коринфе. родник, Пафия между людьми.

Знатных искателей род, многочисленней, чем у Елены,

Ласк домогался ее, жадно стремился купить

Миг наслажденья продажной любовью. Душистым шафраном

Здесь, на могиле ее, пахнет еще и теперь;

И до сих пор от костей, впитавших в себя благовонья,

И от блестящих волос тонкий идет аромат…

В скорби по ней истерзала прекрасный свой лик Афродита,

Слезы Эрот проливал, громко стеная о ней.

Если бы не были ласки ее покупными, Элладе

Столько же бед принесла б, как и Елена, она.

Сын Инó, Меликерт [489] Ино — дочь Кадма; как морское божество она почиталась под именем Левкофеи, а ее сын Меликерт — под именем Палемона., и владычица светлая моря,

Ты, Левкофея, от бед верно хранящая нас!

Вы, нереиды и волны, и ты, Посейдон-повелитель,

И фракиец Зефир, ветер кротчайший из всех!

Благоволите ко мне и до гавани милой Пирея [490] Пирей — афинская гавань.

Целым по глади морской перенесите меня.

Киприя, тишь океана, связуемых браком подруга,

Правых союзница, мать быстрых, как буря, страстей!

Киприя, мне, из чертога шафранного взятому роком,

Спасшему душу едва в вихре кельтийских снегов,

Мне, тихонравному, вздорных ни с кем не ведущему споров,

Морем багряным твоим ныне объятому, дай,

Киприя, в гавань ведущая, к оргиям склонная, целым

И невредимым скорей в гавань прийти Наяко́!

В почке таится еще твое лето. Еще не темнеет

Девственных чар виноград. Но начинают уже

Быстрые стрелы точить молодые эроты, и тлеться

Стал, Лисидика, в тебе скрытый на время огонь.

Впору бежать нам, несчастным, пока еще лук ненатянут!

Верьте мне — скоро большой, тут запылает пожар.

Прежде любил я Демó, из Пароса родом, — не диво!

После другую Демо, с Самоса, — диво ль и то?

Третья Демо наксиянка была, — это тоже не шутка;

Край Арголиды родным был для четвертой Демо.

Сами уж мойры, должно быть, назвали меня Филодемом, [491] Сами уж мойры, должно быть, назвали меня Филодемом — Имя «Филодем» можно перевести как «любящий Демо».

Что постоянно к Демо страсть в моем сердце горит.

Ростом мала и чернява Филенион. Но у смуглянки

Волос кудрявей плюща, кожа нежнее, чем пух;

Речь ее сердце чарует сильнее, чем пояс Киприды;

Все позволяет она, требуя редко наград.

Право, люблю я Филенион, о Афродита! — покуда

Ты не пошлешь мне другой, лучшей еще, чем она.

Ярко свети, о Селена [492] Селена — богиня луны. Возлюбленным ее был прекрасный юноша Эндимион , погруженный в вечную дремоту., двурогая странница ночи!

В окна высокие к нам взор свой лучистый бросай

И озаряй своим блеском Каллистион. Тайны влюбленных

Видеть, богиня, тебе не возбраняет никто.

Знаю, счастливыми нас назовешь ты обоих, Селена, —

Ведь и в тебе зажигал юный Энди́мион страсть.

О, эта ножка! О, голень! О, тайные прелести тела,

Из-за чего я погиб — ах, и недаром погиб!

О, эта грудь, эти руки, и тонкая шея, и плечи,

Эти глаза, что меня взглядами сводят с ума!

Чары искусных движений и полных огня поцелуев,

Звуки короткие слов, сердце волнующих… Пусть

Римлянка Флора и песен Сапфо не поет, — Андромеду,

Хоть индианка была [493] Хоть индианка была…  — По мифу, Андромеда была не индианкой, а эфиопкой, дочерью царя Эфиопии Кефея., все же любил ведь Персей [494] Персей — аргосский герой, который спас Андромеду от морского чудовища и женился на ней..

Речи, лукавые взгляды, кифара и пенье Ксантиппы, —

И уж начавший опять вспыхивать страсти огонь

Жжет тебя, сердце. С чего, и давно ли, и как — я не знаю.

Будешь ты, бедное, знать, в этом огне обгорев.

Лампу, немую сообщницу тайн, напои, Филенида,

Масляным соком олив и уходи поскорей,

Ибо противно Эроту свидетеля видеть живого.

Да, уходя, за собой дверь, Филенида, запри.

Ну же, целуй меня крепче, Ксанфо! И пускай испытает

Ложе любви, сколько есть у Кифереи даров.

Платит за раз пять талантов прелестнице некоей некий

И с некрасивой — клянусь, — дело имея, дрожит.

Лисианассе же я отдаю лишь пять драхм и за это

Без опасений лежу с лучшей гораздо, чем та.

Или я вовсе рассудка лишен, или подлинно надо

Нечто у мота того взять да секирой отсечь.

Я не гонюсь за венком из левкоев, за миррой сирийской,

Пеньем под звуки кифар да за хиосским вином.

Пышных пиров не ищу и объятий гетер ненасытных, —

Вся эта роскошь, друзья, мне ненавистна, как блажь.

Голову мне увенчайте нарциссом, шафранною мазью

Члены натрите, мой слух флейтой ласкайте кривой,

Горло мне освежите дешевым вином Митилены,

С юной дикаркой делить дайте мне ложе любви!

Спишь ты, я вижу, мой нежный цветок, Зенофила. О, если б

Мог на ресницы твои Сном я бескрылым сойти!

Чтобы к тебе даже тот, кто смыкает и Зевсовы очи,

Не подходил и тобой я обладал бы один.

Быстрый мой вестник, комар, полети! На ушко Зенофиле,

Нежно коснувшись ее, эти слова ты шепни:

«Он тебя ждет и не может уснуть; а ты, друга забывши,

Спишь!» Ну, лети же скорей! Ну, песнопевец, лети!

Но берегись, потихоньку скажи, не то — мужа разбудишь;

С мужем воспрянут тотчас ревности муки с одра.

Если ж ее приведешь, то в награду тебя я одену

Львиною кожей и дам в руки тебе булаву.

Паном аркадским клянусь, Зенофила, под звуки пектиды

Мило ты песни поешь! Мило играешь, клянусь!

Как от тебя убегу я? Меня обступили эроты,

Ни на минуту они мне отдохнуть не дают.

Сердце мое зажигает то образ твой чудный, то муза,

То твоя грация — все! Весь я горю, как в огне.

Вот уж левкои цветут. Распускается любящий влагу

Нежный нарцисс, по горам лилий белеют цветы,

И, создана для любви, расцвела Зенофила, роскошный

Между цветами цветок, чудная роза Пифо.

Что вы смеетесь, луга? Что кичитесь весенним убором?

Краше подруга моя всех ароматных цветов.

Винная чаша ликует и хвалится тем, что приникли

К ней Зенофилы уста, сладкий источник речей.

Чаша счастливая! Если б, сомкнув свои губы с моими,

Милая разом одним выпила душу мою!

Пусть на власах, Зенофила, твоих увядает венок мой:

Пышно цветешь ты сама, лучший венок из венков!

Прелести дал Зенофиле Эрот, хариты — любезность;

Пафия с поясом ей власть над сердцами дала.

Всем объявляю о бегстве Эрота. Вот только что, утром,

Быстро с постели спорхнув, он улетел и исчез.

Мальчик он плачущий сладко, болтливый, живой и бесстрашный,

Склонен к насмешкам, крылат, носит колчан за спиной.

Чей он, сказать не сумею: его, шалуна, своим сыном

Не признают ни Эфир, ни Океан, ни Земля,

Ибо он всем и всему ненавистен. Смотрите теперь же:

Не расставляет ли он где-нибудь сети для душ?

Э, да ведь вот он — в засаде! Меня не обманешь. Напрасно

Ты притаился, стрелок, у Зенофилы в глазах.

Знаю! К чему твои клятвы, когда, обличитель гулящих,

След благовонных мастей свеж на твоих волосах?

Ночи бессонной улика, и глаз твоих взгляд утомленный,

И обвитая вокруг нить на кудрях — от венка.

Только что в оргии бурной измяты волос твоих пряди,

Ноги нетверды твои, руки дрожат от вина…

С глаз моих скройся, блудница! Пектида и треск погремушек,

Вестники пира, зовут к оргии новой тебя.

Горе! Не сладостный брак, но Аид, Клеариста, суровый

Девственный пояс тебе хладной рукой развязал.

Поздней порой у невесты, пред дверью растворчатой, флейты

Сладко звучали; от них брачный покой весь гремел;

Утром — весь дом огласился рыданием, и Гименея

Песни веселой напев в стон обратился глухой;

Факелы те ж и невесте у храмины брачной светили,

И усопшей на путь в мрачное царство теней.

Пышные кудри Тимо и сандалии Гелиодоры,

Миррой опрысканный вход в доме у милой Демо,

Полные неги уста и большие глаза Антиклеи,

Свежий всегда на висках у Дорифеи венок, —

Нет, не осталось теперь у тебя уже больше в колчане

Стрел оперенных, Эрот! Все твои стрелы во мне.

Ты, моей ночи утеха, обманщица сердца, цикада,

Муза — певица полей, лиры живой образец!

Милыми лапками в такт ударяя по крылышкам звонким,

Что-нибудь мне по душе нынче, цикада, сыграй,

Чтобы избавить меня от ярма неусыпной заботы,

Сладостным звуком во мне жажду любви обмануть, —

И, в благодарность за это, я дам тебе утром, цикада,

Свежей чесночной травы с каплями чистой росы.

Вы, корабли — скороходы морские, в объятьях Борея

Смело державшие путь на Геллеспонтский пролив [496] Геллеспонтский пролив — нынешние Дарданеллы.,

Если, идя мимо Коса, увидите там на прибрежье

Милую Фа́нион, вдаль взор устремившую свой,

Весть от меня передайте, прекрасные, ей, что желанье

К ней переносит меня не на ладье, на ногах.

Только скажите ей это, и тотчас же Зевс милосердный

Ветром попутным начнет вам раздувать паруса.

Клей — поцелуи твои, о Тимо, а глаза твои — пламя:

Кинула взор — и зажгла, раз прикоснулась — и твой!

Утро, враждебное мне! Что так рано ты встало над ложем?

Только пригреться успел я на груди у Демо.

Свет благодатный, — который теперь мне так горек! — о, лучше б,

Быстро назад побежав, снова ты вечером стал!

Было же прежде, что вспять устремлялся ты волею Зевса

Ради Алкмены, — не нов ход и обратный тебе.

Утро, враждебное мне! Что так тихо ты кружишь над миром

Нынче, когда у Демо млеет в объятьях другой?

Прежде, как с нею, прекрасной, был я, ты всходило скорее,

Точно спешило в меня бросить злорадным лучом.

Асклепиада глазами, подобными светлому морю,

Всех соблазняет поплыть с нею по волнам любви.

Сбегай, Доркада, скажи Ликениде: «Вот видишь — наружу

Вышла неверность твоя: время не кроет измен».

Так и скажи ей, Доркада. Да после еще непременно

Раз или два повтори. Ну же, Доркада, беги!

Живо, не мешкай! Справляйся скорей. Стой! Куда же, Доркада,

Ты понеслась, не успев выслушать все до конца?

Надо прибавить к тому, что сказал я… Да что я болтаю!

Не говори ничего… Нет, обо всем ей скажи,

Не пропусти ни словечка, Доркада… А впрочем, зачем же

Я посылаю тебя? Сам я с тобою иду.

Звезды и месяц, всегда так чудесно светящий влюбленным!

Ночь и блужданий ночных маленький спутник — игрун!

Точно ль на ложе еще я застану прелестницу? Все ли

Глаз не смыкает она, жалуясь лампе своей?

Или другой обнимает ее? О, тогда я у входа

Этот повешу венок, вянущий, мокрый от слез,

И надпишу: «Афродита, тебе Мелеагр, посвященный

В тайны твои, отдает эти останки любви».

В мяч он умеет играть, мой Эрот. Посмотри, он бросает

Сердцем, что бьется во мне, Гелиодора, в тебя.

Страстью взаимной ответь. Если прочь меня кинешь, обиды

Не потерплю я такой против законов игры.

Сжалься, Эрот, дай покой наконец мне от страсти бессонной

К Гелиодоре, уважь просьбу хоть музы моей!

Право, как будто твой лук не умеет и ранить другого,

Что на меня одного сыплются стрелы твои.

Если убьешь ты меня, я оставлю кричащую надпись:

«Кровью убитого здесь, странник, запятнан Эрот».

Пчелка, живущая соком цветов, отчего так, покинув

Чашечки луга, к лицу Гелиодоры ты льнешь?

Хочешь ли тем показать, что и сладких и горьких до боли

Много Эротовых стрел в сердце скрывает она?

Если пришла ты мне это сказать, то лети же обратно,

Милая! Новость твою сами мы знаем давно.

Мать небожителей, Ночь! Об одном я тебя умоляю,

Лишь об одном я прошу, спутница наших пиров:

Если другой кто-нибудь обладает чарующим телом

Гелиодоры моей, с ней ее ложе деля,

О, да погаснет их лампа, и пусть, как Энди́мион, вяло

И неподвижно лежит он у нее на груди!

Кубок налей и опять и опять назови дорогую

Гелиодору, с вином сладкое имя смешай!

Кудри вчерашним венком убери мне — он память о милой,

Влагой душистых мастей он до сих пор напоен.

Видишь, как роза, подруга влюбленных, слезинки роняет,

Видя ее не со мной и не в объятьях моих.

Слезы сквозь землю в Аид я роняю, о Гелиодора!

Слезы, останки любви, в дар приношу я тебе.

Горькой тоской рождены, на твою они льются могилу

В память желаний былых, нежности нашей былой.

Тяжко скорбит Мелеагр о тебе, и по смерти любимой

Стоны напрасные шлет он к Ахеронту, скорбя…

Где ты, цветок мой желанный? Увы мне, похищен Аидом!

С прахом могилы сырой смешан твой пышный расцвет…

О, не отвергни, земля, всенародная мать, моей просьбы:

Тихо в объятья свои Гелиодору прими!

Радуйся, матерь-земля! И не будь тяжела Эсигену.

Ведь и тебя Эсиген мало собой тяготил.

Ночь, священная ночь, и ты, лампада, не вас ли

Часто в свидетели клятв мы призывали своих!

Вам принесли мы обет: он — друга любить, а я — с другом

Жить неразлучно, — никто нас не услышал иной.

Где ж вероломного клятва, о ночь!.. Их волны умчали,

Ты, лампада, его в чуждых объятиях зришь!

Бури и вьюги печальной зимы улетели с эфира,

Вновь улыбнулась весне цветоносной румяная Ора [498] Ора — см. прим 5.,

Мрачное поле украсилось бледно-зеленой травою,

Вновь дерева, распускаясь, младыми оделись листами.

Утро, питатель цветов, мураву напояет росою;

Луг засмеялся угрюмый, и роза на нем заалела.

Звонкой свирели в горах раздалися веселые звуки;

Белое стадо козлят пастуха забавляет играньем.

Вдаль по широким валам мореходец отважный понесся;

Веяньем легким зефира наполнился трепетный парус.

Все торжествует на празднике грозделюбивого Вакха,

Веткой плюща и лозой виноградной власы увивая.

Делом своим занялись из тельца происшедшие пчелы [499] Из тельца происшедшие пчелы — По представлениям древних, пчелы самозарождались в гниющих трупах быков.:

С дивным искусством и пламенным рвением в улье слепляют

Белые, медом златым и душистым текущие соты.

Яркие клики и песни пернатых несутся отвсюду:

С волн алькионы стенанье, чирликанье ласточки с кровли,

Крик лебединый с реки, соловьиные свисты из рощи.

Если ж и листья приятно шумят, и поля расцветают,

Голос свирели в горах раздается и рéзвится стадо,

Вдаль мореходец плывет, Дионис заплясал от восторга,

Весело птицы поют и трудом наслаждаются пчелы, —

Можно ль весною певцу удержаться от радостных песней?

Тир, окруженный водою, кормильцем мне был, а Гадара

Аттика Сирии — край, где появился на свет

Я, Мелеагр, порожденный Эвкратом; хариты Мениппа [501] Хариты Мениппа — метафорическое упоминание философско-сатирических диалогов Мениппа, писателя III века до н. э., земляка Мелеагра; хариты — дочери Зевса, богини красоты, изящества, радости, дружбы и праздничного веселья.

Были на поприще муз первые спутницы мне.

Если сириец я, что же? Одна ведь у всех нас отчизна —

Мир, и Хаосом одним, смертные, мы рождены.

А написал это я на дощечке, уж будучи старым,

Близким к могиле своей, — старость Аиду сосед.

Если ж меня, старика болтуна, ты приветствуешь, боги

Да ниспошлют и тебе старость болтливую, друг!

Путник, спокойно иди. Средь душ благочестных умерших

Сном, неизбежным для всех, старый здесь спит Мелеагр.

Он, сын Эвкратов, который со сладостнослезным Эротом

Муз и веселых харит соединял с юных лет,

Вскормлен божественным Тиром и почвой священной Гадары,

Край же, меропам родной, Кос его старость призрел.

Если сириец ты, молви: «салам»; коль рожден финикийцем,

Произнеси: «аудонис»; «хайре» скажи, если грек.

Надо бежать от Эрота! Пустое! За мною на крыльях

Он по пятам, и пешком мне от него не уйти.

Право, достойны фракийцы похвал, что скорбят о младенцах,

Происходящих на свет из материнских утроб,

И почитают, напротив, счастливым того, кто уходит,

Взятый внезапно рукой Смерти, прислужницы кер.

Те, кто живет, те всегда подвергаются бедствиям разным;

Тот же, кто умер, нашел верное средство от бед.

Вместе с богами когда-то сидел на пирах он и часто

Чрево свое наполнял нектара сладкой струей.

Ныне он жаждет земного питья, но завистница влага

Прочь убегает сама от пересохшего рта.

«Пей, — говорит изваянье, — держи сокровенное в тайне;

Вот наказанье для тех, чей невоздержан язык».