Онлайн чтение книги Античная лирика
ГРЕЧЕСКИЕ ПОЭТЫ РИМСКОЙ И ВИЗАНТИЙСКОЙ ЭПОХ. (I–VI ВЕКА НАШЕЙ ЭРЫ)

Дайте рукам отдохнуть, мукомолки; спокойно дремлите,

Хоть бы про близкий рассвет громко петух голосил:

Нимфам пучины речной ваш труд поручила Деметра;

Как зарезвились они, обод крутя колеса!

Видите? Ось завертелась, а оси крученые спицы

С рокотом движут глухим тяжесть двух пар жерновов.

Снова нам век наступил золотой: без труда и усилий

Начали снова вкушать дар мы Деметры [507] Дар Деметры — хлеб. святой.

Их, этих женщин, владевших божественной речью, вскормили

Гимнами муз Геликон и Пиерийский утес:

Славных Миро и Праксиллу с Анитою, женским Гомером,

Гордостью Лесбоса дев пышноволосых — Сапфо,

И Телесиллу с Эринной, а также Коринну, чья лира

Песней прославила щит грозной Афины, уста

Женственно-нежной Носсиды и певшую сладко Миртиду —

Всех их, оставивших нам вечные строфы свои.

Девять божественных муз происходят от неба, и девять

Этих певиц родила, смертным на радость, земля.

Имя Сапфо я носила, и песнями так же всех женщин

Я превзошла, как мужчин всех превзошел Меонид.

Аристофановы книги — божественный труд, на который

Плющ ахарнейский [509]Плющ ахарнейский — см. прим. 401. не раз листья свои осыпал.

Сколько в страницах его Диониса! Какие рассказы,

Полные страшных харит, слышатся с этих страниц!

О, благороднейший ум и правдивый по эллинским нравам

Комик, которого гнев так же заслужен, как смех!

В Вакха Пилад самого воплотился в то время, когда он

С хором вакханок пришел к римской фимеле [511] Фимела — см. прим. 363. из Фив.

Радостным страхом сердца он наполнил и пляской своею

В городе целом разлил бога хмельного восторг.

В Фивах из пламени бог тот родился, а он с его даром

Все выражающих рук был небесами рожден.

Дело с Гермесом иметь вам легко, пастухи: возлиянью

Он и молочному рад, медом доволен лесным.

Много труднее с Гераклом: он требует либо барана,

Либо ягнят покрупней, жертву взимая за все.

— Он охраняет зато от волков. — А какая вам прибыль

В том, что ягнят истреблять будет не волк, а Геракл?

Все хорошо у Гомера, но лучше всего о Киприде

Молвил поэт, золотой эту богиню назвав,

Если с деньгами придешь, будешь мил, и тебя ни привратник

Не остановит, ни пес сторожевой у дверей.

Если ж без денег ты, встретит сам Цербер. О жадное племя,

Сколько напрасных обид бедность выносит от вас!

Может за драхму Европу [512] Драхма — греческая серебряная монета. Обыгрывая имя гетеры, эпиграмма намекает на миф о похищении Европы Зевсом., гетеру из Аттики, всякий

Без пререканий иметь и никого не боясь.

Безукоризненно ложе, зимою есть уголья… Право,

Незачем было тебе, Зевс, обращаться в быка.

Утро настало, Хрисилла. Денницы завистливой вестник,

Вот уже ранний петух провозглашает восход.

Сгинь, ненавистная птица! Зачем своим криком из дома

К шумной ватаге юнцов ты прогоняешь меня?

Знать, постарел ты уж очень, Тифон, если начал так рано

С ложа теперь отпускать Зорю, супругу свою.

От вифиня́нки [514] Вифинянка — жительница Вифинии, северо-западной области Малой Азии. Киферы тебе по обету, Киприда,

Образ твоей красоты мраморный в дар принесен;

Ты же за малое щедро воздай, как богиня, Кифере:

Будет довольно с нее счастия с мужем своим.

Лучше б доныне носиться по воле ветров переменных

Мне, чем кормилицей стать для бесприютной Лето.

Я бы не сетовал так на заброшенность. Горе мне, горе!

Сколько проходит судов эллинских мимо меня,

Делоса, славного встарь, а теперь опустелого! Поздно,

Но тяжело за Лето Гера мне, бедному, мстит.

Шествуй войной на Евфрат, сын Зевса! Уже на Востоке

Сами парфяне теперь передаются тебе.

Шествуй, державный, — и луки, увидишь, расслабятся страхом.

Кесарь, с Востока свой путь, с края отцов [517] Краем отцов — Восток назван потому, что римляне считали своим родоначальником троянца Энея., начинай

И отовсюду водой окруженному Риму впервые

Новый предел положи там, где восходит Заря.

Все еще слышим мы плач Андромахи, падение Трои,

До оснований своих в прах повергаемой, зрим;

Видим Аянта в бою и влекомый конями чрез поле

Под городскою стеной Гектора связанный труп —

Видим все это, внимая Гомеру, чьи песни не только

Родина славит, но чтут страны обеих земель [519] Страны обеих земель — то есть и Европы и Азии..

В камне над гробом моим изваяй мне и горе [521]Скорее всего здесь опечатка и вместо «горе» должно быть «горы» (прим. от верстальщика). и море,

Феба-свидетеля мне тут же в средине поставь,

Вырежь глубокие реки, в которых для воинства Ксеркса

С флотом огромным его все ж не хватило воды,

И начертай Саламин — чтобы с честью на гроб Фемистокла

Путнику здесь указать мог магнесийский народ.

Аргос! Гомерова сказка, священная почва Эллады!

Весь раззолоченный встарь замок Персея! Давно

Слава угасла героев [522] Слава угасла героев — Главной силой греков в Троянской войне были аргосцы во главе с царем Агамемноном., которые Трои твердыню,

Дело божественных рук [523] Дело божественных рук — Стену вокруг Трои построили, по мифу, боги Посейдон и Аполлон., некогда рушили в прах,

Но оказался сильней этот город [524] Но оказался сильней этот город — Имеется в виду, по-видимому, не Новый Илион, построенный неподалеку от разрушенной Трои, а то, что слава воспетого Гомером города оказалась долговечней, чем его стены., а ваши руины

Пастбищем служат теперь громко мычащим стадам.

Бог, затвори на Олимпе стоящие праздно ворота,

Бдительно, Зевс, охраняй замок эфирных богов!

Рима копье подчинило себе уже землю и море,

Только на небо еще не проложило пути.

Мало родных ваших гнезд остается нам видеть, герои,

Да и они уж теперь чуть не сровнялись с землей.

В виде таком я нашел, проезжая, и вас, о Микены!

Стали пустыннее вы всякого пастбища коз.

Вас пастухи только знают. «Здесь некогда златом обильный

Город киклопов стоял», — молвил мне старец один.

Остров — кормилец рожденных Латоной богов, неподвижно

Ставший в эгейских водах волею Зевса, — тебя

Не назову я несчастным, клянусь божествами твоими!

Не повторю я того, что говорит Антипатр. [527]Эпиграмма Антипатра, на которую ссылается Алфей — «Остров Делос».

Счастлив ты: Фебу приютом ты был, и зовет Артемида

Только, тебя одного, после Олимпа, родным.

В дар посылаю тебе, Родоклея, венок: из прекрасных

Вешних цветов для тебя, милая, сам его сплел.

Есть тут лилеи и розы душистые, есть анемоны,

Нежный, пушистый нарцисс, бледны фиалки цветы.

Ими чело увенчав, перестань, о краса, быть надменной.

Как сей венок, ты цветешь, — так же увянешь, как он.

Боги! Не знал я, не знал, что купается здесь Киферея,

Кинув на плечи рукой волны развитых кудрей.

Будь милосердна ко мне, о богиня! Прости, не преследуй

Гневом за то, что узрел образ божественный твой…

Но — это ты, Родоклея, — не Пафия! Где же такую

Взять ты могла красоту? Не у богини ль отняв?

Очи Мелита, твои — очи Геры, а руки — Паллады,

Пафии — белая грудь, ноги — Фетиды младой!

Счастлив, кто видит тебя; трикраты блажен, кто услышит,

Кто целовал — полубог; равен Зевесу супруг.

Где я Праксителя нынче найду? Где рука Поликлета,

Прежде умевшая жизнь меди и камню придать?

Кто изваяет теперь мне душистые кудри Мелиты,

Взор ее, полный огня, блеск ее груди нагой?

Где вы, ваятели? Где камнерезы? Ведь надо же строить

Храм для такой красоты, как для подобья богов.

Ты обладаешь устами Пифо [529] Пифо (Пейто) — см. прим. 86., красотою Киприды,

Блещешь, как Горы весны, как Каллиопа поешь;

Разум и нрав у тебя от Фемиды [530] Фемида — богиня права и законного порядка., а руки — Афины [531] Руки Афины — Афина покровительствовала также ремеслам.;

Четверо стало харит, милая, нынче с тобой.

Пользуясь тем, что Продику застал я одну, ей колени

Нежные начал с мольбой я обнимать и сказал:

«Сжалься, спаси человека, почти уж погибшего! Жизни

Слабой остаток ему дай сохранить до конца!»

Выслушав это, она прослезилась, но вскоре отерла

Слезы и нежной рукой прочь оттолкнула меня.

Кто тебя высек нещадно и голою выгнал из дому?

Зрения был он лишен? Сердце из камня имел?

Может, вернувшись не в час, у тебя он любовника встретил?

Случай не новый, дитя, — все поступают, как ты.

Только вперед, если будешь ты с милым в отсутствие мужа,

Дверь запирай на засов, чтоб не попасться опять.

Если в обоих, Эрот, одинаково стрелы пускаешь,

Бог ты; когда ж в одного ими ты сыплешь — не бог.

Против Эрота мне служит оружием верным рассудок,

Выйдя один на один, не победит он меня;

Смертный, с бессмертным готов я бороться. Но если Эроту

Вакх помогает, один что я могу против двух?

Бедность и страсть — мои беды. С нуждою легко я справляюсь,

Но Афродиты огня перенести не могу.

Все я люблю у тебя, но глаза твои ненавижу,

Ибо невольно они дарят блаженство другим.

К милым отчизны брегам приближался, «завтра, — сказал я, —

Долгий и бурный мой путь кончится: пристань близка».

Но не сомкнулись уста еще — море, как ад, потемнело,

И сокрушило меня слово пустое сие.

«Завтра» с надеждою смелой вещать не дерзай: Немезида [533] Немезида (Немесида) — богиня, карающая за чрезмерное счастье и за гордыню.

Всюду настигнет тебя, дерзкий карая язык.

Нивы ужель не осталось другой для сохи селянина?

Что же стенящий твой вол пашет на самых гробах,

Ралом железным тревожа усопших? Ты мнишь, дерзновенный,

Тучные кинув поля, жатву от праха вкусить!

Смертен и ты. И твои не останутся кости в покое;

Сам святотатство начав, им же ты будешь казним.

Нимфы источника, где вы? Ужели обильные воды,

Вечно журчавшие здесь, Гелия зной иссушил?

Смерть Агриколы пресекла наш ток; слезами печали

В гроб излилися струи́ — жаждущий прах напоить.

— Это пурпурное платье тебе, Леонид, посылает

Ксеркс, оценивший в бою доблести подвиг твоей.

— Не принимаю. Пускай награждает изменника; мне же

Щит мой покров. Не нужны мне дорогие дары.

— Ты же ведь умер. Ужели и мертвый ты так ненавидишь

Персов? — К свободе любовь не умирает во мне.

— Что здесь за насыпь, скажи, Дикеархия, брошена в море

И в середину воды врезалась массой своей?

Точно руками циклопов построены мощные стены.

Долго ль насилие мне, морю, терпеть от земли?

— Целого мира я флот принимаю. Взгляни лишь на близкий

Рим и скажи, велика ль гавань моя для него.

Смелость, ты — мать кораблей, потому что ведь ты мореходство

Изобрела и зажгла жажду наживы в сердцах.

Что за коварную вещь ты из дерева сделала! Сколько

Предано смерти людей ради корысти тобой!

Да, золотой ты для смертных поистине век был, когда лишь

Издалека, как Аид, видели море они!

Путеводитель плывущих по междуостровным проливам

И старожил берегов острова Фасоса, Главк,

Опытный пахарь морей, чья рука безошибочно твердо

Править умела рулем, даже когда он дремал, —

Обремененный годами, истрепанный жизнью морскою,

И умирая, своей он не покинул ладьи.

Так вместе с нею, его скорлупой, и сожгли его тело,

Чтобы на лодке своей старый отплыл и в Аид.

Изображая Медею, преступницу, в сердце которой

С ревностью к мужу любовь к детям боролась, большой

Труд приложил Тимомах, чтобы выразить оба противных

Чувства, рождавших то гнев, то сострадание в ней.

То и другое ему удалось. Посмотри на картину:

Видишь, как в гневе слеза, в жалости злоба сквозит!

«Этой борьбы мне довольно, — решил он, — то дело Медеи,

Не Тимомаховых рук, детскую кровь проливать».

Старится временем даже и медь. Но и целая вечность

Не уничтожит отнюдь славы твоей, Диоген,

Ибо один ты о жизни правдивое высказал мненье,

Смертным легчайший из всех жизненный путь указан.

Вакх изобрел этот род поучения музы игривой,

Сам по себе, Сикион [539] Сикион — город на северо-востоке Пелопоннеса, где устраивались вакхические шествия., шествуя в сонме харит.

И в порицаньях своих он приятен, и жалит он смехом,

И, опьяненный вином, разуму учит граждáн.

На Геликон восходя, я немало трудился. За это

Был Гиппокрены ключом сладостным я напоен.

Так и труды, и стремление к знаньям способны доставить

Муз благосклонность к тебе, если ты цели достиг.

Жизнь береги, человек, и не вовремя в путь не пускайся

Ты через волны морей; жизнь ведь и так недолга.

Ты, злополучный Клео́ник, на Тасос [541] Тасос — остров у берегов Карии (Малая Азия). Главным богатством Тасоса были мраморные карьеры. богатый стремился

Раньше с товаром прибыть; вез Келесирии [542] Келесирия — южная часть Сирии. груз,

Вез ты, Клеоник, товар; и когда заходили Плеяды,

Вслед за Плеядами ты канул в морскую волну.

По вечерам, за вином, мы бываем людьми; но как только

Утро настанет, опять звери друг другу мы все.

Я пообедал вчера козлиной ногою и спаржей,

Желтой и вялой: давно срезали, видно, ее.

Но побоюсь я назвать пригласившего, это опасно:

Страшно мне, как бы опять он не позвал на обед.

Бог ли на землю сошел и явил тебе, Фидий, свой образ,

Или на небо ты сам, бога чтоб видеть, взошел?

Старая грымза Нико увенчала могилу Мелиты,

Девушки юной. Аид, где ж справедливость твоя?

Труп Леонида кровавый увидевши, Ксеркс-победитель,

Дивную доблесть почтив, сам багряницей одел.

Мертвый тогда возгласил спартанский герой незабвенный:

«Нет, не приму никогда должной предателю мзды!

Щит — украшенье могиле моей: прочь персидское платье!

Я спартанцем хочу в царство Аида прийти».

Прежде погаснет сияние вечных светил небосклона,

Гелия луч озарит Ночи суровой лицо;

Прежде волны морские дадут нам отраду от жажды

Или усопшим Аид к жизни отворит пути, —

Прежде чем имя твое, Меонид, Ионии слава,

Древние песни твои в лоно забвенья падут.

Критским стрелком уязвленный, орел не остался без мести [546]За участие в морском разбое римляне в 67 году до н. э. лишили Крит какой бы то ни было политической самостоятельности и соединили его с Киренаикой в одну провинцию. Метафора с орлом и стрелком очень прозрачна: критяне в древности пользовались славой прекрасных стрелков из лука, а орел был знаком легиона, священным для римского воина символом.:

Жизни лишаясь, ему жалом за жало воздал.

С горного неба ниспал он стремглав и, настигши убийцу,

Сердце той сталью пронзил, коей был сам поражен.

Будете ль, критяне, вы бросанием стрел неизбежных

Ныне гордиться? Хвала Зевсовой меткой руке!

Зевсова птица, орел, до сих пор не знакомый родосцам

И о котором они знали по слухам одним,

Я прилетел к ним на крыльях могучих из дали воздушной,

Только когда посетил солнечный остров [547] Солнечный остров — Родос; был посвящен Гелиосу, богу Солнца. Нерон [548] Нерон — Имеется в виду римский император Тиберий (время правления: 14–37 гг. н. э.), чье полное имя было Тиберий Клавдий Нерон..

Ставши ручным для владыки, в хоромах его обитал я,

И неотлучно при нем, будущем Зевсе, я был. [549] И неотлучно при нем, будущем Зевсе, я был.  — По греческой мифологии, орел — спутник и слуга Зевса, а римские императоры после смерти причислялись к сонму богов.

Золотом течь не хочу. Другой пусть в быка превратится

Или же, лебедем став, сладостно песнь запоет.

Пусть забавляется Зевс всем этим, а я вот Коринне,

И не подумав летать, дам два обола — и все.

Кифотарида-болтунья под бременем лет поседела, —

Нестора [552] Нестор — мифологический, герой, доживший до глубочайшей старости. после нее старцем нельзя называть.

Смотрит на свет больше века оленьего [553] Олений век — символ долголетия. и начала уж

Левой рукою [554] Левой рукою…  — Пальцами левой руки отсчитывали единицы и десятки, пальцами правой — сотни и тысячи. своей новый отсчитывать век.

Здравствует, видит прекрасно и в резвости спорит с девчонкой.

В недоумении я: как это терпит Аид?

Круг генитуры [556] Генитура — положение звезд в час рождения. своей исследовал Авел-астролог:

Долго ли жить суждено? Видит — четыре часа.

С трепетом ждет он кончины. Но время проходит, а смерти

Что-то не видно; глядит — пятый уж близится час.

Жаль ему стало срамить Петосирсиса [557] Петосирсис — египетский астролог.: смертью забытый,

Авел повесился сам в славу науки своей.

Раз астролог Диофант напророчил врачу Гермогену,

Что остается ему девять лишь месяцев жить.

Врач, засмеявшись, сказал: «Девять месяцев? Экое время!

Вот у меня так с тобой будет короче расчет».

Так говоря, он коснулся рукой Диофанта, и сразу

Вестник несчастия сам в корчах предсмертных упал.

Если желаешь ты зла, Дионисий, кому, ни Исиду

Не призывай на него, ни Гарпократа [558] Исида, Гарпократ (Гор) — египетские боги, почитавшиеся и в Риме. не кличь.

Вместо слепящих богов только Симона кликни, и скоро

Сам убедишься ты, кто, бог или Симон, сильней.

Всякий безграмотный нищий теперь уж не станет, как прежде,

Грузы носить на спине или молоть за гроши,

Но отрастит бороденку и, палку подняв на дороге,

Первым объявит себя по добродетели псом. Так решено

Гермодотом [560] Гермодот — лицо неизвестное. премудрым: «Пускай неимущий,

Скинув хитонишко свой, больше не терпит нужды!»

Скряге Гермону приснилось, что он израсходовал много.

Из сожаленья о том утром повесился он.

Асклепиад, увидав в своем доме однажды мышонка,

Крикнул в тревоге ему: «Что тебе нужно, малыш?»

И, усмехнувшись, ответил мышонок: «Не бойся, любезный,—

Корма не жду от тебя, нужно мне только жилье».

Лгут на тебя, будто ты волоса себе красишь, Никилла,

Черными, как они есть, куплены в лавке они.

Мед покупаешь ты с воском, румяна, и косы, и зубы.

Стало б дешевле тебе сразу купить все лицо.

Если бы ноги Диона с его были схожи руками,

То не Гермес, а Дион звался б крылатым тогда.

Вызвал однажды на суд глухой глухого, но глуше

Был их гораздо судья, что выносил приговор.

Плату за нанятый дом за пять месяцев требовал первый;

Тот говорил, что всю ночь он напролет промолол.

«Что же вам ссориться так? — сказал им судья беспристрастный. —

Мать вам обоим она — оба кормите ее».

Девушка с розами, роза сама ты. Скажи, чем торгуешь:

Розами или собой? Или и тем и другим?

Ветром хотел бы я быть, чтоб, гуляя по берегу моря,

Ты на открытую грудь ласку мою приняла.

Розой хотел бы я быть, чтоб, сорвавши своею рукою,

Место на белой груди ты ей, пурпурной, дала.

Не мудрено и упасть, если смочен и Вакхом и Зевсом. [564]Вино считалось даром Вакха , дождь — Зевса .

Как устоять против двух, смертному — против богов?

Делая зло, от людей еще можешь укрыться; но боги

Видят не только дела, — самые мысли твои.

Тратить разумно не бойся добро свое — помни о смерти.

В тратах же будь бережлив — помни, что надобно жить.

Мудрым зову я того, кто, постигнув и то и другое,

Тратить умел и беречь, должную меру блюдя.

Нет, не Эрот обижает людей, но рабы своей страсти

Вечно стремятся ему вины свои приписать.

Смертных владение смертно, и вещи во времени гибнут;

Все же и вещи порой могут людей пережить.

Будешь любезен ты смертным, покуда удача с тобою,

Боги охотно внимать станут молитвам твоим.

Если же доля твоя переменится к худшему — всякий

Недругом станет тебе с первым ударом судьбы.

Горше на свете никто досадить человеку не может,

Нежели тот, кто друзей искренних вводит в обман.

Ибо льстеца не врагом ты считаешь, но другом и, душу

Всю открывая ему, терпишь сугубый ущерб.

Все, что обдумано зрело, стоит нерушимо и крепко.

То, что решил второпях, будешь менять, и не раз.

Моешь индуса зачем? Это дело пустое: не сможешь

Ты непроглядную ночь в солнечный день обратить.

Целая жизнь коротка для счастливых людей, а несчастным

Даже и ночь-то одна неизмеримо долга.

Следует класть на язык свой печать, чтобы слóва не молвить

Лишнего, — пуще богатств надо словá охранять.

Только богатство души настоящее наше богатство,

Все же другое скорбей больше приносит, чем благ.

Тот лишь действительно может по праву назваться богатым,

Кто из добра своего пользу способен извлечь;

Кто не корпит над счетами, всегда об одном помышляя —

Как бы побольше скопить; сходный с прилежной пчелой,

Многоячейные соты, трудясь, он медом наполнит —

Медом, который потом будут другие сбирать.

Артемидор, обладая десятками тысяч, не тратит

Сам ничего и влачит жизнь свою так же, как мул,

Что на спине своей носит нередко тяжелую груду

Золота, сам между тем кормится сеном одним.

Будь благосклонна ко мне, о грамматика! Славное средство

Ты для голодных нашла: «Гнев, о богиня, воспой»! [566] Гнев, о богиня, воспой…  — начало «Илиады», обычно разбиравшейся на уроках грамматики.

Храм бы роскошный за это тебе надлежало поставить,

Жертвенник, где б никогда не потухал фимиам.

Ведь и тобою полны все пути [567] Ведь и тобою полны все пути — пародийный намек на поэму Арата (IV в. до н. э.) «Феномены», которая начиналась стихом: «Зевсом полны все дороги, все площади, гавани, воды». и на суше и в море,

Каждая гавань полна, — так завладела ты всем!

В школу мою обучаться грамматике лекарь однажды

Сына прислал своего. Мальчик прошел у меня

«Гнев, о богиня, воспой» и «Тысячи бедствий соделал»,

Начал и третий уже было разучивать стих:

«Многие души героев могучих в Аид он низринул», —

Как перестали его в школу ко мне посылать.

Встретившись после, родитель сказал мне: «Спасибо за сына;

Только науку твою может он дома пройти:

Мною ведь тоже в Аид низвергаются многие души,

И не нужна для того ваша грамматика мне».

Трезвым в компании пьяных старался остаться Акиндин.

И оттого среди них пьяным казался один.

Главку, Нерею, Ино и рожденному ей Меликерту,

Самофракийским богам, как и Крониду пучин,

Спасшись от волн, я, Лукиллий, свои волоса посвящаю, —

Кроме волос, у меня больше ведь нет ничего.

Волосы — ум у тебя, когда ты молчишь; заболтаешь —

Как у мальчишки, в тебе нет ни на волос ума.

Все это я, Лукиан, написал, зная глупости древних.

Глупостью людям порой кажется мудрость сама:

Нет у людей ни одной, безупречно законченной мысли;

Что восхищает тебя, то пустяки для других.

В жизни любая годится дорога. В общественном месте —

Слава и мудрость в делах, дома — покой от трудов;

В селах — природы благие дары, в мореплаванье — прибыль,

В крае чужом нам почет, если имеем мы что,

Если же нет ничего, мы одни это знаем; женитьба

Красит очаг, холостым — более легкая жизнь.

Дети — отрада, бездетная жизнь без забот. Молодежи

Сила дана, старики благочестивы душой.

Вовсе не нужно одно нам из двух выбирать — не родиться

Или скорей умереть; всякая доля блага.

Что ты за Вакх и откуда? Клянусь настоящим я Вакхом,

Ты мне неведом; один сын мне Кронида знаком.

Нектаром пахнет он, ты же — козлом. Из колосьев, наверно,

За неимением лоз делали кельты тебя.

Не Дионисом тебя величать, а Деметрием надо, [574] Не Дионисом тебя величать, а Деметрием надо.  — Если вино — дар Диониса, то пиво — дар покровительницы хлебных злаков Деметры.

Хлеборожденный! [575] Хлеборожденный — Обыгрывается эпитет Вакха — «огнерожденный». Тебе имя не Бромий, а Бром. [576] Не Бромий, а Бром.  — Обыгрывается созвучие эпитета Вакха «Бромий» («Шумный») со словом «бромос» (в переводе — «зловоние»).

Наг я на землю пришел, и нагим же сойду я под землю.

Стоит ли стольких трудов этот конец мой нагой?

Всякая женщина — зло. Но дважды бывает хорошей:

Или на ложе любви, или на смертном одре.

Когда ты предо мной и слышу речь твою,

Благоговейно взор в обитель чистых звезд

Я возношу, — так все в тебе, Ипатия,

Небесно — и дела, и красота речей,

И чистый, как звезда, науки мудрой свет.

Медного Зевсова сына, которому прежде молились,

Видел поверженным я на перекрестке путей

И в изумленье сказал: «О трехлунный [581] Трехлунным — Геракл назван потому, что связь его матери Алкмены с Зевсом длилась три ночи., защитник от бедствий,

Непобедимый досель, в прахе лежишь ты теперь!»

Ночью явился мне бог и в ответ произнес, улыбаясь:

«Времени силу и мне, богу, пришлось испытать».

Став христианами, боги, владельцы чертогов Олимпа,

Здесь обитают теперь невредимыми, ибо отныне

Не предают их сожженью плавильня и мех поддувальный.

Мне кажется, давно мы, греки, умерли,

Давно живем, как призраки несчастные,

И сон свой принимаем за действительность.

А может быть, мы живы, только жизнь мертва?

О, худшее из зол — зло зависти, вражда

К любимцам божества, счастливым меж людьми!

Безумцы, ею так ослеплены мы все,

Так в рабство глупости спешим отдать себя!

Мы, эллины, лежим, во прах повержены

И возложив свои надежды мертвые

На мертвецов. Так все извращено теперь.

Книги, орудия муз, причинившие столько мучений,

Распродаю я, решив переменить ремесло.

Музы, прощайте! Словесность, я должен расстаться с тобою, —

Иначе синтаксис твой скоро уморит меня.

Целый пентастих [585] Пентастих — пятистишие. проклятый грамматике служит началом:

В первом стихе его гнев; гибельный гнев — во втором,

Где говорится еще и о тысячах бедствий ахейцев;

Многие души в Аид сводятся — в третьем стихе;

Пищей становятся псов плотоядных герои — в четвертом;

В пятом стихе — наконец — птицы и гневный Кронид.

Как же грамматику тут, после всех этих страшных проклятий,

После пяти падежей, бедствий больших не иметь?

С гибельным гневом связался, несчастный, я брачным союзом;

С гнева начало ведет также наука моя.

Горе мне, горе! Терплю от двойной неизбежности гнева —

И от грамматики я, и от сварливой жены.

Зевс отплатил нам огнем за огонь, [586] Зевс отплатил нам огнем…  — Намек на миф о Прометее, который похитил огонь у Зевса и отдал его людям. дав нам в спутники женщин,

Лучше бы не было их вовсе — ни жен, ни огня!

Пламя хоть гасится скоро, а женщина — неугасимый,

Жгучий, дающий всегда новые вспышки огонь.

Чужд я надежде, не грежу о счастье; последний остаток

Самообмана исчез. В пристань вошел я давно.

Беден мой дом, но свобода под кровом моим обитает,

И от богатства обид бедность не терпит моя.

Солнце — наш бог лучезарный. Но если б лучами своими

Нас оскорбляло оно, я бы не принял лучей.

Полон опасностей путь нашей жизни. Застигнуты бурей,

Часто крушение в нем терпим мы хуже пловцов.

Случай — наш кормчий, и в жизни, его произволу подвластны,

Мы, как по морю, плывем, сами не зная куда.

Ветром попутным одни, а другие противным гонимы,

Все мы одну, наконец, пристань находим — в земле.

С плачем родился я, с плачем умру; и в течение целой

Жизни своей я встречал слезы на каждом шагу.

О, человеческий род многослезный, бессильный и жалкий,

Властно влекомый к земле и обращаемый в прах!

Сцена и шутка вся жизнь. Потому — иль умей веселиться,

Бремя заботы стряхнув, или печали неси.

Много тяжелых мучений несет ожидание смерти;

Смерть же, напротив, дает освобожденье от мук;

А потому не печалься о том, кто уходит от жизни, —

Не существует боле́й, переживающих смерть.

Золото, лести отец, порожденье тревоги и горя,

Страшно тебя не иметь; горе — тобой обладать.

«Злого и свиньи кусают», — гласит поговорка, однако

Правильней, кажется мне, было б иначе сказать:

Добрых и тихих людей даже свиньи кусают, а злого,

Верь, не укусит и змей — сам он боится его.

Мне кажется порой и бог философом,

Который не сейчас казнит хулителей,

А медлит, но больней зато впоследствии

Наказывает их, несчастных, за грехи.

Спал, говорят, под стеной обветшалой [587] Спал, говорят, под стеной…  — Возможно, что речь идет о развалинах храма Сераписа, египетского божества, культ которого распространился и в Риме, где его отождествляли с Юпитером. В 391 году храм Сераписа был разрушен христианами. однажды убийца;

Но, появившись во сне, ночью Серапис ему

В предупрежденье сказал: «Где лежишь ты, несчастный? Немедля

Встань и другое себе место найди для спанья».

Спавший проснулся, скорей отбежал от стены, и тотчас же,

Ветхая, наземь она с треском упала за ним.

Радостно утром принес в благодарность он жертву бессмертным,

Думая: видно, и нас, грешников, милует бог.

Ночью, однако, опять ему снился Серапис и молвил:

«Воображаешь, глупец, будто пекусь я о злых?

Не дал тебе я вчера умереть безболезненной смертью,

Но через это, злодей, ты не минуешь креста».

В сутки обедают раз. Но когда Саламин угощает,

Мы, возвратившись домой, снова садимся за стол.

Лучше на суд гегемону [588]Здесь греческое слово «гегемон» соответствует, по-видимому, латинскому «прокуратор» (наместник)., казнящему смертью злодеев,

Отданным быть, чем тебе в руки, Геннадий, попасть:

Тот, по закону карая, разбойникам головы рубит,

Ты же, невинных губя, с них еще плату берешь.

Мемфис курносый играл в пантомиме Ниобу и Дафну,

Деревом Дафна его, камнем Ниоба была.

Комику Павлу приснился Менандр и сказал: «Никакого

Зла я не сделал тебе. Что ж ты бесславишь меня?»

Если зовутся они «одинокими», что ж их так много?

Где одиночество тут, в этой огромной толпе?

Нику [591] Ника — богиня победы. Если даже допустить, что речь идет об астрологе IV века Патрикии , то все равно неизвестно, какая победа имеется здесь в виду. печальную некто вчера в нашем городе видя,

Молвил: «Богиня, скажи, что приключилось с тобой?»

Сетуя громко, она, и судей кляня, отвечала:

«Ныне Патрикию я — ты лишь не знал — отдана».

Ника и та загрустила: ее против правил Патрикий

Взял на лету, как моряк ветер попутный берет.

Семь блуждающих звезд чрез порог переходят Олимпа,

Каждая круг совершая в свое неизменное время:

Ночи светильник — Луна, легкокрылый Меркурий, Венера,

Марс дерзновенный, угрюмый Сатурн, и веселое Солнце,

И прародитель Юпитер, природе всей давший начало.

Между собой они делят и род наш: есть также и в людях

Солнце, Меркурий, Луна, Марс, Венера, Сатурн и Юпитер;

Ибо в удел получаем и мы со струями эфира

Слезы и смех, гнев, желанье, дар слова, и сон, и рожденье.

Слезы дает нам Сатурн, речь — Меркурий, рожденье — Юпитер;

Гнев наш от Марса, от Месяца — сон, от Венеры — желанье;

Смех же исходит от Солнца; оно заставляет смеяться

Как человеческий ум, так равно и весь мир беспредельный.

Ты зимородков, Леней, потревожил на море, но молча

Мать над холодной твоей, влажной могилой скорбит.

Здесь, под яворов тенью, Эрот почивал утомленный,

В сладком сне к ключевым нимфам свой факел склонив,

Нимфы шепнули друг дружке: «Что медлим? Погасим светильник!

С ним погаснет огонь, сердце палящий людей!»

Но светильник и воды зажег: с той поры и поныне

Нимфы, любовью горя, воды кипящие льют.

Да, хороша эта роща Эрота, где нежным дыханьем

Стройных деревьев листву тихо колышет зефир,

Где, освеженная влагой, цветами вся блещет поляна,

Радуя глаз красотой свитых с фиалками роз,

И из тройных, друг над другом лежащих сосков на поляну

Льет водяную струю нимфы-красавицы грудь.

Там, под тенистою кущей деревьев течет седовласый

Ирис, — там гамадриад пышноволосых приют.

Здесь же, в саду, зеленеют плоды маслянистой оливы,

Зреет на солнце везде в гроздьях больших виноград.

А соловьи распевают вокруг, и в ответ им цикады

Мерно выводят свою звонко-певучую трель.

Гостеприимное место открыто для путника — мима

Не проходи, а возьми в дар от него что-нибудь.

Овод, обманут Мироном и ты, что стараешься жало

В неуязвимую грудь медной коровы вонзить?

Не осуждаю тебя — что для овода в этом дурного,

Если самих пастухов ввел в заблужденье Мирон?

Мертвых владыка, Плутон, в свое царство прими Демокрита.

Чтоб среди мрачных людей был и смеющийся в нем.

Часто певал я о том и взывать еще буду из гроба:

Пейте, покуда вас всех прах не оденет земной!

Из роз венок сплетая,

Нашел я в них Эрота.

За крылышки схвативши,

В вино его я бросил

И сам вино то выпил.

С тех пор мое все тело

Он крыльями щекочет.

Это Ипатиев холм. Не подумай, однако, что кроет

Он действительно прах мужа такого, как был

Вождь авсонийцев. Земля, устыдившись великого мужа

Насыпью малой покрыть, морю его отдала.

Гневался сам повелитель на волны мятежного моря,

Что схоронен от него ими Ипатия прах.

Он как последнего дара желал обладания прахом,

Море ж осталось глухим к великодушной мечте;

И, подавая великий пример милосердия людям,

Этой могилою он мертвого память почтил.

Дома другого ищите себе для добычи, злодеи,

Этот же дом стережет страж неусыпный — нужда.

Воском погублен ты был, о Икар; и при помощи воска

Прежний твой облик сумел ныне ваятель создать.

Но не пытайся взлететь, а не то этим баням, как морю,

Падая с выси небес, имя «Икаровых» дашь.

Мы — девять Дафновых книг [599] Девять Дафновых книг — сборник поэм Агафия., от Агафия. Наш сочинитель

Всех, о Киприда, тебе нас посвящает одной;

Ибо не столько о музах печемся мы, как об Эроте,

Будучи все целиком оргий любовных полны.

Сам же он просит тебя за труды, чтоб дано ему было

Иль никого не любить, или доступных легко.

Смерти ль страшиться, о други? Она спокойствия матерь,

В горе — отрада, бедам, тяжким болезням — конец.

Раз к человекам приходит, не боле, и день разрушенья

Нам обречен лишь один, дважды не гибнул никто.

Скорби ж с недугами жизнь на земле отравляют всечасно,

Туча минует — за ней новая буря грозит!

Влажные девичьи губы под вечер меня целовали.

Нектар уста выдыхали, и нектаром были лобзанья;

И опьянили меня, потому что я выпил их много.

Я не любитель вина; если ж ты напоить меня хочешь.

Прежде чем мне поднести, выпей из кубка сама.

Только губами коснись, и уж трудно остаться мне трезвым,

Трудно тогда избежать милого кравчего чар.

Мне поцелуй принесет с собой от тебя этот кубок,

Ласки, полученной им, вестником будет он мне.

Гроздья, несметные Вакха дары, мы давили ногами,

В Вакховой пляске кружась, руки с руками сплетя.

Сок уже лился широким потоком, и винные кубки

Стали, как в море ладьи, плавать по сладким струям.

Черпая ими, мы пили еще не готовый напиток

И не нуждались притом в помощи теплых наяд [600] Теплые наяды — теплая вода..

К чану тогда подойдя, наклонилась над краном Роданфа

И осветила струю блеском своей красоты.

Сердце у всех застучало сильнее. Кого между нами

Не подчинила себе Вакха и Пафии [601] Пафия — см. прим. 326. власть?

Но, между тем как дары одного изливались обильно,

Льстила другая, увы, только надеждой одной.

Взяв в образец Полемона, остригшего в сцене Менандра

Пряди роскошных волос грешной подруге своей,

Новый, второй Полемон, окорнал беспощадной рукою

Кудри Роданфы, причем не ограничился тем,

Но, перейдя от комических действий к трагическим мукам,

Нежные члены ее плетью еще отхлестал.

Ревность безумная! Разве уж так согрешила девица,

Если страданья мои в ней сожаленье нашли?

Нас между тем разлучил он, жестокий, настолько, что даже

Жгучая ревность его видеть ее не дает.

Стал он и впрямь «Ненавистным» за то. Я же сделался «Хмурым»,

Так как не вижу ее, «Стриженой», больше нигде.

Юношам легче живется на свете, чем нам, горемычным,

Женщинам, кротким душой. Нет недостатка у них

В сверстниках верных, которым они в откровенной беседе

Могут тревоги свои, боли души поверять,

Или устраивать игры, дающие сердцу утеху,

Или, гуляя, глаза красками тешить картин.

Нам же нельзя и на свет поглядеть, но должны мы скрываться

Вечно под кровом жилищ, жертвы унылых забот.

Славный твой образ поставлен сынами могучего Рима,

О херонеец Плутарх [603] Плутарх Херонейский — знаменитый греческий историк и философ I века н. э., в своих «Параллельных (сравнительных) жизнеописаниях» дает 46 биографий греческих и римских деятелей, сопоставляя каждого римлянина с каким-нибудь греком., в вознагражденье за то,

Что в параллельных своих описаниях жизни ты римлян,

Победоносных в войне, с цветом Эллады сравнил.

Но ты сам бы не мог в параллель своей жизни другую

Чью-либо жизнь описать, так как подобной ей нет.

Некий рыбак трудился на ловле. Его заприметив,

Девушка знатной семьи стала томиться по нем.

Сделала мужем своим, а рыбак после нищенской жизни

От перемены такой стал непомерно спесив.

Но посмеялась над ним Судьба и сказала Киприде:

«Рук это дело моих — ты здесь совсем ни при чем».

Из года в год виноград собирают и, гроздья срезая,

Вовсе не смотрят на то, что изморщилась лоза;

Я ж твоих розовых рук, краса ты моя и забота,

Не покидаю вовек, с ними в объятьях сплетясь.

Я пожинаю любовь, ничего ни весною, ни летом

Больше не надобно мне: ты мне любезна одна.

Будь же цветущей всегда! А если когда-нибудь станут

Видны бороздки морщин, что мне до них? Я люблю.

Льющую слезы Ниобу увидев, пастух удивлялся:

Как это? Камень, а вот… тоже роняет слезу.

Только Эвгиппа, сей камень живой, меня не жалела,

Хоть я во мраке стенал всю эту долгую ночь.

Тут виновата любовь. От нее и страданья обоим:

Ты ведь любила детей, я же тебя полюбил.

Ночью привиделось мне, что со мной, улыбаясь лукаво,

Милая рядом, и я крепко ее обнимал.

Все позволяла она и совсем не стеснялась со мною

В игры Киприды играть в тесных объятьях моих.

Но взревновавший Эрот, даже ночью пустившись на козни,

Нашу расстроил любовь, сладкий мой сон разогнав.

Вот как завистлив Эрот! Он даже в моих сновиденьях

Мне насладиться не даст счастьем взаимной любви.

«Верность» — имя тебе. Вот я и поверил, но тщетно

Я понадеялся: ты стала мне горше, чем смерть.

Ты от влюбленных бежишь, а спешишь к тому, кто не любит.

Чтобы, лишь он полюбил, тотчас опять убежать.

Губы твои — приманка коварная: только я клюнул,

Сразу на остром крючке розовых губ я повис.

Благословенны да будут равно и Забвенье и Память:

Счастию Память мила, горю Забвение друг.

Был нездоров я вчера, и предстал предо мною зловредный

Врач-погубитель и мне нектар вина запретил.

Воду он пить приказал. Слова твои на́ ветер, неуч!

Сам ведь Гомер говорил: «Сила людская в вине». [605]Ссылка на Гомера имеет в виду, по-видимому, стихи 705–706 из IX песни «Илиады»:

(Перевод Н. И. Гнедича)

Скряга какой-то, заснув, на несметный клад натолкнулся

И в сновиденье своем до смерти был ему рад.

Но, лишь проснулся и вновь, после всей этой прибыли сонной,

Бедность увидел свою, с горя опять он уснул.

Каждому гостю я рад, земляку и чужому. Не дело

Гостеприимству пытать: кто ты, откуда и чей?

Золотом я привлекаю Эрота: совсем не от плуга

Или мотыги кривой пчелок зависят труды,

Но от росистой весны; а для меда Пеннорожденной

Ловким добытчиком нам золото служит всегда.

Меч мне зачем обнажать? Клянусь тебе, милая, право,

Не для того, чтобы с ним против Киприды пойти,

Но чтоб тебе показать, что Арея, как ни свиреп он,

Можно заставить легко нежной Киприде служить.

Он мне, влюбленному, спутник, не надобно мне никакого

Зеркала: в нем я всегда вижу себя самого.

Как он прекрасен в любви! Но если меня ты покинешь,

В лоно глубоко мое этот опустится меч.

В золото Зевс обратился, когда захотел он с Данаи

Девичий пояс совлечь, в медный проникнув чертог.

Миф этот нам говорит, что и медные стены, и цепи —

Все подчиняет себе золота мощная власть.

Золото все расслабляет ремни, всякий ключ бесполезным

Делает; золото гнет женщин с надменным челом

Так же, как душу Данаи согнуло. Кто деньги приносит,

Вовсе тому не нужна помощь Киприды в любви.

Будем, Родопа, мы красть поцелуи и милую сердцу,

Но возбраненную нам службу Киприде скрывать.

Сладко, таясь, избегать сторожей неусыпного взгляда;

Ласки запретной любви слаще дозволенных ласк.

Слово «прости» тебе молвить хотел я. Но с уст не слетевший

Звук задержал я в груди и остаюсь у тебя

Снова, по-прежнему твой, — потому что разлука с тобою

Мне тяжела и страшна, как ахеронская ночь.

С светом дневным я сравнил бы тебя. Свет, однако, безгласен,

Ты же еще и мой слух радуешь речью живой,

Более сладкой, чем пенье сирен; этой речью одною

Держатся в сердце моем все упованья мои.

Сеткой ли волосы стянешь — и я уже таю от страсти:

Вижу я Реи самой башней увенчанный лик.

Голову ль вовсе открытой оставишь — от золота прядей,

Вся растопясь, из груди вылиться хочет душа.

Белый покров ли себе на упавшие кудри накинешь —

Пламя сильнейшее вновь сердце объемлет мое…

Три этих вида различных с триадой харит неразлучны;

Каждый из них на меня льет свой особый огонь.

Кто был однажды укушен собакою бешеной, всюду

Видит потом, говорят, призрак звериный в воде.

Бешеный также, быть может, Эрот мне свой зуб ядовитый

В сердце вонзил и мою душу недугам обрек.

Только твой образ любимый повсюду мне чудится — в море,

В заводи каждой реки, в каждом бокале вина.

Больше пугать не должны никого уже стрелы Эрота;

Он, неудержный, в меня выпустил весь свой колчан.

Пусть не боится никто посещенья крылатого бога!

Как он ступил мне на грудь маленькой ножкой своей,

Так и засел в моем сердце с тех пор неподвижно и прочно —

С места нейдет и себе крылышки даже остриг.

Видел я мучимых страстью. Любовным охвачены пылом,

Губы с губами сомкнув в долгом лобзанье, они

Все не могли охладить этот пыл, и, казалось, охотно

Каждый из них, если б мог, в сердце другому проник.

Чтобы хоть сколько-нибудь утолить эту жажду слиянья,

Стали меняться они мягкой одеждою. Он

Сделался очень похож на Ахилла, когда, приютившись

У Ликомеда [611] Ликомед — царь Скироса, у которого, переодевшись в женское платье, скрывался не желавший участвовать в троянском походе Ахилл., герой в девичьем жил терему.

Дева ж, хитон подобрав высоко до бедер блестящих,

На Артемиду теперь видом похожа была.

После устами опять сочетались они, ибо голод

Неутолимой любви начал их снова терзать.

Легче бы было разнять две лозы виноградных, стволами

Гибкими с давней поры сросшихся между собой,

Чем эту пару влюбленных и связанных нежно друг с другом

Узами собственных рук в крепком объятье любви.

Милая, трижды блаженны, кто этими узами связан.

Трижды блаженны… А мы розно с тобою горим.

Краше, Филинна, морщины твои, чем цветущая свежесть

Девичьих лиц; и сильней будят желанье во мне,

Руки к себе привлекая, повисшие яблоки персей,

Нежели дев молодых прямо стоящая грудь.

Ибо милей, чем иная весна, до сих пор твоя осень,

Зимнее время твое лета мне много теплей.

После того как, играя со мной на пирушке, украдкой

Бросила мне Харикло на волоса свой венок,

Жжет меня адское пламя. Знать, было в венке этом что-то,

Что и Креонтову дочь, Главку [613] Главка (по другому варианту мифа — Креуса) — дочь коринфского царя Креонта, на которой собирался жениться, покинув Медею, Ясон. Медея послала Главке в подарок отравленные платье и венок, и та, надев их, сгорела заживо., когда-то сожгло.

Спорят о том нереиды, с наядами гамадриады, [615] Нереиды, наяды, гамадриады — нимфы (соответственно) моря, источников, деревьев.

Кто это место своим более вправе назвать.

Судит харита их спор, но решенья сама не находит —

Так им обязана всем местность своей красотой.

Долго ли будем с тобой распаленные взоры украдкой

Друг на друга бросать, пламя желанья тая?

Молви, какая забота томит тебя — кто нам помехой,

Чтобы мы нежно сплелись, горе в объятьях забыв?

Если же так, только меч исцелить нас обоих возможет,

Ибо слаще пребыть в жизни и в смерти вдвоем.

Ох, даже всласть поболтать не дает нам злобная зависть,

Ни обменяться тайком знаками наших ресниц!

Смотрит упорно на нас стоящая рядом старуха,

Как многоокий пастух, дочери Инаха страж [616] Дочери Инаха страж — Аргус, стороживший Ио, возлюбленную Зевса, которая была превращена в корову..

Стой, и высматривай нас, и терзай себе попусту сердце:

Как ни гляди, все равно в душу глазами не влезть.

Как-то, вздремнув вечерком и закинув за голову руку,

Менократида моя сладко забылась во сне.

Я и посмел к ней прилечь, но лишь по дороге Киприды

Мне полпути удалось сладостно тут завершить,

Как пробудилось дитя и, белыми сразу руками

Голову цепко схватив, стало мне волосы рвать.

Все ж, как ни билась она, завершили мы дело Эрота,

Но залилась она вся слезным потоком, сказав:

«Вот, негодяй, своего ты даром добился, а я-то

Воли тебе не давать даже за деньги клялась.

Ты вот уйдешь и сожмешь другую сейчас же в объятьях:

Все ненасытны вы, жадной Киприды рабы».

Имя мне… — Это зачем? — Отчизна мне… — Это к чему же?

— Славного рода я сын. — Если ж ничтожного ты?

Прожил достойно я жизнь. — А если отнюдь не достойно?

— Здесь я покоюсь теперь. — Мне-то зачем это знать?

Эта вакханка в безумье отнюдь не созданье природы —

Только искусство могло с камнем безумие слить.

Только твою красоту передал живописец. О, если б

Мог он еще передать прелесть и песен твоих,

Чтобы не только глаза, но и уши могли наслаждаться

Видом лица твоего, звуками лиры твоей.

Тот, кто заносчивым был и сводил надменные брови,

Ныне игрушкой в руках девушки слабой лежит.

Тот, кто когда-то считал, что надо преследовать деву,

Сам укрощенный, теперь вовсе надежды лишен.

Вот он, простершийся ниц и от жалобных просьб ослабевший,

А у девчонки глаза гневом пылают мужским.

Девушка с львиной душой, даже если твой гнев и оправдан,

Все же надменность умерь, ведь Немезида близка.

Ночью вчера Гермонасса, когда, возвращаясь с попойки,

Двери я ей украшал, их обвивая венком,

Вдруг окатила меня водой из кубка, прическу

Спутав мою, а над ней целых три дня я сидел.

Но разгорелся я весь от этой воды, и понятно:

Страстный от сладостных губ в кубке таился огонь.

Двери ночною порой захлопнула вдруг Галатея

Передо мной и к тому ж дерзко ругнула меня.

«Дерзость уносит любовь» — изречение это неверно:

Дерзость сильнее еще страсть возбуждает мою.

Я ведь поклялся, что год проживу от нее в отдаленье,

Боги, а утром пришел к ней о прощенье молить!