Онлайн чтение книги Барнеби Радж
Глава сорок третья

Утро не принесло слесарю успокоения, в тревоге прошли второй, третий и ряд следующих дней. С наступлением темноты он часто ходил на улицу, где стоял так хорошо ему знакомый дом; там сквозь щели ставень неизменно мерцал огонек одинокой свечи, но внутри не слышно было ни звука, — унылая тишина могилы! Боясь рассердить мистера Хардейла, если нарушит его строгий приказ, Варден ни разу не решился постучать в дверь или другим способом дать знать о своем присутствии. Но любопытство и горячее сочувствие мистеру Хардейлу приводили его сюда довольно часто, и, когда он ни приходил, сквозь ставни по-прежнему мерцал свет.

Если бы Варден и мог видеть, что происходит в доме, это все равно не помогло бы ему разгадать причину таинственных ночных бдений. Мистер Хардейл в сумерки запирался в доме, а на рассвете покидал его. Он не пропускал ни одной ночи, приходил и уходил всегда один и никогда ни на йоту не менял этого порядка.

Что же он делал в этом доме? С наступлением вечера входил, как тогда с Гейбриэлом, зажигал свечу и, обходя комнаты, тщательно осматривал все уголки. Затем возвращался в нижнюю комнату и, положив на стол шпагу и пистолеты, просиживал там до утра.

Он обычно приносил с собой книгу и пытался читать, но и на пять минут не мог сосредоточиться. Глаза его то и дело отрывались от страницы, ухо настороженно ловило малейший шорох снаружи, и при каждом звуке шагов на тротуаре у него екало сердце.

Чтобы подкрепиться во время долгих часов одиночества, он приносил с собой в кармане сандвичи с мясом и вино в маленькой фляжке. Вино разводил большой порцией воды, выпивал его с лихорадочной жадностью, как будто у пего постоянно сохло в горле, но еды в рот не брал — за всю долгую ночь пожует разве иногда кусочек хлеба.

Быть может (как после некоторого размышления предположил Варден), мистер Хардейл добровольно лишал себя сна и покоя, потому что суеверно ожидал, что сбудется какая-то мечта или предчувствие, связанные с событием, которое столько лет камнем лежало у него на сердце; а быть может, он ждал появления какого-то призрака, который бродит по ночам, когда добрые люди спокойно спят в своих постелях. Как бы то ни было, в нем не заметно было никакого страха или сомнений. В чертах его сурового лица, сдвинутых бровях и складке крепко сжатого рта читалась непреклонная воля и твердая решимость. Если он и вздрагивал при каждом звуке, это была не дрожь страха, а дрожь надежды, он хватался за шпагу, как человек, дождавшийся, наконец, своего часа, крепко сжимал ее в руке и с выражением жадного нетерпения в сверкающих глазах прислушивался, пока шум не утихал.

Такие разочарования бывали часто, их вызывал чуть ее каждый шорох, но и это не могло поколебать решимости мистера Хардейла. Каждая ночь заставала его на посту, как бодрствующего бессменно часового. Ночь проходила, наступало утро, а там — снова в карауле.

Так шли недели. Он снял себе квартиру в Воксхолле[67] Воксхолл — самый популярный в описываемую эпоху увеселительный сад в окрестностях Лондона. Район, в котором находился сад, тоже называли Воксхоллом., здесь проводил дневные часы и отдыхал, отсюда, пользуясь приливом, доезжал в лодке от Вестминстера к Лондонскому мосту, избегая людных улиц.

Как-то раз к вечеру, незадолго до сумерек, он шел обычной дорогой по набережной Темзы, намереваясь пройти через Вестминстер-Холл[68] Вестминстер-Холл — древнейший зал Вестминстерского дворца, здания, где помещается английский парламент (Вестминстерский дворец тоже иногда по-старинному называют Вестминстер-Холл). После пожара 1834 года, когда здание было вновь отстроено, этот зал был превращен в вестибюль парламента. Диккенс описывает современное ему здание парламента, а не то, каким оно было в 80-х годах XVIII века. на Пелес-Ярд[69] Пелес Ярд (буквально «дворцовый двор») — площадь перед зданием парламента., а оттуда, как всегда, доехать лодкой до Лондонского моста. У здания парламента толпилось множество людей, они глазели на входивших и выходивших членов палаты и громогласно выражали им свое одобрение или недовольство. смотря по их политическим убеждениям. Пробираясь через толпу, мистер Хардейл слышал раз-другой выкрики «Долой папистов!», становившиеся уже привычными для ушей лондонцев. Мистеру Хардейлу «антипаписты» внушали мало почтения, к тому же он заметил, что здесь собрался всякий сброд, и, не обращая на выкрики никакого внимания, равнодушно шел своей дорогой.

В Вестминстер-Холле люди стояли маленькими группами. Некоторые смотрели вверх, любуясь великолепными сводами в блеске заходившего солнца — его косые лучи вливались сквозь узкие окна и постепенно меркли, поглощенные царившим внизу мраком. Шумными компаниями проходили ремесленники, торопясь домой с работы, своими голосами они будили в зале гулкое эхо и то и дело заслоняли пролет низенькой двери в глубине, теснясь к выходу на улицу. Иные медленно прохаживались взад и вперед, оживленно толкуя о политике, о своих делах, пли, не поднимая глаз, с усиленным вниманием слушали собеседников. Тут десяток мальчишек дрались, поднимая адский шум, там — одиноко ходил какой-то мужчина, не то клерк, не то нищий, в лице и даже походке его чувствовалась угнетенность изголодавшегося человека; мимо него пробежал мальчишка-посыльный, размахивая во все стороны корзинкой и пронзительным свистом рассекая, кажется, не только воздух, но даже балки на потолке, а неподалеку какой-то школьник посмирнее прятал на ходу в карман мяч, завидев издали шедшего ему навстречу сторожа. Была та предвечерняя пора, когда человеку, если он закроет глаза и тотчас их откроет, кажется, что темнота наступила сразу в одну секунду, а вовсе не сгущалась постепенно в течение последнего часа. Отшлифованные ногами прохожих пыльные плиты пола словно взывали к высоким стенам, беспрерывно отражая шарканье и топот ног, и по временам стук одной из массивных дверей, раскатившись громом по всему зданию, заглушал все другие звуки.

Мистер Хардейл мимоходом поглядывал на ближайшие к нему группы, да и то рассеянно, как человек, мысли которого далеко. Но когда он уже дошел до конца Зала, его внимание привлекли двое людей впереди. Один из них был одет весьма щегольски и шел походкой фланера, небрежно вертя в руке трость. Второй, подобострастно вихляясь всем телом, слушал собеседника с видом заискивающим и смиренным, подняв плечи чуть не до ушей и потирая руки. Он только изредка угодливо вставлял слово-другое или отвечал наклонением головы, — это был не то знак согласия, не то поклон, выражающий самое глубокое почтение.

Собственно, ничего особенно примечательного в этой паре не было, ибо преклонение перед нарядным костюмом и дорогой тростью (не говоря уже о золотых и серебряных жезлах, которые являются символом власти) — явление у нас довольно обычное. Но было в этом щеголе, да и в его спутнике что-то такое, что неприятно поразило мистера Хардейла. Он вдруг остановился в нерешимости и хотел уже свернуть в другую сторону, чтобы избежать встречи, но в рту минуту шедшие впереди быстро обернулись и столкнулись с ним лицом к лицу.

Джентльмен с тростью приподнял шляпу и начал было извиняться. Мистер Хардейл поспешно ответил тем же и хотел уйти, но тот остановился и воскликнул:

— Как, это вы, Хардейл? Бог мой, вот так неожиданность!

— Да, — нетерпеливо отозвался мистер Хардейл, — Это я и…

— Дорогой мой, куда вы так спешите? — воскликнул джентльмен с тростью, удерживая его. — Ну ради нашего старого знакомства подарите мне минутку.

— Я тороплюсь, — возразил мистер Хардейл. — Никто из нас не искал этой встречи, так не стоит длить ее. Прощайте.

— Фи, как нелюбезно! — сказал сэр Честер (это был он). — А мы как раз говорили о вас. Быть может, вы даже слышали, как я произнес ваше имя? Нет, не слышали? Жаль, право, очень жаль. Вы, конечно, знакомы? Помните нашего общего друга, Хардейл? Ах, какая удивительная встреча!

«Друг», на которого указал сэр Джон, явно чувствовал себя неловко. Он даже осмелился дернуть сэра Джона за рукав и всячески давал ему понять, что желал бы избежать разговора. Но так как у сэра Джона на этот счет были свои соображения, он делал вид, что не замечает его безмолвных протестов, и даже указал рукой на своего спутника, чтобы обратить на него внимание мистера Хардейла.

«Другу» волей-неволей пришлось изобразить на лице приятную улыбку и, когда мистер Хардейл посмотрел на него, заискивающе отвесить поклон. Видя, что Хардейл узнал его, он неловким жестом протянул ему руку, и смущение его еще возросло, когда рукопожатие было презрительно отвергнуто.

— А, мистер Гашфорд! — сухо сказал Хардейл. — Значит, то, что я слышал, — правда: вы обратились от тьмы к свету и теперь со всем ожесточением ренегата ненавидите тех, чьи убеждения раньше разделяли. Впрочем, вы делаете честь всякому делу, за какое ни возьметесь. Тех, к кому вы сейчас примкнули, можно поздравить с таким ценным приобретением.

Секретарь потирал руки и кланялся, словно хотел своим смирением обезоружить противника. А сэр Джон Честер снова воскликнул самым веселым тоном с никогда не изменявшим ему самообладанием: «Ах, как замечательно, что мы вас встретили!» — и взял из табакерки щепотку табаку.

— Мистер Хардейл, — начал Гашфорд, украдкой подняв глаза, но тотчас опустив их под пристальным взглядом Хардейла. — Такой достойный, благородный и совестливый человек, как вы, не станет, конечно, объяснять низким расчетом честную перемену взглядов. Хотя я не верю больше в то, во что верите вы, вы слишком великодушны и справедливы, слишком хорошо понимаете человеческую душу, чтобы…

— Ну, что же вы хотели мне сказать, сэр? — с саркастической усмешкой спросил мистер Хардейл, когда секретарь запнулся и умолк.

Гашфорд только слегка пожал плечами и молчал, по-прежнему не поднимая глаз.

Тут к нему на выручку поспешил сэр Джон.

— Нет, вы только подумайте, — воскликнул он. — Подумайте, какая странная случайность! Извините, Хардейл, друг мой, мне кажется, вы недостаточно уяснили себе, как это необычайно. Вдруг мы, трое старых школьных товарищей, словно сговорившись, сходимся в Вестминстер-Холле! Три бывших пансионера скучной и унылой Сент-Омерской семинарии — вы оба, католики, воспитывались там, так как вынуждены были учиться вне Англии, а я, тогда подававший надежды молодой протестант, был отправлен туда учиться французскому языку у настоящих парижан.

— Прибавьте к этому, сэр Джон, еще одну странность, — отозвался мистер Хардейл, — то, что некоторые из вас, подающих надежды протестантов, в настоящее время объединились вон в том здании с целью помешать нам получить неслыханно-высокую привилегию обучать наших детей грамоте здесь, в Англии, где ежегодно тысячи католиков идут служить в ее войсках, защищают ее свободу, гибнут в кровавых битвах на чужбине. А другим протестантам, — их, говорят, в вашем Союзе уже несколько тысяч, — этот самый Гашфорд внушает, что все мои единоверцы — дикие звери. Прибавьте к этому то, что подобный человек принят в обществе, среди бела дня разгуливает по улицам… (я хотел сказать «с высоко поднятой головой», но это было бы неверно), — и вам все в Англии покажется странным, очень странным, уверяю вас!

— О, вы очень строги к нашему другу, — возразил сэр Джон с обольстительной улыбкой, — право же, слишком строги.

— Оставьте его, сэр Джон, пусть говорит что хочет, — сказал Гашфорд, теребя свои перчатки. — Я умею прощать обиды. Если такой человек, как вы, почтил меня своим доверием, так что для меня мнение мистера Хардейла! Мистер Хардейл — один из пострадавших от наших законов, как же я могу рассчитывать на дружеские чувства с его стороны?

— Напротив, я к вам настолько хорошо отношусь, сэр, что рад видеть вас в такой подходящей компании, — отрезал мистер Хардейл, метнув злой взгляд на сэра Джона. — Оба вы, конечно, достойные представители вашего славного Союза.

— Нет, в этом вы ошибаетесь, — сказал сэр Джон еще благодушнее, чем прежде. — Нет, Хардейл, как это ни странно, вы, при всей своей непогрешимости, жестоко заблуждаетесь. Я не состою в Союзе. Я чрезвычайно уважаю его членов, но в Союзе не состою. Впрочем, я действительно против возвращения прав католикам. Мне это стоило тяжкой борьбы с самим собой, но такова печальная необходимость — я считаю долгом чести возражать против этого… Не угодно ли воспользоваться моей табакеркой? Если вы не возражаете против надушенного табака, вам понравится его тонкий аромат.

— Прошу прощения, сэр Джон, — сказал мистер Хардейл, жестом отклоняя это любезное предложение, — За то, что приравнял вас к тем рядовым исполнителям чужой воли, кто действует открыто, на глазах у всех. Мне следовало отдать должное вашим способностям. Люди вашею чипа действуют тайно и безнаказанно, предоставляя глупцам занимать видные и опасные посты.

— Ради бога, не извиняйтесь, — любезно сказал сэр Джон. — Между такими старыми друзьями, как мы, позволительны некоторые вольности, черт возьми!

Тут Гашфорд — он все время беспокойно топтался на месте и ни разу не поднял глаз — решился, наконец, обратиться к сэру Джону и пробормотал, что ему пора идти, так как милорд, вероятно, ждет его.

— Не беспокойтесь, сэр, — сказал ему мистер Хардейл, — я сейчас ухожу и не буду вас стеснять.

Он действительно хотел уже уйти без дальнейших церемоний, но его остановил шум и галдеж в другом конце зала, и, бросив взгляд в ту сторону, он увидел лорда Джорджа Гордона, который шел к ним, окруженный толпой.

Физиономии обоих союзников лорда Джорджа выразили (хотя и совсем по-разному) плохо скрытое торжество, и это, естественно, раззадорило мистера Хардейла: решив не отступать перед их вождем, а остаться на месте, пока тот пройдет, он выпрямился и, заложив руки за спину, с высокомерно-презрительным видом ожидал лорда Джорджа, который шел к ним медленно, с трудом пробираясь сквозь теснившуюся вокруг него толпу.

Лорд Джордж только что вышел из палаты общин и направился прямо в Вестминстер-Холл — как всегда, с новостями. Он на ходу сообщал своим единомышленникам, что сегодня говорилось в парламенте о папистах, и какие петиции поданы в их защиту, и кто из выступавших их поддерживал, и когда будет внесен билль о льготах, когда лучше всего подать петицию от Великого Союза Протестантов. Все это он громогласно излагал слушателям, сопровождая свои слова усиленной и неуклюжей жестикуляцией. Те, кто был поближе, обсуждали эти вести; слышался ропот и угрожающие возгласы. Задние кричали: «Тише!» или «Пропустите!» — и пытались силой пробиться вперед. Так все они двигались, беспорядочно, нестройно, как всегда движется толпа.

Подойдя уже совсем близко к тому месту, где стояли его секретарь, сэр Джон и мистер Хардейл, лорд Джордж обернулся и, прокричав несколько фраз с большим жаром, но бессвязно, закончил обычным возгласом «Долой папистов», предложив поддержать его троекратным «ура». И в то время как его свита с большим воодушевлением выполняла это, лорд выбрался из давки и подошел к Гашфорду. Секретаря и сэра Джона все эти люди хорошо знали, и толпа отхлынула назад, оставив их вчетвером.

— Лорд Джордж, позвольте вам представить мистера Хардейла, — сказал сэр Джон Честер, видя, как испытующе лорд смотрит на незнакомого ему человека. — К сожалению, он католик. Да, католик, к несчастью, но человек почтенный и мой старый знакомый. И не только мой, но и мистера Гашфорда. Дорогой Хардейл, это — лорд Джордж Гордон.

— Если бы я и не знал в лицо его светлость, я мог бы догадаться, что это он, — сказал мистер Хардейл. — Думаю, что никто другой во всей Англии не стал бы, обращаясь к темной и возбужденной толпе, говорить о значительной части своих сограждан в тех оскорбительных выражениях, какие я только что слышал. Стыдно, стыдно, милорд!

— Я не считаю возможным говорить с вами, сэр, — громко отпарировал лорд Джордж, в явном смущении и волнении отмахнувшись от него. — Между нами нет ничего общего.

— Напротив, у нас много общего, очень много: все то, что дано нам Создателем, — возразил мистер Хардейл. — И хотя бы обязательное для всех милосердие, не говоря уже о здравом смысле и простой порядочности, должно было удержать вас от таких выходок. Если бы даже у всех этих людей было сейчас в руках то оружие, которое они жаждут пустить в ход, я все равно не ушел бы отсюда, не сказав вам, что вы позорите свое звание.

— Я вас не слушаю, сэр, — сказал лорд Джордж тем же тоном. — Я не стану вас слушать, и мне безразлично, что вы думаете. Молчите, Гашфорд, не возражайте ему, — добавил он, так как его секретарь сделал вид, будто хочет вступиться. — Не будем препираться с идолопоклонниками.

Говоря это, он посмотрел на сэра Джона, а тот поднял брови, поднял руки, словно ужасаясь несдержанности мистера Хардейла, и умильно улыбался, глядя то на толпу, то на ее вождя.

— Не хватало только, чтобы он стал мне возражать! — воскликнул Хардейл. — Да вы знаете ли, милорд, что это за человек?

Лорд Джордж вместо ответа доверчиво положил руку на плечо съежившегося секретаря.

— Этот человек, — продолжал мистер Хардейл, смерив Гашфорда взглядом с головы до ног, — уже в детстве был воришкой и по сей день остался лживым и трусливым подлецом. Всю жизнь он пресмыкался, готовый каждый миг укусить руку, которую лизал, нанести тяжкую рану тем, перед кем вилял хвостом. Это льстец и наушник, не знающий, что такое честь, правда и мужество, человек, который обольстил дочь своего благодетеля и, женившись на ней, вогнал ее в могилу побоями и жестокостью. И этот пес, который скулил под окнами кухонь, ожидая объедков, нищий, выпрашивавший медяки на паперти нашей церкви, теперь является апостолом веры, и его чуткая совесть отвергает наши алтари, перед которыми были всенародно изобличены его пороки! Да знаете ли вы этого человека?

— Ах, право же, вы чересчур суровы к нашему другу! — воскликнул сэр Джон.

— Оставьте, пусть мистер Хардейл говорит что хочет, — сказал Гашфорд, изможденное лицо которого во время этой речи покрылось крупными каплями пота. — Поверьте, сэр Джон, меня его слова ничуть не трогают. Мне они так же безразличны, как милорду. Если он, как вы сами слышали, поносит милорда, так неужели же он меня оставит в покое?

— Разве мало того, — продолжал мистер Хардейл, — что я, такой же дворянин, как и вы, вынужден, чтобы сохранить свое имущество, прибегать ко всяким уловкам, на которые даже власти смотрят сквозь пальцы, понимая, что старые законы слишком уж суровы? Мало того, что нам не позволяют учить наших детей в школах и внушать им общечеловеческие понятия о добре и зле, — неужели мы должны еще терпеть оскорбления от таких вот людишек, как этот, и будем отданы им во власть? Да, нечего сказать, вполне подходящий вождь для тех, кто орет «Долой папистов!» Какой позор!

Пораженный лорд Джордж уже не раз поглядывал на сэра Джона Честера, словно спрашивая, есть ли доля правды в том, что он слышит здесь о Гашфорде, а сэр Джон отвечал только пожатием плеч или выразительным взглядом, ясно говорившим: «Боже мой, конечно, нет!» Наконец лорд сказал все так же громогласно и с той же нескладной жестикуляцией, что и раньше:

— Мне нечего вам отвечать, сэр, и я не желаю больше вас слушать. Прошу вас прекратить этот разговор и ваши нападки. Уверяю вас, никакая хула, от кого бы она ни исходила, от папских агентов или нет, не помешает мне выполнить долг перед родиной и соотечественниками. Пойдемте, Гашфорд.

Во время всего этого разговора они успели пройти короткое расстояние до дверей и сейчас вместе вышли на улицу. Мистер Хардейл, ни с кем не прощаясь, направился к лестнице, спускавшейся к Темзе почти у самых дверей Вестминстер-Холла, и окликнул единственного незанятого лодочника.

Однако в передних рядах толпы, сопровождавшей лорда Гордона, слышали каждое сказанное им слово; быстро распространилась весть, что этот незнакомец — папист и оскорбляет лорда, который стоит за народ. Толпа в беспорядке хлынула следом за мистером Хардейлом, вынесла вперед милорда, его секретаря и сэра Джона, так что они оказались во главе этого движения, и остановилась на верхних ступеньках лестницы, неподалеку от мистера Хардейла, ожидавшего лодки.

Они еще бездействовали, по языки их действовали воьсю. За глухим ропотом последовали свист и крики и, постепенно нарастая, перешли в настоящую бурю. Потом кто-то крикнул: «К черту папистов!», его поддержали довольно дружным «ура!» — и только. Но после минутного затишья один человек заорал: «Побить его камнями!», другой — «В реку его!», третий гаркнул: «Долой папистов», и этот излюбленный клич подхватила уже вся толпа, в которой было человек двести.

До этой минуты мистер Хардейл спокойно сюял пл 14 Чаргьз Диккенс, т ft верхней ступеньке, когда же раздались крики, он бросил через плечо презрительный взгляд на толпу и не спеша стал спускаться вниз. Он уже почти дошел до лодки, когда Гашфорд, словно невзначай, обернулся, — и тотчас чья-то рука метнула из толпы увесистый камень, который угодил мистеру Хардейлу в голову с такой силой, что он Зашатался, как пьяный.

Из раны обильно лилась кровь на кафтан. Мистер Хардейл круто обернулся и, взбежав вверх по ступеням так стремительно и смело, что все невольно попятились, спросил:

— Кто это сделал? Укажите мне того, кто бросил камень!

Никто не шелохнулся, только где-то в задних рядах несколько человек шмыгнули из толпы на другую сторону улицы и остановились там с видом безучастных зрителей.

— Я спрашиваю, кто это сделал! — повторил мистер Хардейл. — Уж не ты ли, подлец? Знаю, если не сам ты бросил камень, все равно — это твоих рук дело! Знаю я тебя!

С этими словами он бросился на Гашфорда и сбил его с ног. Толпа заволновалась, и несколько человек подскочили к мистеру Хардейлу, но его обнаженная шпага заставила всех отступить.

— Милорд! Сэр Джон! — крикнул он. — Один из вас будет драться со мной! Вы мне ответите за это оскорбление. Я жду — обнажите шпаги, если вы джентльмены!

Он ударил сэра Джона шпагой плашмя в грудь и, весь красный, с горящими глазами, стоял в оборонительной позе, один против целой толпы.

На один миг, всего на миг, быстрый, как мысль, лицо сэра Джона, всегда такое безмятежное, приняло выражение, какого никогда никто не видел на этом лице. Но через секунду он уже шагнул к мистеру Хардейлу и, положив одну руку ему на плечо, другую протянул вперед, пытаясь этим жестом утихомирить толпу.

— Хардейл, дорогой мой, вы ослеплены гневом! Это вполне понятно, но гнев мешает вам отличить друзей от врагов.

— Нет, сэр, я умею отличать их и хорошо знаю, кто мне враг, — отрезал мистер Хардейл уже вне себя от гнева. — Сэр Джон, лорд Джордж, вы слышали, что я сказал? Или вы трусы?

— Оставьте их, сэр, — промолвил какой-то человек, пробравшись к нему сквозь толпу, и с дружеской настойчивостью подтолкнул его к лестнице. — Ни к чему эти вопросы. Ради бога, уходите отсюда поскорее. Что вы сделаете один против такой оравы? А на соседней улице их еще столько же, и они сейчас кинутся сюда. (Действительно, из-за угла уже бежал народ.) У вас от этой раны сразу же в первой стычке голова закружится. Уходите, уходите, сэр, иначе, поверьте, вам плохо придется, хуже, чем если бы вся эта орава состояла из баб, и каждая была бы Кровавой Марией. Ну же, сэр, живее! Не мешкайте!

Мистер Хардейл, у которого уже действительно кружилась голова и подкашивались ноги, понял, как разумен этот совет, и стал сходить вниз, поддерживаемый незнакомым другом. Джон Груби (это был он) помог ему сесть в лодку и, оттолкнув ее с такой силой, что она сразу очутилась в тридцати футах от пристани, крикнул перевозчику, чтобы он греб как подобает настоящему британцу. После этого он поднялся на лестницу так спокойно, как будто только что высадился на берег.

В первую минуту толпу возмутило это вмешательство, но хладнокровие Джона, его бросавшаяся в глаза физическая сила и притом его ливрея, показывавшая, что он — слуга лорда Гордона, отбили у забияк охоту связываться с ним. Они удовольствовались тем, что послали вдогонку лодке град камней, но эти метательные снаряды шлепались в воду, не принося никому вреда, так как лодка успела уже проскочить под мостом и мчалась посредине реки.

После этого неудавшегося развлечения ревностные протестанты двинулись дальше, барабаня по дороге в двери домов, разбивая кое-где фонари и нападая на встречных констеблей. Но едва пронеслась весть, что против них выслан отряд лейб-гвардии, все поспешно пустились наутек, и улица вмиг опустела.