Онлайн чтение книги Двадцатые годы
55

Безмерность своей потери Славушка ощутил, лишь когда тронулся поезд. Не то что разговаривать, смотреть ни на кого не хотелось. Дядька с бантом сидел напротив. Он поглядывал время от времени на оставленного под его присмотр мальчика.

Паровоз набрал скорость, вагон покачивало, постукивали колеса на стыках, стало жарко и душно, пассажиров клонило в сон.

До того горько стало на душе у Славушки, будто он проглотил хину, точно умер самый близкий ему человек. Славушка попытался отогнать мысль о смерти. При чем тут смерть? Разве он больше не увидится с Андреевым? Деникин почти разгромлен, а Врангеля и подавно разгромят. Вокруг говорили о каких-то пустяках. Славушке стало еще горше. Просто необходимо было истребить в себе эту горечь. Он полез в свой мешок, нащупал фунтик с леденцами, зажал в пальцах карамельку, всего одну карамельку, и незаметно положил в рот, Франя все равно угостит, ничего от Франи не убудет, если она получит одной конфеткой меньше. Но конфета не показалась сладкой, привкус горечи не исчезал.

Дядька с бантом все-таки собрался познакомиться со своим подопечным.

— Ты откуда, хлопчик?

— Из Орла.

— Понимаю, что не из Берлина. А что делал в Орле?

— На пленуме был.

— Это на каком же?

— На комсомольском.

— Значит, ты комсомолец? — с одобрением спросил человек с бантом.

— Я уже коммунист, — гордо ответил Славушка.

— Как так? — удивился его собеседник. — Не рано ли?

— Смотрите! — Славушка достал из-за пазухи и показал партийный билет. — Я — секретарь волкомола!

— Ах ты, ядрить тебя! — с восхищением сказал человек с бантом. — Выходит, мы с тобой на одном положении.

— А вы кто? — поинтересовался, в свою очередь, Славушка.

— Да никто, — отозвался тот. — Коммунист. Ни чинов, ни званий. На фронте мне весь живот разворотило, возвращаюсь теперь в село… — Вздохнул и замолчал.

— Рады? — спросил Славушка, хотя было очевидно, что радоваться нечему, но он представил себе, как обрадуется семья этого человека, когда увидит его живым и целым.

— Радоваться особенно нечему… — Попутчик Славушки еще раз вздохнул. — Жена у меня ушла к другому, дочка замуж вышла…

— А что ж будете делать вы?

— Работать… Советскую власть защищать, ей еще достанется…

Он опять погрузился в размышления.

В соседнем отделении пожилая сухонькая особа, чем-то напоминавшая Славе начальницу политотдела, вслух читала газету, читала все подряд, статью о положении на фронте, о ноте Керзона и конгрессе Коминтерна, заметку о заготовке капусты, рецензию на концерт из произведений Гайдна, читала и комментировала, поясняла слушателям, чем и как созвучен Гайдн революции.

Верстах в пятнадцати от Орла, на станции Домнина, все побежали за кипятком. Ни у Славушки, ни у человека с бантом посуды не было, он вступил в переговоры с сухонькой особой. Договорились, что она даст бидон, а он принесет кипяток. Бидон она дала, но когда кипяток был принесен, выдала компаньонам лишь по кружке.

— Ты пей, — сказал человек с бантом.

— Сначала вы, — сказал Славушка.

— Чего-нибудь сладенького у тебя нет? — спросил человек с бантом. — Давно я не баловался чайком.

Просто так спросил, наудачу, или видел, как Славушка доставал конфету? Леденцы принадлежали Фране, но неудобно стало, что его заподозрят в скупости, он поколебался, отсыпал полгорсти попутчику.

— Красота! Коммунист всем должен делиться, — сказал тот. — Это мне надолго…

Сложил леденцы в бумажку и запрятал в карман шинели. Отхлебнул кипятка, пососал леденчик, еще отхлебнул…

— Красота!

Однако одной кружкой не напьешься, теплая вода не утоляла жажды, хотелось холодненько-расхолодненькой…

Сухонькая особа смотрела на свою кружку так, точно это драгоценный фарфор. Принялась пить сама. Насыпала на бумажку каких-то бурых катышков.

— Кашка с патокой, — объяснила она, заметив взгляд мальчика, и даже протянула ему один катышек: — Попробуй.

Слава отрицательно замотал головой:

— Я не люблю сладкого.

Наступил вечер, в вагоне делалось все более душно, просто невозможно дышать, сухонькая особа даже читать перестала, до чего, кажется, неутомима, а перестала. Душно, как в африканской пустыне…

Хотелось пить, всем хотелось, даже лень говорить. И вдруг звякнула кружка о бидон — поезд остановился.

— Стоим?

— Стоим.

— В чем дело?…

Пошли выяснять.

«Машинист отцепил паровоз и уехал». — «Зачем?» — «Сказал, скоро вернется». — «А где мы?» — «Где-то, говорят, возле Мохова». — «Зачем уехал?» — «Разве они объясняют?…» — «Воды, говорят, набрать». — «Наберет и вернется». — «Не мог набрать в Орле?» — «Значит, не мог». — «А здесь воды нет?» — «Есть колодец…»

Машинист увел паровоз в сторону Мохова. Поезд стоял посреди степи. Кто-то обнаружил колодец. Тут же возле линии, за насыпью. Потянулись к воде.

Славушка подошел к сухонькой особе.

— Разрешите сходить по воду?

— Только не давайте пить из бидона, — предупредила она, — столько нехороших болезней…

Она бы не дала бидона, да самой, видно, хотелось пить.

Человек с бантом и мальчик заторопились. Впрочем, шинель с бантом спутник Славы оставил в вагоне, был он в суконной гимнастерке, таких же штанах, в брезентовых сапогах и без банта.

Возле колодца толклось немало пассажиров, всем хотелось пить, но посуды ни у кого. Спутник Славы заглянул в колодец. Далеко до воды! Над колодцем ворот с накрученной цепью, ведра нет, как ее достать? Еще кто-то заглянул, чиркнул спичкой, бросил вниз, спичка тут же погасла.

— Метров тридцать, — определил кто-то.

— Уж и тридцать, — возразил кто-то еще. — И двадцати нет.

Люди похлопывали ладонями по круглой стенке, точно колодец живое существо.

Как достать воды? Кто-то протянул руку с большой стеклянной бутылью.

— Тебе чего?

Бутыль хорошая, вместительная, в нее много воды войдет.

— Привязать.

Вокруг засмеялись.

— Дурной, бутылку разве цепью обвяжешь?

Засмеялись еще громче.

— Ничего, ребята! Сейчас напьемся, — сказал спутник Славушки. — У нас бидон. — Вытащил из кармана шпагат, привязал бидон к цепи, проверил, хорошо ли держится, скомандовал:

— Крути!

Кто-то схватился за ручку ворота.

— Раскручивай, раскручивай…

Цепь звякнула, пошла, до воды неблизко, разматывалась, разматывалась. Люди заглядывали в колодец: скоро ли?

Всплеск!

— Дошел!

— Набирай, набирай.

— Тяни.

— Что-то больно легко.

— Да он отвязался!

Поболтали цепью в воде. Брякает о бидон.

Славушка обмер. Впрочем, спутник его тоже, кажется, обмер. Как вернуться к владелице бидона?! Она Керзону не давала спуску, а что же сделает с ними?

— Вот это да!… — озабоченно пробормотал спутник Славушки.

— Что да?

— Белых генералов не боялся, а ее боюсь, она у меня последние кишки выгрызет…

Славу осенило, он схватился за цепь.

— Я спущусь…

— Очумел? — сказал кто-то. — Не удержишься!

— Погоди, погоди, — задумчиво сказал Славе его спутник. — Сейчас обмозгуем. Ты человек легкий, ничего…

Нашел возле колодца палку, обломал, обвязал цепью.

— Садись верхом, держись за цепь, а мы потихоньку…

Слава ухватился за цепь. Как на качелях. Повис над водой, ворот крутится. Медленно, осторожно. Только бы достать этот ведьмин бидон! Теперь он называл про себя владелицу бидона не иначе как ведьмой. Пропажу бидона она не простит. Конечно, сделать ничего не сделает, но как-то совестно вернуться без бидона. Цепь раскручивается. Вверху небо. Серо-сизый туманный клочок. Славушка отталкивается от стенки. Круглая, мокрая…

— Ну что? — гудит откуда-то сверху чей-то голос.

— Спускай, спускай!

Коснулся ногами воды.

Цепь вздрогнула, замерла.

— Стой!

Наклонился, пошарил рукой… Вот! Он даже видит бидон. Нащупал ручку. Не забыл, что надо принести воды. Зачерпнул.

— Тяни!

Все произошло в одно мгновение. Прозвучал гудок паровоза и оборвал мерный скрип ворота. Цепь скользнула вниз, и Славушка погрузился в воду.

Сперва он ничего не понял, ушел по пояс в воду, ухватился обеими руками за цепь и закричал что есть сил:

— Да тяните же!

Но никто уже не тянул, тишина вверху, и снова загудел паровоз.

Его бросили! Все кинулись к поезду, побоялись остаться…

Надо вылезать самому. Он протянул руку вверх, и цепь еще на два звена ушла в воду. Держись…

Брошен! Один! Ноги в воде. Он утонет… В одно мгновение перед ним пронеслась вся его жизнь. Так говорится. Гм… Пронеслась… Перед его глазами… Но его глаза могли созерцать только стенки колодца, да и не стенки, а одну бесконечную стенку. Впрочем, он и эту одну-единственную стенку видеть не мог, потому что висел в смутном ночном сумраке. Жизнь пронеслась перед его духовным взором… Глазом? Оком? Взором?… Перед духовным взором. А что есть духовный взор? И какой такой духовный взор может рассмотреть жизнь, даже свою собственную? Да и есть ли надобность ее рассматривать? Его жизнь оборвется, как цепь, на конце которой он висит. Все-таки он попытается выбраться, хотя заранее знает, что сорвется. Столько раз рисковать жизнью, чтобы погибнуть в этом дурацком колодце! Черт бы ее забрал, эту ведьму вместе с ее бидоном… Самое удивительное, что он больше не хочет пить. Не пил и не хочет. Единственно, кто будет обо мне жалеть, так это мама. Не пил и не хочу. Высота — понятие абстрактное, а вот глубина подо мной вполне реальна. В ней я и погибну. Мама бы меня раздела, растерла водкой, дала бы чая с малиной… Сойдет архангел с неба и вострубит божий глас… Черт побери, он и в самом деле трубит! Поезд уходит, а он остается неподалеку от полустанка Мохово. Погиб под Моховом, и никто о том не узнает. Пропал без вести по дороге из Орла… Куда? В вышину и в глубину! «Вперед, заре навстречу, товарищи!…» Вот тебе и напились! Дожидаться до утра или сейчас выкарабкиваться? Клочок бы неба сейчас, хоть какой-то ориентир…

И тут раздался глас архангела… Сколько времени болтался он здесь на цепи? Пять минут? Час? Три? Вечность?…

— Эй ты, парень?! Не утонул?… Цел?…

— Цел… — Голос Славы осип от волнения. — Тяни…

— Держись, парень… — Цепь натянулась, задрожала. — Да бидон не забудь…

Ах еще и бидон!…

Он нашел этот чертов бидон, схватил за ручку, зачерпнул воды.

— Да тяни ты…

Цепь напряглась, качнулась, и Слава поплыл вверх.

— Держись, держись…

Ночь. Не так чтоб очень темно, даже светло после колодца. Его спутник по вагону хватает его, прижимает к себе, помогает стать на землю.

— Напужался?

Он правильно говорит, этот человек, только «напужался» страшнее, чем «напугался».

Вокруг пусто. Только один этот человек и Славушка. Серый полумрак, кусты. Поле. Насыпь.

— А поезд?

— Ушел.

Вот тебе и дядька с бантом! Он спохватывается, этот дядька:

— Разувайся, разувайся скорей! Портки снимай…

И начинает раздевать мальчика.

— Я сам…

Расшнуровывает ботинки, намокшие шнурки плохо поддаются его усилиям, разматывает обмотки, снимает штаны…

— Понимаешь, пришел паровоз, все кинулись. Шут его знает, что тмит мозги человеку. Все бегут, и я бегу. Добежал до вагона и вдруг — ты. А поезд трогается. Бежать до паровоза уговаривать машиниста? Не добежишь и не уговоришь. Слышу крик: «Бидон, бидон! Где мой бидон?» Поезд уходит. Бегу обратно… Не в таких переделках бывали…

Степная летняя ночь, от ветерка познабливает, но как-то не так одиноко, не пропал, выкарабкался…

— Посидим или пойдем? — спрашивает солдат.

— Пойдем.

— Обмотки я через плечо перекину, обвянут пока, утром высохнут, ботинки в руки, бидон… — Он поднял с земли бидон, покачал в руке. — Водичка, она нам еще пригодится. И портки не надевай, здесь только мышей стесняться…

Пошли вдоль железнодорожного полотна. Сейчас бы чаю с медом, но можно прожить и без чая. Андреев, оказывается, знал, кого выбрать в попутчики.

Шли не спеша, острые камешки больно вдавливались в ступни, пахло полем, по другую сторону насыпи свиристела какая-то птица.

— Вы добрый, — сказал Славушка.

— Нет, я не добрый, — возразил солдат. — Я злой.

— Какой же вы злой, — не согласился Славушка, — отстали из-за меня…

— А ты знаешь, как я людей убивал? — сказал солдат. — Ужас!

— А почему ж вы тогда остались?

— Партийное правило: разве может коммунист оставить человека в беде? — Он замолчал, и Славушка молчал. Некоторое время шли молча. — Будь я в правительстве, я бы закон такой установил: если коммунист оставил кого без помощи, — расстрелять… — Он опять помолчал, прищелкнул языком и сказал уже мужицким рассудительным тоном: — Впрочем, все это пустяки. А вот шинель моя уехала и твой мешок. Это, брат, хуже…

Тут только Славушка вспомнил о мешке, но ему не было жаль ни мешка, ни жалких своих вещичек, лишь фунтик с конфетами жаль, которые не сумеет он передать Фране.

В Мохово пришли за полночь, на полустанке царила тишина, не подавали голоса ни собаки, ни петухи, собаки только разоспались, а петухи еще не проснулись.

Полустанок решили миновать, топать до Архангельской, там отдохнуть и обсушиться, но не успели они войти в зал, как их увидела не то уборщица, не то стрелочница: солдат и мальчик…

— Вы от поезда не отстали?

— Догоняем, — усмехнулся солдат.

— К дежурному иди, — сердито сказала женщина.

Дежурный, к их удивлению, выдал им и шинель и мешок, попутчики по вагону сдали в Архангельской вещи отставших пассажиров дежурному по станции.

— А ты говорил! — сказал солдат, хотя Славушка ничего не говорил. — Люди теперь на чужое зарятся меньше.

Оба повеселели, и, поскольку поезда до вечера не предполагалось, решили идти до Залегощи пешком.

Мальчик сменил носки, надел на плечи мешок. Его спутник расправил шинель, бант с нее где-то свалился, однако конфеты в кармане лежали нетронутыми, перекинул ее через руку, и они зашагали дальше.

Слава спросил, что будет делать солдат дома, впрочем, дома, как явствовало из его слов, у него уже не было.

— Хочу дожить до мировой революции, — сказал тот. — Хочу, самолично покарать хоть одного миллиардера.

А пока дело до мировой революции не дошло, он намеревался помириться с женой и организовать в селе сельскохозяйственную коммуну.

Так, за разговором, дошли до Залегощи.

Пешим ходом солдат порастряс свой живот, скрутило его, покряхтывает, лицо землистое, осунулся.

— Отдохнем? — предложил он.

— Нет, пойду, — отказался мальчик, — а то не успею домой до вечера.

Оба поглядели на бидон.

— Возьми, — сказал Слава. — Пригодится.

— Спасибо, — обрадовался солдат. — Мало ли что в дороге…

Они постояли, поглядели друг на друга.

— Дождусь поезда, — виновато сказал солдат. — Мне за Верховье. Не выдёжу…

— Счастливо тебе. — И солдат пошел с платформы в зал, банта на шинели не было, но все-таки это был человек с красным бантом.

А Слава зашагал, один уже, на Верхнее Скворечье, делать мировую революцию в Успенской волости.