Славушка бежал из нардома, сделав, правда, изрядного кругаля, заскочил на минуту к Тарховым, он все чаще обращал внимание на Симочку, от Тарховых славировал на огороды и тут встретил Федосея, несшего под мышкою детский гробик с таким видом, точно где-то его украл.
— Хороним, — просипел Федосей, не замедляя шага.
— А где ж папа с мамой? — удивился Славушка.
— Папа мельницу налаживает, заставляют пущать, — пояснил Федосей. — А Машка подолом мусор метет!
Вот и кончилась жизнь, не успев даже начаться…
Возле дома Славушка встретил родителей усопшего, взявшись за руки, они шествовали, видимо, в церковь. Павел Федорович в новой суконной тужурке, а Машка в шелковой красной кофте и зеленой шерстяной юбке, наряжаться, кроме как в церковь, некуда.
Впрочем, Славушке не до соболезнований.
Быстров мало говорил после смерти жены, но все ж как-то на ходу заметил:
— Подготовили бы новый спектакль, мельницу запустим со дня на день, хорошо бы день этот застолбить у мужиков в памяти.
Пуск астаховской мельницы для Успенской волости то же, что для всей страны Волховстрой. Первое промышленное предприятие. Степан Кузьмич не переоценивал события.
Павел Федорович возился на мельнице с утра до ночи, Быстров то и дело его поторапливал:
— Не ссорьтесь с Советской властью, гражданин Астахов, от души советую, не замышляйте саботаж, может, и сохранитесь, врастете в социализм.
«Пожалуй, и вправду сохранюсь», — думал Павел Федорович и ковырялся в двигателе.
Механик из Дроскова отказался ехать в Успенское, не подошли условия, но Быстров правильно рассудил, что Павел Федорович справится с мельницей не хуже того механика, мельницу построил, а механика не искал, сам собирался вести дело.
Еремеев и Данилочкин напали на Быстрова.
— Начнет с мельницы, всех мужиков приберет к рукам, — ворчал Данилочкин.
— Самоубийство! — решительнее кричал Еремеев. — Взорвет изнутри!
— Так иди на мельницу сам, если соображаешь в машинах, — саркастически возражал Быстров. — В том и фокус, что нам приходится строить социализм из элементов, насквозь испорченных капитализмом.
Свою позицию Быстров определял так:
— Многие убеждены в том, что хлебом и зрелищами можно преодолеть опасности теперешнего периода. Хлебом — конечно! Что касается зрелищ…
Зрелищами руководил Ознобишин. Спектакли ставил, разумеется, Андриевский, но надзор осуществлял Славушка.
Он и мчался сейчас домой, чтобы обдумать предложение Андриевского, тот предлагал инсценировать «Овода», сам брался изобразить кардинала Монтанелли, а Славушке предлагал соблазнительную роль Артура.
Вера Васильевна сидела за столом и кроила какие-то тряпки. Славушка схватил книжку и устроился у окна. За окном шелестела отцветшая липа, и лишь шиповник под окном никак не хотел отцветать.
Пощелкивали ножницы, шелестели страницы.
— Знаешь, мам, возможно, мы скоро расстанемся, — оторвался от книжки Славушка. — Скоро конференция.
— Какая конференция?
— Уездная. Комсомольская.
— Съездишь и вернешься.
— Меня могут выбрать в уездный комитет, тогда придется остаться в Малоархангельске.
— Жениться ты еще не собрался?
Славушка сделал вид, что не понял иронии.
— Не путай, пожалуйста, общественную и личную жизнь.
— А по-моему, жизнь нельзя разделять…
— Может быть, придется поехать даже в Москву.
— А это еще зачем?
— Если выберут на съезд.
— Вот этого я бы даже хотела, — мечтательно сказала Вера Васильевна. — С Москвой не надо терять связь. Надеюсь, ты зайдешь к дедушке?
Дед всегда импонировал ему начитанностью, памятью, снисходительностью…
— И к Арсеньевым надо зайти…
Мама великодушна, не помнит обид: настороженность тети Лиды и ее мужа были оправданны.
— И к дяде Мите…
А вот к этому не зайдет. Собственно, это не дядя, а дядя отца, двоюродный дедушка. Профессор! Но из тех профессоров, которые презирают Россию…
— Нет, мамочка, к дяде Мите я не пойду, — твердо заявляет Славушка. — Принципиально не пойду.
— Это ты книжек начитался?
— Нет, мамочка, принципы мне прививали не книжки, а папа.
Лучшего он не мог сказать матери, дольше она не хочет скрывать от сына свой сюрприз.
— Видишь, что я шью? Тебе давно этого хотелось…
Как он ненаблюдателен! Ведь это же мамина юбка! Юбка от синего шерстяного костюма. Но это уже и не юбка, это галифе, о которых давно мечтает Славушка. Милая мама! Не пожалела юбку!
— Мамочка!…
— Тебе ведь хотелось…
Это больше, чем желанная обновка, это значит, что мама признала его как политического деятеля. Есть в чем показаться в Малоархангельске! Еще револьвер, и он будет выглядеть не хуже Еремеева.
Что бы сделать для мамы?…
На этажерке, за книгами, у стенки, кулечек с конфетами. Конфеты Франи Вержбловской. Записку Андреева Слава отправил в Малоархангельск с Еремеевым. Тот ехал в уездный исполком и обещал занести письмо в укомол. Но послать с ним конфеты не решился. Еремеев способен отдать конфеты первой приглянувшейся ему девке…
Кроме этих конфет, ему нечего предложить маме…
Славушка вытаскивает кулек из-за книг, отсыпает немного леденцов и прячет кулек обратно.
Подходит к матери, высыпает перед ней леденцы. Мама удивлена.
— Это нам выдавали в Орле, привез и забыл…
— Ну и ешь сам!
— Мамочка!…
— Ну хорошо, хорошо…
Вера Васильевна собирает конфеты со стола, будет ждать возвращения Пети, разве может она съесть хоть что-нибудь без своих детей?
Теперь сбегать к Быстрову, сказать о спектакле…
Славушка стремглав мчится к волисполкому.
Дорогу ему преграждает Дмитрий Фомич, против обыкновения он не на обычном месте, а со скучающим видом толчется в коридоре.
Однако он не успевает задержать Славушку, и тот влетает в комнату президиума.
Степан Кузьмич на диване. Прямо против него стоит женщина, длинная, худая, у нее миловидное лицо невероятной белизны, осыпанное, несмотря на август, крупными рыжими веснушками, и в голубом платочке, из-под которого смотрят большие голубые глаза, ей лет тридцать. Позади женщины двое детей, девочка и мальчик, погодки, лет восьми-девяти, тоже очень беленькие, с льняными шелковистыми волосами.
Степан Кузьмич не обращает внимания на Славу.
— Ну чего, чего тебе от меня? — неуверенно обращается он к женщине.
Женщина молчит.
— Пойми, ты требуешь от меня невозможного, — продолжает Степан Кузьмич.
Женщина молчит, и Славушка понимает, что ему нельзя здесь находиться.
— Извините, — шепотом произносит он, выходит…
И сразу натыкается на Дмитрия Фомича.
— Куда ты?! — запоздало говорит тот. — Туда нельзя…
Славушка растерянно смотрит на Дмитрия Фомича.
— Занят Степан Кузьмич, — бурчит Дмитрий Фомич. — С женой объясняется.
Славушка изумляется еще больше:
— С какой женой?
Дмитрий Фомич приглаживает ладонью усы.
— С какой, с какой… С самой обыкновенной.
— Но ведь Александра Семеновна…
— Со старой женой, с рагозинской!… — Дмитрий Фомич с сожалением смотрит на мальчика. — От Александры Семеновны, брат, только туман остался, а эта живой человек, мириться пришла.
— Но это же невозможно, Дмитрий Фомич… — Славушка кинул взгляд на закрытую дверь, из-за которой несся тихий говор. — После Александры Семеновны…
— Все, брат, возможно, — снисходительно произносит Дмитрий Фомич. — Не знаешь ты еще, парень, жизни.
— Нет, он не помирится, — уверенно говорит Славушка, поворачивается и медленно идет прочь.
— Еще как помирится! — слышит он за своей спиной…
«Нет, нет, — думает Славушка, — это невозможно, Степан Кузьмич верен памяти Александры Семеновны…»
Но все будет не так, как думается Славушке, а так, как говорит Дмитрий Фомич.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления